О ЧЕМ ДУМАЛИ ПУТИН И НЕТАНИЯГУ?

«Во вторник после полудня зарубежные СМИ передали: президент РФ Владимир Путин заявил по завершении встречи с главой правительства Израиля Биньямином Нетаниягу, что считает крайне важным не допустить гражданской войны в Сирии и предостерег от военного вмешательства в дела этой страны».

 Не могу не вспомнить, читая подобное, что главное искусство политика: говорить - одно, думать - другое, а делать – третье. Путин, как будто, не знает, что в Сирии второй год идет гражданская война, что соседние с ней страны, и не только соседние, все делают, чтобы  угли этой кровавой бойни не погасли. Одни, как Кремль и Иран, снабжают оружием Асада,  другие – боевиков. Думает же Путин, вероятнее всего, вот что: «Плохи дела у нашего "друга" – Асада. Надо бы как-то из этой истории выйти без особых потерь, не сильно замаравшись, так как арабы Ближнего Востока дружно поддерживают оппозицию. Может этот умный еврей что подскажет?»

 Умный же еврей – Нетанияху – тоже для публики произносит обычные заклинания: «Нетаньяху отметил, что его страна настроена на мир с соседями. "Мы стремимся к миру со всеми нашими соседями. Нам удалось достичь мирных соглашений с двумя нашими соседями, и дай Бог, чтобы нам это удалось достигнуть с остальными и сохранить то, что есть", — сказал премьер-министр Израиля. Он добавил, что мирные соглашения заключаются только с сильными государствами, которые в состоянии себя защитить. "И наша задача - защитить своих граждан, как мы всегда и делаем", — добавил Нетаньяху. "Мы вместе пытаемся найти путь для укрепления стабильности и безопасности нашего региона", — добавил глава правительства Израиля». Из СМИ

 А думает, вполне возможно, Нетаниягу о том,  как бы понять, насколько серьезны угрозы: то ли со стороны Асада. то ли боевиков? И смогут ли они дружно ударить по Израилю. Тем более, что хваленному миру с Иорданией и Египтом тоже грош цена. Он надеется, что у Путина есть в руках хоть какие-то ниточки по руководству Дамаском, раз он поставляет в эту страну оружие. Зря надеется, зря потратил Биби деньги на авиационный керосин. Какие ниточки, какой Путин, да и сам он сбоку от всего, что происходит рядом. Бардак в Сирии давно вышел из-под контроля. Идет обычная кровавая резня, межплеменные разборки с религиозным душком, дикари стремятся передушить другу друга. Забери у них огнестрельное оружие - они начнут убивать друга друга палками, как в Камбодже, или камнями. Единственное, чем можно им помочь – отойти в сторону и дать им возможность выяснить, кто сильнее с наименьшими потерями. Арабы давно и цинично просто используют Москву. Израиль ненавидят и боятся. Но вот собрались два лидера: одного из которых и в грош не ставят, а другого ненавидят – и думают, что в их силах как-то повлиять на события в Сирии. Возможно, они это понимают, но уж точно думать об этом не хотят. А собрались Бениамин и Владимир на часок в Сочи по причине, нам неведомой и о которой мы, возможно, никогда не узнаем. Мы, увы, знаем самую ерунду, самое несущественное: то, что люди власти считают нужным нам сказать. Но, возможно, причина встречи совсем проста: надо, как говорится, по должности что-то делать - они и делают.

НОЧЛЕГ ДЛЯ ДАМЫ анекдот

Иногда в моей электронной почте попадаются редкие шедевры народного творчества. Не могу не поделиться.

Шутка на тему "ночлега"

В гостиницу вошла дама и обратилась к портье:- Добрый день. Я госпожа

Ита Розенберг, приехала в ваш город час назад и очень устала.Я хотела
бы снять комнату на ночь.Служащий посмотрел на нее тяжелым взглядом и холодно сказал:
- Сожалею, госпожа, но отель совершенно переполнен.
В этот момент к стойке подошел человек с
чемоданом, отдал ключи и рассчитался за номер.
- Как удачно! - обрадовалась госпожа Розенберг, - Я могу получить его комнату?
- Сожалею, госпожа, но мы не сдаем комнаты евреям, - сказал портье.
- Евреям? - закричала женщина, - Это кто здесь еврей? Я - католичка!
Но портье не поверил.
- Если вы католичка, скажите, как зовут сына Божьего?
- Ну, это просто. Его зовут Иисус.
Портье, все еще сомневаясь, спросил:
- А как звали родителей Иисуса?
- Мария и Иосиф, - нетерпеливо ответила мадам Розенберг.
- Если так, то скажите, где родился Иисус?
- В хлеву, в яслях, из которых кормили скотину.
- О.К, - сказал портье, - Вы меня убедили. Получите свою комнату.
- А сейчас вы позволите задать вопрос на эту тему вам? - спросила
женщина, крутя на пальце ключ от комнаты.
- Да, конечно! - ответил портье, радуясь, возможности
продемонстрировать и свои знания.
- А почему Иисус родился в хлеву, да еще в яслях, из которых кормили скотину?
Портье долго думал, и, наконец, признался, что не знает ответа:
- Так почему же? - спросил он.
- Да потому, что уже тогда были ублюдки, которые не сдавали комнаты евреям!

