Лунный камень издревле считался сильным колдовским предметом.
Камень ночи, создан для наслаждения дарами ночи, тенями, мечтами и тишиной. Способствует развитию интуиции и дара ясновидения, помогает в любой магической работе, связанной со снами.
Сила его увеличивается в полнолуние, так как считается что этот камень- аккумулятор энергии Луны. Но часто его использовать нельзя, при работе с ним ведьма теряет энергию.
Индусы верили, что этот камень помогает заглянуть в будущее, а также может изменять судьбу человека.
В магических целях его использовали народы Месопотамии. Халдейские жрецы проводя свои ритуалы, держали этот амулет под языком.
Kaмeнь нayчит дoвoдить нaчaтoe дeлo дo кoнцa, пoдcкaжeт пpaвильнoe peшeниe пo кapдинaльным вoпpocaм (cмeнa мecтa paбoты, жилья, ceмeйнoгo cтaтyca). Для poбких имeeт знaчeниe в coциaлизaции, пoмoгaeт pacкрeпocтитьcя в ceкcyaльнoм плaнe.
Защищает дом от нечистой силы, мошенников, воров, успокаивает и помогает сдерживать эмоции.
С его помощью можно воздействовать на энергетическую защиту человека.
Существует поверье, что лабрадорит необходимо носить одиноким людям, которые желают встретить свою любовь. Для этого необходимо приобрести камни и темного и светлого оттенка.
В основном, подходит знакам стихии воды: Ракам, Рыбам и Скорпионам. Благотворно влияет на эти знаки, приносит успех и спокойствие.
Не рекомендуется носить Овнам и Козерогам.
https://www.youtube.com/watch?v=kYl3fa0jpks
Камила Иващук: как эмигрантка из СССР стала «белой мамой» Майка Тайсона | ||
| Категория: Очерки. Истории. Воспоминания Майкл Тайсон – человек, заслуживший прозвища «железный кулак» и «самый крутой парень планеты», боксер-профессионал, абсолютный чемпион в тяжелом весе, одно лишь перечисление наград и побед которого займет не одну страницу.
Об этом спортсмене слышали и знают даже люди, далекие от бокса. Те же, кто занимается жестким спортом серьезно, практически боготворят его, дотошно разбирая каждый поединок и заучивая страницы биографии легендарного бойца. Важнейшую роль в становлении Майкла Тайсона сыграл его тренер Константино Д’Амато. И не менее значительное влияние на боксера оказала гражданская жена Константино, которую Тайсон называл своей «белой мамой». «Черная мама» Тайсона Майкл не был сиротой, у него была своя родная чернокожая мать, Лорна Смит, которую Майкл очень любил, но которая, по его собственным словам, «не отвечала ему взаимностью». Мальчишка рос без отца в криминальном районе, фактически, предоставленный самому себе. В детстве мать поколачивала Майкла и едва ли не своими руками пристрастила к спиртному: она давала ему джин, чтобы он спал и не беспокоил ее. Она вообще была энергичной дамочкой. В одном из интервью боксер вспоминал, как однажды Лорна на его глазах избила своего любовника. Собственно, именно этим Тайсон впоследствии оправдывал свою склонность к семейному насилию: он в самом деле привлекался к суду за избиение жены, но он вырос в ситуации, когда женщины дрались с мужчинами вполне на равных, и это было обычным делом. Совершенно неудивительно, что тихий, склонный к полноте мальчик, обожающий голубей (именно таким был Майкл в раннем детстве) в конце концов стал членом одной из подростковых преступных группировок Бруклина и прослыл неукротимым и жестоким драчуном. Он оказался в школе для несовершеннолетних преступников, где его заметил учитель физкультуры. Он и порекомендовал отбывшего наказание Майкла своему знакомому, тренеру Константино Д’Амато. Майклу тогда исполнилось 13 лет. В семье Д’Амато Константино был одним из самых лучших тренеров, заслуживший к моменту знакомства с Майклом прекрасную репутацию. Он известен и как теоретик бокса, разработавший стиль «peek-a-boo» (от названия детской игры в прятки). Стиль «пикабу» заключается в том, что боксер на ринге находится в непрерывном движении, совершает множество «нырков», быстрых маятникообразных наклонов корпусом и т.д. Именно этот стиль и сделал неуязвимыми учеников Д’Амато и, в первую очередь, Тайсона. Говорят, что когда 13-летний Майкл впервые встал в спарринг на глазах у Д’Амато, тренер, понаблюдав за ним, сказал: «Этого парня я ждал всю жизнь». Для своих подопечных, большинство из которых были трудными подростками, Константино стал фактически вторым отцом. Мальчишки зачастую жили и столовались в его доме. И если тренер был непререкаемым авторитетом в спортивном зале, то в доме Д’Амато царила его гражданская жена. Та самая, которую Тайсон всю жизнь называл своей «белой мамой». «Белая мама» Ее звали Камиллой. Она была дочерью эмигрантов, выходцев с Западной Украины, Игната и Анастасии Иващук (или Еващук). О причинах, побудивших Игната и Настю покинуть Родину, информации в открытых источниках нет, но догадаться, в общем, несложно. Глубокое неприятие советской власти и Вторая мировая война многих украинцев забросили за океан. Уже в США Иващуки приняли фамилию Эвалд. Семья жила в пригороде Нью-Йорка Кетскил. Камилла познакомилась с Константино вскоре после окончания войны. Повод для знакомства был вполне семейный – сестра Камиллы была замужем за братом Константино. Законной женой тренера Камилла так и не стала, но вместе они прожили всю жизнь. Как и большинство украинок, Камилла была великолепной хозяйкой. В доме она поддерживала идеальный порядок и у каждого из учеников Константино были свои обязанности. Майкл, например, должен был выносить мусор. Камилла прекрасно готовила и баловала учеников своего мужа вкусностями, в том числе, и разной выпечкой. Неудивительно, что Тайсон, как говорят, на всю жизнь сохранил симпатию к Украине. На одной из пресс-конференций, данных в Киеве, он вспоминал, что именно Камилла научила его уважительно общаться с людьми и быть дисциплинированным. Она требовала, чтобы он мог сам позаботиться о себе, навести порядок у себя в комнате, приготовить себе еду. В итоге, она научила Тайсона, по его собственному признанию, быть независимым. Когда умерла его родная мать, Камилла очень поддерживала и утешала парня. И тогда юный Майкл спросил, не согласится ли Камилла теперь быть его мамой, может ли он так называть ее. «Конечно!» — ответила она. Константино Д’Амато усыновил Майка Тайсона, когда будущему чемпиону было 15 лет. Сам великий тренер не дожил до главной победы своего ученика – титула чемпиона мира, который был завоеван Тайсоном в возрасте 20 лет. Он стал самым молодым боксером в истории, достигшим этого статуса. Но его приемная мать, Камилла Эволд разделила его триумф. Она всегда была рядом – и когда Тайсон побеждал, и когда оказался в тюрьме, и когда он жестоко страдал от пристрастия к наркотикам. В ее доме чемпиона всегда ждала его комната и возможность выговориться, быть выслушанным и утешенным. Камилла Эволд умерла в возрасте 96 лет и была похоронена рядом с Константино Д’Амато. Ольга Ельникова |
