«Я поражен депутатом Кнессета Бени Ганцем, политическая доктрина которого одна – «государственность». Государственность возникает тогда, когда существует общий консенсус в отношении того, что правительство должно отражать волю большинства народа. Конечно, большинство народа желает наилучшей реализации интересов меньшинства, и должен учитывать его нужды, но является сувереном.
Когда Ганц прямо говорит, что вина за братоубийственную войну, не дай Б-г, ляжет на голову Нетаньяху, он [сами и] провоцирует такую войну. В этом предупреждении можно услышать поддержку гражданской войны, – той самой, против которой предостерегает Ганц.
В самых сложных ситуациях правые никогда не думали говорить такие вещи, даже когда, по нашему мнению, совершались страшные несправедливости, – потому что, в конце концов, смысл государственной ответственности в дисциплине.
Похоже, что Ганц, который был участником попытки установить антидемократическую систему законов, чтобы помешать возможности смены правительства слева, сейчас проходит процесс подготовки к тому, чтобы быть в состоянии взяться за оружие и вредить невиновным людям, только за то, что они не согласны с ним.
Между старшими юристами идет спор. Мы были выбраны, чтобы выдвинуть другой голос на передний план.
Мы не собираемся поддаваться травле и запугиванию».
Телеканал "Дождь" получил лицензию на вещание от медиарегулятора в Нидерландах. Разрешение было выдано 22 декабря, спустя две недели после того, как его лицензия была аннулирована в Латвии.
О том, что российскому телеканалу, вынужденному работать в эмиграции, выдана лицензия, сообщил спецкор Латвийского радио в Брюсселе Артем Конохов.
Сайт "Латвийские общественные СМИ" отмечает, что получение лицензии в стране Евросоюза, вероятно, позволит "Дождю" распространять свой контент по кабельным телевизионным сетям во всех странах альянса, включая Латвию.
Сегодняшний понедельник, как обычно, стал днем программных речей для политиков, выступающих на еженедельных заседаниях фракций. На этот раз гвоздем программы послужила юридическая реформа, планируемая профильным министром Яривом Левином.
По этому поводу особенно неистовствовали в своих речах главные оппозиционеры Яир Лапид ("Еш атид") и Биньямин Ганц ("Лагерь государственников").
Председатель "Еш атида" объявил, что "у запутанной программы Левина простая и пугающая суть – у правительства будут абсолютные властные полномочия, и ни одна структура не будет его контролировать, а каждый раз, когда законы будут ему мешать, оно будет менять законы".
"Суд будет состоять из назначенцев власти. Политики будут назначать покорных судей, которые станут делать все, что им скажут. Судьи будут подсудны правительству. Любой судья, который изначально согласится на эту позорную процедуру назначения, будет изначально обслуживать власть", - сказал Лапид.
Политик, описавший по сути американскую систему назначения судей, не пояснил, что в ней плохого и почему она хуже существующей системы, при которой судьи фактически назначают сами себя, а не избираемый народом Верховный суд узурпировал абсолютные властные полномочия и является той самой структурой, которую никто не контролирует.
Кроме того, Лапид несколько погрешил против истины – согласно планам главы Минюста, абсолютные властные полномочия (то есть полномочия по отмене судебных вердиктов) будут не у правительства, а у парламентского большинства, что совсем не одно и то же.
В заключение бывший премьер высказал апокалиптическую мысль о том, что нынешняя оппозиция "борется уже не за политические принципы, а за существование государства и за саму суть концепции совместной жизни" (он не уточнил, кого и с кем).
"Это война за наш дом, и она только начинается", - провозгласил Лапид. Но не объяснил, почему, если дела действительно обстоят столь ужасно, он изначально бойкотировал коалиционные переговоры вопреки призывам Биньямина Нетаниягу, хотя левый лагерь вполне мог войти в правительство, уравновесив его и диктуя свои условия.
Еще драматичней высказался отставной армейский генерал-лейтенант, бывший начальник Генштаба армии Биньямин Ганц. Выступая перед своим депутатским корпусом, Ганц решил обратиться напрямую к Нетаниягу: "Если ты считаешь, что тебя несправедливо судят – не пытайся исправить это несправедливостью в отношении страны и народа. Это антипатриотический и антисионистский поступок".