ЛЮБОВЬ ФРАНЦА КАФКИ

                                 " Ты принадлежишь мне, Фелиция. Я сделал тебя своей    и ни в одной сказке нет женщины, за которую сражались                        бы дольше и отчаяннее, чем я сражался за тебя с самим                            собой".

                                                                Франц Кафка "Дневник"

 

 Гений незавершенности - только в небольших новеллах он ставил точку. На последней странице больших вещей, своих романов, Кафка ни разу не осмелился вывести "свинцовое" слово "конец".

 Видимо так он и воспринимал это слово: с ужасом или панической неприязнью. Франц Кафка имел право не недосказанность, на внезапный обрыв речи, на долгое молчание по причине убедительности сказанного прежде. Его незавершенные вещи заслуженно считаются самостоятельными  величинами в мировой литературе.

Кафка, по утверждению Макса Брода, был совсем равнодушен к славе. Творчество свое он считал "формой молитвы", то есть делом сугубо личным, совершенно интимным, да и  какая может быть завершенность в молитве? Молитва бесконечна, пока жив человек, умеющий ее произносить.

Кафка обладал уникальным правом не завершать начатое. Похоже, в незавершенности он и видел единственный путь в бессмертие. И Кафка обессмертил  свое творчество "молитвой".

Сам  облик писателя странен и невозможен. Еврей, живущий среди славян, писал свои произведения на немецком языке. Странное, причудливое смещение, ставшее возможным только в преддверии чудовищных катаклизмов, потрясших мир в 20 веке.

 "Молитвы" Кафки кажутся миражом, случайным видением, способным раствориться, исчезнуть в любую минуту.

 Интересно, что и сам Кафка считал себя явлением ирреальным. В одном из прощальных писем Фелиции Бауэр читаю: "Поскорее забудьте тот призрак, коим я являюсь, и живите радостно и спокойно, как прежде".

Обычной женщине нельзя жить "радостно и спокойно" рядом с человеком, который  з н а е т,  во что превратится мир через четверть века. Такие сведения не нужны живущим, как и сведения о точной дате своей смерти.

 Кафка уверял близких, что стремится к  отцовству, мечтает о семье, но был беззащитен в страхе перед обыкновенным бытом, перед тем, что Антон Чехов называл "пошлостью жизни". Франц Кафка считал своими детьми слова, написанные на бумаге.

 Зарабатывать литературным трудом он не хотел и не умел. В отместку, Кафка всю жизнь  был вынужден насиловать свою душу пустой, нелюбимой работой. Вполне возможно, он думал о семье, как еще об одной цепи, способной приковать его накрепко и до последнего часа к постылому труду страхового агента.

Друг Кафки – Макс Брод писал Фелиции Бауэр, пытаясь объяснить девушке, с кем ее свела судьба: "Франц очень страдает от того, что ежедневно должен находиться в конторе до 2 . Вечером он еще слишком утомлен, и таким образом ему для "полноты видения" остается только ночь. Это несчастье!"

Невесте, здоровой девице, Брод счел нужным сообщить, что ночи тратит Кафка на "полноту видения".  Друг Кафки был убежден: девушка  должна принести себя в жертву гению: "И при этом он пишет роман, затмевающий все, известное мне в литературе. Как мог бы он писать, если бы был свободен и оберегаем надежными руками".

Судя по всему, Макс Брод ошибался. Его другу не нужна была жертва, готовая посвятить всю свою жизнь охране его таланта. Не могу представить себе Кафку хозяином "замка", а не бездомным "землемером". Господин К. – всем довольный отец семейства? Нет – это невозможно.

Да и сам Кафка писал об этом с предельной откровенностью: "Живи я один, я, быть может, когда-нибудь мог бы отказаться от службы. Женатым я никогда не смогу этого сделать".