Самые сильные и страшные страницы воспоминаний Азария Михайловича Плисецкого посвящены маме, а также первым годам его жизни, проведенным в Акмолинском лагере жен изменников Родины (сокращенно АЛЖИР) и на поселении в Чимкенте. «Сноб» первым публикует эти главы с разрешения автора
11 НОЯБРЯ 2017 12:21
Быть младшим в семье, состоящей сплошь из знаменитостей и творческих работников, – трудное испытание даже для сильных духом. Но Азарий Плисецкий, судя по мемуарам, которые сейчас готовятся к печати в «Редакции Елены Шубиной», человек кремнёвой твердости и абсолютной несгибаемости. Иначе ему было бы не выдержать лавину всех горестей, которые обрушились на него как «сына врага народа» буквально при рождении. Читаешь его книгу и невольно ловишь себя на мысли: нет, этого не может быть! То, что он описывает, слишком ужасно, чтобы быть правдой. Хотя на самом деле здесь нет ни слова вымысла. Так все и было. В подтверждение есть многочисленные документы, письма, фотографии… В семье Плисецких-Мессереров не принято было ничего выбрасывать. Все могло пригодиться для истории, которая у каждого из членов знаменитого клана была своя. Тут они были ревнивыми собственниками, стоявшими на страже личной территории и зорко следившими: кто первым посягнет? Кто рискнет прикоснуться к семейным драмам и тайнам? У кого хватит смелости заглянуть в бездну под названием «родственные отношения»? И даже в своей страстной и пристрастной исповеди «Я, Майя Плисецкая» великая сестра Азария предпочла от каких-то вопросов просто уйти, повернуться к ним по-королевски спиной, не удостоив даже взглядом. В отличие от нее брат постарался быть максимально объективным, внимательным к забытым подробностям и абсолютно доброжелательным в большинстве своих оценок. Даже удивительно, как в одной семье могли сосуществовать два таких разных темперамента и характера! И все же в их жизни было нечто, что объединяло сильнее всего, – это балет и их мама, Рахиль Михайловна Мессерер.
Я хорошо помню пожилую даму, одиноко сидевшую в углу директорской ложи Большого театра. Всегда в черном. Проницательный взгляд из-под тяжелых век, умный лоб, темные волосы, причесанные на прямой пробор по моде 1920-х годов, когда она снималась в кино. Она и в старости оставалась красавицей. Молчаливой красавицей, побывавшей в аду, но сумевшей оттуда вернуться и даже спасти маленького сына. Ничего про нее я не знал, когда вокруг шептали: «Посмотри, это Ра, мать Майи Плисецкой». Она, кстати, так и подписывала программки, которые ей подсовывали неугомонные поклонники дочери: «На добрую память от мамы Майи». Она стеснялась этого внимания, которое, как ей казалось, было совсем не по заслугам, и одновременно гордилась своими детьми.
Самые сильные и страшные страницы воспоминаний Азария Михайловича Плисецкого посвящены маме, а также первым годам его жизни, проведенным в Акмолинском лагере жен изменников Родины (сокращенно АЛЖИР) и на поселении в Чимкенте.
«Сноб» первым публикует эти главы с разрешения автора.
Сергей Николаевич
Маму арестовали днем 28 марта 1938 года вместе со мной. Мне было восемь месяцев от роду. Какую я представлял опасность? Какие преступные действия против советской власти могла совершить жена репрессированного с тремя малолетними детьми на руках? Но такова была установка – виноваты не только «изменники Родины», но и члены их семей, включая младенцев. Для этого в 58-ю статью Уголовного кодекса был даже введен специальный пункт об ответственности семей врагов народа…
С легкой руки Миты и Майи подробности маминого ареста обросли легендами и неточностями, которые я считаю своим долгом развеять. В своих воспоминаниях каждая из них достаточно подробно описывает то, чему свидетелем не являлась. При этом версии во многом противоречат друг другу. Мита придумала трогательную сказку о том, как перед началом спектакля «Спящая красавица» к ней в театр пришли Майя и Алик, и она догадалась: Рахиль арестована:
«Что я танцевала, как танцевала – убейте меня, не помню. В антракте врываюсь в свою артистическую, к детям. Осунувшееся личико Майи смотрит на меня сквозь ветки мимозы.
– Майечка, где мама? – спрашиваю осторожно, вроде бы невзначай.
– Сказала, что ее срочно вызывают на Шпицберген к отцу… Велела нам идти к тебе в театр.
На следующий день я отправила Алика к Асафу. У него сын Боря – теперь академик Мессерер – всего на год моложе Алика. Мальчишкам вместе скучно не будет».
Однако к тому моменту, когда нас с мамой забрали в Бутырку, Алик уже жил у Асафа, а Майя – у Миты. Такие предосторожности были приняты потому, что еще в первых числах марта оперативники приходили к нам в Гагаринский с тем, чтобы забрать мать. Ареста тогда удалось избежать благодаря сочувствию женщины, возглавлявшей группу оперативников. Она сжалилась, увидев, как мать кормит меня грудью. В документах дела, которые много лет спустя читал Нодик, сохранилась бумага с вопросом следователя Ярцева: «Почему не арестована Плисецкая?» и ответом: «У нее грудной ребенок». Но на майора государственной безопасности Виктора Владимировича Ярцева, который на протяжении восьми месяцев пытал отца, наличие грудного ребенка у жены изменника Родины не произвело никакого впечатления. Поэтому днем 28 марта, спустя две недели после первой попытки ареста, история повторилась.
В то время семья ни на минуту не оставляла маму одну. Поэтому, когда чекисты ввалились в квартиру, рядом с ней была Эля. Во время формального обыска одна из понятых повязала себе на голову мамин платок.
– Как вы смеете?! – истошно закричала Эля, сорвав его.
Перевернув дом вверх дном и не дав толком собраться, маму со мной на руках увезли в Бутырскую тюрьму.
Майе Мита сказала, что мама срочно вылетела к отцу на Шпицберген. С Московского телеграфа она регулярно отправляла телеграммы якобы с архипелага и якобы подписанные мамой. Сказать, когда именно Майя узнала о том, что родители арестованы, я не могу. В своих воспоминаниях она изложила собственную версию этих страшных событий, частично основанную на рассказах Миты, частично додуманную ею самой:
«Сейчас я мучительно напрягаюсь, чтобы вспомнить, как получилось, что вечером в театре я внезапно оказалась совсем одна. Без мамы. С большим букетом крымских мимоз. Просто выпадение из памяти. Есть у меня в характере и поныне дурацкая способность погрузиться целиком в свои мысли, отрешиться от мира, ничего не замечать кругом. Я не люблю этой своей черты. Так было и в тот мартовский вечер.
Спектакль заканчивается, поклоны, аплодисменты. А где мама? Ведь мы были вместе.
