Тезисы выступления 25.12.17 в Тель-Авиве в магазине "Бабель".
Я хочу поговорить о еврейской теме в стихах Мандельштама. Здесь, в Израиле, это мне кажется, по крайней мере, "уместным". Сначала, несколько вводных замечаний.
Литератор и переводчик Игорь Поступальский, кстати, в 1937 он был арестован как украинский националист и оказался солагерником Мандельштама, вышел после войны, так вот он вспоминает[1], как в декабре 28 года сделал "в узком кругу" доклад о творчестве поэта, который не понравился Мандельштаму и тот спросил его: «А почему вы не написали о еврейской теме в моей жизни? Ведь эта тема для меня очень важна». Специалист по Серебряному веку и биограф Мандельштама Олег Лекманов, который приводит этот эпизод, добавляет: Долгие годы страшившийся и бежавший "хаоса иудейского" поэт теперь сознательно провозглашал свою принадлежность к этому "хаосу".
В письме Надежде Яковлевне от 17 февраля 1926 года поэт пишет о своей встрече с востоковедом Шилейко (кстати, второй муж Ахматовой): принял Шилейкино приглашенье пить портер в пивной и полчаса с ним посидел: пил черный портер с ветчиной и слушал мудрые его речи... Я живучий, говорил я, а он сказал: да, на свою беду... А я сказал ему, что люблю только тебя … и евреев.
Заявление в пивной – это как речь в парламенте, дело нешуточное. Такое заявление совершенно немыслимо, например, для Пастернака или Бродского (беру для сравнения схожие по таланту величины). Разница в подходах к этой теме великих русских поэтов еврейского происхождения – отдельный и интересный вопрос, и он имеет отношение к нашему разговору.
Нынче большинство литературоведов уже сошлись на важности этой темы и в жизни и в творчестве Мандельштама, так известный мандельштамовед Леонид Видгоф говорит в интервью Jewish.ru в 2015 году: Еврейская тема входит в число ключевых в мире Мандельштама. А, скажем, Григорий Кружков, известный филолог и переводчик английской поэзии пишет в своей работе "Рубище певца: Мандельштам и Йейтс": недооценивать еврейскую тему у Мандельштама нельзя, здесь — один из важнейших, чувствительнейших нервов его поэзии.
Эта тема сопрягается с другим, и не вполне литературоведческим, но очень "живым" вопросом, который часто возникает: о национальной идентификации поэта и его поэзии.
В моей последней книге о Мандельштаме "Любовной лирики я никогда не знал…" есть такой фрагмент:
Тут уместно вспомнить известный обмен репликами между Клычковым[2] и Мандельштамом в пересказе В. С. Кузина: А все-таки, Осип Эмильевич, мозги у вас еврейские, на что Сергей Антонович получает ответ: Зато стихи русские (в других вариантах пересказа: Зато писатель я русский). Так как будем определять национальность стихов: по языку ли по мозгам? И есть ли вообще у стихов «нация»? Во всяком случае, поэтов часто в качестве духовных скреп вербуют на великое дело строительства национальной культуры, а значит, и национального государства…
Писатель и журналист Алекс Тарн в своей очень толковой статье об этой моей книжке написал, как бы в ответ:
Конечно, у стихов нет нации. Зато у наций есть стихи – стихи, выражающие их, наций, мироощущение, ментальность, характер. И превосходная книга Наума Ваймана заставляет серьезно усомниться в том, что русские стихи О. Э. Мандельштама принадлежат в этом смысле именно русской нации. Это не значит, Боже упаси, что Вайман (как и автор этих строк) собирается заниматься перетягиванием каната в заведомо идиотской игре «Наш! – Нет, наш!».
Так вот, никаких перетягиваний каната, оставим этот "домашний, старыйспор, уж взвешенный судьбою": Ося – наш, и всё тут! А заодно и Крым. Мы там раньше были.
Я как-то участвовал в телепередаче "Наши с Новоженовым", и Лев Новоженов спросил меня, как Вы думаете, если бы Мандельштам дожил до наших дней, уехал бы он в Израиль? Я тогда отшутился, да и кто его знает, в самом деле. А он таки приехал. Как-то я получаю письмо из Хайфы, мол, прочитал Вашу интересную книжку, приезжайте, поговорим, и подпись: Мандельштам. Я, конечно, помчался, открывается дверь и – передо мной, ну живой Иосиф Эмильевич! Речь, конечно, об Александре Александровиче Мандельштаме, племяннике поэта, который, к глубочайшему сожалению, недавно ушел от нас, и поэтому я хочу сказать о нем хотя бы несколько слов. Он жил в Хайфе, и мне вот выпала честь и удача – в этом есть что-то мистическое – познакомиться с ним и с его замечательной супругой Анной Вениаминовной. Кроме прочего он оставил свои воспоминания о семье Мандельштамов (когда поэт погиб, ему было только четыре года), замечательные по своей трогательной бесхитростности. Я помогал ему приготовить их к печати. А фамильное сходство с дядей было просто поразительным...