В другом письме Брода Фелиции читаем: "Если родители так его любят, почему не дадут ему 30 000 гульденов, как дочери, чтобы он мог уйти из конторы и где – нибудь на Ривьере, в дешевом местечке, создавать произведения, которые Бог намерен через его мозг передать миру".

 Кто знает, смог ли Франц Кафка на этой самой Ривьере в тишине, сытости и покое услышать Бога? Не знаю. Совсем не исключено, что жил великий писатель  жизнью, единственно необходимой ему для создания того, что он смог создать. Иная жизнь и дала бы миру другого Кафку. Только неизвестно сумел бы тот, другой, остаться в анналах литературной истории.  

 Тем не менее, Францу Кафке, как и каждому смертному, нужна была любовь, но особого свойства: стремился он к какому-то донкихотскому служению одному лишь имени своей избранницы, к рыцарству чувств, без которого писатель не мыслил своей жизни. Жизни в литературе, другой он не признавал. Именно такая любовь казалась Кафке наиболее реальной в иллюзорном, зыбком мире. Конечно, и такая любовь, по-своему, несовершенна, но как здесь не вспомнить, что Франц Кафка добился невозможного: совершенства через незавершенность, пожертвовав во имя этого идеала практически всем, чем может пожертвовать смертный.  

 И сама жизнь Кафки оборвалась слишком рано (он умер в 41 год) и в единственной, вполне возможно, любви он так и не смог поставить точку, не стал отцом и мужем. Выходит, и роман его страсти тоже остался недописанным.

 Оборванный жест, пол шага, прерванная на полуслове речь….  Читаем "Письмо к отцу": "Жениться, создать семью, принять всех рождающихся детей, сохранить их в этом неустойчивом мире и даже повести вперед – это, по моему убеждению, самое большое благо, которое дано человеку".

 Что помешало Францу Кафке получить, по его же признанию, высшую награду в этой жизни. Может быть, он различал  уникальным зрением провидца вполне вероятную судьбу своих, еврейских детей, рожденных в Праге или Берлине за 20 лет до прихода нацистов к власти. Кафка, автор потрясающей новеллы "В исправительной колонии", мог предвидеть все то, что  случится с его возможными детьми. Но дело, конечно, не только в пророческом гении писателя.

 Смотрю на портрет Фелиции Бауэр. Очень умное и столь же некрасивое лицо. Рядом Кафка: огромные глаза и уши инопланетянина. Фото сделано после второй помолвки, дальше все оборвалось… У Кафки началось горловое кровотечение. Приговоренный к смерти  не имеет права думать о браке, о бессмертии в детях - так считал Франц Кафка.

 Он не сломал жизнь мудрой, крепко стоящей на ногах, Фелиции Бауэр. Невеста Кафки благополучно вышла замуж, родила детей, бежала от коричневой чумы и умерла старухой, на много лет пережив своего первого жениха.

 Была ли любовь с первого взгляда между Францем и Фелицией? Похоже, что да. Тем не менее, Кафка записывает в дневнике 13 августа 1912 года: "Фройляйн Фелиция Бауэр…. Она сидела за столом и показалась мне похожей на служанку. Меня не заинтересовало, кто она, я просто примирился с ее присутствием. Костлявое пустое лицо, открыто показывающее свою пустоту. Непокрытая шея. Накинутая кофта. Выглядела одетой совсем по – домашнему, хотя, как позже выяснилось, это было совсем не так".

 Но вдруг, следом иное и по духу и по букве, и как это похоже на Кафку: " Я немного отчуждаюсь от нее, так близко подступаясь к ней. В каком же я сейчас состоянии, если отчуждаю себя от всего хорошего в целом, да к тому же еще и верю этому".

 Кафка еще не успел приблизиться к девушке, которая ему очень понравилась, а уже бежит от нее, пугает сам себя "служанкой с костлявым лицом".

 Беспощадная характеристика случайно встречной девушки оказалась слабым противоядием. Через 37 дней после первой встречи Кафка пишет Фелиции в Берлин: "На тот – легко допустимый – случай, если Вы обо мне совсем ничего не вспомните, я представляюсь еще раз: меня зовут Франц Кафка… рукопожатием было скреплено Ваше намерение, и даже обещание на следующий год совершить… путешествие в Палестину".

 "Путешествие в Палестину" Кафка так и не совершил его, но интересно, что через 11 лет, за месяц до смерти, он говорил Доре, своей последней, верной подруге, что сразу после выздоровления они переселятся в Палестину.

 Верно, мода была такая среди еврейской молодежи Европы: высокая и романтическая. В фильме Герца Франка "Оглянись" есть удивительный кадр – фотография, сделанная отцом режиссера в середине тридцатых годов прошлого века: вереница мальчишек изображает вагоны, а передние малыши оседлали фанерный паровоз, на котором написано по-немецки: "В Иерусалим!"

