НОГОЙ В ПАХ семь строк

«Премьер-министр Турции Реджеп Тайип Эрдоган заявил 24 марта, выступая перед своими сторонниками, что полное восстановление отношений с Израилем после принесенных извинений не будет немедленным. Глава правительства сказал, что восстановление отношений последует только за выполнением всех турецких требований, которые включали три пункта: извинения за перехват "флотилии свободы" и гибель турецких граждан, компенсации родственникам погибших и отмену блокады сектора Газы. Эрдоган подчеркнул, что без выполнения трех пунктов нормализации отношений не будет, и посол Турции не вернется в Израиль». Из СМИ

 Просить извинения у юдофобов за действия бандитов, даже по приказу лучшего «друга» Израиля, – это получить немедленно удар ногой в пах. Вот Биби его и получил.

СЛАДКОГОЛОСЫЕ СИРЕНЫ РОДИНЫ о России

                                            Художник Валентина Брусина

Русский гений, будто заранее понимал, что спасти человека, изменить что-либо в этой "юдоли печали" практически невозможно. Он никогда не звал к мужеству сопротивления несчастьям и злу. (Слабые в художественном смысле произведения, так называемых, революционеров-демократов не в счет). "Манком" русского искусства, следствием "жалостливости" всегда был обычай скрывать  "диагноз", не говорить человеку, что сам он отвечает за мир, в котором живет, сам виноват в том, что мир этот несовершенен, пошл или невыразимо скучен.

Русская муза всегда была "иссечена кнутом", вдернута на дыбу нищеты и бесправия народа. Русский гений сам стремился попасть в "ловушку дьявола". Так Иосиф Бродский  называл концентрацию на зле, невольное подчинение этому злу.

Мудрец Израиль Бешт говорил задолго до Бродского: "В печали зло". Но голос русской культуры всегда был печален, настоян на слезах и муке. Хмель от такого "ерша" был чудовищен, и погубил он до времени ни одного гения "сумеречного края".  

Великий роман Михаила Булгакова возник не на голом месте. В нем Сатана перерождался настолько, что терял свои родовые качества. В поисках виновного зло утратило фатальные черты. Роман – стон, роман – жалоба, роман – реквием по самому себе…. На краю бездны отчаяния никто не в силах помочь человеку, кроме Сатаны…. Накануне октябрьского переворота была еще, пусть слабая, но надежда. В России двадцатых-тридцатых годов прошлого века надежды на золотой век не осталось совсем. На ее месте появился чудовищный во лжи, настоянный на яде иллюзий, миф коммунизма.

"Природы вековечная давильня перемешала смерть и бытие в один клубок, но мысль была бессильна соединить два таинства ее". Великого поэта Николая Заболоцкого жестоко пытали в застенках НКВД. Он знал, о чем писал, и с полным правом говорил о невозможности соединения смерти и жизни в абсурдности, ирреальности бытия.

Евреи России охотно приняли предложенные отечественной культурой правила игры. Они напрочь забыли о том, что в основе иудаизма полное отделение жизни от смерти в законах кашрута, в невозможности смешать мясо и молоко, в категорическом отторжении крови, в характере еврейских праздников, в традициях фанатичного чадолюбия….

Впрочем, художественная культура России была противоположна не только еврейским ценностям. "Жизнеутверждающая мертвечина" социалистического реализма иной раз кажется вполне  логическим концом (коллапсом) великой культуры старой России….

Есть в замечательном русском языке страшное слово "отмучился". Не умер, скончался, погиб и так далее, а очень часто  отмучился. Слово, во многом, как мне кажется, ключевое, определяющее. Жизнь русского человека на протяжении веков была и не жизнью вовсе, а смертной мукой.

Все евреи, в разной степени, конечно, - дети Иова многострадального. Бедняги, не утратившего чистоту и веру под гнетом самых тяжких испытаний. В летописях  Торы много крови, мук и страданий, но нет даже намека на выход из боли с помощью суицида. Нет сладостного упоения трупным запахом. "Думай о смерти!" – это придумано кем угодно, только не евреями. Вот уже четыре тысячи лет дети Иакова живы, потому что упрямо не хотят даже думать о смерти. В сказанном нет ни грамма расизма. Я говорю о культуре, в которой художник любой национальности принимает общие правила игры…

Зачем возник Израиль? Вполне возможно и родина предков евреям нужна, чтобы стать другими, вспомнив о культе радости и жизнелюбия. Начать жить с верой в неисчерпаемость мира и в бесконечность пути к Творцу.

