ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ

«Может быть, когда будешь есть и насыщаться, и дома хорошие построишь и будешь жить в них. И крупный и мелкий скот твой размножится, и серебра и золота будет много у тебя, и всего будет у тебя в изобилии. То возгордишься ты, и забудешь Бога Всесильного твоего, который вывел тебя из страны египетской, из дома рабства…. И скажешь ты в сердце своем: «Сила моя и крепость руки моей добыли мне это богатство». То помни Бога, Всесильного твоего, ибо это он дал тебе силу приобретать богатство».

 Далее Бог грозит евреям, погрязшим в гордыне, неизбежной гибелью. О силе множества врагов, о происках соседей, ни слова. Гордыня – вот в чем видел Бог Израиля начало-начал всех бед.

 «Ветхий завет»? Не думаю, что и потомки наши усвоят и поймут написанное. «Вечный завет» - вот точное определение. Моя вера в Бога проста  по своей основе. Я не верю, что когда-то жил на земле человек, способный понять и осмыслить с такой силой и глубиной свою собственную сущность. Я не верю, что когда-нибудь появится гений, способный величиной своего таланта хотя бы сравняться с мощью текстов Торы.

 Повторы, римейки, как теперь говорят, возможны. На основе шести выше приведенных строчек написаны тома художественных и философских произведений. Людям, в той же гордыне, казалось, что это они открыли недостижимые горизонты мысли, а на самом деле все эти Канты и Гегели, Спинозы и Марксы, Фрейды и Бергсоны, Бальзаки и Львы Толстые – всего лишь внимательно читали тексты, данные человеку за тысячи лет до их рождения.

 Автор Торы невидим. Нет его портрета, нет имени. Отрицая гордыню, он и сам не желает предстать перед родом людским в облике учителя, бородатого дяди с указкой в руке. Верно, он грозит людям карами, как малым, непослушным, капризным детям. На иронии над этими угрозами построена ни одна атеистическая доктрина. Но и здесь след гордыни. Человечество так молодо, что не заслужило право на зрелость мысли. Период младенчества, возможно, кончился, детство тоже осталось в глубине веков, но подростковый период, с его страстями, иллюзиями, жестокостью и невежеством, еще далеко не пройден.

 У Бога было право разговаривать с евреями у горы Синай, как с детьми. У Творца и сегодня есть право говорить с нами на том же языке. Он считал людей своими чадами и так боялся, что потомки Адама и Евы не смогут повзрослеть, погибнут во младенчестве. Этого не случилось, но нет никакой гарантии, что подростковый период в истории человечества завершится благополучно.

 Социализм и либерализм – болезни подростковые. Только прыщавые недоросли могут получать удовольствие от переделки календарей, от изобретения новых имен-кличек, от мести и ненависти, от жестокой победы над врагом, от веры, что гармония мира нашего совсем рядом - стоит только напрячь свои хилые силенки – и вот оно – царство свободы, равенства и братства.

 Социализм оставил людям в наследство гниль либерализма, построенного на атеизме и аморальности: тихую, пошлую, мещанскую убежденность «пятиклассника» в том, что он держит Бога за бороду, только потому, что владеет компьютером и ходит в теплый клозет.

 Тут и подростковая чума фанатизма, основанная на подмене закона Божьего своими глупыми, наивными законами. За всей этой нынешней «революцией ислама» стоит все та же гордыня нищих подростков, измученных болезнями роста и комплексом неполноценности.

 А что же «народ избранный». Боюсь, что вновь он избран провидением, чтобы напомнить о предостережениях Торы. Верно, государство Израиль, - это чудо красоты и силы, построенное за считанные десятилетия, но здесь-то и ждет евреев ловушка гордыни.

 Мало кто читал Тору так внимательно, как последователи Бешта. Вот одна из хасидских притч: «Ученик пришел к цадику и спросил его, правда ли, что деньги меняют человека? Мудрец подвел юношу к окну и спросил, что он видит на улице?

- Вижу толпу людей, – сказал ученик.

- А теперь посмотри в зеркало, – предложил мудрец. – Что ты видишь?

- Вижу себя.

- А ведь окно и зеркало состоят из одного и того же стекла, – сказал цадик. – Стоит добавить немного серебра, и ты уже видишь только себя».

 Наивные читатели Торы вывели из ее текстов завет аскетизма. Ничего подобного там нет, как и в том, что сказал хасид своему ученику. Бог никогда не требовал от людей  невозможного. Он слишком хорошо знал тех, кого создал. Творец вовсе не думал, что нищета  способна воспитать в человеке добрые начала. Всесильный боялся, что слабая психика потомков Адама вслед за богатством приведет их к безмятежности гордыни, к глупой и опасной убежденности в своем могуществе, в неспособности спасти свое богатство от зависти, ненависти, агрессии соседей. Когда человек «видит только себя» в зеркале он не видит Бога, не только лишен радости от взгляда на величие земной природы и чуда вселенной. Он, чаще всего, не способен заметить и тех, кто способен не только это зеркало разбить, но и стереть его образ.

 Вот и я стою перед зеркалом после обильного обеда, стою в своем доме и зеркало мое в богатой раме…. Вот белый и прекрасный город Ашдод на горизонте. Он тоже застыл перед зеркалом.  В гордыне спокоен, важен и любуется собой, может быть и потому, что «град» от близкого племени людоедов еще не калечит и не убивает его граждан. (Заметки эти написаны лет 6 назад. Тогда казалось невероятным, что Ашдод станет мишенью террора).

МОРЕ ЗИМОЙ

 Зима, но песок к полудню прогрет солнцем. Иду босой по этому прибрежной полосе, оставляя следы. Шепчущие о чем-то волны, не торопясь, смывают мой след. Потребуются секунды, чтобы влажный песок за моей спиной принял прежний свой вид. Секунды, года, тысячелетия…. Какая, собственно говоря, разница, что там было позади и что нам всем предстоит. Нет прошлого, нет будущего. Один лишь этот миг у тихого, чистого, зимнего, волшебной красоты моря.