 Единицы в те годы пошли на риск переезда. Остальные довольствовались  романтикой паровоза из фанеры.

Но это тема для другого расследования. Для нас же, упомянутая в первом письме Кафки  "Палестина" - всего лишь прелюдия серьезного чувства. За упоминанием родины предков, за возможным спасением на Святой земле - надежда на  спасение  в д в о е м. Обычная, и такая знакомая почти каждому мужчине,  вера сильного пола в спасительную миссию слабого.

  "Нет ничего печальнее, чем письмо, посланное по неточному адресу, - отмечает Кафка во втором своем послании Фелиции. – Это уже и не письмо вовсе, а скорее вздох".

 Ну, как тут не вспомнить о "вздохе" чеховского Ваньки Жукова, над которым обливается слезами не одно поколение читателей. Но Кафка все-таки раздобыл точный адрес, его "вздохи" нашли ту, которой они были предназначены. Впрочем, печальные ноты в письмах Кафки появятся нескоро.

 В начале переписки надежд все-таки было больше, чем разочарований.

"Кстати, что насчет путешествия в Палестину? Если не в ближайшее время, то в скором будущем, следующей весной или осенью непременно".

В последующем письме Кафка волнуется, не получив ответа: "Да и теряются ли вообще письма – даже те, которых ждут уже почти без надежды, из одного только необыкновенного упрямства? Или, может быть, Вам не передали мое письмо из-за упоминания о палестинской затее, которую не одобряют Ваши домашние? Но возможно ли такое в семье, а тем паче по отношению к Вам?"

 В нашем распоряжении нет писем Фелиции Францу. Кафка сжег их. Но, вполне возможно, были эти письма и умны, и тактичны, и полны утешений. Не мог же такой человек, как Кафка, годами переписываться с пустым местом.

 Макс Брод характеризует Фелицию так: "Рассудительность, деловая хватка, размах были лучшими свойствами ее натуры". Фелиция в 28 лет стала управляющей крупной, берлинской фирмой…. Если бы только Кафка захотел. Если бы только…

 Сначала, как водится, все шло замечательно. Через 3 месяца Кафка уже называл в письмах Фелицию "Любимая".

 "Любимая, сегодня я пишу Тебе прежде, чем займусь своей писаниной, чтобы не было чувства, что я заставляю Тебя ждать, чтобы Ты сидела не против меня, а рядом, подле, помогая мне писать спокойнее".

 Вот так: сначала послание Любимой, потом литература. Вот оно, настоящее признание в любви для такого человека, как Франц Кафка. Мало того, он вводит  любовь в свою работу, в рассказ "Приговор".

 Писатель не вел дневник в конце 1912 года, но в записи от 11 февраля 1913 года читаем: ""Фрида" имеет столько же букв, что и Фелица. И ту же начальную букву. Бранденфильд начинается с той же буквы, что и Бауэр, и "фельд" тоже значимое слово. Может быть, даже мысль о Берлине появилась не без влияния, и воздействовало, может быть, воспоминание о Бранденбургской марке".

 Перевод немецкого слова feld – поле. Что там было в поле между Фелицией и Францом. Это он потом напишет слово "взаимопроникновение", но оно случилось именно тогда, иначе Кафка не счел бы себя в праве назвать Фелицию Любимой.

 Начало 1913 года, последнего, тихого года 20 века. Отношения Франца и Фелиции достигают высшей точки. Из письма, написанного в ночь с пятого на шестое января: "… не в состоянии ни читать, ни  писать, ни думать, ни чувствовать ничего, кроме Тебя. Я тогда с Тобой всецело…. Более сильной близости, пожалуй, и не бывает, выше и сильнее этого только взаимопроникновение… "Ты моя любима!", а потом еще раз "Ты моя любимая", а потом опять "Ты моя любимая" – ничего кроме этого".

"Взаимопроникновение" – в тот момент Кафка был убежден в возможности выхода из тупика одиночества. В спасение от самого себя, от своего предназначения бесконечно рожать в муках боли слова и записывать их на бумаге.

 Но проходит несколько дней, и Кафка вновь и с жаром объясняется в любви к литературе в письме к женщине, с которой познал спасительное счастье "взаимопроникновения": "Писать – это ведь раскрываться до самого дна; даже крайней откровенности и самоотдачи, допустимой в общении между людьми, такой, когда кажется, вот-вот потеряешь себя, чего люди, покуда они в здравом уме, обычно стараются избегать, ибо жить, покуда жив, хочет каждый".