Я иду с цветами к Мите домой. С поздравлениями. Взяв цветы, Мита внимательно, пристально всматривается в меня серьезными темными глазами. И внезапно предлагает остаться ночевать. При этом она плетет какую-то чепуху, что маму срочно вызвали к отцу и она тут же, прямо из театра, не досмотрев спектакля, вечерним поездом куда-то умчалась. Я ей, естественно, верю. В двенадцать лет поверишь в любую несуразицу».
Как видите, версия Майи, которая, бесспорно, воспринимается ярко и драматично, так же далека от реальности, как и сказка Суламифи о двух сиротках перед служебным входом Большого театра. В реальности не было ни Большого театра, ни «Спящей красавицы», ни крымских мимоз, ни внезапного исчезновения мамы в антракте… Был только страх за детей в ожидании неминуемого ареста, обыск, арест, Лубянка и тюрьма...
На Лубянке дали команду полностью раздеться и отправили на медосмотр. Врач самым оскорбительным образом, грубо и тщательно осматривал каждую арестантку. Окаменевшая от унижения мама думала только о том, чтобы у нее не отняли ребенка. После осмотра втиснули в узкий бокс без окон, с ужасно ярким светом. Помещение оказалось настолько тесным, что находиться в нем можно было только стоя. Скоро от тяжести онемели руки – ведь мама держала меня, а сколько продолжалась эта пытка – неизвестно, она потеряла счет времени.
Потом была Бутырка. Мама вспоминала, что, когда открыли тяжелую дверь и впустили в камеру, в первый момент ей показалось, что это баня. От сырости и пара еле-еле различались силуэты женщин с детьми. Стоял шум, детский плач… Маме указали ее место на нарах. Потом появились отобранные вещи: пеленки, пальто, детское одеяло, подушка…
Постепенно мама привыкала к тюремному быту. На допросы не водили. В камере помещалось сто человек, не считая детей. Над нарами висели огромные лампы, низко спущенные над головами заключенных. Мама старалась концом одеяла закрыть мое лицо от яркого света. Просить что-либо изменить было запрещено.
Женщин выводили на прогулку в тюремный двор-колодец, где они в течение пятнадцати минут бесцельно ходили по кругу. Если поднять голову, можно было увидеть кусочек неба. А где-то гудели электропилы, и сверху дождем сыпались опилки. Это на лесопилке работали арестованные. Мама рассказывала, что я всячески протестовал, вытягивался и извивался на ее руках, когда после короткой прогулки следовало возвращаться в камеру.
Через некоторое время, когда узницы присмотрелись друг к другу, стали разговаривать, расспрашивать, не встречался ли кто на пересылках с их мужьями. С жадностью ловили малейшую информацию о том, что происходило за стенами Бутырской тюрьмы и в коридорах Лубянки. Больше всего боялись, что отнимут ребенка и отправят в приемник-распределитель, причем под чужим именем и фамилией, или в ясли, где мало кто выживал. Заключенные женщины не умели писать, но сообща сочинили песенку на мотив «Наша мама – шансонетка» и тихонько ее напевали:
Утром рано, на рассвете,
Корпусной придет.
На поверку встанут дети,
Солнышко взойдет.
Проберется лучик тонкий
По стене сырой
К заключенному ребенку,
К крошке дорогой.
Но светлее все ж не станет
Мрачное жилье,
Кто вернет тебе румянец,
Солнышко мое?
За решеткой, за замками
Дни, словно года.
Плачут дети, даже мамы
Плачут иногда.
Но выращивают смену,
Закалив сердца.
Ты, дитя, не верь в измену
Своего отца!
В двух последних строчках колыбельной выражено мамино жизненное кредо. Виновность мужа она полностью исключала и не боялась заявить об этом во всеуслышание на допросах. Мама решительно отрицала, что знала о якобы «преступной деятельности» отца. Как ни настаивали следователи, сломить им ее не удалось. А в материалах дела сохранилась формулировка «Отрицает, но не знать не могла».
Впрочем, на дальнейший ход событий мамино упорство никак не повлияло. 4 апреля 1938 года нас в вагоне-теплушке для скота отправили в лагерь. В какую сторону везут, удалось узнать у цыганки-уголовницы, которая была любовницей начальника поезда. Путь лежал в Казахстан.
Мама вспоминала:
«Меня втиснули в один из вагонов. Я держала Азарика на руках. Он, увидя такое множество женщин, стал их “пугать”, вытягивая губы: “У-у-у-у”. К нему потянулись десятки рук: “Дай, дай подержать”. Руки тянулись с верхних нар, со второго и третьего ярусов. Плакали и улыбались. Потом нас переселили в другой вагон-теплушку с железной печкой. Там были женщины с детьми. Наверху находилась маленькая узкая форточка, к стене под форточкой была придвинута железная кровать. В углу стояли длинные доски. Мы дотащили эти доски до кровати и положили их на спинки кровати. Таким образом мы могли, забираясь на доски, дотягиваться до форточки и дышать через нее свежим воздухом».
Дорога длилась целый месяц. Антисанитария, изнуряющая летняя жара, голод, жажда… Сохранить в этих нечеловеческих условиях здоровым грудного ребенка – практически невыполнимая задача. К счастью, у мамы не пропало молоко и она могла меня кормить. Чтобы я хоть как-то дышал, она клала меня на доски поближе к узкой форточке.
На сортировочной станции Казанской железной дороги мама через решетку этого окошечка увидела двух стрелочниц, которые толклись с флажками на рельсах. По научению бывалых уголовниц обгоревшей спичкой, смоченной слюной, на клочке бумаги, выданном для «оправки», она написала письмецо:
«Дорогие мои! Я нахожусь в теплушке на Окружной под Москвой. Азарик со мной. Мне дали восемь лет ни за что. Условия более чем тяжелые. Нас везут в Караганду. Переписки не будет».
Склеив весточку пополам разжеванным кусочком хлеба, мама подобралась поближе к форточке и через решетку показала стрелочницам письмо. Одна из них отвернулась, а вторая кивнула в знак согласия. Далее обращусь к маминым дневникам, в которых она подробно описывает этот эпизод:
«Вагон тронулся, и я бросила письмецо в форточку. Конвоир, стоявший на ступеньке вагона, закричал: “Стрелять буду!” Но я отчаянно следила за женщиной. Вижу, она смотрит вслед записке, как она летит, ведет глазами поверх вагона – от ветра моя записка полетела через вагон. Знаком головы стрелочница показала, что видит, куда она приземлилась, и слегка улыбнулась. Значит, она подняла и опустила мое письмо в почтовый ящик. Это было мое спасение. Я всегда благословляю за храбрость и человечность эту женщину. Наши получили от меня весточку».
Удивительно, но треугольник без марки с адресом «Москва, ул. Дзержинского, д. 23, кв. 3, Мессереру М. Б.» действительно дошел до адресата! По дороге в лагерь мама бросала еще четыре подобные записки. Но, видимо, никто больше не решился поднять их и опустить в почтовый ящик.
Начались хлопоты Суламифи и Асафа о маме. Особенно активна была Мита, которая в 1937 году, в самый разгар сталинского террора, стала орденоносцем. Ее наградили «Знаком Почета». Приколов к петличке орден, бесстрашная Мита отправилась на Дмитровку, в прокуратуру.
