ОТКРОВЕНИЯ СЕРГЕЯ ДОВЛАТОВА

 

 Моя профессия — быть русским автором.

 

Я родился в не очень-то дружной семье. Посредственно учился в школе. Был отчислен из университета. Служил три года в лагерной охране. Писал

рассказы, которые не мог опубликовать. Был вынужден покинуть родину.

 

Я долго думал, как можно сформулировать мою национальную принадлежность, и решил, что я русский по профессии.

 

Всю свою жизнь я рассказываю истории, которые я либо где-то слышал, либо выдумал, либо преобразил.

 

Я охранял какую-то баржу на Неве, вмерзшую в лед. Она не представляла вообще никакой ценности, кажется, с нее уже все было украдено, что

можно было украсть. Но круглосуточно три человека — двое остальных были с высшим образованием — ее охраняли.

 

Меня не печатали. Я не мог зарабатывать литературным трудом. Я стал психом, стал очень пьющим. Меня окружали такие же спившиеся непризнанные

гении. Но куда бы я ни приносил свои рассказы, я всю свою жизнь слышал только комплименты. Никогда никто не выразил сомнения в моем праве заниматься литературным трудом.

 

Я не жалею о пережитой бедности. Если верить Хемингуэю, бедность — незаменимая школа для писателя. Бедность делает человека зорким. Любопытно,

что Хемингуэй это понял, как только разбогател.

 

Я уехал, чтобы стать писателем.

 

Единственная страна на земном шаре, где человек непонятного происхождения, владеющий восточноевропейским языком, будет чувствовать себя

естественно, — это Америка.

 

Когда я жил в Ленинграде, я читал либо «тамиздат», либо переводных авторов. И когда в каком-то американском романе было описано, как герой

зашел в бар, бросил на цинковую стойку полдоллара и заказал двойной мартини, это казалось таким настоящим, подлинным… прямо Шекспир!

 

Сейчас в эмиграции любят говорить о пережитых страданиях. Меня никто не выкидывал, не вытеснял, не высылал. Просто сама жизнь так сложилась.

В наручниках меня никто не заставлял туда ехать — просто посоветовали.

 

Традиционный эмигрантский вариант в ту пору — жена работает, а муж, лежа на диване, разглагольствует в манере Лоханкина, строит планы и задумывается

о судьбах демократии. Что я и проделывал в течение нескольких месяцев.

 

В Америке я так и не стал богатым или преуспевающим человеком. Мои дети неохотно говорят по‑русски. Я неохотно говорю по‑английски.

 

Я человек слабый, и стойкий диссидент из меня вряд ли получится.

 

Меня не интересуют факты, я путаю, много вру, я не скрупулезный, не энергичный, короче— не журналист. Хотя всю жизнь зарабатывал именно

этим. И, оказавшись в эмиграции, я для себя выработал жанр. Поскольку я не знал американской жизни, плохо знал американскую прессу, не следил за американским искусством, я внедрил такой жанр, который в России называется «Взгляд и нечто». Довлатов разглагольствует

о чем придется.

 

В России успех — понятие однозначное. Оно включает в себя деньги, славу, комфорт, известность, положительную прессу, репутацию порядочного

человека и т. д. В Америке успехов может быть десять, двенадцать, пятнадцать. Есть рыночный успех, есть успех у университетской профессуры, есть успех у критиков, есть успех у простонародья. Мой случай по‑английски называется «критикал эклэйм» —

замечен критикой.

 

Испокон века в России не техника и не торговля стояли в центре народного сознания, и даже не религия, а литература.

 

Я не уверен, что считаю себя писателем. Я хотел бы считать себя рассказчиком. Это не одно и то же. Писатель занят серьезными проблемами —

он пишет о том, во имя чего живут люди, как должны жить люди. А рассказчик пишет о том, как живут люди.

 

Есть люди, у которых разница между халтурой и личным творчеством не так заметна. А у меня, видимо, какие-то другие разделы мозга этим заняты.

Если я делаю что-то заказное, пишу не от души, то это очевидно плохо.

 

Ни один литератор не оставил добровольно своих творческих занятий. Среди технической интеллигенции дезертиров сколько угодно, но среди

писателей их почти нет.

 

Сейчас я стал уже немолодой, и выяснилось, что ни Льва Толстого, ни Фолкнера из меня не вышло, хотя все, что я пишу, публикуется. И на передний

план выдвинулись какие-то странные вещи: выяснилось, что у меня семья, что брак — это не просто факт, это процесс. Выяснилось, что дети — это не капиталовложение, не объект для твоих сентенций и не приниженные существа, которых ты почему-то должен воспитывать,

будучи, сам черт знает кем, а что это какие-то божьи создания, от которых ты зависишь, которые тебя критикуют и с которыми ты любой ценой должен сохранить нормальные человеческие отношения. Это оказалось самым важным.

 

Ирония — любимое, а главное, единственное оружиебеззащитных.

 

Из русских писателей добился несомненного успеха один Иосиф Бродский. Остальные, как правило, врут.

 

Русские писатели за границей очень редко переходили на иностранную тематику. Даже у Набокова, заметьте, русские персонажи — живые, а иностранцы —

условно-декоративные. Единственная живая иностранка у него — Лолита, но и она по характеру — типично русская барышня.

 

Я понял, что никогда не буду писать об Америке,никогда не перейду на английский язык.

 

Три вещи может сделать женщина для русского писателя. Она может кормить его. Она может искренне поверить в его гениальность. И, наконец,

женщина может оставить его в покое. Кстати, третье не исключает второго и первого.

 

Жизнь коротка. Человек одинок. Надеюсь, все это достаточно грустно, чтобы я мог продолжать заниматься литературой.

 

Я лично пишу для своих детей, чтобы они после моей смерти все это прочитали и поняли, какой у них был золотой папаша, и вот тогда, наконец,

запоздалые слезы раскаяния хлынут из их бесстыжих американских глаз!