 Все письмо о любви к литературе, а в конце: "Что скажешь, любимая?"

 Кафка сознавал: за любовью к Фелиции Бауэр – норма, покой, возможный достаток. За литературным трудом с той фанатичной отдачей, на которую только он был способен, – безумие и смерть. Кафка ясно понимал, что стоит перед выбором между жизнью без литературы и смертью в ней.

 21 июня 1913 года он пишет в дневнике: "Какой чудовищный мир теснится в моей голове! Но как мне освободиться от него и освободить его, не разорвав.  И все же лучше тысячу раз разорвать, чем хранить или похоронить его в себе. Для этого я живу на свете, это мне совершенно ясно".

 Через два дня  Кафка направляет Любимой длинное послание, в котором, в самых уродливых, мрачных красках, рисует свое семейство. Причем невинным поводом к этому стал внешний облик постаревших и раздобревших родителей и веселая "игра с младенцем" – племянником Кафки.

 Письмо это заканчивается так: "Любимая, как я мыслями бежал от них к Тебе".

К кому, не совсем понятно. К живой женщине, будущей жене  и матери, способной раздобреть и устать от трудной жизни точно также как сестры и родители Кафки. Да нет же, такая Фелиция не нужна была Францу. Какая? Знал ли он сам это?

13 августа 1913 года Кафка записывает в "Дневнике": "Может быть, теперь все кончено, и мое вчерашнее письмо было последним. Это было бы, безусловно, правильно. Какие страдания ни предстоят мне, какие страдания ни предстоят ей, их нельзя сравнить с теми страданиями, которые были уготованы нам вместе. Я постепенно приду в себя, она выйдет замуж – это единственный выход у живых людей. Мы вдвоем не можем прорубить для нас двоих дорогу в скале, достаточно, что мы целый год проплакали и промучились из-за этого".

 В тот же день, вечером, очередное письмо от Любимой и новые иллюзии, новые мечты.

14 августа 1913 года Кафка отвечает Фелицие Бауэр: "Любимая Фелиция, только в последнем письме я снова Тебя узнал… я поверил, что со мной прежняя Фелиция. Наконец-то она снова оттаяла… "Литераришес эхо" опубликовало недавно рецензию на "Созерцание". Рецензия очень благожелательная, но в остальном ничем не примечательная. Только одно место бросилось мне в глаза, там, в ходе разбора, вдруг говорится: "холостяцкое искусство Кафки…" Что ты на это скажешь, Фелиция?"

 Вновь Кафка верит в возможность житейской нормы, спасения от  "чудовищного мира", живущего в его голове.

 Неизвестно, чем ответила Фелиция Кафке. Он же сам будто забывает о намеке насчет "холостяцкого искусства", записывая в дневнике вечером, того же дня: "И все же, несмотря ни на что будь мы, я и Фелиция, полностью равноправны, имей мы одинаковые перспективы и возможности, я бы не женился. Но тупик, в который я постепенно загнал ее судьбу, вменяет мне это в неизбежную, хотя и вовсе не непереносимую обязанность. Здесь действует какой-то тайный закон человеческих отношений".

 Кафка ошибался: он не загнал в тупик свою Любимую. С Фелицией все было в полном порядке. Это Франц записывает на следующий день в дневнике: "Мучительное утро в постели. Единственным выходом мне казался прыжок из окна… Я запрусь от всех и до бесчувствия предамся одиночеству. Со всеми рассорюсь, ни с кем не буду разговаривать".

 "Прыжок из окна", как форма бегства от брака. Все знакомо. Можно вспомнить, хотя бы, "Женитьбу" Гоголя. "Прыжок из окна", как спасение от безумия, – это Осип Мандельштам во время ссылки в Воронеж.

 Все решено, но Кафка пишет отцу Фелиции, а не самой Бауэр. Письмо это он считал настолько важным, что занес его в дневник: "… сравните меня с Вашей дочерью, этой здоровой, жизнерадостной, естественной, сильной девушкой… Она, на сколько я могу судить, будет со мной несчастна. Не только из-за внешних обстоятельств – по характеру своему я гораздо больше человек замкнутый, молчаливый, нелюдимый, мрачный, но для себя я не считаю это несчастьем, ибо это лишь отражение моей цели… Так я живу в своей семье, среди прекрасных и любящих людей, более чужой, чем чужак… Причина только та, что мне просто совершенно не о чем с ними говорить. Все, что не относится к литературе, наводит на меня скуку и вызывает ненависть… Я лишен всякой склонности к семейной жизни… У меня совсем нет родственных чувств… Брак не смог бы меня изменить, как не может меня изменить моя служба".