Это я насчет "общности крови". У меня было много споров с разными людьми на эту тему. Некоторые считают идею "общности крови" расизмом. Но скажите, когда вы смотрите на родного вам человека: сына или дочь, внука или внучку, и вдруг видите общие черты с вашими родителями, с вашими дедушками и бабушками, более того, когда вы видите эти общие черты и в дальних родственниках или просто сородичах, разве вас не охватывает трепет тайны рода, этой бессмертной и нерушимой связи, которая будто прорастает во все стороны в лицах, жестах, формах рук и ног? Какие-то доктринеры назовут это расизмом? Да пусть называют, как хотят, клеют какие угодно идеологические ярлыки, – это живая, реальная связь. Особенно в том случае, когда эта связь скреплена общей судьбой. И вы меня извините, но я вам сейчас очень умную вещь скажу: культуры – цветы рас. Раса создает культуру, а не культура расу, давайте не будем ставить все с ног на голову. Да, конечно, когда культура уже существует, она воспитывает, поддерживает, и можно сказать формирует народ. Но она не с потолка берется, а из почвы. Да, из крови и почвы. В музее Клюни в Париже есть средневековая скульптура, которая называется "Человек": обнаженный мужчина, у которого детородный орган прорастает в землю мощным стволом с узловатыми корнями. Что-то вроде мандрагоры. Семиотика семиоткой, но не надо забывать откуда ноги растут. "Роза землею была", писал Мандельштам.
Увы, и сегодня, как и во времена Мандельштама, очень многие люди, причем имеющие влияние и власть, пытаются поставить этот мир с ног на голову (я уж не говорю о других позах), так вот Мандельштам к ним не принадлежал. Для него и культура передавалась через кровь, в "Шуме времени" он пишет о книжном шкафе, где лежали пластами еврейские, немецкие и русские книги:
Это странная маленькая библиотека, как геологическое напластавание… этот шкапчик был историей духовного напряжения целого рода и прививки к нему чужой крови.
Его восприятие мира было очень "физиологическим". Средневековье и его поразительную архитектуру он любил именно за его, как он писал, "физиологичность". Он сравнивал готические соборы с растущими деревьями. Вот его, можно сказать, программное стихотворение 1915 года "Нотр Дам":
Где римский судия судил чужой народ —
Стоит базилика, и — радостный и первый —
Как некогда Адам, распластывая нервы,
Играет мышцами крестовый легкий свод.
Но выдает себя снаружи тайный план,
Здесь позаботилась подпружных арок сила,
Чтоб масса грузная стены не сокрушила,
И свода дерзкого бездействует таран.
Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
Души готической рассудочная пропасть,
Египетская мощь и христианства робость,
С тростинкой рядом — дуб, и всюду царь — отвес.
Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные ребра,—
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам...
Прошу особо обратить внимание на эту "физиологию" храма: "чудовищные ребра", "распластанные нервы", крестовый свод, "играющий мышцами", а также – на "лес", очень частотный образ у поэта, потому что все растет, как дерево, и – на "тайный план". Вяч. Вс. Иванов, авторитет в культуре – выше некуда, пишет в предисловии к Полному собранию сочинений поэта о его "биологической концепции искусства".
Он хотел вернуться к 13 веку, когда готический собор казался "логическим развитием концепции организма". М-му мечталась такая новая поэтика, которая и словесные образы понимала бы как органы организма.
Сам Мандельштам писал в статье "О природе слова", что словесные представления
можно рассматривать не только как объективную данность сознания, но и как органы человека, совершенно так же точно, как печень, сердце.
Мир для Мандельштама – растущий лес. Не случайно поэт интересовался биологией и на этой почве подружился с Борисом Сергеевичем Кузиным, не случаен его интерес к ламаркизму, достаточно вспомнить стихотворение "Ламарк". А Ламарк учил, что физические признаки не только приобретаются в течение жизни, но и наследуются, Мандельштам и писал, что природа – черновик, она "учится" и меняется вследствие обучения! Поэтому Ламарк у него – "за честь природы фехтовальщик". И он близко, как свое, воспринял философию Бергсона, у которого в основе всего есть "тайный план", алан виталь – жизненный порыв.
