«Мы себе давали слово не сходить с пути прямого», — написал более 40 лет назад Андрей Макаревич, пробив полузапрещенным рок-н-роллом хит-парад советских песен в 1981 году. И главное, слово сдержал — в разных странах и обстоятельствах оставался на собственном пути. Этот путь привел его в Израиль, где в 2022 году у него родился сын Эйтан. В 2023 году книга его коротких рассказов «Звонок телефона в осеннем лесу» вышла в издательстве «Бабель». Музыкант и художник, поэт и писатель Андрей Макаревич рассказал, как работает, и скучает ли по чему-то, живя в Израиле.
— Что ты взял с собой, когда начал жить в Израиле, и что оставил в Москве?
— В Москве осталась масса предметов, которые я очень люблю и которые, как мне казалось, совершенно необходимы для того, чтобы я сел что-то делать. Но я вдруг с изумлением замечаю, что, находясь тут, начинаю собирать нечто аналогичное. То есть дом мой превращается постепенно в подобие дома московского. Нет такой трагедии: «А где моя любимая книжка?..» Например, тебе нравятся старые Ray-Ban. Ты, конечно, интересовался историей производства. Ты ходишь по блошиным рынкам, покупая вторую, третью, четвертую, пятую пару. Потом понимаешь, что уже выстраивается тематическая коллекция. Ты их страшно любишь, меняешь. Иногда долго думаешь, стоя перед зеркалом: а какие бы еще мне надеть сегодня? Потом уезжаешь в другую страну с одной-единственной парой. Прекрасно в ней ходишь всю оставшуюся жизнь и не испытываешь никакой рефлексии на эту тему. Оказалось, что я также легко привязываюсь, как и отвязываюсь — если речь идет о предметах.
У меня дома в Москве осталось много книг с автографами. Я не ставил себе задачу собирать или специально выпрашивать, но так получалось — Левитанский, Окуджава, Аксенов, Веллер, Алешковский, Кабаков, Евтушенко… Стоят на полке. Я знаю, что они целы. У меня не возникает желания ночью вскочить в самолет и полететь их погладить…
Чего не хватает — рыбалки здесь такой нет. Или встать и за грибами пойти утром. Но — хорошо, что можно съездить в Финляндию за грибами. Ничего летального, чтобы «ах, мне не хватает воздуха Родины!».
— А ностальгия есть? Мне вот болезненно видеть картинки из переулка, где я родилась. Это старческое?
— Нет-нет, это штуки нашей памяти, потому что на полочках все это лежит. И, естественно, плохое отсыхает, отваливается, а хорошее остается, его подкрашивает еще такой пленочкой сепии, ретро. Это нормальное явление, абсолютно.
Чисто по-человечески не хватает ушедших. Миши Генделева — сильно до сих пор, хотя уже много лет прошло. Жванецкого мне не хватает скорее на сцене. Но люди уходят, и это нормально. Нельзя же каждый раз рвать на себе остатки волос.
— Меня очень зацепил один рассказ из твоей новой книги: когда после концерта артист пытается в гримерке стащить с себя мокрую насквозь рубашку, но не тут-то было, а в гримерку рвется сладкая парочка поклонников… У меня такое впечатление, что сейчас очень большое количество зрителей, числящих себя единомышленниками, делают то же самое, только нравственно. «А вот расскажите, что вы чувствуете, когда взорвали дамбу в Каховке» или «А вот расскажите, как вы воспринимаете Бучу».
— Те, кого ты имеешь в виду, не зрители, а посредственные «журналисты», независимо от профессии. Вот им нужно занимать свое воздушное пространство этой информацией. Все, что я хочу сказать, чувствую и думаю, я говорю. Но ведь не воспринимают или не понимают. На то, чтобы подумать немножко, у них мозгов не хватает. Они спрашивают по сто раз, как я себя чувствую от этих событий. Радуюсь, блин?! Мне трудно с идиотами разговаривать.
— Статус «иностранного агента» одни носят как медаль, другие — как клеймо… Но он еще и в известной степени признание того, что человек является лидером общественного мнения. Как у тебя?
— Во-первых, нахер их признание. Это, конечно, скотство. Но исключительно ради того, чтобы чисто формально не осложнять какие-то ситуации, связанные со мной в России: чтобы не навешали еще штрафов, уголовных, административных дел… У меня родственники там. Хрен с ними, буду писать. Физически это не так сложно, в конце концов.