Благодаря авторитету примы-балерины Большого театра ей удалось выяснить адрес лагеря, куда этапировали нас с мамой, и получить разрешение посетить сестру, чтобы забрать у нее ребенка. В одном из кабинетов выдали конверт с надписью «Акмолинск», который надлежало вручить начальнику лагеря. Лагерь носил экзотическое название «АЛЖИР», что означало «Акмолинский лагерь жен изменников Родины». Сюда прибывали эшелоны с заключенными матерями, женами и сестрами арестованных маршалов, генералов, наркомов, ученых, писателей, врачей, инженеров… По своему составу АЛЖИР был одним из самых уникальных женских лагерей.
С письмом из прокуратуры Мита отправилась на Казанский вокзал. Как она потом вспоминала, вокзал был похож на муравейник: тысячи людей пытались уехать кто куда. Под ногами хрустели вши. Все кассы оказались закрыты.
И снова помогла орденская книжка. Раз в год орденоносцам полагался бесплатный железнодорожный билет.
До Акмолинска Мита добиралась четверо суток через степь, потом еще несколько часов за рулем лагерного грузовика. Тощий до прозрачности шофер-зэк, крутивший баранку восемнадцать часов кряду, казалось, вот-вот заснет на полном ходу, и машина, набитая возвращавшимися в лагерь с работ, свалится в канаву. Тогда храбрая Мита, которая умела водить автомобиль, сама села за руль! Измотанный парнишка перелез на пассажирское место и моментально уснул. Да так крепко, что Мита еле-еле растолкала его, заметив еще издалека сторожевые вышки. То-то бы удивились охранники, если бы увидели за рулем грузовика балерину!
Вручив начальнику лагеря письмо, Мита приготовилась ждать сестру. Прошел час, другой… не ведут! Оказалось, мама потеряла сознание, когда получила известие о приезде Суламифи. Понадобилось время, чтобы ее, ослабленную, привести в чувство.
После приветствий и объятий Мита заявила:
– Я приехала за Азариком!
Услышав это, мама опустила в пол свои большие выразительные глаза. По ее лицу стало ясно: увозить меня нельзя ни в коем случае. Она числилась кормящей матерью, и тюремщики освобождали ее от тяжелых работ.
Конечно, узницы АЛЖИРа не рыли Беломорканал, но их трудовые будни и условия существования ужасали. Неподалеку от лагеря находилось озеро, заросшее камышом. Сбор камыша под усиленным конвоем был основным занятием узниц АЛЖИРа. Стоя по пояс в воде, они рубили жесткие стебли, которые плохо поддавались ударам ножа. Затем камыши собирали в вязанки по двадцать пять килограммов и волокли на себе обратно в лагерь, где использовали для отопления бараков или изготовления подстилок. Каждая заключенная должна была собрать по сорок снопов в день. Эти совершенно бесполезные усилия не приносили государству никакой пользы, разве что освобождали от необходимости обеспечивать лагерь дровами.
Наличие грудного ребенка оберегало маму от тяжелых работ. Таким образом, я спасал ее, а она спасала меня.
В 1939 году был организован грандиозный эстрадный ансамбль при Центральном клубе НКВД. К созданию ансамбля были привлечены самые громкие имена: Сергей Юткевич и Рубен Симонов отвечали за постановку программы, сценографию поручили Петру Вильямсу, за хор взялся Александр Свешников, музыку для ансамбля, хотел он того или нет, сочинял Дмитрий Шостакович. Танцевальным цехом заведовал Асаф Мессерер. Он-то после очередной премьеры в Центральном клубе НКВД и попросил у секретаря наркома внутренних дел СССР аудиенции у товарища Меркулова, заместителя народного комиссара. Секретарь пообещал это устроить. Правда, сам тишайший и скромнейший Асаф не рискнул отправиться на встречу с заместителем Берии, и вот в кабинет Всеволода Николаевича Меркулова устремилась бесстрашная Мита.
В своих воспоминаниях она писала:
«На меня Меркулов посматривал липким, раздевающим взглядом, но рук не распускал.
– Видел вас на сцене, – очень медленно, почти по буквам произнес он. Я продолжала причитать: младенец-то не виновен. Ведь законы у нас гуманные…
Выслушав рассказ о мытарствах Рахили, Меркулов неожиданно молвил веско:
− Примем меры. Сможете поехать, перевезти сестру. Будет дано указание».
И случилось невозможное: маму освободили из АЛЖИРа и отправили в ссылку в Чимкент под гласный надзор милиции, заменив восемь лет трудовых лагерей на восемь же лет вольного поселения в пределах Казахстана.
Я был слишком мал, чтобы запомнить подробности долгожданного освобождения, поэтому снова позволю себе обратиться к дневникам моей мамы:
«Мне сказали, что видели Миту. Я побежала к проходной. Тысячи женщин прильнули к стене проволочного заграждения. Я спустила с рук Азарика, и он через проходную выбежал к Мите. Он бежал навстречу ей, расправив ручки, как будто знал ее, а она бежала к нему. Женщины зарыдали в голос. Я стояла как окаменелая, не веря в то, что вижу. Те, кто был в этом лагере, из моих близких знакомых, при каждой встрече со мной уже на воле вспоминали эту незабываемую картину. Люба Бабицкая, с которой я иногда сейчас встречаюсь, всегда говорит, что в ушах у нее стоит этот вой и рыдания женщин, а перед глазами – бегущий к Мите Азарик».
Первые мои шаги были сделаны по акмолинской земле, и там же я произнес свои первые осознанные слова: «хочу за зону». Зоной был лагерь. Но иногда опутанные колючей проволокой ворота открывались, и передо мной представал во всем своем многообразии совершенно другой мир: с высоченными тополями, со степью до горизонта, с жуками и кузнечиками, с бескрайним синим небом и плывущими по нему облаками. Под впечатлением от этой картины я, маленький, задрав голову кверху, завороженно произносил:
– Какое красивое небо на небе, как вата!
Сам я, конечно, не помню ни этих своих слов, ни лагеря, от которого у меня сохранился на всю жизнь лишь неосознанный страх от собачьего лая и боязнь военной формы.
Попав в 2009 году по приглашению Нурсултана Назарбаева на форум «Память во имя будущего» в Астане, бывшем Акмолинске, я пытался сопоставить то, что вижу, с мамиными воспоминаниями. Но не сохранилось ни бараков, в которых ютились узницы АЛЖИРа, ни ворот с колючей проволокой… Мы пошли по степи, вдоль арыка. Поразил гомон и гам воронья. Оказалось, что, по преданиям казахского народа, там, где пролилась кровь, воронье продолжает гнездиться еще двести лет.
К железнодорожным путям, на которых стояли вагоны для перевозки заключенных, мама шла очень медленно, еле-еле переставляя ноги. Надо было оттянуть время, чтобы до того, как мы попадем внутрь теплушки, Мита успела вернуться от начальника головного казахстанского лагеря «Долинка» по фамилии Монарх с разрешением репрессированной сестре и ее маленькому сыну ехать вместе с ней в купе. Сопровождали маму два конвоира: один шел впереди, а тот, что сзади, подталкивал ее в спину прикладом ружья. Никто не помогал нести вещи, и приходилось часто останавливаться, чтобы переложить меня из одной руки в другую, а освободившейся вновь схватиться за чемодан.