Все это я к тому, что Мандельштам был не просто "певцом сладкоречивым", а был глубоким и острым мыслителем, поэтом-мыслителем. Лично мне именно это интересно. Мне интересна мысль и формы ее записи. В этом смысле я семиотик, если угодно. И мне кажется, что это глубоко "еврейский" интерес. Поскольку еврейская культура возникла и создавалась, и так вошла в общемировую, как культура письменная, семиотическая. Мандельштам совсем не случайно называл себя "смысловиком". И в эпоху, когда эксперименты с формой стали содержанием искусства, он остался верен "смыслам".
Как пишет в своей новой книге Лев Городецкий, вся еврейская диаспоральная цивилизация есть, в сущности, «цивилизация Текста и Метафоры»! И я бы сказал, что хотя бы в этом смысле Мандельштам – глубоко национальный, еврейский поэт, именно в смысле культуры.
Вот, знаете, на ловца и зверь бежит, как раз на днях Городецкий прислал мне письмо, что у него выходит новая книга о Мандельштаме: "Пульса ди-Нура[3] Иосифа Мандельштама или Последний Террорист БО". В фокусе этой книги находится стихотворение "Мы живем, под собою не чуя страны", и ее главная идея – что это стихотворение было обдуманным террористическим актом бывшего эсера, мечтавшего стать боевиком, его "огненным ударом". На эту тему можно, конечно, и даже нужно поспорить, но что в книге, на мой взгляд, бесспорно, это выход к иудейским культурным корням Мандельштама. В частности, цитируя работу М-ма "Разговор о Данте", он пишет:
РоД: «Я сравниваю – значит, я живу, – мог бы сказать Дант. Он был Декартом метафоры. Ибо для нашего сознания (а где взять другое?) только через метафору раскрывается материя, ибо нет бытия вне сравнения, ибо само бытие есть – сравнение». Ср. частотное и рутинное выражение в Талмуде, применяемое, когда нужно понять «значение» (смысл) рассматриваемого объекта (предмета, ситуации, высказывания и т. п.): hейхе даме? = арам. «на что это похоже?», после чего создаётся «рабочая метафора», улучшающая понимание объекта. Эта традиционная еврейская (она же мандельштамовская) установка на симулятивность/имитационность часто вызывала неприятие и неприязнь у «других»: с точки зрения «европейского» (христианского) мира, это «симулякризация» действительности, замена «реальных вещей» текстуальными симулякрами, приводящая к «тотальной семиотизации бытия вплоть до обретения знаковой сферой статуса единственной и самодостаточной реальности».
Я бы добавил к этому "выводу" свой "комент": суть еврейской культуры не только в том, что она "тотально семиотическая", а в том, что она при этом (!) не утеряла своей связи с корнем бытия, с кровью и почвой. А вот многие европейцы, подхватив это "семиотическое" направление, эту связь утеряли. Так вот Мандельштам как раз эту связь и не утерял, она у него жива! И поэтому я согласен с Городецким, когда он называет М-ма фокусом матриц еврейской культурно-цивилизационной системы.
И тут мы выходим еще на один очень важный и актуальный аспект творчества Мандельштама: он явился, всей своей личностью, судьбой и творчеством фокусом столкновения еврейской и русской цивилизаций. Вот все эти "200 лет вместе", дорогие друзья, это годы борьбы двух рас, двух цивилизаций. Как шла эта борьба, о смешении, как форме борьбы, об открытых столкновениях (погромы, революция и т.д.), как форме борьбы, и прочее – все это отдельная и очень интересная тема. Могу только сказать, навскидку, что русская цивилизация была и осталась в этой ситуации в более сложном положении: во-первых, ей приходилось и приходится вести борьбу на разных цивилизационных фронтах, во-вторых, это цивилизация молодая, еще не сформировавшаяся, и во многих своих основаниях – заимствованная, частично у тех же евреев, частично у Европы Нового Времени, которая тогда уже отвернулась от христианства в сторону возврата к античности. А в последнее время можно наблюдать такую своеобразную всеядность, вполне постмодернистскую, с уклоном в абсурд. И в аспекте этой борьбы, которая шла у него внутри (как говорил Гейне: трещина мира проходит через сердце поэта), очень характерна эволюция Мандельштама от еврея-эмансипе, типичного порождения эпохи Эмансипации, который всеми силами пытается оттолкнуться, уйти от "своих", погрузившихся, как ему казалось, в глубокую идейную стагнацию, к еврею, начинающему свой путь "хазара бе тшува", возвращения к своим глубоким корням и гордому своим культурным наследием, и даже осознавшему свое вольное или невольное противостояние русской культуре.