 Все  это, похоже, точка, столь нелюбимая Кафкой. "Отношения с Фелицией еще долго не могли исчерпать себя", - пишет Макс Брод. И это верно, но отношения эти были всего лишь попыткой неестественного многоточия после точки. Писем Кафки Фелиции после 1913 года не сохранилось. Только записи в "Дневнике" о  двух встречах.

 17 января 1915 года: " С Ф. В Боденбахе. Мне кажется, невозможно, чтобы мы когда-нибудь соединились, но я не отваживаюсь сказать ей об этом. И я снова обнадежил ее безрассудно – ведь с каждым днем я старею и коснею"

  6 июня 1916 года, Мариенбад: "Несчастная ночь. Невозможность жить с Ф. Невыносимость совместной жизни с кем бы то ни было. Отсутствие сожаления об этом. Сожаление о невозможности быть одному".

  Все – дальше тяжкая, смертельная болезнь (1917 год) и гибель через шесть лет: гибель призрака  в призрачном окружении духов, созданных фантазией великого писателя.

 Как же все сложно  устроено в мире гениев. "Не она, не она", - без конца твердил Лев Толстой, поминая Софью Андреевну. И это в окружении детей, в сытой и покойной атмосфере родового имения. Толстой рвался из этой сытости всеми возможными средствами. Вырвался, наконец, и умер, как бродяга на чужой койке, вдали от дома.

 С возрастом Лев Николаевич отказался от мяса, перешел на траву, фрукты и овощи. Франц Кафка сделал это совсем молодым.  Он всегда ненавидел мясную пищу и, со временем,  пристрастился к вегетарианской  кухне. Мясная, жирная пища в те годы была хоть какой-то защитой от смертельной косы туберкулеза. Родители настойчиво уговаривали сына  не отказываться от мяса. Нормальные родители живут  инстинктом продолжения рода. Кафка видел свое продолжение в ином…Он, кстати, не понимал еврейского чадолюбия и боялся детей.

 Конфликты на  почве питания между Кафкой и родителями достигали какой-то противоестественной, нездоровой остроты. Кафка выстоял… и умер от туберкулеза. Если бы подчинился воле матери и врачей, вполне возможно, прожил бы гораздо дольше, женился и осознал себя отцом, но вряд ли стал бы тем, кем мы его знаем сегодня – Францем Кафкой.

"Травки", возможно, спасли Льва Толстого от преждевременной смерти, но погубили Кафку. Впрочем, какая разница, чем питались классики, кого любили и каким образом реализовали свой Божий дар.

 Одно лишь очевидно: жизнь их никогда не была пустой и скучной. Они сражались без устали, на пределе душевных сил, с Богом, с окружающей средой и  сами с собой, что не менее важно. Они шли на добровольное безумие  и были безумны, с точки зрения обывательской морали, и приносили себя в жертву, во имя известной только им цели.

 Безумие гения порождает норму, мудрость, гармонию, красоту. Так уж устроена природа подлинного таланта. Мучительная жизнь и трагическая любовь Франца Кафки еще одно доказательство этому.

ЕХАЛИ В АВТОБУСЕ…рассказ

Этот рассказ был написан в разгар террора самоубийц в Израиле.

 Час пик. Салон автобуса полон. Все места заняты. Пассажиры стоят в проходе. Кто-то, значит, сидит, а кто-то стоит, и это очевидное неравенство, само по себе, создает конфликтную, нервную обстановку.

 Вечер. В автобусе прохладно еще и потому, что работает кондиционер. Именно эта «морозильная» работа, чаще всего, предлог для спора.

 Худому, совершенно лысому старику в шортах, не нравится включенный мазган. Рядом с ним плотно сидит полная, пожилая женщина в темных очках. Ей тоже не по душе холод.

-         Водитель! – требует женщина. – Выключи свой ледник. Устроил здесь русскую зиму.

 Водителю, молодому парню, судя по всему, не нравится, когда с ним говорят таким тоном. Он не обращает внимания на приказ женщины в темных очках.

-         Ты слышал, что тебе сказали?! – повышает голос старик в шортах. – Холодно!

-         Уважаемый, - спокойно, не оборачиваясь, отзывается водитель, безуспешно стараясь выбраться из пробки. – В салоне много людей. Сразу станет душно. И те, кому станет душно, попросят включить мазган.

-         Вот именно, - подтверждает грузный мужчина в майке с надписью, советующей не отдавать врагу поселения. – Чистый воздух им помешал.

-         А тебя никто не спрашивает, - поворачивается к мужчине в майке женщина в темных очках. – Едешь себе и молчи!

