Около 20:45 вечером 11 мая действующие в секторе Газы палестинские группировки осуществили массированный ракетный залп по израильской территории. Обстрелу подверглось множество населенных пунктов в районе Гуш-Дана, Шарона и прибрежной низменности.
Во время обстрела центра Израиля одна из ракет попала в рейсовый автобус компании "Эгед" в Холоне, что привело к его возгоранию. Представители компании "Эгед" сообщили, что во время сирены водитель автобуса остановил его, открыл двери и попросил пассажиров выйти и найти укрытие. Все пострадавшие находились во время падения ракеты на улице. Ранены восемь человек, состояние двоих тяжелое. Среди раненых есть пятилетний ребенок. Пострадавшие доставлены в больницу "Вольфсон".
В Ришон ле-Ционе осколками ракеты была смертельно ранена 30-летняя женщина. Представители службы скорой помощи "Маген Давид Адом" передают, что ракета попала в дом. Спасти жизнь женщине не удалось, парамедики констатировали ее смерть. Полиция обнаружила еще два места попадания ракет в Ришон ле-Ционе.
Ракета также попала в жилой дом в Гиватаиме. Легкие ранения получили четыре человека.
После 21:00 ракетный обстрел Гуш Дана продолжился. Сирены звучали в Тель-Авиве, Герцлии, Гиватаиме, Ришон ле-Ционе, Бат-Яме и практически во всех городах и населенных пунктах центра страны. Полиция заявила, что на территории округа Шарон разорвались по меньшей мере две ракеты.
По заявлению представителей ХАМАСа, в сторону центра Израиля было выпущено не менее 130 ракет. В связи с ракетными обстрелами центра страны временно закрыт аэропорт Бен Гурион. Рейсы, направляющиеся в Израиль, совершают посадку на Кипре.
Израильская железнодорожная компания ("Ракевет Исраэль") сообщила о временном прекращении движения поездов на участке между Лодом и станцией "Хагана" в Тель-Авиве. Движение прекращено из-за камнеметателей, представляющих угрозу безопасности пассажиров.
В результате ракетных обстрелов 11 мая погибли три человека (Один человек в Ришон ле-Ционе, двое - в Ашкелоне). Среди погибших - гражданка Индии, работавшая сиделкой у пожилой женщины.
Никита Хрущев смог втереться в доверие к Иосифу Сталину. А потом разоблачил культ его личности. Фото: Wikipedia / Общественное достояние
Во многих исторических исследованиях и в мемуарах советских дипломатов можно прочитать о том, что в 60-х годах в Израиле действовал советский разведчик, вхожий в высшие эшелоны власти.
В мае 1967 года он сообщил резиденту КГБ в Тель-Авиве точную дату начала Шестидневной войны. И хотя по непонятным до сих пор обстоятельствам советское руководство никак не воспользовалось этой информацией, разведчику был награжден за это орденом Ленина.
Израильские обыватели долгое время гадали, кто же был тем самым агентом КГБ, выдавшим этой организации страшную военную тайну. Версии по этому поводу выдвигались самые разные, в качестве наиболее вероятной кандидатуры на роль такого шпиона называли в частности ныне покойного депутата Кнессета Моше Снэ. Однако лишь недавно было разрешено рассекретить имя этого человека — им оказался начальник службы иностранного вещания радиостанции «Голос Израиля» Виктор Абрамович Граевский. Причем информацию о том, когда именно Израиль начнет войну против арабских стран, он передал СССР… по прямому указанию израильских спецслужб.
От коммунизма к сионизму
Биография Виктора Граевского, в сущности, ничем не отличается от биографии десятков тысяч польских евреев, которым по воле судьбы удалось выжить в огне Катастрофы. Он родился в Кракове в 1925 году и в детстве и отрочестве носил вполне еврейскую фамилию Шпильман. Когда в 1939 году началась Вторая мировая война, семья Шпильман вместе со многими другими семьями польских евреев успела спастись от нацистов, перейдя на территорию Советского Союза. Так 14-летним подростком Виктор Шпильман приступил к учебе в обычной советской школе и вскоре стал, как и следовало ожидать, страстным приверженцем коммунистической идеологии. Поэтому не стоит удивляться тому, что, когда в 1946 году его семья вернулась в Польшу, а оттуда отбыла в только что возникшее Государство Израиль, Граевский и не подумал последовать на историческую родину вслед за родителями.
Оставшись в Варшаве, он вступил в ряды польской компартии, начал работать в качестве журналиста и вскоре стал корреспондентом РАР — польского аналога ТАСС. Тогда же он и сменил фамилию Шпильман на звучащую вполне по-польски фамилию Граевский. Уже в первые послевоенные годы он успел жениться, а затем и развестись с женой, пожелавшей вместе с дочерью эмигрировать из столь любимой Граевским Польши в США.
Крутая перемена в его… нет, не в жизни, а в мировоззрении произошла в 1955 году, когда из Израиля пришла весь о том, что его отец тяжело болен. Преуспевающий польский журналист Виктор Граевский взял отпуск и отправился навестить отца и, таким образом ступил на Землю Обетованную. Молодое еврейское государство в буквальном смысле слова потрясло его — внезапно оказавшись среди евреев, он буквально в течение нескольких дней из убежденного коммуниста превратился в не менее убежденного сиониста, истово верящего в то, что евреи должны жить только на своей земле. Он уже начал подумывать о том, чтобы остаться в Израиле навсегда и подал соответствующее заявление о предоставлении ему гражданства, но когда он пришел за тем, чтобы получить израильское удостоверение личности, к нему неожиданно подошли двое в штатском и попросили пройти в отдельный кабинет. Там в ходе разговора с глазу на глаз они попросили Граевского временно отказаться от своих планов и вернуться в Польшу — чтобы послужить Государству Израиль.