Я настаиваю на том, что писательство в том виде, как оно сложилось в Европе, и в особенности в России, несовместимо с почетным званием иудея, которым я горжусь. Моя кровь, отягощенная наследством овцеводов, патриархов и царей, бунтует против вороватой цыганщины писательского отродья.
Это "Четвертая проза", 30-ый год. Начав с отталкивания от еврейства, он пришел к отталкиванию от "русскости", и опять же – на "физиологическом" уровне! Надо сказать, что это отталкивание от "русскости", дикий страх перед "Русью", были всегда, с самых ранних стихов, как на уровне "физиологии", так и на уровне культуры. Вот что он пишет в 23 году о русских:
Это какая-то помесь хорька и человека, подлинно "убогая славянщина". Словно эти хитрые глазки, эти маленькие уши, эти волчьи лбы, этот кустарный румянец на щеку выдавались им всем поровну в свертках оберточной бумаги.
В другом произведении, "Путешествие в Армению" сказано (не об Армении):
Рядом со мной проживали суровые семьи трудящихся. Бог отказал этим людям в приветливости, которая все-таки украшает жизнь. Они угрюмо сцепились в страстно-потребительскую ассоциацию… Казалось, эти люди с славянски пресными и жестокими лицами ели и спали в фотографической молельне. И я благодарил свое рождение за то, что я лишь случайный гость Замоскворечья и в нем не проведу лучших своих лет. Нигде и никогда я не чувствовал с такой силой арбузную пустоту России…
Это сказано именно в контрасте с Арменией, которую он называл "страной субботней" и "младшей сестрой земли иудейской". Надежда Яковлевна пишет в мемуарах:
Для Мандельштама приезд в Армению был возвращением в родное лоно — туда, где все началось, к отцам, к истокам, к источнику. После долгого молчания стихи вернулись к нему в Армении и уже больше не покидали...
Контраст подчеркнут словами, идущими за "арбузной пустотой России":
кирпичный колорит москворецких закатов …приводил мне на память красную пыль Араратской долины.
Мне хотелось поскорее вернуться туда, где черепа людей одинаково прекрасны и в гробу, и в труде.
Кругом (это уже о Замоскворечье) были не дай бог какие веселенькие домики с низкими душонками и трусливо поставленными окнами. Всего лишь семьдесят лет тому назад здесь продавали крепостных девок, обученных шитью и мережке, смирных и понятливых.
И если снова вернуться к вопросу: приехал бы Мандельштам в Израиль, то – да, конечно приехал бы, потому что он приехал в Армению. Поехал, куда смог, лишь бы быть поближе. Есть очень подробный разбор Павла Нерлера, и этого путешествия, и как оно повлияло на творчество поэта, рекомендую для тех, кто хочет вникнуть в эту тему поглубже. Нерлер вообще очень толковый исследователь и прекрасный писатель. Кстати, случайно или нет, у него есть и еще одна ипостась – он занимается историей Катастрофы европейского еврейства…
И именно в Армении поэт познакомился с Кузиным и возникает близкая дружба, на почве "биологии", на почве культуры, как связи с предками. Мандельштам даже взялся за изучение армянского языка, переводил с древнеармянского, и вот какие поразительные слова он написал об этом языке:
Я испытал радость произносить звуки, запрещенные для русских уст, тайные, отверженные и — может, даже — на какой-то глубине постыдные.
Ведь это он говорит о еврейском языке! Разве армянский был запрещен для русских уст? И он не был постыден, тем более в глазах Мандельштама. А постыдны были, и именно в его устах, звуки еврейского языка. Типичный случай еврея, глубокого зараженного окружающей его ненавистью и презрением.
Это уже поздний этап эволюции Мандельштама, в смысле его отношения к еврейству, в Армении он побывал в 1930 году, а книга об этом путешествии была опубликована в 1933 году, в том самом, когда он написал "Мы живем, под собою не чуя страны". Может, это он, еврей, не чуял под собою страны…
Еще он назвал Армению "не оскверненной Византией". На что, или на кого тут намек, догадайтесь с трех раз?
А вот – о России, "оскверненной" Византией, написано еще в 1915 году, о России как "культуре":
Курантов бой и тени государей:
Россия, ты – на камне и крови –
И тут же:
Участвовать в твоей железной каре
Хоть тяжестью меня благослови.
Этот мотив принятия России со всеми ее кровавыми потрохами, как говорится, не смотря ни на что – это и есть трагический путь Мандельштама и трагический путь еврейства эпохи Эмансипации, путь, который в конечном итоге привел к гибели европейского еврейства.