(Интересно, что в этом вопросе версии Лапида и Ганца диаметрально расходятся. Судя по Ганца, он уверен, что Нетаниягу руками Ярива Левина "исправляет судебную несправедливость". Лапид же высказал в сегодняшней речи мысль о том, что "Левин всегда к этом стремился, и только ждал, пока Нетаниягу станет достаточно слаб, чтобы капитулировать перед его планами".)
Упрекнув премьера в личных мотивах и антисионистском поведении, Ганц перешел к угрозам. "Если ты продолжишь идти тем же путем, ответственность за гражданскую войну, нависшую над Израилем, будет на тебе. Я говорю тебе сегодня самым ясным образом – ты выбрал позорный путь, а мы выберем борьбу за правое дело", - заключил председатель "Лагеря государственников", намекнув и на свое будущее участие в упомянутой им гражданской войне, причем не на стороне законно избранного правительства.
В "Ликуде" на эти выступления объявили, что именно те политики, которые не осуждают сравнение министра юстиции Израиля с нацистами и правительства Израиля – с Третьим рейхом, и сеют зерна раскола.
Видимо, имеются в виду плакаты, с изображениями Левина, которые многие наблюдали на вчерашней левой демонстрации в Тель-Авиве:
Сам Биньямин Нетаниягу на заседании фракции "Ликуда" сообщил, что намерен придерживаться запланированных реформ.
"Мы не ждем. И я думаю, что это уже ощущается. Мы создали другое правительство, с другой политикой, и мы намерены действовать по-другому - в экономике, во внешнеполитических отношениях, в безопасности, в сдерживании Ирана, в транспорте, в области права, в образовании - во всех областях, - сказал премьер. - Мы получили от общественности однозначный мандат на реализацию того, что обещали на выборах, и мы это сделаем. В этом суть демократии - реализация воли избирателя. Нас не пугает односторонняя медийная кампания против нас, и нас не пугает бушующее против нас подстрекательство. Решительно осуждаем позорное молчание оппозиции и правоохранительной системы касательно проявления ненависти, сравнивание министра юстиции с офицером СС, а правительства Израиля - с Третьим рейхом".
Фейк-ньюс: "самое уродливое здание в мире находится в Бат-Яме"
В последние 48 часов некоторые СМИ с восторгом сообщают о том, что жилой дом по адресу ул. Ха-Ацмаут, 67 в Бат-Яме был признан самым уродливым зданием в мире. Как выяснил 12-й канал израильского ТВ, проблема в том, что на самом деле не он завоевал этот злосчастный титул. Это - фейк-ньюс.
История началась с того, что в социальной сети reddit были загружены фотографии в категории "самые уродливые здания", и серферы составили рейтинг самых уродливых зданий в мире. Здание в Бат-Ями получило голоса тысяч серферов (2,2 тыс.), но сегодня оно занимает лишь 194-е место (!) - даже не в сотне самых уродливых домов в мире. На первом месте - здание в Маниле, набравшее -26 тыс. голосов.
Как же все началось? На странице Facebook "Tweeting Statuses", которая не претендует на звание журналистского органа, просто написали, что "это здание завоевало титул самого уродливого в мире". Сразу после них новость была опубликована в walla. Портал писал, что "тысячи серферов выбрали здание в Бат-Яме самым уродливым жилым домом в мире", а Кан 11 опубликовали заголовок "Явочная квартира: здание в Бат-Яме получило титул самого уродливого в мире".
"Это просто хайп, как это умеют раздувать в сетях", - говорит архитектор Даниэль Гринхаус из Greenhouse Architects, чей отец Мариан Гринхаус спроектировал здание в первой половине 1960-х годов. Тогда быстро отреагировали на необходимость размещения переселенцев из волн алии 1950-х и 1960-х годов в молодую страну. Здание должно было быть великолепным, и оно действительно опередило свое время. Оно было прекрасно спроектировано и предусматривало смешанное использование жилых и коммерческих помещений. Застройщики обанкротились в середине строительства, и его просто бросили в таком состоянии. Это здание периода брутализма (движение в современной архитектуре), которое было построено вместе с "Хилтоном", зданием Гистадрута и Бейт Хадар Дафна когортой архитекторов - основателей страны".