К счастью, Мита успела! Заветная бумага позволила нам избежать месячной поездки в закрытом вагоне для скота. Мама рассказывала, что я тогда очень мучился болями в желудке, и в невыносимых условиях теплушки она бы не довезла меня до Чимкента живым.
Поселились мы на Туркестанской улице в глиняной мазанке с земляным полом, служившей бухарскому еврею Исааку не то курятником, не то телятником. За символические деньги он сдал нам по доброте душевной это немудреное жилье. Сам Исаак вместе с необъятных размеров женой Иофой и маленьким сыном Яковом жил в приличном доме с крыльцом.
Величайшим удовольствием и главным развлечением для меня было тогда прокатиться в повозке Исаака, запряженной ишаком.
Я кричал ему:
– Эй, Ишак, покатай меня на ишаке!
Исаак очень обижался, но сажал меня в повозку, накрывал пологом из овечьей кожи и катал.
Мита вскоре вынуждена была вернуться в Москву. Она уехала сразу, как только ей удалось устроить маму на работу. Мама начала преподавать танцы в местной школе. Не имея специального хореографического образования, она, вспоминая спектакли и репетиции в Большом театре, легко воспроизводила перед детишками элементарные па. Позже она даже организовала балетный кружок при Доме культуры. На концертной эстраде-раковине мама ставила самодеятельные спектакли, в одном из которых участвовала и Майя, приехавшая в Чимкент на каникулы. Она танцевала первые наброски знаменитого «Умирающего лебедя», поставленного для нее Митой.
Как утверждает в своих воспоминаниях Майя, в Казахстан она ехала одна, имея при себе лишь узелок со сменой белья и нехитрым провиантом, собранным в дорогу теткой. На самом деле ее сопровождал Нодик. Мита никогда бы не отпустила четырнадцатилетнюю племянницу одну в столь далекое путешествие. Из Москвы они привезли мне железную машину, в которую можно было сесть и, нажав на педали, привести ее в действие. Радости моей не было предела! К сожалению, прокатиться на этой машинке мне так и не пришлось. Меня опередила Иофа, жена Исаака. Не успели мы ахнуть, как толстая Иофа с воплем «Ой, какая машинка! Я тоже хочу в нее сесть!» плюхнулась на детский автомобильчик и… расплющила его. Как же я горевал!
Майя в Чимкенте учила меня выговаривать букву «р», которая в моей интерпретации звучала как «е». Она заставляла повторять песенку «На рыбалке у реки тянут сети рыбаки» – это приводило ее в восторг. Потом она начинала хлопать в ладоши, задавая несложный ритм, под который я прыгал, стоя в своей кроватке в длинной ночной рубашке. Майя радовалась:
– Ой, мама, он танцует лезгинку!
В памяти возникает такой эпизод. Я сижу в эмалированном тазу, который в силу малого возраста казался мне огромным. Эмаль на дне таза отколота и проглядывается черный силуэт, при виде которого Майя восклицает:
– Как похож на Пушкина!
Я на тот момент еще не мог разделить ее восторга от этого наблюдения.
Из тех же лет у меня сохранилось еще одно яркое воспоминание – сверкающий красный шар, который вместе с прочими елочными игрушками привез нам к Новому году Нодик. Я был поражен красотой этого шара и попросил маму, наряжавшую елку, дать мне его. Я не уловил момента, когда шар выскользнул из моих рук и разбился, но то, как эта красота в одно мгновение превратилась в россыпь мельчайших осколков, запомнил на всю жизнь.
По соседству с домом Исаака, буквально через забор, обитала татарская семья с тремя детьми, имена которых начинались на букву «р»: Равиль, Ринат и девочка Раилька. Я любил играть с ними в «самолет». Вдыхая чимкентскую пыль, мы носились по улице и изображали пропеллер, вращая перед собой руку, – казалось, вот-вот взлетишь!
Моя детская память не сохранила Чимкент маленьким захолустным городком, каким он и был в то время. Перед моими глазами совершенно иная картинка: дорожка от мазанки до калитки, стройные тополя, уходящие куда-то в небо, мягкий тополиный пух, смешанный с теплой пылью дороги, по которой приятно бегать босиком. Наш участок опоясывал арык, в который я с радостью бросался, несмотря на малое количество воды.
Много позже, уже повзрослев, я нарисовал план участка: дом Исаака, калитку, арык, колодец, нашу глиняную мазанку… Мама была поражена точностью моего рисунка. Но я запомнил многое – например, снег, который редкость в Чимкенте. Мама в тот момент отправлялась на работу, а я стоял во дворе и смотрел, как снег медленно засыпает дорожку, по которой она уходила. Меня внезапно накрыл дикий ужас: вдруг дорогу занесет так сильно, что мама не сможет вернуться назад?! Я страшно разрыдался тогда. На мой рев сбежались все – Исаак, молчаливая Иофа, Алик, который к тому времени жил с нами, – и принялись меня успокаивать. Этот свой плач, первый снег, засыпающий мамины следы, и полное отчаяние от мысли, что мама может больше не вернуться, не забуду никогда.
Мама и на вольном поселении оставалась под гласным надзором. Каждую неделю она должна была вместе с детьми отмечаться в комендатуре, выстаивая длинную очередь. Несмотря на детскую беззаботность, даже я ощущал напряженность – мамина тоска по дому, по отцу, по семье передавалась и мне. Когда она плакала, я утешал ее:
– Не плачь, домом поедем.
Но домой мы смогли вернуться только в апреле 1941 года, проведя в чимкентской ссылке год и восемь месяцев. Произошло это благодаря Асафу, которого после выступления на очередном кремлевском банкете похвалил Сталин. Вождь похлопал его по плечу со словами: «Хорошо танцуешь. Очень высоко прыгаешь! Вот она, – он показал пальцем на сидевшую рядом Ольгу Лепешинскую, – как стрекоза, а ты – как орлик!» Подняв бокал, Сталин сказал, что пьет за Асафа. Сталинская похвала сделала свое дело – Асафу удалось добиться приема у заместителя наркома НКВД Меркулова, и в результате постановление ОСО НКВД о ссылке было отменено.
На основании справки об освобождении из ссылки маме выдали паспорт. Паспорта в то время менялись каждые пять лет, поэтому следующее удостоверение личности она получила уже без всякого указания о ссылке.
Обкорнать терминологию, вырвать из контекста и вывернуть наизнанку полезно для того, чтобы создать у манипулируемого дурака иллюзию власти, не требующую ни усилий, ни риска. Нетрудно и очень лестно поверить, что уже на грош пятаков купил, имеешь собственное мнение и выступаешь за все хорошее против всего плохого.
НЕСЛУЧАЙНЫЕ НЕТОЧНОСТИ
«Батюшка наш великим постом
взял порося, перекрестил в карася
да и съел»
Русский фольклор
Казалось бы — ну съел и съел, и что такого? Не тянет на сенсацию, максимум — внутридеревенского масштаба… Ох, не спешите, господа-товарищи.