Тут вообще-то было бы неплохо прочитать небольшую лекцию об эпохе Просвещения, во многом определившую нашу сегодняшнюю жизнь, со всеми ее достижениями и затаившимися опасностями, но мы, конечно, этого делать не будем. Для евреев это была эпоха выхода из гетто и приобщения к европейской культуре. Но поскольку европейская культура уже отошла от христианства и все стремительней возвращалась в античность (Мандельштам писал в статье "Девятнадцатый век", что во Французской революции проявился "дух античного беснования"), то для евреев это оказалось вторым раундом беспощадной битвы с античностью, все той же битвы монотеизма и язычества. И, также как в те далекие времена, большинство евреев, задрав штаны, побежало за благами личной свободы и технического прогресса, но какая-то часть осталась хранить наследие. И сохранила. Конечно, я заостряю, и между этими двумя полюсами, между двумя солнцами, желтым и черным, был бесконечный спектр оттенков "серого"… Например, и Мандельштам и Пастернак были детьми этой эпохи, их родители вышли из гетто и оба, не без влияния родителей, конечно, рассматривали еврейство, как умирающую культуру, стремились стать "русскими", что означало для них освобождение от "цепей Закона" и приобщение к великой и бурно развивающейся европейской культуре. Но постепенно пути разошлись и даже развернулись в противоположные стороны. И если сравнивать (а все познается в сравнении), то нужно отметить, что Пастернак никакого противостояния с Россией или с русскими не ощущал, а вернее, уверил себя, что его нет, потому что его не должно быть, Россия для Пастернака – это его светлое будущее, и русский социализм, и русское христианство и все остальное. Это тоже полное и безусловное принятие, вроде бы, как у Мандельштама. Но в нем нет внутреннего трагизма, наоборот, в нем внутреннее лицемерие. Пастернак принимает Россию, как Рай, а Мандельштам - как Ад. И слово "чуждость" не сходит с его уст: "Как я не мучил себя по чужому подобью…", "Тянуться с нежностью бессмысленно к чужому…", "Какая мука выжимать /Чужих гармоний водоро́сли!", "Чужая речь мне будет оболочкой" и т.д. "Переливания чужой крови" я уже упоминал. Надо сказать, что эта чуждость не только понималась, но и уважалась другими. Так, например, Пьер Паоло Пазолини в 1972 году написал очерк о Мандельштаме, где сказано: Мандельштам жил как ослепленное животное на незнакомых пастбищах. Вот еще важное замечание:
жизни Мандельштама свойственно особое развитие, модель которого, возможно, следует искать не в нашем традиционном опыте, а в снах или произведениях Кафки.
Увязка с Кафкой – это признание еврейской традиции. Пазолини не стесняется высказаться об этом и напрямую:
Банальная ошибка. Двадцатилетний Мандельштам должен был не поступать учиться в Петербургский университет, а остаться в Гейдельберге или в Париже. … Он был еврей и ничего не потерял бы… И жил бы настоящей жизнью…
Это уважение к "чуждости" Мандельштама проявила и Цветаева, дарящая свою Москву "чужеземному гостю", и такой подход, в моих глазах во всяком случае, делает ей честь.
Пятисоборный несравненный круг /Прими, мой древний, вдохновенный друг. / К Нечаянныя Радости в саду / Я гостя чужеземного сведу.
А вот Пастернак любого намека на свою чужеродность боялся, как огня. Во всем его огромном корпусе стихов вы не найдете слова "еврей". Как в анекдоте про Вовочку: жопа есть, а слова нет. Уж не знаю что тут больше: трусости, лицемерия или фанатизма "правильного выбора", мол, другого пути нет, да и народа еврейского уже нет, его история кончилась. Отсюда и вопль в "Докторе Живаго": "Опомнитесь. Довольно. Больше не надо. Не называйтесь, как раньше. Не сбивайтесь в кучу, разойдитесь".