Следует сказать, что в различных партийных и государственных органах Польши, а также в польской разведке тогда работали немало евреев, и именно через Польшу в Израиль шла основная информация о планах СССР в отношении Израиля. Граевскому предложили стать одним из таких «информаторов», и после некоторых колебаний он согласился.
А спустя всего несколько месяцев ему привалила неслыханная удача. Те, кто более или менее знаком с советской историей, наверняка помнят, что зимой и ранней весной 1956 года в СССР шла напряженная подготовка к XX съезду КПСС, на котором должен был прозвучать секретный доклад нового генсека Никиты Хрущева о преступлениях Сталина и его клики. Сам текст доклада готовился в глубокой тайне.
Именно в это время Виктор Граевский ухаживал за девушкой, работавшей машинисткой в ЦК польской компартии (речь идет о Люции Барановской, молодой польской еврейке, служившей секретаршей у Эдварда Охаба, который был в то время первым секретарём ЦК Коммунистической партии Польши, а впоследствии — президентом Польши. Узнав, что его пассии поручили срочно перепечатать какой-то прибывший из Москвы текст, Граевский попросил у нее разрешения прочитать его, а затем, сделав копию, переслал в Израиль. Так текст того знаменитого хрущевского доклада оказался в руках израильтян прежде чем Хрущев поднялся на трибуну XX съезда. Известие об этом произвело и в СССР, и в других странах эффект разорвавшейся бомбы, и именно оно заставило мир впервые заговорить о всесилии израильской разведки.
С этого времени Граевский стал активно переправлять в Израиль документы, проходившие через ЦК Компартии Польши, и в январе 1957 года над ним нависла угроза разоблачения. Почувствовав это, его иерусалимское начальство дало Граевскому указание немедленно выехать в Израиль. Что он с удовольствием и сделал, не ведая, что в Израиле ему предстоит стать платным агентом КГБ и ГРУ.
За дело мира на Ближнем Востоке
Разумеется, в Иерусалиме не забыли тех услуг, которые оказал молодому еврейскому государству Виктор Граевский — сразу по прибытии в страну ему предоставили считающуюся по тем временам весьма просторной квартиру и устроили на работу на две хорошо оплачиваемые должности — начальника отдела радиовещания на польском языке для новых репатриантов из этой страны и советника отдела пропаганды Восточноевропейского департамента Министерства иностранных дел Израиля. Одновременно Граевского направили в ульпан по изучению иврита, где в то время гранит древнееврейского языка грызли и несколько сотрудников советского посольства. Прекрасно знавший русский язык, Граевский старался по мере сил помочь им продвинуться в изучении языка, и это не могло не способствовать тому, что между ним и несколькими советскими дипломатами установились приятельские отношения. Особенно сблизился Граевский с Валерием Осадчим — тогдашним резидентом КГБ в Израиле. Разумеется, свою причастность к этой организации Осадчий не афишировал, а числился скромным помощником торгового атташе советского посольства. Именно с Осадчим Граевский совершенно случайно столкнулся спустя несколько месяцев после окончания ульпана в коридорах израильского МИДа. Если Граевского эта встреча совершенно не удивила, то на Осадчего она произвела немалое впечатление — он никак не ожидал, что новый репатриант, находящийся в стране менее года, может стать сотрудником МИДа. Разумеется, старые приятели разговорились, и Валерий Осадчий предложил Граевскому отметить его столь удачное трудоустройство в уютном ресторанчике в Яффо. Граевский согласился, но как только они расстались, позвонил в ШАБАК, где разумеется, были прекрасно осведомлены, кем на самом деле является Валерий Осадчий.
— Вы правильно сделали, что приняли предложение этого человека, — ответили Граевскому. — Обязательно пойдите на встречу.
В назначенный день Граевский «обмыл» с Осадчим свое назначение на пост советника МИДа. На столе стояла запотевшая бутылка водки, дымилась среди тарелок с холодными закусками зажаренная на огне рыба, но, когда пришло время писать отчет, Граевский понял, что писать ему, в сущности, не о чем — разговор между ними носил самый невинный характер. Говорили о книгах, о женщинах, погоде и прочих пустяках, и никакого даже намека на предложение о сотрудничестве со стороны советского дипломата не последовало. Правда, расплатившись, Осадчий предложил Граевскому снова встретиться через две недели, но этим все и закончилось. Вторая встреча произошла в том же яффском ресторанчике и с тем же антуражем — ледяной водкой, рыбой и отличным мясным шашлыком. На этот раз Осадчий как бы невзначай перевел разговор на политику, в ходе которого выяснилось, что у него с Граевским немало общего во взглядах — оба они хотят, чтобы на Ближнем Востоке был мир и чтобы здешние политики не наделали каких-либо глупостей. На третьей их встрече в ресторане Осадчий неожиданно сообщил Граевскому, что уезжает в Москву, но попросил его встретиться с его преемником — Виктором Калуевым. Разумеется, Граевский согласился и во время первой встречи Калуев попросил его составить «небольшую справочку» о ведущих израильских политиках и политических партиях.
— Видите ли, — сказал Калуев, — человек я тут новый, в местных реалиях пока не разбираюсь и был бы очень благодарен вам за эту помощь…
В ШАБАКе, узнав об этом, радостно потерли руки: русские явно приступали ко второму этапу вербовки агента. Понятно, что справка эта Калуеву была совершенно не нужна, так как он был прекрасно подготовлен к работе в Израиле. Но, давая это поручение Граевскому, он, во-первых, пытался проверить, насколько тот готов к сотрудничеству, а во-вторых, получить некий документ, с помощью которого Граевского потом можно было бы шантажировать.