Ковчег Ноя все еще плывет через тысячелетия истории. Бури, рифы, отмели не смогли погубить его, пустить ко дну. Истинные страдания не давали команде ковчега плакать, а моря пролитой крови не позволяли молиться идолу смерти.

"Да будут прокляты вещатели Апокалипсиса! – сказано в Талмуде.

Пусть сладкоголосые сирены родины зовут путешественников. Пусть поют.… Какой у них восхитительный голос – стон, как он красив и даже гениален…. Не запечатывай уши воском. Только привяжи себя накрепко к мачте, чтобы не дать самому себе команду к повороту, смене галса. Я не хочу конца путешествия ни себе,  своим детям и внукам.

Это больно – быть привязанным к мачте, но все проходит…. Не исчезнет, просто затихнет и этот чужой, упоительный голос печали и неизбывной тоски…Как там у Александра Пушкина: " Фигурально иль буквально всей семьей,
                                        От ямщика до первого поэта,
                                        Мы все поем уныло...Грустный вой,
                                        Песнь русская. Известная примета.

К ПЕСАХУ

  

Поклонение идолам есть не только дань язычеству, но и возвращение в рабство.  Моше ушел в пустыню, чтобы умереть невидимо. Исчезнуть, не оставив за собой знака могилы. Евреи очень давно ушли с Моше от рабства к Богу.  Подумал об этом, когда прочел в СМИ: «Утром в пятницу, 22 марта, президент США Барак Обама возложил венки на горе Герцля к могилам основателя политического сионизма Теодора Герцля и премьер-министра Ицхака Рабина». Герцль был атеистом, Рабин – социалистом. Кому и чему отдал дань Обама? Какой путь он пророчит Израилю?

Нельзя поклоняться человеку, нельзя молиться на человека – жив он или превратился в икону. Но слабы потомки Адама и Евы. Один родится «рабом», другой «рабовладельцем».  Нынче попытки рабовладения преследуются по закону. Но никакой закон не способен остановить личность, убежденную в том, что она рождена властвовать: над коллективом работников, над женой или мужем, над детьми или случайным спутником. Не имеет значения - над кем. Любая власть греет, как собственность, как обладание. Что можно поделать с тем, кто родился «рабом», с младенчества ищет авторитет, силу, цепи? Ищущий – всегда найдет. Так, уйдя от рабства, отказавшись от рабства, сбросив рабство и язычество, мы все еще держимся за плеть, за вериги, за авторитет высшей власти.

 И перед нами колеблющиеся весы. На одной чашке все перечисленное , на другой Моше-Моисей, ушедший по приказу Творца в пустыню, чтобы не было в памяти о нем даже тени, способной заслонить веру в Высшую Силу. Ничего не написал об этом в своей старой заметке о дне памяти Рабина и зря. Но напомнить о ней стоит.

---

   Пишут: "Вчера перед центральным матчем восьмого тура чемпионата Израиля по футболу между хайфским "Маккаби" и столичным "Бейтаром" была объявлена минута молчания в память об Ицхаке Рабине. Трибуна, где находились болельщики чемпиона Израиля, разразилась свистом и выкриками".

   Мне лично кажется, что виновны в этом прискорбном событии не те несознательные граждане, которые своим поведением продемонстрировали свое неприятие политической деятельности убитого премьер-министра, а несознательные идеологи из левого лагеря, почему-то решившие, что весь народ Израиля, в едином порыве должен вытягиваться по стойке смирно по их личному приказу.

   Не раз было говорено, что нигде в мире подобную дату не превращают в общенародное действо. Рим не отмечает день памяти Цезаря или Муссолини, Москва не чтит Павла 1 или Николая 2, США, при всем уважении к павшим, и не думают устраивать парады и митинги в день убийства Авраама Линкольна или Роберта Кеннеди и так далее. С политиками вообще всякие юбилеи дело скользкое. Помню, даже мыло носило название "по ленинским местам". И вся эта безумная свистопляска с юбилеем Ильича стала очередным поводом к всенародной фронде советскому режиму. Политики - не деятели всевозможных искусств, даже не полководцы. Однозначной оценки их работы и быть не может. Плата за власть, как правило, горька, часто несправедлива, но закономерна.