Берешит заканчивается на почти безмятежной ноте. Яаков отыскал давно потерянного сына. Семья воссоединилась. Йосеф простил своих братьев. Под его влиянием, и пользуясь его защитой, семья поселилась в Гошене, одном из самых зажиточных районов Египта. Теперь у них есть жилье и имущество, вдоволь еды, Йосеф защищает их, а фараон благоволит им. Должно быть, казалось, что наступил один из счастливейших периодов в истории рода Авраама…
А потом, как часто случалось и в более поздние времена, «воцарился новый царь, который не знал Йосефа». Политическая обстановка изменилась. Семья впала в немилость. Фараон сказал советникам: «Смотрите, народ сынов Израилевых становится слишком многочисленным и сильным для нас» , — и это был первый случай, когда в Торе по отношению к сынам Израиля употребляется слово «народ»: «Давайте поступим с ними мудро, чтобы их не стало еще больше». И тогда был пущен в ход механизм угнетения: принудительные работы перетекли в порабощение, а порабощение — в попытку геноцида.
Эта история крепко впечатана в нашу память. Мы рассказываем ее каждый год, а в сжатой форме в молитвах — каждый день. Это составная часть того, что значит быть евреем. И все же особенно бросается в глаза фраза, словно бы записанная сияющими буквами: «Но чем больше угнетали [этот народ], тем больше он размножался и распространялся». И это, не в меньшей мере, чем вышеупомянутое угнетение египтянами, — составная часть того, что значит быть евреем.
Чем хуже идут дела, тем больше мы крепнем. Евреи такой народ, который в неблагоприятных обстоятельствах не только выживает, но и расцветает. Еврейская история — не только о том, как евреи вынесли катастрофы, которые могли бы прикончить менее живучие группы. Она еще и о том, что после каждого бедствия евреи возрождались собственными силами. Евреи открыли некий, дотоле таившийся от людей запас душевной стойкости, которая стала питать новые формы коллективного самовыражения — самовыражения в качестве вестников, несущих миру послание Б‑га.
Каждая трагедия становилась источником творческой энергии. После кончины Соломона, повлекшей за собой разделение царства, пришли великие пророки‑поэты: Амос и Ошеа, Йешаяу и Ирмеяу. Последствия разрушения Первого храма и вавилонского изгнания дали толчок к обновлению Торы в жизни народа: началось оно с Йехезкеля, а увенчалось обширной образовательной программой, которую принесли в Израиль Эзра и Нехемья. Из последствий разрушения Второго храма возникла неохватная литература раввинистического иудаизма, дотоле сохранявшегося преимущественно в форме устной традиции: Мишна, Мидраш и Гемара.
Последствия Крестовых походов дали начало «хасидей ашкеназ» — северноевропейской школе благочестия и духовности. После изгнания евреев из Испании сложился кружок мистиков в Цфате: лурианская каббала и все, вдохновленное ею в областях поэзии и молитвы. В условиях гонений и нищеты в Восточной Европе возникло хасидское движение, возродившее народный иудаизм с помощью неиссякаемого потока притч и песен. А из пепла трагедии, которая по человеческим меркам оказалась самой страшной из перечисленных, — из пепла Холокоста — родилось заново Государство Израиль, величайшее за последние две тысячи лет коллективное еврейское утверждение жизни.
Широко известно, что китайский иероглиф «кризис» также означает «благоприятную возможность». Любая цивилизация, умеющая разглядеть благословение, сокрытое в проклятии, и проблеск света — в сердце тьмы, обладает способностью к стойкости. Иврит перещеголял китайский язык. В иврите слово «кризис» — «машбер» — означает еще и «родильное кресло». В семантике еврейского сознания запечатлена идея, что муки в трудные времена — этакая коллективная форма родовых схваток, страданий женщины, производящей на свет ребенка. Рождается что‑то новое: таково мышление народа, о котором можно сказать: «Чем больше его угнетали, тем больше он размножался и распространялся».
Откуда взялась эта способность евреев обращать свою слабость в силу, неблагоприятные обстоятельства — в преимущества, тьму — в свет? А ее истоки — в мгновении, когда наш народ получил имя Израиль. Когда Яаков ночью в одиночку боролся с ангелом, на заре противник взмолился, упрашивая отпустить его. «Не отпущу тебя, пока ты меня не благословишь!» — сказал Яаков. Вот в чем исток нашего особенного, отличительного упорства. Пусть даже мы боролись с противником всю ночь. Пусть даже мы устали и выбиваемся из сил. Пусть даже мы, как случилось с Яаковом, получили травму и охромели. Мы все равно не отпустим противника с миром, пока не добьемся, чтобы эта встреча дала нам какое‑то благословение. В данном случае благословение оказалось не какой‑то мелкой, кратковременной уступкой. Оно легло в основу нового имени Яакова и нашей идентичности: «Израиль» — народ, который «противоборствовал Б‑гу и людям и одолел» , — это народ, который становится только крепче с каждым конфликтом и каждой катастрофой.