Составив справку, Граевский показал ее своему боссу в ШАБАКе и, получив добро, передал ее Калуеву. На следующей встрече Калуев протянул Граевскому 200 лир — немалые по тем временам деньги, равные зарплате среднего израильского рабочего.
— Это вам за ту отличную работу, которую вы проделали, — сказал он, — Признаюсь, я вам очень благодарен… У меня к вам только одна деликатная просьба: будьте добры, распишитесь вот здесь, что я вам передал эти деньги — вы же знаете, как у нас в Союзе следят за отчетностью. Сделав вид, что он немного колеблется, Виктор Граевский поставил свою подпись под протянутой Калуевым ведомостью. Оба понимали, что эта подпись означает согласие Граевского и в будущем выполнять различные просьбы своего тезки. Единственное, чего не знал Калуев, — так это того, что в тот же вечер Граевский — опять-таки под расписку — сдал 200 лир бухгалтеру ШАБАКа.
С этого времени и началась двойная жизнь Виктора Граевского. Однажды очередную встречу Калуев назначил в Иерусалиме — на явочной квартире советской разведки, расположенной неподалеку от знаменитого «Русского подворья». В середине беседы к ним присоединилось несколько священников т.н. «красной русской церкви» — черная ряса священнослужителей была прекрасным прикрытием для их разведдеятельности. Потом Граевскому часто приходилось ездить на конспиративные встречи с сотрудниками КГБ в разные русские церкви и монастыри, разбросанные в окрестностях Иерусалима, и таким образом, благодаря ему, была раскрыта практически вся советская агентурная сеть, действовавшая под сенью русской православной церкви. Иногда такие встречи назначались в различных ресторанчиках, порой — на дороге: Граевский играл роль «случайного водителя», решившего помочь застрявшему из-за поломки автомашины советскому дипломату или православному монаху. Но чаще всего они проходили на все той же иерусалимской квартире и внешне выглядели как обычные дружеские вечеринки. Виктор Граевский нередко появлялся на них со своей женой Анной, которая, в конце концов, начала что-то подозревать.
Для того чтобы усилить доверие советской разведки к поставляемой Граевским информации, ему велели передать резиденту КГБ стенограмму секретной беседы президента Египта Гамаля Абделя Насера с группой советских генералов. Когда ему задали вопрос о том, каким образом к нему попал данный документ, Граевский — в соответствии с разработанной ШАБАКом легендой — ответил, что в качестве журналиста познакомился с сотрудником канцелярии премьер-министра Израиля, и между ними завязались дружеские отношения…
В середине 60-х Виктор Граевский стал все чаще подумывать о том, чтобы выйти из затянувшейся игры в шпионы. Его жизнь устоялась, он был назначен сначала начальником службы радиовещания на русском языке, транслировавшей свои передачи на СССР, а затем и главой всей службы радиовещания на зарубежные страны; у него подрастали дети, и вся эта конспирация, необходимость постоянно контролировать себя, чтобы не выйти из роли, изрядно отравляла его существование. Однако ни КГБ, ни ШАБАК не собирались терять такого агента, и ему не оставалось ничего другого, как продолжать делать ставки за давно опротивевшим ему столом…
Звездный час в карьере Граевского-разведчика пробил в мае 1967 года, когда Египет закрыл Тиранский пролив, и в воздухе явно запахло новой арабо-израильской войной. На этот раз Граевский сам инициировал встречу с высокопоставленным сотрудником советского посольства, в ходе которой сообщил ему, что, если эскалация обстановки в регионе продолжится, 5 июня Израиль первым нанесет удары по Египту и Сирии.
— Виктор Абрамович, откуда у вас эти сведения? — поинтересовался советский дипломат.
— Все просто, — ответил Граевский. — Сегодня в канцелярии премьер-министра собрали всех руководителей средств массовой информации и проинструктировали, как именно они должны освещать грядущую войну. Среди участников беседы был и ваш покорный слуга. А сразу после этого я связался с вами…
Разумеется, никакого инструктажа в канцелярии израильского премьер-министра не было — Граевский действовал в данном случае, как и всегда, по прямому указанию ШАБАКа. Сейчас можно только гадать, что именно подвигло ШАБАК передать столь важную информацию Москве, и почему ни советское руководство, ни советские спецслужбы не поспешили сообщить о ней Насеру, сделав таким образом поражение Египта в войне неотвратимым. Согласно одной из версий, руководство ШАБАКа отдало этот приказ Граевскому по прямому указанию тогдашнего премьер-министра Израиля Леви Эшколя, в обход других военных и политических руководителей страны. Как известно, если министр обороны Моше Даян, министр иностранных дел Голда Меир и замначальника генштаба Эзер Вейцман считали, что Израиль должен поднять брошенную Насером перчатку, то премьер-министр Леви Эшколь был убежден в необходимости любой ценой предотвратить грядущую войну, которая может привести не только к огромным потерям с обеих сторон, но и разрыву отношений между Израилем и СССР, а их Эшколь считал чрезвычайно важными для будущего еврейского государства. Не исключено, что Эшколь верил, что как только арабы и СССР убедятся в серьезности намерений Израиля, они начнут «снижать профиль» конфликта. Но вот объяснения, почему эта первостепенной важности информация была проигнорирована Кремлем и не передана Насеру, нет вообще — если, конечно, исключить версию, что советское руководство было заинтересовано в поражении Египта в войне с Израилем и в падении просоветского режима Насера. Но, согласитесь, что версия эта находится за пределами всякой логики…
Как бы то ни было, 5 июня израильская авиация нанесла сокрушительный удар по военным аэродромам противника, заложив таким образом основу победы Израиля в Шестидневной войне. Вскоре после начала войны СССР разорвал дипломатические отношения с Израилем, но прежде чем покинуть его территорию, один из сотрудников советского посольства встретился с Виктором Граевским.