Уже давно подмечено было, что "чужие" не любят евреев не за то, что они евреи, а за то, что они рядятся в русских, немцев, или французов (нужное подчеркнуть), да еще и не просто рядятся, а пробиваются в эту иную среду, требуя считать себя "своими". Не любят их за то, что самозабвенно врут себе и другим. Вообще-то, если говорить об ассимиляции, то, конечно, в личном плане каждый решает за себя, и, как говорится: не судите, да не судимы будете. Но одну вещь все-таки, я думаю, стоит знать тем "деятелям культуры", кто решил записаться в русские, немцы, или в американцы, или еще в какую общность: не отворачивайтесь от прошлого, не плюйте в могилы предков. Тем более, когда вас не заставляют. Как говорил (по другому поводу) один герой советского фильма: не ставьте себя в глупое положение. К сожалению, было и есть немало евреев, которые этой простой заповедью открыто пренебрегали. Пастернак и Бродский всю жизнь старались держаться от евреев подальше, и здесь – не только идеология, но и соображения карьеры: одно дело стать всероссийской, а, через Россию, и мировой знаменитостью (и оба стали лауреатами Нобеля), а другое дело – работать на какое-то безнадежное (в начале 20 века) дело возрождения еврейской национальной культуры, когда в лучшем случае тебе будут аплодировать, как Жаботинскому, несколько тысяч русскоязычных сионистов. Вот вам две стратегии успеха, каждая из которых придумывает себе "веру". Кстати, у еврейской культуры в споре этих "вер" тоже есть свои аргументы, например знаменитое "нецах Исраэль ле ешакер" – вечность Израиля не обманет. По этому поводу сакраментально выразился Михаил Гробман: "Когда-нибудь русский язык будут изучать, как один из языков, на котором говорили евреи".
Кстати, и опять же на тему "на ловца и зверь бежит". Александр Бродский, редактор культурного приложения "Новостей недели", прислал мне на днях интервью российского поэта и критика Михаила Айзенберга под сногсшибательным заглавием: «Поэзия перед выбором: умирать с Мандельштамом или выживать с Пастернаком?». Это естественным образом перекликается со старой идеей Александра Кушнера по поводу уже упомянутого стихотворения Мандельштама "Мы живем, под собою не чуя страны": по Кушнеру, это было явное самоубийство, а это "не наш путь", не еврейский, то ли дело Пастернак: "Сестра моя, жизнь". Действительно, вполне себе добротный еврейский лозунг: главное выжить. А выжить – значит приспособиться. И Владимир Козлов, который брал это интервью у Айзенберга, так и спросил его насчет "линии Пастернака": Линия выживания? Айзенберг ответил уклончиво: Я бы не стал так формулировать. Но при этом очень верно заметил:
Пастернаковские стихи всё же включают в себя что-то, что стихи Мандельштама включить просто не способны: способность принимать за реальность то, что ею не является.
То есть Пастернак всю жизнь обманывал сам себя. Это верно и глубоко сказано. Айзенберг добавляет еще очень характерный момент: я очень люблю Пастернака... Но не так, как стихи Мандельштама. Я никак не могу сказать, что люблю стихи Пастернака, ценю, восхищаюсь, но "любить" не в силах – нет внутреннего доверия, передо мной все время встает его лицемерие и ложь самому себе, причем ложь неосознанная – так фанатики той или иной идеологии верят в то, что они "на правильной стороне истории". И, конечно, точно знают, куда идет мир. Эту уверенность я слышу и сегодня со всех сторон… Думаю, что за свое лицемерие он был наказан: его единственный и главный роман, итог жизни, я имею в виду "Доктор Живаго", роман об исторической трагедии гибели России оказался, в силу глубокого внутреннего лицемерия, просто слабым.
Я невольно вновь сползаю в эту заезженную колею – Мандельштам версус Пастернак поскольку оба семиты (одного сравнивали с арабским скакуном, а другого с верблюдом), и в пересечении их судеб мы видим трагический узел еврейской судьбы вообще.
Но вот известный философ, культуролог Михаил Эпштейн в своем эссе "Хасид и талмудист" записывает обоих в поэты "еврейского образа мыслей". Причем Пастернака в хасиды, а Мандельштама – в талмудисты. Эпштейн по сути тоже Пастернаку не верит, когда пишет:
Мне думается… что христианство Пастернака носило во многом условно - мечтательный характер…Органически же оно , это христианство , вырастало из бессознательных корней хасидского мироощущения.
Ох, не согласился бы, Борис Леонидович с такой формулировочкой, не согласился бы. По мнению Эпштейна Пастернак хорош, когда молится природе, деталям жизни и быта (именно это в нем "хасидское"), но как только дело касается истории и судьбы человека, он становится беспомощен. И Эпштейн повторяет определение Пастернака, как "гениального дачника". Так вот именно поэтому уподобление Мандельштама и Пастернака Талмудисту и Хасиду, на мой взгляд, просто красивая схема (красиво жить не запретишь), но к действительности она отношения не имеет. Пастернак был не хасидом, а лицемером, и природу любил, поскольку в грозные дела человеческие старался без нужды не лезть. То же могу сказать и о знаменитом "многословии" Бродского, сам поэт "объяснял" этот словесный поток стремлением "заговорить смерть", однако зачем так сложно: чаще всего люди говорят долго и путанно, когда хотя скрыть правду, или когда ничего существенного сказать не могут.