 Иди по песку и наслаждайся этим мигом, когда ты свободен от страстей и забот. Пляж пуст, но вот голый человек на песке, обратив лицо к западу, занимается йогой. Медитирует, поди, с известной целью. Мне  нет нужды мучить тело неправдоподобными позами. У моря все «в строку»: и движение и покой.

 Вот двое пожилых людей расположились на раскладных стульях, закутавшись в пледы. Старики эти сидят с закрытыми глазами. Спят, наверно, и сон их на свежем воздухе спокоен и крепок. Спят старики у моря под ровный шелест волн, а ветер постепенно относит в сторону шуршащую газету от складного кресла старика. Только ли газету уносит  этот свежий бриз? Нет, конечно. Мне хочется думать, что вместе с ней и все тяготы, беды, горести, которыми полна жизнь наша.

 Море, именно зимой, когда пляжи безлюдны, становится храмом, где так легко, на пороге подлинной красоты, вернуться к себе самому, отрешиться от нездоровой суеты и увидеть мир природы, не заслоненный разного рода чепухой.

 История прогнала евреев с высот Иудейских, с земель исконных, и заставила найти приют у моря, где прежде потомки Иакова селились неохотно по причинам разным, касаться которых нет сейчас ни времени, ни охоты.

 Мало ли что происходило прежде на этих берегах. В этот миг тихого отлива я здесь хозяин. Я свободен и дышу полной грудью…. Не так, конечно, дышу, как этот бронзовый от загара бегун-спортсмен в одних плавках.  Красиво бежит! Одно загляденье! Что может быть прекраснее человека, бегущего краем моря. Куда он бежит? Да какая разница куда. Задумываться об этом просто вредно. Бежит он в сторону труб, так называемого, «стратегического объекта» на южной окраине Ашкелона, куда время от времени летят некие взрывные устройства, именуемые ракетами «град». Какие-то безумцы, задавшись недостижимыми целями, тревожат и небо, и песок пляжа, разрушая красоту и тишину приморского благолепия.

 Счастлив бегущий: ему не видно отсюда взрывов и не слышно воя сирен. Нет, и мне бы неплохо пробежаться в ту же сторону, но без дурных мыслей. Хорошо бежать по своей территории, на которую, как будто, несмотря на эхо далеких взрывов, никто не претендует. Прибрежную полоску пляжа даже добрые дяди их ООН склонны оставить за Израилем, но и арабы территорий прав на влажный, бесплодный песок, похоже, не предъявляют. Средиземное море у берегов Израиля –  наше море. Правда, упомянутые соседи  мечтают переселить потомков Иакова именно туда, в его волны, но это, пока что, только мечты.

 Эх, если бы потомки эти были наделены жабрами, как герой знаменитого голливудского фильма «Водный мир», тогда бы и проблем не было, но до такого физического совершенства даже евреям еще далеко, а потому они и цепляются за узкую полоску пляжа, предпочитая твердь, пусть и бедную, горькой соли волн.  Ученые разного рода утверждают: Средиземное море это - остатки древнего, реликтового океана под названием Тетрис: водного бассейна, занимающего некогда добрую половину современной Азии.

 В те далекие годы по берегам Тетриса гризли друг друга всяческие, давно вымершие существа, сражаясь за территории, пресную воду и продукты питания. Даже следов  не осталось  от этого  агрессивного, дикого мира. Да, времена меняются. Не так, конечно, быстро, как нам хочется, но все-таки меняются.

 Впрочем, я думаю об этом сейчас, за клавиатурой компьютера. У моря же, каким – то странным образом, избавляюсь от сторонних размышлений, а веду себя, как акын а степи: что вижу, о том и пою.

 Вот человек в высоких, красивых сапогах и ковбойской шляпе выгуливает на пляже пса гончей породы. Мужчина шагает гордо, сразу видно доволен и собой, и своей собакой, а пес наслаждается свободой. Время от времени бросается он грудью вперед на волны, пробует их разинутой пастью и возвращается к берегу, разочарованный «несъедобным» вкусом такой чистой и заманчивой воды. Вид мокрой и счастливой собаки и меня самого наполняет счастьем. Так и хочется обнять пса и поцеловать его в нос, но попробуй - догони. Я и не пробую.

 Увы, не только земля под нашими ногами  беднее бедного, но по какой-то иронии судьбы – море тоже. Вот и на пляже одни лишь галки-вороны, да редкие крохоборы-голуби и собаки. Даже чаек не видно. Да и что им здесь делать, чем пропитаться. Пишут, что в Средиземном море крайне мало фито и зоопланктона. Нет пищи – нет рыб и животных. Пишут, что где-то там, на солидных глубинах, кое-что имеется, где-то дельфины резвятся, тюлени жируют и даже акулы зубами щелкают.   Но все это там, далеко от Средиземного моря евреев, в другом Средиземном море, принадлежащем иным народам. Там же, пишут, и разная рыбная вкуснятина квартирует, даже съедобные моллюски, мидии и какой-то морской финик. Нашим же рыбакам не позавидуешь.

 Вот стоит на берегу один такой усатый дядя - спиннингист. Вид его деятельности больше похож на привычные, физические упражнения: размахнулся, забросил блесну, накрутил на катушку леску, снова забросил…. Но, похоже, и рыбак всем доволен, может быть даже счастлив, несмотря на отсутствие улова. Как тут не вспомнить удивительное стихотворения Райнера Марии Рильке:

«Дом бедного - как детская ладонь.

Вбирая всё, что взрослому не надо,

она жуку диковинному рада,

сыта дождём, горошинками града,

речной ракушки звоном и прохладой,

и, как весы, становится крылатой 

от каждой лепты, с каждою утратой,

и вся дрожит, едва её затронь...