— Ваша информация оказалась совершенно верной, Виктор Абрамович, — сказал он Граевскому. — И не важно, что это уже не имеет никакого значения — советское руководство высоко оценило вашу работу и решило наградить вас за ваши заслуги перед СССР орденом Ленина. По понятным причинам я не могу вам сейчас вручить этот орден, но он будет ждать вас в Москве.
Окончательно связь Граевского с советской разведкой оборвалась только в 1971 году — еще целых четыре года он теми или иными путями «сотрудничал» с советскими спецслужбами, поставляя им разного рода информацию, или, точнее, дезинформацию. Затем пришли бурные 80-е, а потом и 90-е годы, и Виктор Граевский стал одним из создателей русскоязычной радиостанции РЭКА.
В начале столетия Виктор Абрамович Граевский ушел на заслуженный отдых и засел за написание мемуаров. И когда эти мемуары должны были увидеть свет, ему понадобилось разрешение ШАБАКа рассекретить события сорокалетней давности. И такое разрешение было получено — иначе мы бы просто не могли рассказать вам обо всей этой истории…
18 октября 2007 года 82-летний Граевский скончался. И, похоже, очень многие тайны унес с собой в могилу.
Итак, оказывается, Зигмунд Фрейд не разделял сионистскую мечту.
Более того, этот великий доктор и ученый активно выступал против образования еврейского государства в Земле Израиля и неутомимо высказывал свое неодобрение — в довольно красноречивой и острой форме он выразил его в письме, отправленном в 1930 году главе венского отделения «Керен а‑Йесод».
Зигмунд Фрейд.Коллекция портретов Авраама Швадрона, Национальная коллекция фотографии им. семьи Прицкер, Израильская национальная библиотека
Давайте на минутку вернемся назад.
Беспорядки начались в жаркий августовский день 1929 года. Давний конфликт между арабами и евреями Земли Израиля по поводу собственности на Стену Плача и доступа к ней официально достиг точки кипения. В пятницу 16 августа 1929 года толпа арабов, доведенная до исступления Высшим мусульманским советом, спустилась к Стене Плача, выгнала оттуда молившихся евреев и стала жечь святые книги и свитки Торы. Это событие положило начало волне насилия по всей Земле Израиля и в течение недели жертвами палестинских погромов 1929 года стали более 130 убитых и сотни раненых евреев в Хевроне, Иерусалиме, Тель‑Авиве, Хайфе, Цфате, Хульде и Беэр‑Товии.
В 1930 году, всего через несколько месяцев после прекращения насилия, фандрейзинговая организация «Керен а‑Йесод», учрежденная Сионистским конгрессом, чтобы помогать евреям эмигрировать в Землю Израиля, запустила большую пропагандистскую кампанию в пользу ишува — еврейской общины Святой земли. Организация разослала письма самым известным евреям мира с просьбой сделать заявление в поддержку евреев, живущих в Земле Израиля. Одно из таких писем, за подписью Хаима Кофлера, главы венского отделения «Керен а‑Йесод», попало в руки Зигмунда Фрейда, отца психоанализа и еврея по национальности.
Конверт, в котором хранилось письмо Фрейда. д‑ру Кофлеру.Архив Израильской национальной библиотеки
Похоже, Фрейд не торопился с ответом. Ответное письмо д‑ру Кофлеру, датированное 26 февраля 1930 года, было изящно сформулировано и выдержано в самом вежливом тоне, однако в нем Фрейд совершенно недвусмысленно выразил крайне негативное отношение к теме сионизма и еврейского поселения в Земле Израиля.
Фрейд не только отклонил просьбу сделать публичное заявление о поддержке, но и без всяких околичностей дал понять, что он, мягко говоря, без сочувствия относится к судьбе евреев ишува.
«Я не могу сделать то, что Вы хотите, — писал Фрейд. — Всякий, кто желает воздействовать на массы, должен предложить им нечто духоподъемное и возбуждающее, а мое трезвое отношение к сионизму этого не позволяет».
Ответ Зигмунда Фрейда Хаиму Кофлеру.Архив Израильской национальной библиотеки
Фрейд пояснил, что, хотя он солидаризируется с задачей сионизма создать для евреев национальный очаг и не без гордости относится к основанию в Иерусалиме университета, он не понимает сионистского движения. Он полагает, что в Земле Израиля никогда не будет государства для евреев — более того, такая возможность, по его мнению, была бы крайне непопулярной.
Я не думаю, что Палестина когда‑либо сможет стать еврейским государством — христианский и мусульманский мир никогда не будут готовы к тому, чтобы их святые места оказались под опекой евреев. Мне казалось бы более разумным основать еврейский национальный очаг в стране, не отягощенной таким историческим бременем. Но я знаю, что подобный рационалистический взгляд никогда не вызвал бы такого энтузиазма в массах и не принес бы такой финансовой поддержки от состоятельных людей.
Зигмунд Фрейд.Коллекция портретов Авраама Швадрона, Национальная коллекция фотографии им. семьи Прицкер, Израильская национальная библиотека
Выразив сочувствие еврейским первопроходцам, пострадавшим во время беспорядков, Фрейд заметил, что «в пробуждении недоверия со стороны арабов частично следует винить безосновательный фанатизм нашего народа. Я не могу проявить никакого сопереживания неверно понятому благочестию, которое превращает фрагмент иродианской стены в национальную реликвию, оскорбляя тем самым чувства туземцев».
Завершил Фрейд послание с тем же уровнем сочувствия, что и в начале.