   Сегодня кто-то из людей власти пользуется любовью и почитанием, завтра - он накрепко забыт. Такова доля тех, кто рискует испытать это тяжкое бремя.

   Ничего не поделаешь, высших политиков убивают часто. Так называемый, консенсус в обществе наблюдается редко. Кому-то кто-то из власть имущих нравится, кому-то нет. Демократия никого из нас не обязывает поклоняться одним "богам", отрицая других. И во избежание разновидностей гражданской войны, государства мудро ограничиваются честным, что бывает крайне редко, расследованием гибели того или иного лидера и строчками в школьном учебнике.

   Мы и здесь стремимся быть законодателями новой моды. Из года в год некие силы не дают забыть гражданам Израиля о коренном расколе в обществе, о полном разрыве между теми, кто не верит в мир с коварным соседом и теми, кто стремится к этому миру любой ценой.

   Фигура же убитого Рабина, на мой взгляд, используется цинично и неразумно в целях политической агитации и пропаганды. Имя его произносится всуе. День памяти Рабина в школе превращается в обязательный для всех урок. Как известно, в результате подобных уроков эффект часто бывает противоположным. Не гоже использовать трагический день памяти об убитом человеке в политических целях.

   Рабина ненавидели и желали ему смерти далеко не одни только правые в Израиле. И теперь, когда эти люди выдавливают из себя очередную слезу, подобное не может вызвать ничего, кроме внутреннего протеста.

   День этот очень нравится врагам Израиля. Помню, как один журналист обозначил свое сообщение о выстрелах Амира так: "Опять евреи убили не того, кого нужно". Упомянутый господин нашел повод для нового "кровавого навета", сравнив Рабина с Христом. Тогда же, много лет назад, позвонил этому человеку и спросил: кого, по его мнению, нужно было убить? Он просто повесил трубку.

   Есть еще одна странная особенность Дня памяти Рабина. Один мой приятель выразил ее так: "Старик отмучился, а молодому до конца жизни мучиться". Выходит, "голуби" Израиля, не желая этого, творят героя из убийцы Рабина. Вся эта недостойная суета вокруг его свадьбы и рождения сына, все эти проклятия в адрес Амира не достигают просчитанного результата, а только множат ряды противников политики убитого премьер-министра.

   Нам всем только не хватало драки на упомянутом стадионе. Драки, которая в любой момент может перейти в более серьезную междоусобицу.

   День памяти Рабина кто-то (что можно понять) видит очередной провокацией, вызовом обществу. Бесспорно, в этом самая большая опасность этого дня, ставшего чуть ли не государственным праздником.

   Я и не думаю призывать общество к забвению имени видного политического деятеля. Я говорю об уважении, к бережному отношению к тому же обществу, к своему народу, в целом. Давайте пощадим сами себя, уйдем от постоянной истерики, выгодной только неразумным политиканам. Пусть каждый, кто желает этого, хранит память об Ицхаке Рабине в своем сердце.

   Вы любите убитого премьер-министра. Это ваше право. Пишите книги, создавайте спектакли, называйте улицы его именем, но ни на минуту не забывайте, что такое понятие, как "любовь общенародная" - всего лишь миф. А любовь, навязанная силой, таковой никогда не станет. Вот и все.

ПОБЕГ рассказ

Обросший, лохматый человек потянулся к нему с бритвой. Иосиф невольно отпрянул.

- Нужен разрез на одежде — знак траура, — сказал за спиной переводчик — долговязый парень в протертых джинсах и майке.

Лохматый аккуратно надрезал рубашку у верхней пуговицы, отступил на шаг, торжественно произнес длинную фразу на иврите.

 — Руку на лоб Доры, — еле слышно отозвался переводчик, — и попросите у нее прощение.

 Иосиф сделал это, но подумал, что совершенно ни в чем не виноват перед матерью.