дом бедного - как детская ладонь».

Здесь, на берегу моря, впервые подумал, что весь Израиль похож на детскую ладонь, способную с радостью и благодарностью принимать все, что стране дарует Бог и природа.

 С радостью и благодарностью. Может быть, именно поэтому на земле нашей бесплодное становится богатым, безжизненное – живым…. 
  Правда, знакомо мне местечко, где рыба  водится во множестве: у «Марины» оно расположено, у прибрежных ресторанов Яффо. Там ее и ловят на радость многочисленных туристов. Нет в этом никакого чуда. Вместо упомянутого фито и зоопланктона летят в воду подкормкой остатки богатых трапез. Вот и сплывается рыба к ресторанной кормушке отовсюду, и тут как тут и шустрые арабчата с сетью и удочками. Как там на самом деле – не знаю, но создается впечатление, что кормят туристов именно этой, только что пойманной, свежатиной.

 И все-таки  участок моря у рыбных ресторанов Яффо – исключение, а не правило. Бедно рыбой наше море. Зато богато торговыми судами. Особенно в шабат выстраиваются они  в настоящую очередь перед портами.

 Иду вдоль берега и вижу такую очередь  к причалам и портовым кранам кораблей огромных, больших и малых, а яхты! Сколько их в море! И нет вопроса, что они «ищут в тумане море голубом». Радость ищут, так ведь все просто. Нет места лучше для поисков радости, чем море.

 Ах да, медузы! Чуть не забыл эту «ложку дегтя», летнюю, горючую напасть, когда  странные, дымчатые существа плодятся и размножаются в полной уверенности, что море принадлежит им, а не многочисленным купальщикам. Какие отчаянные сражения за водную территорию тогда происходят. Медузы, нежнейшее на вид существа, защищаются отчаянно, как и все живое на нашей планете. Как огнем жгут медузы неосторожного пловца, гонят его вопящего или скулящего на берег. И правильно: не мешай коренным жителям наслаждаться морскими просторами.

 Странное все-таки равновесие наблюдается в природе: жарким летом в теплейшую воду так и тянет окунуться, а там – огонь медуз; зимой градуса в водичке немного – зато никто тебя не потревожит. Но не только поэтому люблю зимнее купание. Холодная вода? Но летом в Финском заливе или Неве она была еще холоднее, а лезли в воду, не, боясь простуды.

 А каким тихим и чистым бывает море зимой. Летом такого чуда не дождешься. Искренен и прям характер зимнего моря: буря так буря, штиль так штиль. Летом вокруг ничего путного не разглядишь: слишком много разного рода тел, иногда очень даже привлекательных. Какие уж тут наблюдения за красотами природы, когда рядом с тобой раздевается девица, голову которой только по недоразумению не украшает корона королевы красоты.

 Пуст пляж зимой от всяческого рода соблазнов, пусть и самых замечательных. Один соблазн вокруг – святость и красота природы, вечной и бесконечной природы, как сами глубины мироздания.

 Люблю лес, настоящий лес, но в нем временность, тленность сущего, тебя не покидает ни на минуту: вот эту старую сосну скоро повалит время или сильный ветер, эта береза, сплошь черная уже по комлю, доживает свои короткие дни, эти густые травы скоро превратятся в безжизненный прах.

 Величие моря – это красота и величие вечной молодости. Только небо может поспорить с голубой гладью волн. Наверно, и по этой причине нет лучшей «батареи» для физической и духовной подзарядки, чем море. И поверьте, особенно зимой, когда эта гладь до самого горизонта полностью   в вашем распоряжении, только вам и принадлежит. И вы становитесь самым богатым человеком в мире – хозяином бесконечности и красоты.

                                          Январь 2010 г.

ПОДВИГ ОТЦА Рассказ

Медали и ордена отца. Они и сейчас целы, лежат в большой коробке. Мой сын часто перебирал их и спрашивал: «А это за что?» Ему нужны были подробности.

– Там все написано, – отговаривался я. – Читай.

Его дед не любил рассказывать о войне.

Это было обидно. Отцы сверстников, все как один, оказывались героями: разведчиками, подводниками, танкистами. Только мой отец, прошедший и Финскую кампанию, и всю Отечественную войну от звонка до звонка, героем считаться не желал. Он хотел быть сугубо штатским человеком: врачом, музыкантом – и больше никем.

Жили мы бедно. Отец до середины шестидесятых годов хранил свою армейскую шинель и плащ-палатку. Шинелью он накрывался с головой по выходным дням после обеда, чтобы поспать в отрыве от шумной действительности. Плащ-палатку брал с собой во время частых походов в лес за грибами и ягодами.

Но эти следы армейского прошлого моего отца были обыденными приметами и не могли считаться чем-то особенным. Не мог же я хвастаться перед друзьями тем, что мой отец накрывается во время сна армейской шинелью.

Я требовал рассказов о битвах с фашизмом, полных романтики сражений и победных реляций. А он говорил так: «Сынок, детям не нужно рассказывать о войне. Потом, когда вырастешь, может быть…»

– Все отцы рассказывают, – сердился я, – только ты какой-то особенный.

– Может быть, – говорил отец (он так любил эти два слова). – Может быть, я особенный…. Понимаешь, не было в той войне ничего хорошего, кроме победы. Хочешь, я тебе расскажу о победе? Хочешь, тогда слушай. Мы стояли в лесу на Перешейке. Весенний был лес, радостный, живой. В укромных местах все еще прятался темный, до черноты, снег, пронизанный пожелтевшими иглами сосен, но рядом уже зеленела трава, и открывали свои лица навстречу солнцу цветы….

– Ты обещал про войну, – напомнил я, прервав отца еще и потому, что терпеть не мог, когда он начинал «говорить красиво». Пафос отцовский мне совсем не нравился.