Яаков борется с ангелом. Сальватор Роза. Середина XVII векаChatsworth House, Derbyshire, UK
Об этой необычной национальной особенности мне напомнила статья, опубликованная в британской прессе в октябре 2015 года. Израиль тогда страдал от волны террористических атак: палестинцы убивали безвинных мирных жителей на улицах и автобусных остановках по всей стране. Статья начиналась так: «Израиль — поразительная страна, где энергия и уверенность бьют через край; страна, магнетически притягивающая таланты и инвестиции, — этакий бурлящий котел, где рождаются инновации». В статье рассказывалось, что Израиль достиг великолепных, мирового уровня высот в аэрокосмической отрасли, экологически чистых технологиях, ирригационном оборудовании, программном обеспечении, кибербезопасности, фармацевтике и оборонительных вооружениях .
«Все это, — продолжает автор, — создано интеллектуальной элитой, поскольку Израиль вообще не имеет никаких природных ресурсов и окружен недоброжелательными соседями».
Страна — живое доказательство «той силы, которую дают техническое образование, иммиграция и полезные стороны правильно организованной службы в армии». Но это наверняка еще не все, поскольку евреи постоянно — где бы они ни оказывались, всякий раз, как им выпадал шанс, — добивались большего, чем от них ожидали. Автор перебирает различные потенциальные объяснения: у евреев крепкие семьи, евреи питают страсть к учебе, стремятся работать сами на себя, превратили рисковость в образ жизни… Одна из разгадок даже связывается с историей Древнего мира. Левант — родина первых в истории аграрных обществ и первых купцов. Может быть, еще тогда, тысячи лет назад, в ДНК евреев была вписана склонность к предпринимательству. Однако в итоге автор статьи заключает, что разгадка имеет отношение к «культуре и общинам».
Один из ключевых элементов этой культуры в реакции евреев на кризисные ситуации. Столкнувшись с любыми неблагоприятными обстоятельствами, наследники мироощущения Яакова заявляют: «Не отпущу тебя, пока ты меня не благословишь!» Столкнувшись с климатом Негева, евреи придумывают, как заставить пустыню расцвести. При виде бесплодных, заброшенных земель в других регионах — принимаются сажать деревья и целые леса. Перед лицом вражеских армий на границах своей страны — разрабатывают технологии военного назначения, а затем применяют их в мирных целях. Война и терроризм вынуждают их развивать медицину и лучшие в мире методы преодоления последствий травм. Они находят способ превратить любое проклятие в благословение. Историк Пол Джонсон выражает это со свойственным ему красноречием:
«На протяжении 4 тыс. лет евреи доказывали, что они не только великие специалисты по выживанию, но и исключительно искусно приспосабливаются к обществу, в которое судьба их забрасывает, а также извлекают из него тот комфорт, который оно в состоянии предложить. Ни один народ не мог столь плодотворно обращать бедность в богатство и гуманизировать последнее, а также использовать неудачи в целях созидания» .
В этой способности превращать черную полосу жизни в стимул творчества есть и нечто глубоко духовное, и здоровый практицизм. Мы словно бы слышим голос из глубины своего сердца: «Вы оказались в таком положении; каким бы ужасным оно ни было, поскольку существует задача, которую нужно выполнить, умение, которому нужно научиться, сильная черта характера, которую нужно в себе развить, урок, который нужно усвоить, зло, которое нужно искупить, осколок света, который нужно спасти, скрытое благословение, которое нужно распознать, ибо Я избрал вас, чтобы вы свидетельствовали роду человечеству: из страданий могут возникнуть великие благословения, если вы будете противоборствовать этим страданиям достаточно долго и с непоколебимой верой».
В эпоху, когда люди, склонные к насилию, творят зверства во имя Б‑га сострадания, народ Израиля каждый день доказывает, что путь Б‑га Авраама, Б‑га жизни, и принципа священности жизни совсем иной. А всякий раз, когда мы, принадлежащие к этому народу, впадаем в уныние и вопрошаем: «Да когда же это закончится?» — нам следует припоминать слова: «Чем больше угнетали [этот народ], тем больше он размножался и распространялся».