-         Это почему я должен молчать? – обижен грузный мужчина. – Мы живем в демократической стране. Каждый имеет право высказать свое мнение.

-         Ты его высказал, - поворачивается к нему старик в шортах. – Вон на брюхе все написано.

-         А тебе не нравится? – даже приподнимается от возмущения грузный мужчина.

Старик ему не отвечает. Зато подает голос молодой человек с кейсом.

-         А что тут может нравится, - говорит он. – Из-за вас и весь сыр-бор начался. Мало вам земли в Израиле. Вон вся пустыня Негев в распоряжении. Селитесь, сколько хотите.

-         Что-то ты сам там селиться не торопишься? – поворачивается к молодому человеку высокий пассажир в кипе.

-         А почему это именно я должен там жить? – вопросом на вопрос отвечает молодой человек.

-         Потому что ты верблюд и скотина! – басит кто-то невидимый из глубины салона. 

 Молодой человек хочет ответить, но тут автобус останавливается, и он, махнув свободной рукой, выходить на своей остановке.

-         Водитель! Выключи мазган! –  истерично визжит  женщина в темных очках.

-         И не думай, парень! – басит из глубины салона все тот же голос. – И так дышать нечем!

-         Правильно, - согласен с ним грузный пассажир.

Тут в разговор вмешивается молодая женщина в длинной юбке и шляпе, закрывающей тяжелую копну волос.

-         Нужно носить с собой что-нибудь теплое: кофту или платок, - говорит она примирительно. – Тогда не будет проблем.

-         Тебя никто не спрашивает, что мне носить с собой! – поворачивается к ней пожилая женщина в очках. – Ты своему Богу советуй, а не чужим людям.

-         Всевышний, уважаемая, советы не принимает, - говорит женщина в шляпе. – Он только их дает.

-         Развела тут религиозную пропаганду, - бурчит старик в шортах.

-         Не нравится ему поселения! – вдруг громко произносит мужчина в майке. – Ему Бейлин нравится с Арафатом!

-         Зачем шуметь? – вздыхает сидящий перед ним молодой человек с татуировкой на предплечье. – Тот парень давно уже вышел.

-         А ты не вмешивайся! – нависает над ним мужчина в майке. – Ты бы лучше место уступил старикам.

-         Где  ты тут стариков увидел? – поворачивается к нему татуированный.

-         Да вот! – грузный в майке тычет пальцем в пожилого человека с тележкой на колесиках.

-         Да я постою, - отмахивается тот. – Мне выходить скоро.

-         Воспитали вас, - продолжает бурчать грузный в майке. – Никакого уважения к старшим.

-         Они просто не думают, что когда-нибудь сами будут стариками, - поддерживает мужчину в майке невидимый бас.

-         И правильно не думают, - вмешивается в спор девичий голос. – При такой жизни не знаешь, что завтра с тобой случится.

-         Завтра будет ночь, потом утро, потом день и вечер, - говорит чернокожий старик в кипе.

-         Ты закроешь мазган! – истошно орет пожилая женщина в очках. – Ты не в своем Марокко, ты в цивилизованную страну приехал!

-           Из Ирака, госпожа, - чуть поверачивается к ней водитель. – Мои родители из Ирака.

-         Эсти, - тихо говорит своей соседке старик в шортах. – Ты уже слишком: причем тут Марокко или Ирак?

-         А при том, – невозмутимо произносит, сидящий за этой парой, широкоплечий мужчина. – Притом, что твоя жена – расистка. Таких в тюрьму сажать надо. 

-         Ты что сказал? – мучая больную шею, поверачивается к нему женщина в темных очках. – Это меня в тюрьму?

-         Тебя, тебя, - невозмутимо подтверждает широкоплечий.

-         Шломо! Ты слышишь, что он сказал?

-         Выйдем, Эсти, выйдем сейчас же! – не выдержав, требует старик в шортах, и даже поднимается неосмотрительно.

-         Сиди! – требует его спутница. – Мы за билет заплатили. У тебя что, есть лишние деньги?

-         Здоровье дороже, - бурчит старик в шортах.

-         Это верно, - ловко протискивается на его место маленький человечек с бледным, острым личиком. Он усаживается рядом с сердитой пассажиркой и продолжает: - Идти могу сколько угодно, стоять – чистая мука.

-         Доигрался, - зло смотрит на неосмотрительного старика  пожилая дама в очках. – Вот всегда так. Всегда на твое место кто-то садится…. Водитель! Да выключи ты мазган!

-         И чего они всю дорогу лаются? - говорит по – русски мужчина в фетровой, потертой шляпе.