Ничего страшного, покуда жульничество видно всем, но представьте себе, что глупый народ этот трюк принял за чистую монету, на речку с удочками побежал и до сих пор там сидит в надежде жирного хряка выудить.
Вы скажете — чушь, так не бывает… Ох, вашими бы устами да мед пить… бывает, да еще как! Фальшивое наименование — популярный пропагандистский трюк, вполне удачно провоцирующий неадекватные действия широкой общественности. Жонглирование словами и размывание понятий — любимый вид спорта современных политиков и журналистов.
Есть, например, слова, чье значение не утрачено, но меняется в связи со временами в обществе, например, «либерал» и «консерватор» обозначают сегодня совсем не то же, что вчера, и конечно, есть немало охотников канифолить народу мозги, старательно перепутывая старые и новые смыслы, но мы сейчас не об этом. Мы о случаях более сложных.
Вот, например — в обиходно-газетном употреблении все, что не демократия, есть диктатура, а все, что диктатура — непременно тоталитарная. Ой ли, да так ли?
Демократия — современная западная (бывают и другие, но это не для газет, а для историков и социологов) — это государственный строй с разделенными между собой законодательной, исполнительной и судебной властью, с выборами, партиями, свободой мнений и т.д. Очень хорошо подходит для определенного состояния общества, но только и исключительно для этого состояния, того, которое в нашей школе обозначали как «буржуазный общественный строй».
Никоим образом не является единственно правильным устроением человечества, светлым будущим и нравственным совершенством, хотя вполне может оказаться будущим народов, которые обустроятся на буржуазный лад, и значительно превосходит в нравственном отношении СССР или Тысячелетний Рейх.
В настоящее время традиционные демократии переживают кризис, связанный с изменением структуры и характера соответствующих обществ: вместо буржуазии господствующим классом стала бюрократия, которой мешают демократические учреждения. Естественно, она стремится их обойти или разрушить коррупцией, извращением за основ и т.п. Судьбу политика, встающего у нее на пути, мы можем наблюдать на примере Биньямина Натаньягу, Дональда Трампа, партии «Альтернатива для Германии» и т.п.
Но это — на деле, на словах чиновники — самые, что ни на есть, демократы и с легкостью объявляют диктатурой любое другое государственное устроение, например, монархии Ближнего Востока, что совершенно неверно.
Пушкинский цыган объясняет: «Мы дики, нет у нас закона», но закона-то нет у них писаного, зато закон традиции, т. н. «обычного права» в десять раз подробнее и строже того, по которому жил Пушкин. И бытовое поведение четко регламентировано, и неравенство закреплено, и с моралью не шутят.
Но можно ли назвать этот порядок диктатурой? Естественно, нет, его ведь никому никто не навязывает, по поводу наказаний за возможные нарушения существует консенсус, высшая мера — изгнание из общины, каковому вполне заслуженно подвергли пушкинского Алеко.
Примерно также живет и соседская, деревенская община. Государство (чаще всего — монархия) в повседневные дела и порядки общины не лезет: до Бога высоко, до царя далеко, барин где-то в столицах, на государевой службе, в спорных случаях дело решает сельский сход. Произвол самодержца распространяется на самом деле лишь на его ближайшее окружение да на сбор налогов и податей. Диктатура ли это? Естественно, нет, скорее на селе преобладает т. н. «прямая демократия».
Диктатура есть не что иное как вялотекущая гражданская война с возможными обострениями — реальная стрельба ей может предшествовать или следовать за ней. Возникает она, когда консенсус исчезает и начинается борьба не просто за власть, но за устроение сообщества и господствующую систему ценностей. В наши дни модно всякую диктатуру обзывать «тоталитарной», поскольку она неизбежно связана с пытками, казнями и подавлением всяческого инакомыслия.
Но слово «тоталитаризм» — типичное, как говорят немцы, «слово-губка», впитавшее уйму разнообразных значений, так что в конце концов непонятно, что именно имеется в виду, и слово вообще ничего не значит. Следует различать диктатуру настоящего (классическую диктатуру) и диктатуру будущего (то, что Ханна Арендт именует «тоталитаризмом»).
Диктатура настоящего — это вялотекущая гражданская война за сохранение статус-кво против тех, кто пытается его изменить. Новейший пример — диктатура Пиночета в Чили. Начиналась со стрельбы и нешуточных репрессий, но по мере ослабления сопротивления репрессии тоже слабели, так что в конце концов получился возврат к буржуазной демократии, что, собственно, и было целью.
Диктатура будущего (она же — тоталитаризм) — это вялотекущая гражданская война за создание нового человека, нового неба и новой земли, против всех соотечественников и современников. Начинается, естественно, тоже со стрельбы и репрессий, но по мере ослабления сопротивления переходит к своей главной программе — осчастливливанию человечества сперва на захваченном участке с опцией расширения до мирового господства.
Нацисты пели:
Сегодня нам принадлежит Герман=D0я
Завтра — весь мир.
А коммунисты:
Два класса столкнулись в смертельном бою
Наш лозунг — всемирный Советский Союз.
Не корысти ради, а нельзя же несчастное человечество оставлять страдать, когда уже открыт секрет всеобщего осчастливливания, пришло наконец время землю в Гренаде крестьянам отдать! Тут не просто лояльность требуется, но восторженная готовность шагать вслед за, невзирая на.
Итак, подавив сопротивление, новая власть приступает к созданию нового мира и человека. А человек — скотина дурная — перерождаться не желает ни в какую, прячет, холит и лелеет в себе проклятые пережитки прошлого. И обещанный рай никак не желает наступать. Поэтому необходимо, во-первых, массовое перевоспитание, чтоб каждому гаврику прямо в мозги залезть и все винтики-шпунтики в голове настроить как надо, а во-вторых, срочное обнаружение виновных в том, что солнце все еще всходит на востоке, а перегруженные от великой грамотности пое да валятся под откос
Вот, ради решения этой двуединой задачи, и разворачиваются самые свирепые и массовые репрессии, когда сопротивление уже подавлено. Коллективизация в России началась не в 1917, но в 1927, а Хрустальная ночь в Германии случилась не в 1933, но в 1938 году.
Диктатура настоящего уничтожает политических противников, реальных врагов, а тоталитарная диктатура будущего, покончив с ними на начальном этапе, устраивает показательное жертвоприношение тех членов общества, которые, согласно ее утопической теории, являются объективным препятствием к возведению земного рая.
Пиночет мог сотнями расстреливать тех, кто делал, говорил или думал что-то против, в т.ч. и невинно оклеветанных, но не мог он сознательно и систематически уничтожать всякую тетю Мотю, объявив, что врагами по определению являются все, чье имя начинается с буквы «М», нимало не интересуясь, что она на самом деле думала, делала или говорила. Не мог, поскольку для его целей это было бы прямо контрпродуктивно.
Сталин или Гитлер, напротив, не могли не уничтожать тысячами невинных людей, ибо их целью была не просто власть, но вот именно создание нового мира и нового человека, и старых расходовать для этого было не жалко. Итак, сравнивая Альенде и Пиночета, не отговаривайтесь, что «оба хуже», не верьте, что раз то и другое «диктатура», обе они равно «тоталитарные». Нет, не равно, и ошибка в определении обойдется вам в море крови и горы трупов.