Народу, о котором можно так сказать, можно причинить вред, но победить его невозможно. Путь Б‑жий — это путь жизни.
87 лет назад вышла «одесская семейная сага» Жаботинского
О Жаботинском практически никогда не упоминается даже в подробных справочниках по истории русской литературы XX века. Это объяснимо: он сам не считал себя писателем, тем более — русским. К России он вообще относился с настороженностью, даже с неприязнью. Правда, чуточку слишком подчеркнутой, чтобы считать, что она была такой уж искренней.
Остались воспоминания русских парижан 20-х, 30-х годов: Жаботинский ночи напролет просиживает в кафе то с Буниным, то с Набоковым, доказывая им, что никогда не вернется российское прошлое, время великого культурного расцвета. Если нужно, он мог бы продолжить эту дискуссию по-французски, по-итальянски, на немецком или на иврите — Жаботинский владел всеми этими языками совершенно свободно, даже на них писал. Однако непримиримый спор кончается тем, что Александр Поляков, приятель Жаботинского со школьных лет, предлагает ему посоревноваться в знании самых отборных русских ругательств, и оба с наслаждением вытаскивают из памяти слова, которые можно услышать разве что где-нибудь на Пересыпи.
Владимир Жаботинский (слева внизу) в Редакции журнала «Рассвет» в Санкт-Петербурге, 1912Википедия
Владимир (а по-еврейски — Зеев) Жаботинский был по рождению одесситом, и его возвращение на родину, от которой он отрекался, началось с Одессы. В 2000 году к шестидесятилетию со дня его смерти там решили издать лучший русский роман этого автора «Пятеро». До Москвы практически не дошла книжка, еще раньше выпущенная в Израиле, как, разумеется, не дошло в свое время и первое, парижское издание 1936 года. Только теперь, когда роман опубликован издательством «Независимой газеты» , он становится фактом русского литературного наследия минувшего века, доступным для всех. И каким значительным фактом!
Популярная политическая биография Жаботинского еще не написана, и читатель, специально не занимавшийся историей сионизма, знает о нем совсем немного. Известно, что он считал главным делом своей жизни создание еврейского государства в Палестине и, полагая, что этого можно добиться только путем вооруженной борьбы, учредил в 1925-м Всемирный союз сионистов-ревизионистов, а при нем молодежное движение Бетар и боевой легион. Менее известно, что за свои взгляды, подкрепленные реальными действиями, он подвергся обструкции со стороны более умеренных еврейских деятелей, а англичане посадили его в тюрьму, откуда Жаботинский вышел после протестов мировой общественности — но с условием больше никогда не появляться в Иерусалиме. Практически вовсе не известно, что, с головой уйдя в политику, он, однако, продолжал писать, и не только как журналист.
Теперь из забвения, продолжавшегося долгие десятилетия, извлекаются и романы Жаботинского, и его блистательные литературные фельетоны, незадолго до революции печатавшиеся в «Русских ведомостях», и его перевод знаменитого стихотворения Эдгара По «Ворон», когда-то входивший в школьные хрестоматии (под конец жизни он перевел эти стихи и на иврит). Жаботинский, видимо, и впрямь не придавал большого значения этой стороне своей бурной деятельности, но история, думается, рассудит по-другому, дополнив его политическую биографию литературной. И это было бы справедливо — уже и в силу одного того, что писателю Жаботинскому принадлежит роман «Пятеро».
Обложка Романа Владимира Жаботинского «Пятеро». издательство «Книжники». 2014
Действие романа происходит в самом начале XX столетия, в пору войн и революций, «перелома и распада». А его истинный герой — Одесса, «город с непонятным именем», творение дюка Ришелье, де Рибаса, Воронцова, а также негоциантов и контрабандистов, носивших греческие или итальянские фамилии. Набережные и бульвары с их благородной архитектурой, шумный порт и сто девяносто восемь гранитных ступеней знаменитой лестницы над ним, кофейня Фанкони и таверна Брунса, лузгающая семечки толпа в праздничный день на Дерибасовской, бестолковая Екатерининская, которая щеголяет франтоватыми высоченными домами… Поразительно, с какой остротой памяти все это видится Жаботинскому, выросшему здесь же, на Базарной, в доме Харлампа, но уже очень давно покинувшему свой город, чтобы после долгих скитаний по свету найти свой последний приют в Нью-Йорке.