-         Культуры никакой, - отзывается ярко накрашенная женщина в легком, прозрачном платье. – Все им не так. Живут здесь от рождения. Денег куры не клюют, а все в автобусе ездют, экономят.

-         Ладно вам – говорит ей тоже по – русски пассажир в мятой армейской форме. – Среди сабр бедных тоже хватает.

-         Ага, мы то и видим – продолжала ярко накрашенная. – Вон одна весь банк украла. А у нас сосед сыну и дочке по машине купил. Плюнуть некуда из-за их машин.

-         Ты выключишь мазган! – истошно вопит пожилая дама в темных очках.

-         Не выключу, - отзывается водитель. – Мы из Ирака – народ упрямый.

-         Я его сейчас убью! – говорит женщина.

-         Не убьешь, - улыбается сидящий с ней рядом маленький пассажир. – Мы тогда все разобьемся.

-         Тебя кто спрашивает? – поворачивается к нему соседка. – Занял чужое место и молчи.

-         Чужих мест в автобусе не бывает, - резонно возражает маленький. – Бывают места свободные и занятые.

-         Он еще и рассуждает! – картинно поднимает руки вверх соседка.

Тут входит в автобус молодая, религиозная мама с тремя детишками. Первые двое  постарше и ведут себя прилично. Третий малыш, а  ему год, не больше, орет, как резанный.

 Мамаша не обращает на орущего ребенка никакого внимания. Ей уступают место. Она спокойно устраивает на этом, единственном месте, все свое семейство.

-         Да уйми ты ребенка, - говорит вошедшей даме женщина с книгой. – Ты что не слышишь?

-         Слышу, - поверачивается к ней с улыбкой многодетная мать. – У Даника зубки лезут. Тут не уймешь.

-         А у меня давно все выпали! – вдруг сообщает неприметный прежде старичок в белой панамке. – Так я что орать должен на весь автобус?

-         Вот ты и орешь, - спокойно указывает старичку бас.

Ребенку, судя по всему, этот голос нравится. Он перестает голосить, и начинает вертеть курчавой головенкой в поисках источника такого приятного голоса.

-         Нарожают, потом ходят без штанов, - ворчливо произносит по – русски  женщина  в легком платье.

-         Да она вроде в юбке и даже длинной, - поправляет ее сосед в фетровой шляпе.

-         Ты из меня идиотку не делай, - советует спутнику женщина. – Они нарожают, а толку ноль. Их дети в армию не ходют…. Вон, косются. Не нравится им, что по-русски говорим. Ненавидят нас.

-         Зато вы их любите, - вздыхает сосед.

-         А за что их любить?…. Это нашему сыну автомат на шею – и пошел, или вот  ее?!

-         Кто-то должен страну защищать, - говорит мужчина в мятой форме.

-         Вот они пусть и защищают. И место у них на кладбище готово, как у людей. А тебя за оградкой похоронят, как собаку.

-         Мой дед на русском кладбище похоронен, под крестом, - говорит сосед. – А рядом еврейское есть. Там евреи лежат.

-         Ну и что?

-         А то. Это в койке есть разница, кто с тобой рядом устроился, а покойникам это все равно. Это живым важно. Для них должны быть равные права.

 Вот на этом «русском» изречении водитель все-таки выключает мазган,  но тут в автобусе появляется группа ортодоксов в черных костюмах и шляпах.

-         Включи мазган! – тут же истошно орет кто-то из глубины салона. – Дышать нечем!

-         Тихо! Чего ты орешь! – одергивают любителя холода. – Открой окно!

-         Не нужно открывать! – вопит кто-то. – Сквозняк!

Тут грузный мужчина в майке пробует пробраться к выходу.

-         Да ну вас всех к чертям, - бормочет он, расталкивая стоящих пассажиров. – Лучше пешком пойду.

-         Ну и топай до своего поселения, - советует ему кто-то.

-         Я тебе потопаю! – резко поворачивается к советчику грузный.

-         Давно рекомендую нашему Кнессету закон принять, – внятно произносит высокий мужчина в кипе. – Пусть «левые» в автобусе с левой стороны сидят, а «правые» - с правой.

-         А религиозных куда? – интересуется нежный, девичий голос.

-         Им специальные автобусы, - решает молодой человек, призывно и ласково взглянув на симпатичную девицу.

-         Водитель! Включи мазган! – бешено орет кто-то из душной глубины автобуса.

Но тут общественный транспорт тормозит, и в салон быстро поднимается юноша – араб с изможденным, застывшим лицом фанатика и в тяжелой куртке не по сезону….

                                                                   2001 г.