– Да, да, конечно, – спохватывался он. – Я шел через барак к больным. Тут ворота открылись, и старшина Греков (огромный был человек) заорал во всю силу, что войне конец и подписана капитуляция.

Тут и началось. Откуда только у больных красноармейцев силы появились. Сползали с коек даже те, кому и жить-то осталось недолго. Кричали, обнимались и меня обнимали, а я задыхался от вони и шума и не мог радоваться, так как не верил, что весь этот кошмар, наконец, кончился.

– Мы победили фашистов, – сказал я. – А ты не мог радоваться?

– Не мог, – сказал отец.

– И это все о войне?

– Все, – сказал он и, помолчав, добавил. – Ленинградский фронт…. Один раз я умирал от голода, другой – от тифа, заразился.

Придумал тогда для друзей, что отец занимался на фронте какой-то тайной, до сих пор засекреченной работой и не имеет права рассказывать о ней ничего.

Мне не верили. Я чувствовал, что мне не верят, сердился на отца, вновь и вновь возвращаясь все к той же теме.

Он начал рассказывать о войне, спустя годы, когда в этом уже не было особой нужды. Рассказы получались скупыми и невнятными и вновь начисто лишенными какой-либо героики.

Отец в войну не был даже хирургом, всего лишь терапевтом в инфекционных лазаретах.

– Это все глупости, что в войну люди не болели, – сердито говорил он. – Все было: и тиф, и желтуха, и дизентерия…. Вот так все две войны: тиф, желтуха и дизентерия – больше ничего, и смерти….

– Никто, что ли, не выздоравливал? – сердито спрашивал я.

– Выздоравливали, – спохватывался отец. – И возвращались на фронт, чтобы их там убили. Но вылеченных я почему-то не помню. Помню тех, кто умирал. Часто на моих руках умирали.

– Папа, – говорил я. – Шла великая война с фашизмом. Такая война! Мы Гитлера победили, спасли всю планету, а ты помнишь только тех, кто погибал. А они, между прочим, пали смертью храбрых. Даже те, кто умер от тифа.

– Ты прав, прав, – говорил отец. – Такие были герои, такие герои…. Может быть, я что-то не понимал тогда. Может быть, я и сейчас не все понимаю, – он спохватывался. – Слушай, сразу после войны с финнами к нам на полуостров Ханко приехал МХАТ в полном составе. Ты видел фотографию. Но фото – ерунда. Надо было видеть и слышать тех великих актеров. Охлопков, Царев, Марецкая, Астангов, Баталов, Яншин… Я уж не помню всех, наверно, что-то путаю. Столько лет прошло. Помню только, что был концерт. Они читали стихи и показывали отрывки из спектаклей.

Совсем недавно, только что весной сорокового года закончился весь этот ужас: смерти, гной, кровавые поносы, а тут – МХАТ. Чистое дыхание искусства…. Знаешь, я тогда подумал, что подлинное призвание актеров, поэтов, музыкантов – лечить души человеческие, спасать людей от безумия жизни.

– Пап, – сердился я. – Ну при чем тут МХАТ и война. Я тебя о чем просил рассказать? А ты опять о чем-то совсем непонятном.

– Да, да, – бормотал отец. – Может быть…. Ты прав, конечно.

И он снова замыкался в себе, понимая, что нет в его памяти нужных для сына слов о войне. Да и не только для сына. Отца часто приглашали на разные собрания и встречи фронтовиков. Он отказывался, ссылаясь на болезнь или отсутствие свободного времени…. Его перестали приглашать.

Однажды в День Победы я вытащил из ящика комода ордена и медали, положил на стол все это великолепие и предложил отцу украсить наградами пиджак. Он рассердился, он закричал: « Спрячь это! Не надо!»

Он любил выпить, мой отец. Он всегда пил на семейных праздниках. Из особого кувшинчика бережно наливал прозрачную жидкость в маленький серебряный стаканчик – и выпивал содержимое залпом. Кувшинчик он держал при себе и никому не позволял им пользоваться. Выглядело это некрасиво, но отцу, среди прочих недостатков характера, прощали и это чудачество.

Однажды он отвлекся каким-то спором. Даже покинул свое место и подсел к оппоненту. Воспользовавшись этим, я налил в рюмку питье из отцовой емкости, опрокинул в себя и чуть не задохнулся – отец пил чистый спирт.

После двух-трех доз спирта он становился разговорчивым, но никогда не умел говорить о том, что было интересно гостям. Он говорил о цветах и травах, о деревьях, о Финском заливе. Особенно интересовали отца птицы.

– Зимой, – начинал он нараспев, – нет ничего чудеснее и восхитительнее клеста. Так эту птичку назвали, заменив одну букву: «р» на «л». Клюв у клеста крестовидный. Удивительный, скажу вам, инструмент. Клювом своим клест потрошит шишки, которые другим птицам не по силам, а потому, наверно, никогда не бывает голодным. Главное – делать то, что не умеют делать другие, а при этом никого не расталкивать локтями.

Гостям было плевать и на птичку-клеста, и на зимний лес. Слушали отца из вежливости, из уважения, как хозяина дома. Зевали и посматривали на часы, а он ничего не замечал после третьего серебряного стаканчика и говорил, говорил, говорил, иногда теряя нить повествования, «перескакивал» с живой природы на музыку, даже не говорил, а вещал, терзая родных и друзей непрошеной лекцией о красоте ноктюрнов Шопена.

Я понимал, что отца не хотят слушать. Мне было стыдно за него. Обычно я пробовал «перевернуть пластинку», затевал разговор о каких-то пустяках, близких всем за столом. Отец, очнувшись, смотрел на меня с благодарностью и любовью и снова замыкался в себе и на своем кувшинчике с чистым спиртом.

Как-то, уже после того, как все гости разошлись, я снова спросил его о войне. Я уж не помню почему, но отец был зол и раздражителен в тот вечер.