— Почему так беззубо себя ведет русский рок? Есть же люди, которые свою позицию высказывают. Да и традиции у рока совсем иные. Люди, которых воспринимали как своего рода нравственные ориентиры, с буквой Z на сцену идут…
— Меньше всего в жизни меня интересовало, почему Иванов, Петров, Сидоров ведет себя так или иначе. Он мне не отец родной, не сын и даже не племянник. Пусть живет, как считает нужным. Каждый в своей вере, понимаешь? Те, которые были ориентирами, ими остались и, по счастью, никуда не сворачивали. Что касается прочих, ну — коллеги по жанру, допустим? У меня ни с кем не расходились дорожки, и я не ходил ни с кем по одной дорожке никогда. Я написал одну песенку на эту тему и высказался — и больше не хочу.
— Какие звуковые ощущения от иврита? Не так давно вышел клип «Беяхад». Как тебе звучится? Тебя же переводят.
— С одной стороны, зависит от перевода. Недавно общались с Зеэвом Гейзелем. Он бард и переводчик поэзии. И он, поскольку сам поет, исключительно хорошо слышит фонетику и музыку. И он так ювелирно подбирает иврит, что я просто аплодирую. Только все же перевод перестает быть оригиналом. Можно перевести хорошо, можно не очень, но это будет авторский перевод, и получится совсем другая песня.
— Но, скажем, переводы на русский Меира Шалева очень хвалят именно как сохраняющие песню…
— Да, многие хвалили переводы Нудельмана и Фурман, и были такие же великолепные случаи с Воннегутом и с Брэдбери в свое время. Но я все равно остерегаюсь читать переводы из-за ощущения, что читаю переводчика, а не писателя. А я хочу писателя… «Учи язык тогда!» — верно. Но язык идет медленно.
— Ты ставишь перед собой такую задачу или уже «ма ше еш» («то, что есть»)?
— Наверное, все-таки «ма ше еш», потому что иначе надо себя засадить на пять дней в неделю с утра до вечера [за учебу], а я просто не могу себе такого позволить. Я учить [иврит] начал скорее из интереса, потому что проблем с общением не испытываю никаких. Те, кто меня окружают, зная иврит, упорно не хотят со мной на нем разговаривать. И все мои мольбы по поводу того, что это единственная возможная школа, не помогают: им хочется говорить со мной по-русски. Плюс расслабляет тот факт, что в семье есть человек, который всегда готов быть толмачом.
— Опять цитирую книгу: «Однажды одна журналистка спросила меня, почему в песнях «Машины времени» так часто встречается слово «дом»?»
— Да ну, не надо искать какой-то мистической подоплеки. Это одно из рядовых слов, так же, как «рассвет» — не всегда просто рассвет. «Дом» — это слово емкое, которое может подразумевать многое. Так что для песни это материал.
— У тебя существует «план на день»? То есть ни дня без строчки или раз в какой-то отрезок времени сам себе начинаешь говорить: что-то я давно ничего не писал. Ты себя гонишь?
— Нет. Можно говна написать. Напишешь и споешь, выпустишь — потом неудобно будет. Нет, я никогда себя не гнал, нет никакого производственного плана, никто никуда не торопится. Но я знаю, что, например, Саша Галицкий позвонил — через два дня будет благотворительный аукцион для собачьего приюта в Тбилиси. Так это понятно — я сейчас сяду после тебя, нарисую какую-нибудь картинку для них.
— Как, по твоим ощущениям, прошли юбилейные концерты «Машины» в амфитеатре Кейсарии?
— В середине концерта немного изменился ветер. Из полей орошения отчетливо потянуло коровьим дерьмом. Вот это было принципиально новое. Остальное было прекрасно, поскольку мы там не в первый раз. Я уже знаю, что там очень хороший звук, картинка и очень удобно всем зрителям. Хорошо было.
— Много лет назад мой отец посмотрел передачу «Смак», а потом услышал, что на самом деле этот человек пишет хорошие песни. Это было в почти доинтернетовскую эпоху. У меня было несколько дисков, я папе поставила. И он мне сказал очень жесткие слова: я считаю, что вся его кулинария — это преступление, потому что этот человек должен работать там, где он наиболее эффективен. Ну, папа не пробовал, как ты готовишь. Но у тебя нет ощущения, что, развлекая себя, давая себе другой труд, ты совершаешь преступление перед мирозданием?