 Это она обидела его... А еще он мельком вспомнил о рубашке: теперь ее только выбросить, а жаль — фирменная была и стоила дорого... Потом он устыдился своих мелочных мыслей, так как всегда следил за собой со стороны.

Он умел оценивать не только свои поступки, но невольные и часто постыдные «движения души», направляемые вовсе не ангелом, а чертом.

  «Наши предки, — думал Иосиф, — в знак траура рвали одежду в клочья и посыпали голову пеплом... И вот теперь — этот надрез... и мне совсем не хочется плакать... А я так любил маму... Впрочем, люди всегда оплакивали только себя: свою боль, свое наступившее одиночество и свое приближение к могиле»

Могильщики действовали отлажено и быстро. Не прошло и минуты после его просьбы о прощении — и процессия двинулась по аллее кладбища.

Иосиф пытался вспомнить, как зовут эти деревья:

«Ливанские тополя... Нет — пирамидальные кедры... Постой, кедры — это в тайге... Шишки еще на них... Это тополя пирамидальные...»

Он шел за тележкой, за телом мамы. Ее последний транспорт двигался легко, колесики не скрипели, да и веса в иссохшем, спрятанном от глаз теле почти что не было...

«Стыдно, — думал Иосиф, - всю жизнь вокруг тебя деревья, а ты не знаешь их имен... Березу сможешь отличить от ели, а ель от сосны….Что еще? Дуб! У дуба желуди, а у клена — листья ступенькой, лесенкой... эти листья в конце сентября красивы очень...»

Он вдруг вспомнил, что мама всегда приносила с улицы «дары осени». Обои коридора коммуналки отставали от стены, и мама засовывала в щели черенки листьев. Старуха соседка ворчала, шаркая огромными, совершенно изношенными комнатными туфлями:

— Опять пылесборники повтыкали.

Но не трогала старуха опавшие листья, и они «горели» на стене в свете тусклой лампочки над дверью уборной.

Деревья на кладбище словно охраняли тишину, необходимую в этом скорбном месте.

Иосиф слышал, как скрипел гравий под его ногами, а еще голос какой-то птицы, совсем незнакомый голос — пронзительный и тревожный...

«В этой стране не бывает осени, — подумал он. — Здесь всегда лето: сухое или дождливое. Как же мама обходилась без опавших листьев?.. Нет. Конечно, это пирамидальные тополя... Как по линеечке. Здесь в природе нет хаоса, лохматости, что ли, а потому она кажется искусственной, бутафорской...»

Иосиф шел первым, а следом за умершей и ее живым сыном двигалась молчаливая толпа. Он обернулся на мгновение и вновь был поражен количеством друзей и знакомых мамы, а также и видом провожающих — на всех была светлая одежда... Иосиф подумал, что таков обычай, а он невольно нарушил его, напялив перед отлетом из Москвы неудобный черный костюм.   Всего лишь пять дней назад его разбудил телефонный звонок.

 - Носик, — сказала мама, — скоро я умру. Ты должен  приехать.

— Перестань, - рассердился он, — с чего ты это взяла? Мы с тобой еще поживем.

— Ты поживешь, — сказала мама, — а я — нет.

— Да что с тобой, ты заболела? — Раздражение не проходило. Он терпеть не мог ночных побудок. 

— Мне девяносто три года, — сказала мама, — и дней через пять меня не будет с вами. - И она повесила трубку.

— Да что же это, — ворочалась рядом жена Иосифа, натягивая на уши пуховое одеяло, — нет покоя ни днем, ни ночью.

Он знал, что уже не заснет, выполз из постели, закутался в теплый халат, ушел в гостиную и там уютно устроился в мягком кресле. Нажав кнопку пульта, включил телевизор. Ночью на экране всегда танцевали и пели. Будто ночь только и придумана для бурного веселья. У Иосифа болело колено, першило в горле, и он невольно позавидовал этим здоровым чернокожим ребятам, живущим по законам движения и неутомимых воплей. Он же никогда не учился танцевать и совершенно не умел повышать голос.