– Отстань! – сказал он. – Что за охота мучить себя и других. Нет ничего страшнее войны – вот и все. Война – это безумие, массовый психоз…. На той войне, что тебе нужна, я не был. В атаку не ходил, ни в кого не стрелял, и в меня не стреляли.

– Ты сказал: «Нет ничего страшнее войны», – упрямился я, – Финской или с немцами?

– Обе были хороши, – и вдруг он уставился в какую-то точку на стене, заговорил, но как-то странно, будто забыв обо мне. – Финская – пострашнее, как будто…. С немцем хоть было понятно, зачем люди гибнут. С финнами совсем не то. Потом зима…. Одна зима и холод без конца и края. Лазарет был в большой палатке. Там тяжелых бойцов сто лежало, не меньше. Тут внезапное наступление финнов. Никого не успели эвакуировать. Вернулись дня через два к тому бараку. Все больные погибли от холода, замерзли. Все до одного…. В Отечественную не помню таких обледенелых штабелей в два человеческих роста с погибшими, как в финскую….Я тогда и сам чуть с ума не сошел. Врачи-психиатры при стационаре редко бывают нормальными. Большая война – это огромный сумасшедший дом – и только, – повторил он свою излюбленную мысль.– Обыкновенному человеку в ней разум не сохранить. Я тогда был безумен – это точно. Делал все, что нужно было, как автомат делал, а душа была мертва.

– И ничего хорошего за всю войну? – спросил я. – Ничего радостного, чтобы улыбка или смех?

– Не помню, – отец повернулся ко мне. – Может быть, было…. Было, точно. Деревень у финнов не встречал. Одни хутора. Мы стояли с лазаретом на окраине такого хутора: крепкие, красивые дома под черепицей. Финны все бросали, уходили с армией Маннергейма…. Вот я зашел в дом, не помню уж зачем…. Может быть, из одного любопытства, но чуть сразу обратно не выскочил. Все большое помещение за дверью было густо загажено. Солдатики там сортир устроили. Оно и понятно – все-таки в доме не так холодно заголяться, как в лесу, на снегу.

Всю мебель, утварь финны успели вывезти. Ничего, значит, в том доме не было, кроме дерьма на полу. И вдруг увидел на противоположной стене акварельку: лес темный, хвойный, а на переднем плане цветы светлые – колокольчики и больше ничего.

И тут я пришел в себя, будто очнулся от бреда. Будто весь мир вокруг стал нормальным, и люди вдруг перестали убивать друг друга. Понимаешь, одна живая пустяковина на стене – и все внезапно ожило.

Нужно было пройти через вонь, через мерзлое и свежее, все еще дымящееся, дерьмо к этой картинке, как по минному полю. Я прошел… Не знаю уж как, но прошел. Снял акварель со стены. Вот она над пианино, видишь. Мой единственный трофей за обе войны.

Он был очень брезглив, мой отец. Воинские части на Ленинградском фронте кормились не намного лучше, чем люди в погибающем от голода городе. Сам отец рассказывал, что зимой 1942 года, он не мог есть пайковую гречневую кашу, потому что попахивала крупа керосином. Тогда он все-таки решился и прошел по солдатскому дерьму к небольшой акварели на стене дома.

Отца давно нет в живых. Он, честный труженик, не оставил своему сыну и внукам наследства. Вот только потускневшие ордена и медали, да этот военный трофей: акварель, на которой изображен темный хвойный лес Карельского перешейка и светлые цветы колокольчиков на переднем плане.

Аркадий Красильщиков

ОТРЕКИСЬ !

 На Патриарших прудах, как утверждает писатель М.А.Булгаков, встретились как-то трое. Один юноша утверждал в своей поэме, что пришествие, Миссия и вознесение имели место, но сам пришелец был личностью мало симпатичной. Другой дядя – интеллектуал, судя по всему из евреев, на основании своей изрядной учености отрицал сам факт существования личности пришельца, третий, наделенный дьявольской силой провидения и свершения, утверждал, что он лично, был свидетелем мук и распятия  Христа.

 И вот они поспорили, а в итоге этого спора на мучительную смерть под колесами трамвая был обречен этот самый интеллектуал. Парнишку-поэта наказали кратким безумием. Ну, а потусторонние силы, как известно, бессмертны и суду не подлежат.

 За каждым героем литературного произведения стоит автор. Выходит, это сам Михаил Афанасьевич Булгаков приговорил к жуткой смерти несчастного атеиста. И здесь возникает резонный вопрос: где пресловутый гуманизм, плюрализм, демократизм, коим обязательно должно быть отмечено творчество подлинного «инженера человеческих душ». Ну, не хотел стать Берлиоз свидетелей пришествия, был готов спорить, доказывать свою правоту. За что же его так безжалостно?

 Мне скажут: Булгакова понять можно: писал он в тяжкое время атаки местечковых умников на основы православия и вообще христианской веры. Но, заметим, 40 веков разные умники и дураки стараются сокрушить основы еврейского бытия, причем способами самыми беспощадными – и ничего: жив еврей и жива его вера. Значит, дело было не в бедном атеисте – Берлиозе, а в самих устоях веры народной. Тут бы и разобраться «без гнева и пристрастия». Так нет – сразу и под трамвай одного из спорщиков.

 Никогда мне нравились «божественные страницы» гениального романа «Мастер и Маргарита». Что-то недоброе в них всегда находил, мстительное, больное, надуманное, да и критика вокруг романа всегда казалась однобокой, совершенно равнодушной к образу убиенного Михаила Александровича Берлиоза и равнодушной, на мой взгляд, несправедливо.

 Он, Берлиоз, конечно, вдвойне грешен, так не только подвергал сомнению основы христианской веры, но и к вере предков никакого отношения не имел, а проповедовал идеи мирового интернационала, верил, выходит, в близкое пришествие коммунизма на планете всей. При всех, как выяснилось недостатках, подобной веры все-таки нельзя отрицать за ней некий мессианский дух. Значит, в конечном итоге, спор на Патриарших сводился к простейшей и вечной, как мир наш, дилемме: был Он уже на земле или не был, а только явится, осчастливив все человечество.