Посудите сами, могу ли я, придерживаясь столь критической точки зрения, быть тем человеком, который станет утешением людям, ослепленным неоправданной надеждой.
Прочитав ответ Фрейда, д‑р Кофлер, удивленный его содержанием, карандашом написал в верхнем углу письма: «Не показывать этого иностранцам». И действительно, письмо не публиковалось в течение 60 лет.
Фрагмент письма Зигмунда Фрейда Хаиму Кофлеру.Архив Израильской национальной библиотеки
Услышав об этом послании, Авраам Швадрон, чья обширная коллекция хранится ныне в Израильской национальной библиотеке, спросил д‑ра Кофлера, не мог бы тот передать ему эту переписку, чтобы сохранить ее в архиве библиотеки. Д‑р Кофлер согласился отправить ему письмо для ознакомления, но попросил Швадрона вернуть его — поскольку если бы письмо хранилось в Национальной библиотеке, содержание его наверняка стало бы известно широкой общественности.
Письмо Хаима Кофлера Аврааму Швадрону.Архив Израильской национальной библиотеки
«Письмо Фрейда, возможно, откровенное и теплое, но нашим целям оно не отвечает», — писал д‑р Кофлер в апреле 1930 года, отвечая Швадрону. «Даже если в то время я не смог помочь “Керен а‑Йесод”, я до сих пор чувствую себя обязанным не вредить ей».
Говорят, что задним умом все крепки, и справедливости ради надо признать, что подобные взгляды нередко встречались среди западноевропейских евреев в начале 1930‑х годов. Конечно, Фрейд не мог предсказать ужасы, которые вскоре выпадут на долю евреев Европы после прихода к власти нацистов и начала Холокоста. Он не мог знать, какую важную роль сыграли эти первопроходцы в успехе Государства Израиль. Хотя его мнение может быть «непопулярным», он, безусловно, интересовался вопросами, которые до сих пор волнуют израильское общество.
К Давиду Иосифовичу Ортенбергу я пришел, когда ему было уже под девяносто. Странным показался сначала мне этот человек. Удивительно было уже то, что жил он не в элитном благоустроенном доме, а в старенькой «хрущевке» без лифта, в подъезде со сломанными почтовыми ящиками, пахнущем кошками.
О встрече договорились заранее, но на звонок в дверь никто не открыл, и, чертыхнувшись, я совсем уж собрался уходить, когда увидел его. Навстречу мне поднимался щуплый старичок с палочкой в одной руке и с сеткой-авоськой, в которой болтался пакет кефира, — в другой. К назначенному часу он не опоздал ни на минуту. Потертое демисезонное пальто, видавшая виды кепчонка… Под стать владельцу оказалась и квартира — «однушка»: обшарпанная мебель, допотопный черно-белый телевизор, тарахтящий на кухне старенький холодильник…
И это — тот самый Ортенберг? Знаменитый редактор «Красной звезды» — популярнейшей газеты военных лет? Ветеран Халхин-Гола, Финской и Великой Отечественной? Генерал рабоче-крестьянской Красной армии?Неужели так неказисто выглядит и так убого живет человек, чье имя давно и нерушимо вошло во все учебники по истории журналистики?
Генерал-майор Давид Ортенберг
Глядя на него, я уже прикидывал, как начну свои заметки об этом человеке — с гневного публицистического обвинения властей и журналистской общественности, которые (какой позор!) не могут обеспечить достойную старость легенде отечественной прессы.
К счастью, от расхожего журналистского штампа бог уберег — я очень скоро понял, что «легенда отечественной прессы» в моей защите совершенно не нуждается. Внимание близких, генеральская пенсия, положенные льготы — все это у Ортенберга было. И в родной «Красной звезде» по доброй памяти охотно публиковали все, что он им приносил. Что же касается одежды, обстановки и прочих признаков житейского уюта, то для бывшего редактора главной армейской газеты они просто-напросто не имели никакого значения. Какая разница — что носить, на чем сидеть, разве в этом дело!
— А в чем же, Давид Иосифович?
— Да вот еще одну книгу хочу успеть закончить.
Тогда я понял: генералы могут стать бывшими. Настоящие журналисты бывшими не бывают.
Первый вопрос, который я задал тогда Ортенбергу, был, как сказали бы сейчас, неполиткорректным. Как случилось, — спросил я его, — что Сталин, в чьем антисемитизме сомневаться не приходится, поставил редактором главной военной газеты страны еврея? Тем более — в годы Великой Отечественной, когда всеми, в том числе и самим Сталиным, вовсю превозносился русский патриотизм, русские полководцы, русский народ, русский характер и т. п.?
Ортенберг принял вопрос спокойно. Пожал плечами:
— Не знаю. Может быть, он доверился рекомендациям Мехлиса и Жукова. Первый знал меня еще по гражданской, второй — по Халхин-Голу. На Халхин-Голе я редактировал газету «Героическая красноармейская» и общался с Жуковым очень тесно. Но фамилию у меня Сталин отнял. Сказал: «Не будем дразнить Гитлера, пусть у редактора «Красной звезды» будет русская фамилия». Так я стал Вадимовым.
— Почему — Вадимовым? Тоже Сталин придумал?
— Нет, это мой старый псевдоним, с довоенных лет. Когда я работал собкором в «Правде», мне однажды позвонил замредактора: «Как зовут твою жену?» — «Лена. А что?» — «Не подходит». Я ничего не понимаю: что значит — не подходит? «А сына?» — спрашивает. — «Вадим». — «Так вот, завтра твой очерк мы подпишем «Вадимов». Если бы жену звали не Лена, а, скажем, Катя или Маша, стал бы я Катиным или Машиным, а так — Вадимовым.