По привычке Иосиф вспомнил о делах назавтра: с утра товарная станция — нужно проверить комплектность груза. Алимову доверять нельзя. Он просто «кипучий лентяй», ничего не умеет доделывать до конца... Потом в пекарню на Усиевича. Там пошел брак, слишком много брака. Наверняка чудят с рецептурой... Потом?..

Вдруг он понял, что «потом» он должен заказать билет на самолет и выправить документы. Решив это, Иосиф заснул прямо в кресле и спал спокойно до звонка охранника от парадной двери в дом.

— Иосиф Матвеич, утро доброе! Подняться?

— Жди в машине, я скоро, — распорядился Иосиф.

Он не любил март месяц: черную грязь, глухую облач­ность и серые лица граждан, потерявших за долгую зиму свежие краски загара. Он и сам никогда не залетал южнее Сочи, и вот теперь, еще на трапе самолета, был поражен обилием света и чистоты. Он подумал тогда о странном равновесии в природе: темнокожие, черноволосые живут под ярким, будто обнаженным, солнцем, а светлокожие блондины — на севере — в тумане и под дождем. Ненормально это, неразумно. Светлое — защита от беспощадных лучей, темное — притягивает жар.

«Сама природа случайна и ненормальна, — думал он, — так почему же мы жалуемся на свою, человеческую, природу?»

Иосиф и тогда, в аэропорту, не думал о матери, потому что совершенно не верил в ее смерть, а звонок считал всего лишь характерным для нее способом наконец-то выманить его из Москвы...

Смешной плакат висел на груди долговязого парня в потертых джинсах: ИОСИФ ЛУРЬЕ, СЫН ДОРЫ.

Встречающий говорил с сильным акцентом и очень торопился. Гость еле поспевал за ним. К нелепой шапке долговязого было зачем-то приклеено зеркальце. На ходу Иосиф увидел свое отражение. Был он сед совершенно, но черноус.

«Сын Доры» не красил усы — просто они не желали седеть. Иосиф гордился усами, как знаком ушедшей молодости: энергии и силы.

— Что с мамой? — спросил он, заняв место позади водителя. (Хлам рядом с парнем уборке не подлежал.)

— Беседер, порядок, а что? — автоматом выдал встретивший, еле поместившись за рулем жучка-«Фольксвагена».

— А вы, простите, кто? — спросил Иосиф. — Родственник тетки?

— Я — никто, — нехотя ответил долговязый. - В больнице лежал после операции...Меня Дора выходила...

Гость ничего не понял. Он тогда решил, что мама была вынуждена работать, чтобы не погибнуть в бедности... Плакат валялся рядом с ним. «Сын Доры» невольно и вновь прочитал Иосиф.

Обида оказалась сильней любви. Двадцать два года назад самый близкий человек обидел Иосифа, и он по сей день не мог простить это маме... В те годы Иосиф так надеялся на нее и очень, очень любил... Жили они тогда трудно, дети болели, с работой не ладилось. Семейные неурядицы, война с начальством, а тут еще самый любимый и близкий человек заявляет, что он должен эмигрировать.

 «Вернуться к сестре», — как она тогда сказала. Он не поверил, он не мог поверить. Он привык, что характер матери, ее нравственная и даже физическая сила — это тот стержень, на котором держится его жизнь и жизнь всей его семьи.

- Ничего, — сказала мама, — вы уж как-нибудь сами. Вам пора самим.

- Но почему?! — кричал Иосиф. — Что мы тебе сделали? Обидели тебя хоть раз, оскорбили?! Катя! Ну, хоть ты скажи!

— Мама, — послушно говорила жена, — нам без вас будет очень трудно.

Внуки — обнимали бабушку, целовали — все тщетно.

Тогда он сказал себе, что отъезд мамы — это настоящее предательство:  родины, своего прошлого, своей семьи.

В те годы выпускали немногих. Он так надеялся, что маму не выпустят. Ее выпустили, и довольно быстро.

Разлука означала почти что смерть. Людей тогда разделяли не границы, а нечто большее.  Мама позвонила сразу же — из аэропорта «государства-агрессора».

— Прошу тебя больше нас не тревожить, — сказал Иосиф, — прощай.