* * *
Не менее многозначным, т.е. в конечном итоге ничего не значащим, является ныне слово «расизм». Совсем новое дополнительное значение оно обрело буквально пару недель назад: «обвинение, позволяющее унижать, убивать и грабить», но в исходном моменте означало оно другое, а именно: теорию неравноценности людей, принадлежащих к разным расам. Теорию, что периодически притворяется научной, но ни одной объективной проверки выдержать ей так и не удалось.
Прежде всего, сразу же выясняется, что различия, на которые ссылаются расисты, не расой обусловлены, а культурой. Очень интересный пример привел Тило Саррацин: люди одной расы, говорящие на одном языке (урд=D1), но принадлежащие к разным общинам (индуистской или исламской), демонстрируют при проверке IQ совершенно несравнимые результаты. Среди китайцев полно известных ученых, нобелевских лауреатов в том числе, а вот у монголов как-то не вытанцовывается, и т.п.
И тем не менее, теория эта не умирает. В интернете уйма комментариев белых расистов, от чистого сердца рекомендующих черным в связи с генетически предопределенной тупостью делать карьеру исключительно в спорте или на эстраде, а также расистов черных, требующих хранить и расширять процентную норму для них во всех университетах, фирмах и министерствах, в связи с той же самой тупостью, не позволяющей выиграть в честной конкуренции. Но самое интересное — ни те, ни другие не считают себя расистами.
Расизмом принято нынче обругивать то, что именовалось прежде ксенофобией — недоверие к чужакам. В любой форме — от легкой настороженности до немедленного уничтожения… Нет, прошу вас, не надо, не надо морщиться и ворчать про крохоборство, вот ведь и расизм он где-то как-то про отторжение чужого, чего уж там… Нет уж, давайте мухи отдельно, а котлеты отдельно.
Ксенофобия — реакция инстинктивная, и как все инстинкты, для выживания необходимая. Чужой — носитель другой культуры, он иначе понимает мир, в общении с ним возможны недоразумения, которые, если не отслеживать их, могут вызвать смертельную вражду. В одном обществе сосуществовать с ним всегда рискованно, иной раз лучше границей отгородиться, иной раз сближение возможно и даже желательно, но процесс непD1остой, непредсказуемый, идет все больше методом тыка и требует доброй воли обеих сторон. Не следует ни стыдиться ксенофобии, ни давить ее в себе, но прежде всего — признать право другого быть другим и постараться наладить отношения, насколько он в этом заинтересован, а если не заинтересован, выстроить оборону.
Расизм — ложная теоретическая база, которую под естественную ксенофобию подводить очень легко, но очень опасно. И всякий, кто поддается соблазну идентифицировать эти два явления, автоматически оказывается перед выбором: либо принять заведомо фальшивую теорию, либо отрицать очевидную практику, т.е. так или иначе предпочесть правде ложь. Как правильно отметил Аверинцев, нельзя принимать выбор, предлагаемый дьяволом, отцом лжи, ибо равно проигрышными оказываются все предложенные им варианты.
Результаты усвоения расизма известны всем, но не менее разрушительно и подавление ксенофобии, результаты его — нашествие варваров в Европе и коленопреклонение перед шпаной в Америке.
* * *
Слово «справедливость» многозначным было всегда, ибо разным людям справедливыми представляются порядки разные. Но в отличие от «расизма», значение которого на прокрустовом ложе политкорректности растянули, «справедливость» на нем обрубают и укорачивают до полного совпадения с «равенством», тогда как на самом деле в исходном моменте справедливость — это вот именно признание неравенства.
Справедливость — это когда в хайтеке платят больше, чем в подотделе очистки, а бездельнику не платят совсем-совсем ничего. Справедливость — это когда полицейскому можно применять силу, а грабителю запрещается. Справедливость — это когда никого убивать нельзя, но за убийство действующего премьера срок дают больше, чем за убийство с целью грабежа. Справедливость — это когда в Большой театр берут Майю Плисецкую, а не Машу с Уралмаша, которая танцует как чурбан и поет как барабан.
Одним словом, справедливость — это согласие общества на то, что оно устроено иерархически. Без иерархии коллектив быстро ослабеет, обнищает, будет побежден, поглощен, уничтожен. Существовать он может лишь поскольку признает свою иерархию справедливой. Поэтому понятие «справедливости» варьируется в пределах весьма широких в зависимости от места и времени: сегодня справедливо будет иметь начальником потомственного рыцаря, что с пленок приучен к мечу и латам, а завтра — капиталиста, что изобретет и изготовит пулемет «Максим».
За утверждением, что некое устроение «несправедливо», может стоять правильное стремление изменить иерархию соответственно переменам в жизни, но может и (увы, весьма нередко!) — элементарная зависть. За что, скажем, Плисецкой все эти зарплаты, премии, известность, загранпоездки? Маша ведь относится к тому же виду хомо сапиенс и ей бы тоже очень-очень хотелось.
Вот это человеческое, ах, слишком человеческое желание присвоить то, что есть у другого, с большим успехом используют в наши дни те, кто хотел бы заменить главенство создающих ценности главенством перераспределяющих. Вспомните хотя бы «Рабочую марсельезу»:
Богачи-кулаки жадной сворой
Расхищают тяжёлый твой труд.
Твоим потом жиреют обжоры,
Твой последний кусок они рвут.
Голодай, чтоб они пировали,
Голодай, чтоб в игре биржевой
Они совесть и честь продавали,
Чтоб глумились они над тобой.
Растравливание зависти, отождествление справедливости с равенством — это все средства. Цель — захват власти, а как распоряжаются ею профессиональные перераспределители, нам с вами известно не из книжек.
* * *
Мы рассмотрели термины, значение которых сознательно запутывалось, чрезмерно расширялось или сужалось. Теперь переходим к термину, который… вообще ничего не значит. Явления, как бы обозначаемого им, в природе не существует и не существовало никогда. Я имею в виду т. н. «международное право».
… Слышу, уже слышу изумленные ваши восклицания: «То есть как это не существует? Вот же резолюция ООН, вот же международный суд, вот же десять тысяч одних диссертаций!!!». — Спокойно, спокойно, вспомним достопамятного подпоручика Киже, о котором тоже в свое время бумаг написано было немало. Бюрократические фантомы очинно насчет этого способные, но фантомами от этого быть не перестают.
Право (в смысле «закон») есть предписание или запрет каких-то моделей поведения под угрозой наказания вплоть до уничтожения. Только власть казнить и миловать создает закон, ибо может навязать его, санкционируя нарушения. Так вот, на уровне международных отношений такой властью не обладает никто, там действует только право сильного.
Не надо, дорогие соотечественники, на Британию бочку катить за то, что в декларации Бальфура у них одно написано, а в Белой Книге — другое. Они сами себе хозяева, что хотят-то и пишут, а что в мандате Лиги Наций написано, чтоб они о бедных евреях позаботились… ну, надо же было этой Лиге что-нибудь написать, когда Англия с Францией промеж себя делили османское наследство.