— Ну, да — не Лениным же подписываться. Было жалко терять фамилию?
— Сначала недоумевал, а потом заметил, что сменились подписи и других собкоров — исчезли окончания «берг», «майн»… Было неприятно. От своей фамилии я никогда не отрекался. Но началась война — и все личные переживания были отброшены.
Ортенберг и сотрудники «Героической красноармейской» с Жуковым на Халхин-Голе в сентябре 1939 года
Так у «Красной звезды» появился редактор Вадимов и пробыл им самое тяжелое военное время — до июля 1943 года. Потом был заменен редактором, которому псевдоним не требовался.
От должности Ортенберга освобождал секретарь ЦК (он же — начальник Главпура, он же — начальник Совинформбюро) А. С. Щербаков, хотя решение принимал, конечно, Верховный главнокомандующий. Причину опалы Давид Иосифович объяснить мне не смог:
— Не знаю. Может, национальный момент сыграл роль, может, Щербаков что-то наговорил Сталину. Когда Щербаков сказал мне об этом решении, я его спросил: по каким мотивам? Он ответил: «Без мотивировки. Какую должность хотите получить?» Я назвал должность замполита дивизии. «Ну, нет, — говорит Щербаков, — на такую должность генералов не назначают. Пойдете начальником политотдела армии». Я еще, помню, пошутил: дескать, не виноват же я, что в «Красной звезде» успел стать генералом.
— Было обидно, что сняли с редакторов?
— Было обидно, что никто не объяснил — почему. А на военную судьбу не ропщу: я счастлив, что мне удалось пройти с 38-й армией путь от Киева до Праги.
Конечно же, ему было обидно — редактировать газету в самые трудные годы и быть уволенным «без мотивировки». Вопрос «почему» он решил задать самому Сталину уже после войны. В 1947 году написал вождю письмо. Написал, что в Красную армию пришел добровольно 16-летним мальчишкой, что в 17 лет вступил в партию, что участвовал во всех советских войнах. Спрашивал, за что же его отлучили от газеты; может быть, он допустил какие-то серьезные ошибки? Сталин ему не ответил. «Может, оно и к лучшему», — заметил Ортенберг.
— Почему — к лучшему, Давид Иосифович?
— Так мне сказал Жуков. Я об этом письме долго никому не говорил. И только в 56-м рассказал Жукову. Георгий Константинович выслушал мой рассказ, горько улыбнулся, обнял меня за плечо и сказал: «Благодари бога, что этим все кончилось. Могло быть хуже».
Ортенберг с Симоновым в Сталинграде на фронтовом узле связи, сентябрь 1942 года
В те годы главный редактор газеты не назывался главным, назывался ответственным редактором. Мне кажется, Ортенберг прекрасно отвечал многозначности слова «ответственный». Не только потому ответственный, что отвечает за все опубликованное в газете, но и потому, что, принимая решение, не ищет спину, за которую можно спрятаться, а берет ответственность на себя. И в случае неудачи не перекладывает вину на подчиненных. Таков был критерий настоящего редактора во все времена, таким он остается и сегодня. С той лишь разницей, что раньше отвечать приходилось нередко своей головой.
Когда Ортенберг пришел в «Красную звезду», обстановка там, по его словам, была гнетущая. Череда арестов в предвоенные годы Большого террора не обошла редакцию. А кадры нужны, и за их подбор отвечает, естественно, редактор.
Приведу отрывок из воспоминаний известного карикатуриста Бориса Ефимова:
«Неожиданный звонок по телефону пригласил меня в редакцию «Красной звезды». Поздоровавшись, Ортенберг по своей манере быстро зашагал взад и вперед по кабинету, потирая руки, как бы озябшие.
— Мыхотим предложить вам работать в «Красной звезде», — сказал он без всяких предисловий. — Начинайте прямо с завтрашнего дня.
— С большим удовольствием, но это будет, между прочим, не начало, а продолжение моей работы — я уже печатался в вашей газете.
Ортенберг перестал стремительно шагать и посмотрел на меня с удивлением.
— Работали в «Красной звезде»? Это когда же?
— С двадцать девятого по тридцать восьмой. Добрых десять лет, почти из номера в номер.
— Вот как? — заинтересовался Ортенберг — А почему вы ушли из газеты?
— Я и не думал уходить. Но после того как в декабре тридцать восьмого года был арестован Михаил Кольцов, мой брат…
— Понятно, — прервал меня Ортенберг Он снова зашагал по кабинету, потирая руки, потом вернулся к высокой конторке, за которой, стоя, читал типографские оттиски, и, не оборачиваясь ко мне, сказал: — Завтра приступайте к работе.
Таков был стиль Ортенберга».
Давид Ортенберг
Этот «стиль» скоро почувствовали и другие. В их числе — Андрей Платонов.
Андрея Платонова перестали печатать еще до войны — после того, как, прочитав его повесть «Впрок», Сталин назвал писателя кулаком и сволочью. И вот в 1942-м Ортенберг получает из Сталинграда записку Василия Гроссмана, в которой тот просит помочь Андрею Платонову: «этот хороший писатель беззащитен и неустроен». И Ортенберг зачисляет Платонова в штат «Красной звезды» собкором.
— Может, Сталин об этом не знал?
— Ну как не знал! Он же все читал. А Платонов печатался часто. Более того, однажды мы напечатали его очерк «Оборона Семидворья» — о переживании бойцов перед боем. Написан он был великолепным, неповторимым платоновским языком. И вдруг в «Правде» появляется критическая публикация — как раз язык Платонова там не понравился. Андрей мне говорит: ну, все! Ведь в «Правде» ни одна строчка случайно не появлялась. Однако пронесло.