Одесса входит в его повествование как приют вольнодумцев, завороженных идеями то социализма, то сионизма, то мистического анархизма в тогдашнем модном декадентском духе. Как столица «портовой нации, в картузах и каскетках набекрень». Как «микрокосм и символ демократии — мешанина деловитости и праздношатания, рвани и моды, степенства и босячества…»
Одесса живет в этом романе как единственный на земле вольный мир, словно бы родиться одесситом — некая особая привилегия, небывалое счастье. Причем никто и никогда не объяснит, отчего это так: просто мираж, но особенный — «прилип и держится не отклеиваясь». А значит, незачем объяснять, отчего не существует места прекраснее, чем угол Ришельевской, а Дерибасовская — «королева всех улиц мира сего».
То ощущение яркости, которое преобладает надо всеми другими, когда дочитываешь роман Жаботинского — за десятки лет он совершенно не устарел, — объясняется, наверно, тем, что Одесса, столько значившая для многих поколений, а за это время переменившаяся до неузнаваемости, превратилась в своего рода миф о нашем давно потерянном рае, когда жизнь бывала и трудной, и драматической, но не была бесцветной и полностью обезличенной, как в советские годы. И для самого Жаботинского город этот тоже был как мираж или как миф, которому уже никогда не вернуться, приобретая зримые и реальные воплощения, но зато он остается неодолимо привлекательным в эмоциональной памяти.
О капризах памяти не раз рассуждают его герои. А одна из них, яростная революционерка, которая, запутавшись в партийных дрязгах, под конец сделалась не то полицейским осведомителем, не то профессиональной содержанкой, выкачивающей для эсеров деньги из своих богатых европейских клиентов, объяснит, что память бывает разная. «Черная», которая «удерживает только горькое». И «белая» — она, наоборот, выбрасывает, без следа вылущивает тяжелые впечатления, так что прожитое воссоздается в ровном благостном освещении.
Когда Жаботинский описывал Одессу, память у него становилась, конечно, белой.
Однако он был слишком наблюдательным и трезво думающим писателем, чтобы, оглядываясь на свою одесскую юность, представить ее лишь временем безмятежности и романтики. Пятеро — это дети преуспевающего хлеботорговца Мильгрома, чей гостеприимный дом был одним из самых притягательных для интеллигентной молодежи, тем более что там росли прелестная Маруся, дивный «цветок декаданса», и строгая, недоступная красавица Лика, с юности пленившаяся идеей радикального преобразования социальных устоев. И у всех пятерых жизнь сложится нелепо, бездарно, а то и драматически.
Погибнет один из сыновей, ставший жертвой собственной порядочности, которая заставила его броситься по тонкому невскому льду на выручку кричавшему о помощи, хотя происходила обычная пьяная разборка каких-то люмпенов. Сделается шулером, а потом, увязнув в беспутстве, расплатится за свое пристрастие к декадентским наслаждениям и оргиям еще один сын почтенного биржевика, ослепший после того, как оскорбленный муж и отец плеснул ему в лицо серной кислотой. Третий наследник, с детства отличавшийся крайне сухим практицизмом, отречется от своих еврейских корней, выразив готовность креститься, а понадобится — так стать идейным антисемитом, если без этого нельзя в нынешней деловой жизни. Лику очень далеко уведут от внушавшихся ей в детстве заповедей игры в революцию, которая не признает «абстрактной морали». А романтичная Маруся, которая вскружила голову не одному десятку блестящих одесских юношей, станет послушной и верной женой скучного аптекаря, напрасно надеясь, что такое самопожертвование послужит ей защитой в «эпоху развала устоев», только казавшуюся «эпохой блеска».
О «развале устоев», в сущности, и написан роман Жаботинского. Кончается мир, который выглядел таким прочным, налаженным навеки и бестревожным. Предчувствие близких трагических перемен гонят прочь, пробуют заглушить напускной беспечностью и праздничностью. Но на самом деле происходит необратимое разрыхление всего культурного слоя, каким была старая еврейская Одесса, и циничное «А почему нельзя?» становится метой времени. Бездумно стремятся избавиться от всего, что с презрением именуют «предрассудками», но на поверку как раз «предрассудки» и служили прочной основой морали, а таким фундаментом не способны стать ни веяния ассимиляции, ни социализм, ни декадентство. И наступает «долгий срок перерыва»: прежние верования истончились, новые не устоялись, да и ненадежны. Вот отчего распалась культурная преемственность, а скверно сложившиеся судьбы младшего поколения Мильгромов явились только логичным следствием этой катастрофы, по наивности воспринимавшейся как прорыв к невиданным горизонтам.