 Евреи – сторонники последней точки зрения, за что потомков Иакова на протяжении тысячелетий отправляют под разного рода «трамваи»: от костров инквизиции, погромов, изгнаний до Холокоста.

 Ну, не хотят они быть свидетелями мук сына Марии и упрямо настаивают, что события этого не было, хотя, как современники и единокровные братья, должны согласиться со страстями на Голгофе. Не соглашаются. Исследователи разного рода пишут, что именно в этом истоки современной юдофобии. Событие, мол, было, что не подлежит сомнению, и только злонамеренные, лживые и подлые люди могут его отрицать. При этом как-то не вяжется героическая стойкость отрицателей с их недоброй характеристикой. Отходы людские за свои убеждения не держаться. Им все равно во что верить: в Бога или черта. Нет, что-то тут не сходится.

 Конечно, вся история    человечества похожа на пыточную камеру, где отдельные люди и народы исправно мучают и убивают друг друга, но, увы, евреи – клиент в этой камере постоянный. Где же берутся силы противостоять палачам, сменяющим друг друга последовательно, аккуратно и в обязательном порядке.  Загадка – загадок.

 И вот, совершенно неожиданно, понял, в чем причина нечеловеческого упорства народа еврейского. Разгадка явилась из «угла» самого неожиданного. Из «угла» мрачного и страшного, от застенков сталинских пыточных камер. Известно, что чаще всего в живых оставались «враги народа», способные выдержать нечеловеческие муки и не подписать донос на самого себя. «Подписанты», как правило, получали «десять лет без права переписки». Тем же, кто сумел выстоять, иной раз оставляли право переписки с миром живых, будто в награду за силу духа и тела.

 Именно в этом я и увидел один из универсальных законов истории человечества. Выдержал пытку, не признался, что ты «парагвайский шпион» - есть шанс остаться в живых. Слаб оказался,  стал молить палачей о пощаде, предпочитая смерть муке, – и все – тебе конец и всему твоему роду.

  Крепка иудейская вера – это верно, но несокрушимо и другое: еврейская любовь к жизни, как к таковой. К жизни в любом виде: полной радости или несчастной, мучительной. Народ, уставший жить, неизбежно исчезает в бездне времен. Народ палачей вынужден жить ненавистью, а потому обречен. Народ жертв, как это не парадоксально, способен преодолеть непреодолимое.

 Еврейская неутомимость, еврейская жажда жизни хранила и хранит детей Ицхака даже тогда, когда в очередной камере пыток терзают их тело и душу, требуя только одного: «Отрекись!».

 К пытке террором история приговорила не только евреев. Но они, как всегда, первые в очереди. «Отрекитесь от своей родины! От своего государства! Признайтесь, что вы «оккупанты, агрессоры»! Перестаньте сопротивляться. Вот подпишите бумажку за вас составленную – и все ваши муки уйдут». Верно, уйдут, но на место муки придет смерть. Палачи изобретательны. Пытки многообразны, да и каждый раз протокол допроса выглядит по- разному.  Но суть всех перипетий еврейской истории всегда была одна и та же.

 И, конечно же, об этом не задумывался писатель Булгаков, отправивший под колеса трамвая упрямца Берлиоза. 

ШТИРНЕР - ДОСТОЕВСКИЙ - ФАНАТИКИ ИСЛАМА

 Плюрализм, свобода мнений, дискуссий – как с этим поспоришь. Да здравствует Гайд-парк и прочие точки разных митингов и словопрений. Неоднократно тиражировались кадры, на которых фашисты сжигают книги неугодных режиму авторов. Рукописи, как и печатные тексты, не должны гореть, о чем бы они не вещали. Мысль без оков и цензуры – вот закон современного либерализма. Замечательно! Но при этом как-то забывается, что любая догма рано или поздно начинает опровергать сама себя. Не от гордыни ли нынешний расцвет либерализма? Доросло ли человечество до права на абсолютную свободу? Без короткого экскурса в прошлое здесь не обойтись.

                            Макс Штирнер

Семена нацизма были посеяны во второй половине девятнадцатого века именно на поле интеллектуальных свобод. Блаватская, тайное общество Врил, магия, оккультизм…. Технический прогресс породил волну фантастической литературы, невольное смещение реального с невозможным, а следом появилось и ложное представление о могуществе «белого человека». Начались лихорадочные поиски абсолютной энергии, способной обеспечить власть одной расы над миром. Все эти «детские», языческие, сатанинские игры привели к чудовищному кровопролитию в веке ХХ-ом. Опасная мода  формировала мировоззрение не только простого обывателя и писак средней руки, вроде Дрюмона и Шульгина, но и таких классиков мировой литературы, как Федор Достоевский. Именно этот писатель первым сформулировал тезисы, согласно которым его ученики приступили к «окончательному решению еврейского вопроса». Но дело в том, что Федор Михайлович задолго до «Pro и contra» не скрывал свои расистские взгляды. Да и скрывать их не было причин.

 Из письма Достоевского Аполлону Майкову от 18 февраля 1868 г.: « Мне кажется, в этой гуманности ещё много книжного, либерального, несамостоятельного... Наша сущность в этом отношении бесконечно выше европейской. И вообще все понятия нравственные и цели русских – выше европейского мира. У нас больше непосредственной и благородной веры в добро как в христианство, а не как в буржуазное разрешение задачи о комфорте. Всему миру готовится великое обновление через русскую мысль (которая плотно спаяна с православием, Вы правы), и это совершится в какое-нибудь столетие – вот моя страстная вера. Но чтоб это великое дело совершилось, надобно, чтоб политическое право и первенство великорусского племени над всем славянским миром совершилось окончательно и уже бесспорно”. 