— Юра Шевчук в свое время мне такой же упрек высказал. Это пахнет железной командной производительностью. Во-первых, я никому ничего не должен. Это самое главное. Во-вторых, я всегда позволял и буду себе позволять делать то, что считаю нужным делать в данный момент. В-третьих, ошибочно думать, что, если бы я не снимал программу «Смак», то за это время написал еще одну песню. Не написал бы! Песня приходит тогда, когда приходит, и «Смак» ей не помеха. У меня, во всяком случае, это так устроено.
— «Звонок телефона в осеннем лесу» — не первая же книга вне России?
— По большому счету первая. Выходили в Болгарии много лет назад переводы песен, по-моему, не очень удачные. Я за этим не сильно следил. А проза… я надеюсь, что когда-нибудь кто-нибудь возьмется за перевод. Вот Кабанов хвастается все время: то у него в Италии книжка, то в Америке… Прямо зависть берет, конечно.
— Жанр короткой прозы — почему?
— Трудно объяснить. Может быть, связано с ощущением формы песни, размера песни. Я однажды решил написать повесть. Она у меня в голове была довольно большой. Я ее написал и понял: она очень маленькая, и ее, конечно, можно водой разбавить, но она станет от этого только хуже. Расстроенный и обескураженный, я позвонил Мише Веллеру. Он говорит: а что это ты расстраиваешься? Вот у Кабакова, смотри, какая хорошая повесть «Невозвращенец» — тоже очень маленькая, не в размере дело. Я успокоился.
А какие-то большие формы я не брал. Не умею. Алешковский мне объяснял, что обязательно надо составить план, потому что без плана никакого романа не получится. Это рассказик можно написать, а тут надо понимать линию: что с этим случится, что с тем. Не потерять динамику. Масса таких вещей. Видимо, это не мое просто.
— Ужас магов (я очень четко его ощущаю) — больше не напишется… А у тебя такое бывает?
— У меня есть пара знакомых (не буду называть, их имена известны), которые панически боятся, что вдруг им перестанет сочиняться. И они заставляют себя все время работать, все время писать, ровно по этой причине. Качество от этого не улучшается. Совсем. Я думаю, что это вообще не мы решаем: когда скажут на небе, что ты достаточно написал, тогда я буду рисовать, например. Пока никто мне этого не говорил. Приходят они [произведения] примерно с той же частотой, с которой приходили раньше.
— «Вот хозяин гасит свечи, кончен бал, окончен вечер»… На сцене кайф, а как ты себя чувствуешь после концерта?
— Ну, я тебе не буду сейчас болячки перечислять, но сцена действительно лечит. У тебя в этот момент отключается все, что включается потом, когда концерт закончится, а представить себе человека, которому 69 лет и у которого ничего не болит, я, увы, не могу.
— Расскажи про сына!
— Он пока разговаривает на своем языке, достаточно сложном, но с нашим общепринятым почти ничего общего. И очень сердится, что его не понимают. Он же говорит понятные вещи, и никто не может его понять! Потом он уже ходит по стенке, скоро пойдет. Очень интересно, когда ставишь музыку. Ну, я стараюсь ему ставить то, что я люблю. Он первую песню какую-то пропустит, вторую пропустит, а на третьей вдруг замер. И пока она не закончится, он не шевельнется. Вот это мне очень интересно. И это, по-моему, хорошо.
— Что для тебя «СловоНово»?
— Для меня это возможность повидать людей, которые мне интересны. Среди них много моих товарищей. Послушать, что они делают, посмотреть, что они рисуют. Что-то показать самому, если есть такая возможность. Не все рассуждения, которые там происходят и культивируются, мне интересны. Но это же фестиваль, черт возьми, там должны быть разные вещи. Это нормально.
— Песней закончим? Мне безумно понравился «Солдат». Просто и убийственно.
— Я всегда любил простые решения, мне это интересно. Я и рисую просто, и музыку пишу простую, и снимать стараюсь максимально просто, потому что сложно — это, во-первых, дорого, плюс с количеством элементов у тебя накапливается количество ошибок неизбежно.
Беседовала Нателла БОЛТЯНСКАЯ
«Детали»