Боль, отчаяние, обида. Он бросил тогда надоевшую работу, перестал звонить старым друзьям и отвечать на хамство жены. Он будто в раковину спрятался, но в раковине этой дела, как ни странно, пошли вовсе не плохо. Он нашел отличную тему, спокойно разработал ее и даже защитил диссертацию. Дети росли, учились, уходили в свою жизнь. Жена успокоилась, будто смирилась с участью быть супругой Иосифа. Потом начались перемены, но и здесь он не растерялся и довольно быстро набрал вес, поднявшись от мелкого кооператива к солидному производству... В конечном итоге мама оказалась права, но Иосиф никак не мог понять, почему рана не хотела рубцеваться, и обиду он чувствовал почти так же остро, как два десятка лет назад...

Переписываться и перезваниваться они стали недавно. Ему показалось, что на ярких фотографиях мама выглядела совсем неплохо. Как правило, она снималась в обнимку с сестрой. Обе старушки улыбались, не стесняясь своей протезной белозубости, и вполне были довольны жизнью. Первую фотографию он получил со дня рождения тетки Эстер. Ей тогда исполнилось девяносто, теперь должно быть девяносто пять...

Большая квартира была завалена хламом точно так же, как автомобильное кресло рядом с долговязым парнем. Только приглядевшись, Иосиф понял, что есть у этого хлама своя специфика: тряпье, ленты, пластик, листы поролона, проволока, деревянные планки, а из хаоса этого выглядывали рукотворные создания — куклы. Куклы, казалось, занимали все свободное от «мусора» пространство. Взрослые люди, дети, животные окружили Иосифа таким плотным кольцом, что он не сразу заметил маленькую старушку в инвалидном кресле на колесиках.

— Иосиф! — окликнула его старушка. — Слава Богу, ты здесь. Подойди и поцелуй меня.

Жалюзи на окнах скупо пропускали свет.

— Мама? — тихо спросил Иосиф.

— Твоя мама отправилась в супер. Нам забыли принести майонез. Я твоя тетка. Меня зовут Эстер... Ты почему такой седой?

Иосиф подошел, нагнулся, поцеловал старуху в висок.

— Губы у тебя холодные, ~ сказала тетка, — и пахнешь ты совсем не так.

— Как я должен пахнуть? — спросил Иосиф.

— Откуда мне знать, — пробурчала старушка, — но не так...

Больше она не стала ничем интересоваться и закрыла глаза.

— Когда вернется мама? — спросил гость, просто потому, что надо было о чем-то спросить.

Старушка не ответила. Она спала.

Иосифа чем-то раздражала захламленная квартира, пугало обилие самодельных кукол. В сквере перед домом он устроился на скамейке и стал ждать. Ждал он недолго... Иосиф не захотел нагнуться, и мама поцеловала его в подбородок.

— Странно ты себя ведешь для умирающей, — сказал сын.

 — Ничего странного, — ответила мама, — никак нельзя без майонеза. Мы тут надумали салат из туны. Ты знаешь, что такое туна?

Иосиф не знал.

 — Эстер! — крикнула мама, распахнув дверь квартиры.. — Как ты встречаешь гостя? Проснись сейчас же!

— Я и не собиралась спать, — отозвалась сестра. — Это твой Иосиф все придумал. Имеет человек право закрыть глаза на минутку, если ему скоро сто лет.

 — Он имеет право закрыть глаза навсегда, — решительно заявила мама.

И сестры весело рассмеялись.

«Господи, — подумал тогда Иосиф, — да они сумасшедшие».

А потом ему самому хотелось спать, но он слушал рассказ мамы о куклах:

— Вот эти самые старые. Им скоро исполнится восемьдесят. Это твои дед и бабка. Мы с Эстер подновили только костюмы: бальное платье и фрак. Твой дедушка был купцом первой гильдии, а бабушка существом совершенно воздушным и лирическим...

 — Перестань, — сказала тетя Эстер, — в двадцатом году отец сомневался еще: ехать - не ехать? А мама решительно заявила, что в этой стране она не намерена оставаться. У нее был твердый характер.

— Пусть так, — согласилась мама Иосифа. — А это наши соученики по гимназии... Последняя наша работа тех лет.

— Яшку надо было уничтожить, — сказала тетя Эстер, — он во всем виноват.