Сам Мандельштам всемерно восхищался поэтическим даром Пастернака. Но при этом Надежда Мандельштам в своих "Воспоминаниях" называет их "антиподами". В связи с квартирой, которую Мандельштам получил от власти в 33 году, она приводит такой эпизод:
Он забежал к нам на Фурманов переулок посмотреть, как мы устроились в новой квартире. Прощаясь, долго топтался и гудел в передней. «Ну вот, теперь и квартира есть — можно писать стихи», — сказал он, уходя. «Ты слышала, что он сказал?» — О. М. был в ярости.
В записях самого М-ма 1931–1932 гг. есть такая фраза: К кому он [Пастернак] обращается? К людям, которые никогда ничего не совершат… Читатель его – тот послушает и побежит… в концерт. Кстати, нечто подобное писала Цветаева: Чего нет в Пастернаке? ... Вслушиваюсь — и: духа тяжести!
Фактически, это обвинение в легковесности.
Любопытно, что Эпштейн подобным образом, как легковесную (он даже называет ее "пустотной"), оценивает русскую поэзию вообще (не считая исключений вроде Тютчева и Баратынского).
У величайших русских поэтов: Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Блока, Есенина — сильно ощущается песенная основа лирики, некоторая пустотность или разреженность смысла, который не напрягается сверх возможностей самого природного языка, но плавно течет в его пологих берегах . … Слово отстоит от слова на расстоянии своего обычного , словарного значения. И эта разреженность заполняется протяжной интонацией песни: событие происходит не только между значениями слов, но и между выдохом и вдохом поющего.
Пустотность и разреженность перекликаются с "арбузной пустотой России" у Мандельштама.
Иначе — у Пастернака и Мандельштама, наследников еврейской духовной традиции. … Речь Пастернака и Мандельштама кажется более густой , вязкой , замешенной на разноязычии , чем у их предшественников в русской поэзии.
… Речь отчуждена от языка — словно бы проступает в ней другой язык, подлежащий многозначной, хитроумной расшифровке. Чтобы разгадать эту систему отсылок, переносов, аллюзий, сквозящую иным, ещe непрочитанным текстом, каждый читатель поневоле становится талмудистом и кабалистом . Пустотность , необходимая для пения , протяжно - певучего произнесения стихов, заменяется обилием смыслов и толкований, которые осуществляются не только в критическом, но и в читательском подходе к такой поэзии.
У обоих поэтов образная перегруженность (у русских разреженность, у евреев перегруженность), “ захлеб ” текста постоянно превышает его голосовую протяженность . … Слишком много корней понапихано в строку...
И т.д. Кстати, у Мандельштама в статье "Заметки о поэзии" (или "Вульгата", 1922-23) можно прочитать целый зашифрованный гимн ивриту:
Поэтическую речь живит блуждающий, многосмысленный корень . Множитель корня — согласный звук , показатель его живучести ... Слово размножается не гласными, а согласными. Согласные — семя и залог потомства языка. Пониженное языковое сознание — отмирание чувства согласной.
Эпштейн добавляет: поэтическая речь Пастернака и Мандельштама находится в известном отчуждении от того языка, на котором она создана.
Готов согласиться с Эпштейном в том, что
Любой национальной культуре делает честь вхождение в нее гения иной национальности. Таким смешением кровей и традиций живы самые полнокровные, бурно развивающиеся культуры наших дней — североамериканская, латиноамериканская, хочется думать, и российская (“евразийская ”).
Но все же, мне кажется, что при всей желательности "прививок", для настоящей национальной культуры необходим некий собственный и мощный ствол и глубокие корни. Иначе получится пестрый салат, может и вкусный, но бесполезный (в лучшем случае).
Эпштейн также высказывает мысль о том, что в принадлежности М-ма "тотальной семиотической цивилизации" виновато влияние отца, которого, как известно, готовили к поприщу раввина. Эпштейн даже гордо и смело называет это влиянием "крови", правда, разбавляет это "расистское" высказывание выражением "культурное бессознательное".
Однако ирония крови, месть культурного бессознательного сказалась в том, что его сын стал величайшим талмудистом именно на светском поприще, превратив поэзию в своеобразную талмудическую дисциплину, кропотливое и законопослушное истолкование знаков мировой культуры. Культура выступает как священная книга, требующая все новых добросовестных комментариев и расшифровок.