Да, действительно, решение ООН 1947 года было важным для нас, ибо реально давало время и возможности лучше подготовиться к приближавшейся войне, но ни нам, ни врагам не приходило в голову, реально исполнять эту резолюцию. Да, толкнул в свое время в ООНе прочувствованную речь товарищ Громыко, поскольку был расчет присоединить нас к соцлагерю, а как дело не выгорело — ну, играй, музыка, назад.
Были и есть игры престолов, конфликты интересов, но не было и нет ни закона, которому воленс-неволенс подчинялись бы все участники игры, ни инстанции, которая могла бы навязать им такое подчинение. ООН настругала уйму правил ведения войны, но даже такому выдающемуся стратегу и тактику как я с первых же прочитанных строк ясно, что это бег в мешках — так воевать могут только самоубийцы.
И не надо, не надо мне рассказывать, что некоторые «международные законы» исполняли даже нацисты. Вот, например, запрет химического оружия… ну, то есть в лагерях уничтожения они его, конечно, использовали, но то ведь дело внутреннее, а на фронте — ни-ни.
Исполнять-то они исполняли, только… не «международные законы», а запрет Америки, поскольку знали, что возможностей для создания и применения такого оружия у нее гора-а-а-аздо больше, чем у них. Право сильного — оно всегда сработает, кто бы спорил, просто с некоторых пор в ситуации, когда у сильного в очередной раз бессильный виноват, принято оформлять это как нарушение этого самого мифического «международного права».
Можно, например, обвинить Сербию в том, что воюет она столь же негуманно, как и ее противники, а не так как рекомендует ООН-овское Министерство благих пожеланий. Если бы эти пожелания на самом деле были законом, то за нарушение его пришлось бы ковровой бомбардировкой все Балканы накрыть, на самом же деле мистер Клинтон «виновного» избрал из каких-то своих соображений.
Можно сколько угодно критиковать политику Путина в отношении Грузии и Украины — за то, что лишние конфликты создает, что это для России контрпродуктивно, что зря он с Европой ссорится, и т.д., и т.п., но неправильно его упрекать в «нарушении международного права», ибо несуществующий закон по определению нарушить невозможно.
И если сегодня нашим генералам и дипломатам угрожают «Международным судом», то не потому, что они на самом деле чего-то там нарушили — есть уйма бумажек, которым их действия не соответствуют, но еще больше таких, которым, наоборот, соответствуют, ибо бумажки эти производятся по известной модели валюты из «Свадьбы в Малиновке»: «Бери — я себе еще нарисую!». Угрожают им потому, что политики европейских держав все больше впадают в зависимость от голосов избирателей-мусульман, и тут уж ничего не поделаешь.
С интересами державного начальства не считаться опасно, но еще опаснее принимать всерьез его вербальные претензии. Ну, не станете же вы, опасаясь очередного «кровавого навета», искать у себя под кроватью убиенного христианского младенчика, куда разумнее подумать насчет размера взятки полицмейстеру.
* * *
Мы привели всего лишь несколько характерных примеров «переклеивания этикеток», охватывающего все более обширные области общественного сознания современного Запада. Понятно, как это делается, но стоит задуматься, почему это удается.
Прием этот широко используется всяческими как актуальными, так и потенциальными власть имущими, но в чем секрет его эффективности? Специалиста, знающего термин и умеющего работать с ним, на мякине не проведешь, а среднестатистический объект начальственно-телевизионной манипуляции, как правило, вовсе не интересуется ни разновидностями диктатур, ни фантомностью «международного права». И даже в вопросах, ему, вроде бы, знакомых, типа «справедливости» или различий народов и рас, безропотно позволяет лапшу себе на уши вешать по схеме: «Не верь своим глазам, верь моим словам!». Притом, что ему-то, в отличие от манипуляторов, это, вроде бы, ни зачем не нужно…
На этот вопрос лучше всех ответили братья Стругацкие:
Дурака лелеют, дурака заботливо взращивают, дурака удобряют… Дурак стал нормой, еще немного — и дурак станет идеалом, и доктора философии заведут вокруг него восторженные хороводы. А газеты водят хороводы уже сейчас. Ах, какой ты у нас славный, дурак! D0х, какой ты бодрый и здоровый, дурак! Ах, какой ты оптимистический, дурак, и какой ты, дурак, умный, какое у тебя тонкое чувство юмора, и как ты ловко решаешь кроссворды!.. Ты, главное, только не волнуйся, дурак, все так хорошо, все так отлично, и наука к твоим услугам, дурак, и литература, чтобы тебе было весело, дурак, и ни о чем не надо думать… А всяких там =редно влияющих хулиганов и скептиков мы с тобой, дурак, разнесем (с тобой, да не разнести!).
(«Хищные вещи века»)
Остается только подправить, что в наше время доктора философии уже эти хороводы водят вовсю.
Терминология выдумана не зря, она предназначена для того, чтобы анализировать и исследовать мир, не случайно в древности многие народы (евреи в том числе) считали, что дать кому-то/чему-то имя означает получить над ним власть. Но власть просто так в руки не дается, нужно делать немалые усилия — умственные, как минимум, а нередко и физические.
Так вот, обкорнать терминологию, вырвать из контекста и вывернуть наизнанку полезно для того, чтобы создать у манипулируемого дурака иллюзию власти, не требующую ни усилий, ни риска. Нетрудно и очень лестно поверить, что уже на грош пятаков купил, имеешь собственное мнение и выступаешь за все хорошее против всего плохого: высказал злодейскому Пиночету свое «фэ!», возлюбил чужака более самого себя, защитил бедную Машу — жертву несправедливости, и всех евреев наказал за нарушение мудрых и важных законов. Одним словом, совсем без драки попасть в большие забияки и очень сильно вырасти в собственных глазах. Ну, как же после этого не проголосовать за тех, кто тебе доставил такое удовольствие?
Исследователи из Кембриджского университета создали новый материал, получивший название «веганский паучий шелк», который в долгосрочной перспективе может заменить одноразовый пластик.
Паучий шелк является одним из самых прочных и удивительных природных материалов. Ученые обнаружили, что, несмотря на слабость молекулярных связей, скрепляющих паучий шелк, они надежно усиливаются высокой плотностью других соединений. Однако белки животного происхождения имеют свои особенности и создают этические проблемы, когда речь идет о массовом производстве шелка для коммерческого использования.
Доктор Туомас Ноулз с химического факультета имени Юсуфа Хамида Кембриджского университета является экспертом в области сворачивания белка. Он провел исследование и смог выяснить, какой именно компонент в паучьем шелке придает ему огромную прочность. Затем команда ученых смогла применить этот принцип к растительному белку, полученному из сои. «Поскольку все белки состоят из полипептидных цепей, при правильных условиях мы можем заставить растительные белки самоорганизовываться, как паучий шелк», – сообщил доктор Ноулз.
Описание метода было опубликовано в журнале Nature Communications. Над коммерциализацией проекта уже работает возникший на базе университета стартап Xampla. Он разрабатывает материалы на основе растительного белка, которые можно использовать в качестве замены пластиковой упаковки и микропластика.