— Якову нравилась революция большевиков, а мне нравился Яков, — сказала мама.

— Нравился? — проскрипела из темного угла тетка Иосифа. — Да ты любила его без памяти. Ты осталась с этим истериком в коже, а мы уехали... Мы умоляли тебя, а ты как с ума сошла.  Это была похоть, Дора! Только похоть!

— Смотри — это ты, — сказала мама Иосифу, — мы сделали тебя по памяти. Правда, симпатичный?

— Симпатичный! — крикнула тетка. — Твой Янкель был страшен, как обезглавленный Дантон.

— Эся, успокойся, — сказала мама, — проехали, мы о другом.  Это твой отец. Тоже работа по памяти. Замеча­тельный был человек, только нос у него, как видишь, уны­лый. Он много работал. Он двадцать четыре часа в сутки работал, и за это его расстреляли. Ты отца не помнишь?

— Нет, — ответил Иосиф, — а тот — Яков — куда дел­ся?

— В двадцать седьмом году Якову разонравилась рево­люция Сталина — и он сбежал в Турцию, затем в Париж, а там уж—в Мексику...

- Ты оставила нас, а он тебя, — ворчала тетка, — при­рода мстит неразумным.  Покажи-ка ему моего второго мужа.

Осмотр продолжался долго. Последние двадцать лет ста­рушки трудились, не покладая рук. Каждый, кто пересту­пал порог этого дома, неизбежно становился куклой. Были здесь люди искусства, политики, генералы и торговцы. Как оказалось впоследствии, тетка Иосифа в молодости грешила террором, воевала с англичанами и арабами, умела стрелять из всех видов оружия, водить танк и даже летать на самолете. Стены ее спальни были увешаны фотографи­ями, грамотами и дипломами, доказывающими это...

— Посмотри, — сказала мама, — это ты... по снимкам.

Иосиф не нашел сходства. Глаза вот только и подборо­док...

— Парик надо бы заменить, — улыбнулась мама. — Эся, ты не помнишь — у нас есть седые волосы?

— Посмотри в зеркало, — сказала сестра, — тебе мало?

- Она бросила нас тогда, чтобы играть с сестрой в кук­лы, — подумал Иосиф, — с ума можно сойти! Меня броси­ла, внуков, друзей и знакомых, чтобы здесь, в Иерусалиме, на улице Яффо, играть в куклы».

«Как похожи памятники, — думал он на кладбище, ша­гая за тележкой, — равенство...Верно — всех людей урав­нивает смерть... Нет — вот этот памятник побогаче осталь­ных будет...»

Смуглая женщина в длинном платье зажгла свечу и по­ставила горящую в нишу «богатого» памятника. Пока го­рит свеча... Что происходит, пока горит свеча? Он не заме­тил, как задал этот вопрос вслух.

- Ничего особенного, — отозвался долговязый пере­водчик в джинсах, — знак памяти — и только.

— До того как меня не станет, — сказала мама, — ты должен все узнать — и простить меня….Ты хороший сын... Я просто обязана...

Они сидели на скамейке в сквере. В это время здесь было много ребятни.

Дети играли шумно, но не били друг друга и не руга­лись, Гость удивился этому и сказал маме о своем удивлении.

— Не понимаю, — ответила мама, — почему они долж­ны драться и обзывать другу друга?... Пожалуйста, не отвлекай меня, я должна тебе сказать...

 — Ты ничем мне не обязана, — нахмурился Иосиф, — и перестань говорить о смерти.

— Хорошо, — кивнула мама, — не буду больше. - Зна­ешь, я очень любила Якова, но года через три как-то попа­ла на митинг... Он выступал. Он говорил, как всегда, горя­чо, страстно, а я вдруг подумала: Господи, какой дурак и как это все скучно. Понимаешь, я вдруг поняла, что весь мир стал серым, одноцветным и тоскливым. Большевики совершили революцию «цвета»... с тех пор скука уже никогда меня не покидала.

— Тебе не хватало кукол, — усмехнулся Иосиф.

-  Может быть, не знаю, — еле слышно отозвалась ма­ма. — Потом я вышла замуж за человека с унылым носом... Потом родился ты... Знаешь, почему так любят детей? Они нам дарят надежду на что-то замечательное, удивительное... Потом дети вырастают... и внуки вырастают... к сожале­нию.