А вот еще один сохраненный в моем блокноте рассказ Ортенберга на ту же тему «самоответственности»: «Вспоминаю, как Борис Галин и фоторепортер Яков Халип сделали отличный материал о том, как было спасено знамя полка. Суть такова: полк попал в окружение, в бою знамя оказалось у раненого лейтенанта, который, истекая кровью, дал его на сохранение старику-колхознику. Когда остатки полка вышли из окружения, полк за утерю знамени расформировали. Но вот наши перешли в наступление, заняли то село, и старик передал сохраненное — ценой собственной жизни! — знамя. Отлично написанный материал, четыре снимка. Ставим в номер. А уже ночью цензор мне заявляет, что не может пропустить очерк. Почему?! Ответ: «Зачем писать, что полк потерял знамя?» Боже мой, мы не только знамена — армии теряли! Отказываюсь снимать. Через какое-то время звонит завотделом печати ЦК: «Снимайте материал!» А время бежит, газета опаздывает. И я пишу на полосе: «Срочно печатать». Прибегает бледный начальник типографии: «Как же без подписи цензора? Меня же завтра посадят!» Говорю: ладно, я сяду вместо вас, и пишу на полосе: «Снимаю с типографии ответственность за печатание номера». Конечно, потом было объяснение с Щербаковым».
Щербаков, жуткий перестраховщик, был главным «надсмотрщиком» за центральными газетами во время войны. От его «руководящих указаний» редакторы буквально стонали. Можно себе представить, как тяжело давались Ортенбергу «объяснения» с ним. Беря ответственность на себя, редактор рисковал. Но газета с «отличным материалом» пришла к читателям вовремя.
Когда я листаю газетные подшивки военных лет (занятие само по себе крайне интересное), то ловлю себя на крамольной мысли. Если бы кто-то захотел получить объективное представление о войне, основываясь лишь на газетных публикациях, он бы, ручаюсь, ничего не понял. Вся опубликованная информация строго дозирована, неполная, сплошь и рядом искаженная, просеянная сквозь мельчайшие ячейки военной цензуры. Потери противника, естественно, преувеличиваются, о своих потерях почти не сообщается. О попавших в окружение наших частях, о взятых в плен — и говорить нечего, даже намека нет. Ежедневно расписываются какие-то локальные успехи, о поражениях же — либо ни слова, либо очень глухо. Даже некрологи о гибели высших военачальников запрещалось публиковать. Много чего было нельзя. Разумеется, этому есть объяснение: таковы законы пропаганды во время войн — пресса всех воюющих стран обычно переполнена дезинформацией, в том числе — своего населения И все же перестраховка бдительных верховных цензоров той войны поражает. Вот, как рассказывал мне об этом Ортенберг (привожу по старым записям):
О взрыве Днепрогэса
«Для на шей газеты писал Алексей Толстой Обычно все его статьи шли тут же в номер. И вот однажды мы попросили его поработать над статьей о том, как наши своими руками взорвали Днепрогэс. Статья получилась отличная, она называлась «Кровь народа». Но цензура по указанию Щербакова сняла ее с полосы. Звоню Щербакову, а он мне говорит: «Зачем поднимать сейчас шум о том, как мы сами взорвали ГЭС?» Как же, говорю, ведь Сталин же приказывал, что все ценное имущество не должно оставаться врагу… Только ссылка на Сталина и помогла. Напечатали, конечно, но это стоило больших нервов».
О контрнаступлении под Москвой
«Было такое бюрократическое требование: пока о каком-то событии на фронте не появится сообщение Совинформбюро, о событии не писать. Это ставило газету часто в идиотское положение. Вот пример. Наши корреспонденты привозят отличную информацию о контрнаступлении Красной армии под Нарофоминском. Важнейшее событие! Началось наше контрнаступление под Москвой! Долгожданное наступление! И фотоснимки есть — подбитые немецкие танки, снежное поле, усеянное вражескими трупами. А сообщения Совинформбюро нет. Что делать? Ставлю материал в номер на свой страх и риск, газетные полосы отправляем в Главпур. Вечером вызывает меня Щербаков: «Почему вы не ждете сообщения Совинформбюро? Нельзя раньше времени давать знать немцам о нашем контрнаступлении». Я говорю: а то они не знают! Вы посмотрите на фотографии… Ничего не помогло! Пришлось ночью срочно переверстывать номер. Только через неделю — через неделю! — нам разрешили во весь голос сказать о нашем наступлении под столицей».
О ловле фашистских свастик
«Вызывает как-то раз Щербаков редактора «Правды» Поспелова и меня. Видим: лежат перед ним наши газеты, а на снимках красным карандашом сделаны какие-то пометки. Щербаков объясняет: «Смотрите, снимки так отретушированы, что сетчатка на них выглядит фашистскими знаками. Это заметил Сталин и сказал, чтобы вы были аккуратнее». Если бы после этого кто-нибудь заглянул в мой кабинет или в кабинет Поспелова, наверняка поразился бы: сидят редакторы с лупами и ищут на оттисках снимков фашистские свастики. И смех, и грех».
Лев Мехлис, Василий Чуйков, Давид Ортенберг за обсуждением обстановки, Финляндия, 1939 год
«Звездочка», как любовно называли тогда газету читатели, очень быстро стала популярной у фронтовиков. Что обеспечило ей успех?
Ортенберг вовремя понял, что на одних руководящих циркулярах, инструкциях и информационных заметках, да к тому же не всегда оперативных, написанных казенным, сухим языком, газета не выедет, не привлечет читателей. Нужно было ломать сам стиль армейской журналистики, уйти от привычной кондовости. Тогда и появились в редакции Алексей Толстой, Илья Оренбург, Константин Симонов, Михаил Шолохов, Евгений Петров, Алексей Сурков, Андрей Платонов, Василий Гроссман. Кстати говоря, повесть Василия Гроссмана о Сталинградской битве «Народ бессмертен» впервые была напечатана в «Красной звезде».