 Гений - гением, а очевидный шовинизм на месте. Здесь и еврей должен появиться без промедления: «Нравственный принцип большинства теперешних людей, и даже не дурных людей, а напротив, трудящихся, не убивающих, не ворующих. А безжалостность к низшим массам, а падение братства, а эксплуатация богатого бедных, - о, конечно, все это было и прежде и всегда, но - не возводилось же на степень высшей правды и науки, но осуждалось же христианством, а теперь, напротив, возводится в добродетель. Стало быть, недаром же все-таки царят там повсеместно евреи на биржах, недаром они движут капиталом, недаром же они властители кредита и недаром, повторяю это, они же властители и всей международной политики, и что будет дальше - конечно, известно и самим евреям: близится их царство, полное их царство!» "Дневник писателя", март 1877 г.

Без  должной, предварительной и упрямой идеологической подготовки нет зла в нашем мире. Нынешние исламисты – террористы могли бы  тексты русского классика взять полностью, только изменив слово «славянство» на «ислам». «Черный» был человек, обманный – Федор Михайлович. За гением этим и по сей день ломится толпа черносотенцев: серости, вроде Проханова, Шевченко, Мухина и людей незаурядных, таких, как Игорь Шафаревич.

  При этом «патриоты» из России, Турции, Ирана и прочих «богодуховных стран», сгорая от зависти и ненависти, только и мечтают убраться подальше из своих «благословенных пределов» и святых мест, чтобы вкусить той роскоши, о которой с таким презрением писал большой и неудачливый любитель рулетки в Баден - Бадене.

 В письме Достоевского так и  проглядывает расистская идея сверхчеловека, а где появляется сверхчеловек, там еврею нет места. Не мог Достоевский не заголиться бесстыдно в своем, основном юдофобском трактате в «Дневнике». Навет «Протоколов сионских мудрецов» можно было разоблачить, как фальшивку, а тут личная подпись классика под обвинительным приговором целому народу.

 Однако, немецкие интеллектуалы все-таки опередили русского писателя в проповедях ненависти. И что интересно – по тому же лекалу. Тут не заимствование, а сплошной плагиат

  Макс Штирнер – немецкий философ первой половины 19-го века - писал: «Мое тело – не я. Моя плоть может страдать от похотей или мук, но я не моя плоть, я – дух, только дух».  Вот он в зачатке нацистский сверхчеловек - повелитель мира. И тот же Штирнер торопится определить место еврея в мире сверхчеловеков: « Христианин имеет духовные интересы, потому что он позволяет себе быть духовным человеком; еврей даже не понимает этих интересов…. Бездуховность отделяет навсегда евреев от христиан…» В чем же состоит эта бездуховность по мнению Штирнера: «…. евреи главным образом стремятся к долгой жизни на которой почило бы благословение детьми и достатком. Они стремятся к эвдемонизму». То есть считают телесное здоровье - личное и своего рода - высшей целью человеческой жизни, а о душе народ, чтящий тысячелетия Закон Божий, совсем забыл. Вот он – «великий грех» перед человечеством!

 В одном были правы Штирнер и Достоевский: роскошь без чувства меры опасна точно так же, как отчаянная нищета, но этот очевидный компромисс мысли и сегодня недоступен фанатичным умам, ищущими спасения там, где его быть не может: в славянском единстве, в коммунизме, в тысячелетнем рейхе, в исламском халифате…   

 Пройдет сто лет с написания  труда Штирнера «Единственный и его собственность» - и «духовные» немцы погонят «бездуховных» евреев в газовые камеры, чтобы доказать, что цель жизни человеческой – горе, кровь и страдание. А «духовные» полицаи из украинцев, поляков, русских, французов и пр. станут нацистам помогать в массовых убийствах. Горе, кровь, страдание, смерть – не это ли цель поборников неких «духовных интересов».  Не эти ли принципы «бытия» проповедуют ныне фанатики ислама? В любом случае не забудем, что долог, но предсказуем путь от слова к делу. Как бы хоть немного укоротить слова эти.

  Есть у меня наивная мечта, а появилась она не тогда, когда ознакомился с коричневой литературой инородцев, а тогда, когда стал читать статьи и книги евреев, наполненные ненавистью к своему народу и Израилю. Почему бы не учредить особый, цензурный суд, который помог бы очистить хотя бы Израиль от подрывной, юдофобской литературы. Подумал, но тут же очнулся, и мечтать перестал. Совсем я забыл, что господа-ликвидаторы своего собственного государства, ко всему прочему, еще и ловкачи из ловкачей. Суд такой может и появится, но заседать в нем наверняка будут именно они, как законодатели давно прогнившей либеральной моды, в которой свобода перепутана со вседозволенностью, а грязь греха представлена в золоченой раме.

СПЕШУ ПОДЕЛИТЬСЯ. НАПОЛЕОН И ЕВРЕИ

Наполеон Бонапарт --  провидец еврейского государства

Наполеон Бонапарт не встречал евреев ни в детстве на Корсике, ни  в отрочестве во Франции.  Его первое соприкосновение с организованной еврейской общиной состоялось в городе Анкона, взятой им 9-го февраля, 1797-го года во время первой итальянской кампании. Проезжая во главе входящих в город победоносных полков, Бонапарт заметил, что среди радостно встречавших его толп народа стояли люди в желтых головных уборах, с желтыми же нарукавниками, помеченными шестиконечной звездой.  Он спросил одного из офицеров об их значении и узнал, что эти люди - евреи, а шапки и нарукавники служили опознавательными знаками их вероисповеданья, если с заходом солнца они не возвращались в гетто..  Бонапарт немедленно приказал нарукавники снять, а желтые шапки заменить обыкновенными.  Он также открыл ворота гетто и объявил, что отныне евреи вправе жить, где им угодно, и соблюдать свою религию открыто и без помех. А вот другой малоизвестный пример отношения Бонапарта к евреям: 19-го июня, 1798-го года, по пути в Египет, французы взяли остров Мальту. Тут Наполеон узнал, что мальтийские рыцари жестоко преследуют местных евреев, продают их в рабство христианам и туркам и запрещают им соблюдать свои обычаи. Он сразу же приказал открыть синагогу и восстановил гражданские права евреев Мальты. Однако ни Анкона ни Мальта не могут сравниться с прокламацией Бонапарта, изданной им под стенами осажденной крепости Акко от 20-го апреля апреля 1799-года -- о создании самостоятельного  еврейского государства в Палестине -- 118 лет до Бальфурской Декларации и 149 лет