- У тебя уже есть правнуки, — напомнил Иосиф.

- Это замечательно....Сколько надежд...

- Все понятно, — кивнул сын, — у кукол есть неоспо­римое преимущество — они не изменяются, с куклами не скучно. Вот с обыкновенным человеком - тоска смертная.

— Жизнь была ужасной, — вздохнула мама, — голод, войны, нищета... Но не это было самым тяжким...

— Скука, — усмехнулся Иосиф.

— Ты все правильно понял, — сказала мама, — ты у меня умница.

— А с теткой? — почти что выкрикнул Иосиф. — С теткой тебе не скучно?

— Нет. Только не кричи, пожалуйста... Никогда не было скучно... В детстве точно так же, как сейчас... А потом... Я много лет работала волонтером, добровольцем в больнице.

— Просто ты никого не любила, кроме Эстер, — сказал Иосиф, — не любила того Якова, и отца, и меня, и своих внуков... Тебя тоска замучила по любимой сестре — вот ты и ушла от нас.

- Неправда, — вздохнула мама, — я тебя всегда любила. Я бы отдала за тебя жизнь, не раздумывая.

— Сомневаюсь, — поднялся Иосиф, — это не так — с любимыми не бывает скучно.

— Бывает, поверь мне.

Он помог маме встать, и ее глаза за сильными линзами очков показались ему огромными... Иосиф вдруг понял, что слова мамы — не ложь. Просто он вырос не тем, на что она надеялась.

— Послушай, — сказал гость, — я много работаю. Я кормлю людей  хлебом. Я делаю самое необходимое дело в жизни. Я не умею травить анекдоты и шить одежду для кукол... Никогда не умел петь и танцевать. Я человек дела. В конце концов, ты родила меня таким — человеком дела.

Он без остановки говорил о себе, когда они возвращались домой. Он говорил о рэкете, о хитрой лени наемных работников, о вероломстве банков и подлости налоговой системы...

— Прости меня. Носик — сказала мама в клетке лифта под гудение вентилятора, — я, собственно, и позвала тебя, чтобы... Ты должен меня простить.

 Она умерла через два дня. Скорая помощь прикатила мгновенно. Врачи делали все, чтобы оживить девяностолетнюю старуху.

— Перестаньте ее мучить, — крикнула тетка Эстер.

 И маму увезли.

— Эта Дорка всегда была выскочкой, — сказала тетка, когда они остались вдвоем. — Вечно лезла вперед, забыла на минуточку, что я старше.

Эстер не поехала на похороны. Об этом просила мама Иосифа, а еще она просила, чтобы не было на ее похоронах людей в черной одежде. Она писала, что плакать нужно над солдатами и детьми. Только над теми, кто раньше своего часа уходит из этого мира... А потом она просила, чтобы друзья за оградой кладбища устроили «хору». Она просила помянуть ее танцем.

 Иосиф смотрел на эти поминки — на медленный хоровод у ограды кладбища. Люди положили руки на плечи друг другу. Лица их были серьезны, движения точны... Дети, взрослые, старики... Он занял место в цепочке — рядом с переводчиком в поношенных джинсах. На этот раз парень никуда не торопился. Танец был прост, Иосиф ни разу не запнулся... В движении он вдруг подумал, что единственные слова, которые мы с полным правом можем сказать друг другу, — это слова прощения. Иосифу так понравилась эта мысль, что он повторил ее долговязому соседу, но тот никак не прореагировал на откровения гостя.

 Москва встретила Иосифа мокрым снегом и соболезнованиями жены. Он занял место рядом с шофером. Шофер, лицо доверенное, начал с жалоб на лентяя Алимова.

«Дворники» натужно собирали мокрый снег в тающие валики по краям ветрового стекла.

 — Мама оставила что-нибудь? — тихо спросила Иосифа жена.

- Кукол, — ответил он.

- Как это... Я не понимаю... каких кукол?

- Обыкновенных! — вдруг заорал Иосиф. Он впервые кричал на жену: — Что тут непонятного! Кукол — и все!

Из книги «Рассказы в дорогу» 2000 г.