— Сложно было работать с писателями?
— И сложно, и интересно. У всех — характеры. Эренбург не давал в своих материалах ни слова исправить, а вот Шолохов относился к этому спокойно.
Сложно Ортенбергу было, наверное, еще и потому, что и в литературном, да и в общегуманитарном образовании он, конечно, не мог тягаться с советскими классиками. Все его «университеты» — семь классов и одногодичная партшкола. Но это-то и отличает хорошего редактора от плохого. Последний не терпит рядом с собой более талантливых и образованных сотрудников, подбирает в редакцию таких же серых, как он сам. Ортенберг же, встретив, например, в статье автора выражение «киплинговские нотки», не стеснялся спросить: что это такое? А когда ему объясняли, что это романтика солдатского мужества, воспетая Киплингом, тут же интересовался: «Да? А кто такой Киплинг?» Или, наткнувшись на выражение «Между Сциллой и Харибдой», мог спросить: «Это где?» И внимательно выслушивал объяснение, что это, оказывается, не местность, а мифические чудовища.
Эренбург, который не терпел редакторской правки, писал в своих мемуарах: «Пожаловаться на Ортенберга я не могу; порой он на меня сердился и все же статью печатал. Однажды он вызвал Морана (наиболее эрудированного сотрудника газеты) проверить, действительно ли существовали эринии, пожалуй, он был прав — фронтовики не обязаны были знать греческую мифологию, он протестовал также против «рептилий», против ссылки на Тютчева, протестовал и, однако, печатал».
Этим-то и брала читателя «Красная звезда». Не «эриниями», конечно, а тем, что лучшие перья страны писали так, как умели, то есть хорошо, без скидок на «уровень аудитории».
— Давид Иосифович, все-такиглавной газетой страны была «Правда». Как у вас складывались отношения? Конкуренция была?
— А как же! Вставить «фитиль всем прочим» — первое дело для газетчика. Печатались мы с «Правдой» в одной типографии. Так вот, ответственный секретарь «Правды» Ильичев, будущий академик, каждый вечер спускался в наборный цех и смотрел, что у нас идет в номер. Однажды он усмотрел у нас набранные главы книги Шолохова «Они сражались за Родину». Доложил об этом своему редактору. Поспелов — ко мне: «Давайте вместе напечатаем». Как откажешь «Правде»? Потом Ильичев точно так же выловил у нас очерк Толстого. Ну, думаю, что-то надо делать. Ведь люди подумают, что это мы у «Правды» перепечатываем. И вот когда готовилась очередная публикация Толстого, я, прежде чем заслать ее в набор, зачеркнул название и фамилию писателя, а вместо них поставил заголовок «О самоокапывании». В таком зашифрованном виде очерк и был заверстан в полосе, и только в самый последний момент — перед сдачей номера — появились и настоящее название, и фамилия Толстого.
Чумовой — так в редакции «Звездочки» иногда говорили об Ортенберге. В журналистских кругах ходила такая эпиграмма:
Двух псалмопевцев знали мы,
И оба — чумовые.
Один Давид писал псалмы,
Другой — передовые.
Один был круглый, как горшок.
Другой чуть-чуть поуже.
Псалмы писались хорошо,
Передовые — хуже.
«Чумовой» означало неистовый, работающий на износ, решительный, категоричный. Какие он писал «передовые» не суть важно. Во всех газетах той поры они были на одну колодку — призывы, задачи, сталинские цитаты — так требовалось. А в работе Ортенберг не щадил ни себя, ни других. Вот только один из «сюжетов» редакционных будней тех лет. Рассказывают, что осенью 41-го Василий Гроссман и журналист Павел Трояновский вернулись в редакцию, чудом выбравшись из окружения под Тулой. В редакции их встретили как героев, да и сами они чувствовали себя таковыми. А где материал для газеты? — спросил Ортенберг. И услышав в ответ, что «фактуру» не удалось набрать, сказал жестко и беспрекословно: «Ваша прострелянная «эмка» газете не нужна. Возвращайтесь на фронт».
Он и сам неоднократно выезжал на боевые позиции. Никто от него этого не требовал, да и нужды, наверное, большой не было. Но ведь — «чумовой»!
Прощаясь тогда с Ортенбергом, я спросил: чем он больше всего гордится как редактор «Красной звезды». Ответ поразил своей прозаичностью:
— Больше всего, пожалуй, тем, что нам удалось прекратить социалистическое соревнование на фронте.
— Как? Было и такое?
— Еще как было! Все армейские газеты были забиты материалами о социалистическом соревновании в боевых частях. А «Красная звезда» не публикует! В ЦК мне говорят: «Вы игнорируете инициативу воинских масс». Но ведь это явная глупость! В чем соревноваться? Кто лучше выкопает окопы? Кто досрочно возьмет город? «Обязуюсь подбить три танка». А почему три, не пять? На войне надо не соревноваться, а точно и в срок выполнять приказ. Но ведь ЦК требует… И я написал письмо Сталину. На другой день получаю письмо назад с надписью синим карандашом: «По-моему, «Красная звезда» права. И. Сталин». В тот же день мы опубликовали редакционную статью на эту тему. Сколько же писем пришло потом в редакцию! Командиры и политработники благодарили, что им не нужно больше заниматься этой канителью.
Давид Ортенберг На своем девяностолетии среди своих коллег «краснозвездовцев»
Война для него была работой. Будничной, в чем-то рутинной работой, которой, собственно, и делалась газета. «Красная звезда» Давида Ортенберга.
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..