до провозглашения Государства Израиль. В прокламации, между прочим, говорится: <<Бонапарт, главнокомандующий армиями Французской Республики в Африке и Азии, обращается к законным наследникам Палестины: Израильтяне! Законные наследники Палестины! Воспряньте духом, О изгнанники! Великая нация (Франция - Э.П.), не торгующая людьми и государствами, как те, кто <<продал вас сынам Эллинов, чтоб удалить вас от пределов ваших>> (Йоэль, 3:6), зовет вас не завоевать, но лишь вернуть свое отечество, отнятое у вас. С помощью и при поддержке Франции, вы навеки останетесь господами и защитниками своего отечества от вторжения иноземцев>>. Этой прокламации не было суждено осуществиться. Бонапарт был уверен, что после падения Акко он войдет в Иерусалим и оттуда возвестит евреям и всему миру о восстановлении Израиля. Но  Акко не пала вследствие вмешательства английского флота, и Бонапарт, вынужденный вернуться в Египет, должен был отказаться от своего плана.

Невольно возникает вопрос: что побудило Бонапарта так круто встать на защиту всюду гонимого народа? Подобная позиция, да еще не увенчанная успехом, не сулила ему ни политической, ни, тем более, военной выгоды. Напротив, она могла лишь повредить его растущей популярности и послужить на пользу его противникам и соперникам. Здесь следует вспомнить, что Наполеон был корсиканцем и действовал с детства до последнего дня своей жизни как истый корсиканец – от беспредельной дружбы-вражды с освободителем Корсики, Паскалем Паоли до неоправданной веры в великодушие английского правительства после поражения под Ватерлоо. Корсиканец не забывает  ни оказанного ему добра, ни причиненного ему зла, Таким был и Наполеон, и не исключена возможность, что симпатию Бонапарта к евреям можно объяснить и тем, что где-то в его подсознании сохранилась память о том, что в свое время мэр города Аячио, еврей Жан Жером Леви, скрыл его в своем доме от гнавшихся за ним приверженцев Паскаля Паоли, и тем самым спас его.Не менее интересна опять таки малоизвестная беседа Наполеона со своим врачом, ирландцем Барри О'Мира (Barry O'Meara), на Острове Св. Елены, 10-го ноября 1816-го года. Когда О'Мира задал уже больному императору прямой вопрос: почему вы неизменно поощряете и поддерживаете евреев, тот ответил: <<я всегда хотел видеть евреев равноправными подданными, какими являются остальные народы моей империи.  Я желаю, чтобы к евреям относились как к братьям, как если бы все мы являлись частью Иудаизма.  Это было бы выгодно и для Франции, потому что евреи многочисленны и иммигрировали бы в нашу страну со своим богатством. Если бы не мое падение, большинство европейских евреев переселились бы во Францию, где их ждали бы свобода, равенство и братство>>. Придя к власти, Наполеон превратил евреев в полноправных подданных своей империи не из намерения извлечь из этого какую-либо выгоду:  по своей малочисленности, евреи не имели никакого политического веса. Меттерних-Виннебург, австрийский консул в Париже писал в одном из своих докладов в Венну: <<Во Франции находятся всего лишь около сорока тысяч  евреев, из них около тысячи - в Париже. Но все они без исключения видят в императоре своего Мессию!>> После сокрушающей победы под Аустерлицем, Наполеон продолжал настоятельно действовать в пользу полного освобождения евреев от гражданских ограничений, несмотря на яростное сопротивление антисемитских кругов во Франции и за рубежом - под предводительством Папы Римского и русского царя Александра, одного из самых яростных гонителей евреев. Казалось, что старания императора порождают лишь противоположные его желанию результаты. Но сломить Наполеона было не так-то легко. Он сказал: <<Еврейскийвопрос решается не так.  Я никогда не приму мер, обязывающих еврейский народ оставить Францию, потому что для меня еврей равен любому другому гражданину страны. Изгнание их из Франции явилось бы доказательством слабости, в то время как для их интеграции требуется сила>>.

Сорванный англичанами план создания еврейского государства в Палестине Наполеон заменил другим, не менее грандиозным - восстановлением Синедриона, верховного органа еврейского духовного законодательства, упраздненного римскими завоевателями Иудеи в 73-м году Новой Эры, и вновь впервые созванного Императором французов, Наполеоном 1-м, 1734 года после смерти разрушителя Иерусалимского Храма, Тита Флавия.  Первая сессия открылась 9-го февраля, 1807-го года в Париже, и продолжалась ровно месяц. Новое мероприятие подверглось ожесточенному протесту царя Александра, назвавшего Наполеона <<Антихристом и врагом Бога>>, что, впрочем, не помешало ему через полгода подписать с тем же <<Антихристом>> Тильзитское Соглашение, сопровождавшееся объятиями и уверениями в вечной дружбе, продержавшейся.... пять лет, до спровоцированного Александром  вторжения Наполеона в Россию. Идея восстановления Синедриона, как и идея возрождения еврейского государства в Палестине остались кратковременными эпизодами.  Пройдет еще полтораста лет пока свершится то, что молодому провидцу привиделось тогда.