Эпштейн, как и Городецкий (настоящий сговор), цитирует для подкрепления этих идей тот же отрывок из работы М-ма "Разговор о Данте".
Писатель для Мандельштама — не столько оригинальный создатель, что вряд ли совмещалось бы с традиционным иудейским взглядом на Господа как Первотворца всего, — но скорее переводчик и толкователь некоего первичного текста. ("Тайный план" и "алан виталь"!) И своего любимого Данте, само имя которого символизирует безграничную мощь воображения, Мандельштам зачисляет всего лишь в ученики и переписчики какого - то изначального текста. “Им движет все что угодно, только не выдумка , только не изобретательство. Дант и фантазия — да ведь это несовместимо! <...> Он пишет под диктовку, он переписчик, он переводчик ...
Будем считать сказанное - вступлением в тему. Но прежде чем перейду к разбору стихов, отмечу еще один важный момент.
Мандельштам писал в "Стихах о русской поэзии": "Лермонтов – мучитель наш". Так вот, это слово "мучитель" я могу смело отнести к самому Мандельштаму. Мандельштам мучителен, как мучительны Кафка, Вальтер Беньямин, Целан.
Чего никак не могу сказать ни о Пастернаке, ни о Бродском. В чем разница? В выборе судьбы. И Кафка, и Мандельштам, и Беньямин и Целан прожили свои жизни, как евреи, не только сознательно принимая на себя парадигму еврейской судьбы, но и пытаясь (уже будучи ассимилированными!) вновь приобщиться к еврейской культуре. Пастернак и Бродский очень не хотели, чтобы их как-то связывали с еврейством. (Яркий пример: когда в 1941-ом году Михоэлс попросил у Пастернака выступить на антифашистском митинге, организованном Еврейским антифашистским комитетом, Пастернак отказался, объясняя это тем, что не хочет "мотивировать свой антифашизм своим еврейством".)
И надо сказать, что на первоначальном этапе и довольно долгое время отношение Мандельштама к еврейству мало чем отличалось от отношения Пастернака. Более того, он еще вносил в это свое отталкивание от еврейства элементы физиологического отвращения, Пастернаку не свойственные.
В "Шуме времени" когда он описывает визиты к бабушке с дедушкой, родителям отца, в Дуббельню, "еврейский" курорт на Рижском взморье, у него есть такой фрагмент:
В Дуббельне, у евреев, оркестр захлебывался патетической симфонией Чайковского… Чайковского об эту пору я полюбил болезненным нервным напряжением… Как убедительно звучали эти размягченные итальянским безвольем, но все же русские скрипичные голоса в грязной еврейской клоаке!
Для контраста приведу отрывки из писем Чайковского к фон Мекк:
…грубый и пьяный жандарм, долго не пропускавший нас…; таможенный чиновник и артельщики, перерывшие наши сундуки…; жандармский офицер, подозрительно на меня смотревший и долго экзаменовавший меня, прежде чем решился отдать паспорт; …масса грязных жидов с сопровождающей их всюду отвратительною атмосферой; встреча громадного санитарного поезда, наполненного тифозными больными… - все это отравляло мне удовольствие видеть родную и страстно любимую страну свою.
В Каменке мы живем бок о бок с жидами, и воздух всегда заражен еврейским ароматом. Сад здесь лишен всякой прелести, и дрянная речонка мало оживляет и красит ландшафт.
Я очень доволен, что не вижу, не слышу, не обоняю жидов.
(Кстати, у Розанова есть замечательный и совершенно погромный текст "Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови", созданный в связи с известным "делом Бейлиса" и "кровавым наветом" – утверждением, что евреи на Пасху убивают христианских младенцев в ритуальных целях.)
Об эффекте заражении ненавистью и презрением окружающих, да еще таких, кем ты восхищаешься, я уже писал... В общем, как говорили древние греки и римляне: Ducunt Volentem Fata, Nolentem Trahunt, судьба ведет покорного, и тащит строптивого. Звучит, как "трахает".
[1] Поступальский И. Встречи с Мандельштамом // Тыняновский сборник. Шестые-Седьмые-Восьмые Тыняновские чтения. М., 1998. С. 561.
[2] Серге́й Анто́нович Клычко́в (1889-1937) – "деревенский" поэт (Клюев, Есенин, Клычков), друг Есенина, возможно, "интимный", расстрелян.
[3] В прямом переводе с иврита – удар света, или удар огня, понятие в еврейской мистике, "огненные розги" для наказания злых духом. Не забудем, что сам Господь явился народу Израиля как столп огня.