Насколько актуальна подобная тема в постсоветские годы — не приходится объяснять: это очевидно. Роман Жаботинского пришел к нам с очень большим опозданием, но удивительным образом оказался на редкость злободневным. И все-таки обаяние этой книги создано прежде всего не тем, что, читая ее, мы различаем на давно написанных страницах наши сегодняшние заботы и тревоги. Оно создано пленительным и незабываемым образом Одессы, нескрываемой любовью к ней, этим знакомым очень многим чувством, которое, что бы ни случилось, «не прошло и не пройдет». Жаботинский, писавший книгу в Париже за несколько лет до смерти, знал, что он никогда больше не увидит свой город; он хотел — и сумел — воссоздать свою юность правдиво, потому что хорошо помнил, какими потрясениями и трагедиями закончилось это время для всего его поколения. Но все-таки не удержался и, заканчивая роман, процитировал собственное давнее стихотворение: «Я сын моей поры — я в ней люблю все пятна, весь яд ее люблю».
150 лет назад родился Хаим Нахман Бялик. «Лехаим» представляет подборку материалов, опубликованных в 1923 году к пятидесятилетию поэта в еженедельнике «Рассвет», органе Федерации русско-украинских сионистов, с предисловием Михаила Липкина.
Cто лет назад, когда отмечался 50-летний юбилей Бялика, значение личности юбиляра определялось в первую очередь культурным и идейным контекстом.
У евреев все общественные явления происходили с некоторым запозданием: позже возникла эпоха Просвещения, позже — национальное движение с политическими целями, а в области, имеющей более всего отношения к Бялику, литературе, все еще господствовали классические, восходящие к древности и средневековью формы и темы, пронизанные религиозным традиционализмом, экзальтированной патетикой, попытками подражания европейским образцам, но далеко не лучшим.
Мартин Бубер отмечал, что Бялик сумел оживить язык, сделать поэтическое слово актуальным и естественным. При этом он не был модернистом. Предельная ясность содержания сочеталась у него со вполне сложившимися формами версификации. Однако само содержание вдруг становилось новаторским: лирический герой видит поле колосьев — и скорбит, что не он засеял это поле, автор приводит читателя в местечковый хедер — и словно говорит: «Здесь мои корни, и твои, и нас всех». В поэме о погроме — одном из лучших произведений Бялика, где даже в переводе масштаб автора очевиден, — автор говорит: «Встань и пройди по городу резни», но вместо ожидаемых ламентаций обращает свой гнев на уцелевших евреев, не способных защитить себя и свои семьи, но способных после погрома искать за свои страдания моральные и материальные дивиденды…
Все это отвечало идеологии еврейского национального движения. Один из лидеров сионизма, писатель Нахум Соколов, оценивает Бялика с искренним восторгом. Для него Бялик оказывается точно в нужный момент в нужном месте и с точки зрения истории литературы, и исходя из общественных задач: «Пророк разбужен силой, которая в такой степени не является его собственной, что он не в состоянии владеть ее движениями и сознательно понимать ее происхождение и направление».
Соколову вторит великий историк Дубнов, отмечающий главное достоинство Бялика в «преобладании национальных интересов над индивидуальными» в полном соответствии с духом времени.
Между тем уже к этому 50-летнему юбилею Бялик два десятилетия как почти не писал стихов. Поклонники объясняли это потрясением от погромов и высказывали комплименты другим, непоэтическим работам Бялика, в частности монументальной компиляции «Сефер Агада». А настроенные более критически иронизировали: исписался.
В год 150-летия со дня рождения Бялика, когда идейный и эстетический контекст совершенно другой, мы можем взглянуть иначе и на творчество Бялика. В последние свои годы он работал над книгой «И было однажды» — сборником историй и легенд, прозаических и рифмованных, европейских и восточных. Это было свидетельством противостояния Бялика литературному мейнстриму, попыткой создать еврейский текст, а не европейский текст на иврите.
Литературоведы порой предпочитают не замечать эту известную любому израильскому школьнику книгу, тем более что ивритская литература в результате не пошла по указанному Бяликом пути. Но нам не мешает сегодня внимательнее отнестись к целостному наследию поэта.
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..
