«Моя судьба куда хуже судьбы Бейлиса…»

«Моя судьба куда хуже судьбы Бейлиса…»

Ян Топоровский, Тель-Авив

Неизвестные документы и факты о трагедии Авраама Ставского 

Авраам на Земле обетованной 

Ему было 26 лет, когда он приехал в Палестину. Это произошло в марте 1933 года. Но эйфория от встречи с Землей обетованной через три месяца сменилась смертным приговором английского суда. Дело, как считал Ставский, было «кровавым наветом», а его судьба была «куда хуже судьбы Бейлиса». 

Владимир Зеэв Жаботинский освещал этот судебный процесс, вошедший в историю, как «Дело Арлозорова», в европейской прессе. Одна из его статей начиналась словами: «Ставский невиновен!» Обвиняемого он описывал с симпатией: «широкоплечий брест-литовский юноша, мужественный, с открытой душой, с чистой доверчивой улыбкой». Высокого роста, крепкого телосложения, Авраам по приезде в Палестину пошел в строительные рабочие, чтобы содержать себя и свою мать. Касательно его политических предпочтений, – он был членом молодежного крыла Союза имени Иосифа Трумпельдора (Бейтар), разделявшим, как и большинство еврейской молодежи, родившейся на западной окраине Российской империи, а если точнее, на литовско-польских землях, взгляды сионистов-ревизионистов, знаменем которых были идеи, а их автор, писатель Владимир (Зеэв) Жаботинский, – неоспоримым вождем. 

Авраам Ставский – бейтаровец 

Но и у других направлений (партий) сионизма были свои вожди. Например, у сионистов-лейбористов (МАПАЙ) – Давид Бен-Гурион. И в рядах этой рабочей партии выделялся молодой Хаим Арлозоров, выходец из Германии. 

Голда Меир считала его «восходящей звездой». Во время трагедии, случившейся 16 июня 1933 года на набережной Тель-Авива, она сделала «запись издалека», из Нью-Йорка: «Молодой Хаим Арлозоров, одна из восходящих звезд партии МАПАЙ, только что вернувшийся из Германии, где он старался найти пути для спасения немецких евреев после прихода Гитлера к власти, был убит, когда гулял по набережной Тель-Авива со своей женой. В убийстве был обвинен Авраам Ставский…». Ее и других жителей еврейских поселений в Палестине (и не только!) ужаснула не просто смерть молодого человека, а то, что один еврей убил другого. Но подобное все-таки произошло в еврейской истории, но только через 25 лет, в 1948 году. 

Суд над обвиняемыми в убийстве проходил в Яффо. Но в воздухе витало напряжение - сторонники и противники Ставского по-разному относились к тому, что происходило в зале судеьного заседания. Корреспондент газеты «Таймс» запечатлел реакцию местных жителей: «…Евреи очень возбуждены и полиция – на страже. Ставский стал местным героем у всех, за исключением рабочей партии. Во время процесса подсудимые входили в здание суда и выходили из него, сопровождаемые аплодисментами». 

А руководители и члены рабочей партии, по свидетельству Голды Меир, были «убеждены в виновности Ставского, как и я сама». Более того, Давид Бен-Гурион возложил вину за убийство на всё ревизионистское движение. И в первую очередь – на своего идейного противника, руководителя ревизионистов, писателя Владимира (Зеэва) Жаботинского, избравшего псевдоним Altalena. 

Английская администрация подмандатной Палестины считала, что судебные заседания могут закончиться столкновениями. А потому было решено перенести слушанье дела подальше, из Яффо в Иерусалим, где почти не было ни ревизионистов, ни лейбористов. Там жили, в основном, сторонники Всевышнего, находилась резиденция английского генерал-губернатора Палестины, и, главное, - на случай столкновений – английские солдаты. Но показание мэра Тель-Авива, данное под присягой, вернуло чашу правосудия в прежнее положение: рассмотрение дела оставили в Яффо. 

ПОКАЗАНИЯ ПОД ПРИСЯГОЙ 

Я, Меир Дизенгоф, мэр Тель-Авива, принеся присягу, могу сказать следующее: 

1. Я являюсь мэром Тель-Авива и, как таковой, в тесном и непосредственном контакте со всеми видами публичного мнения в Тель-Авиве. 
2. Хотя общеизвестно, что дело Арлозорова на начальных этапах усугублялось отношением между ревизионистской и лейбористской партиями, ситуация в настоящее время значительно ослаблена и смягчена, и я не считаю разумным предвидеть какую-либо серьезную вероятность любого расхождения между двумя сторонами в Тель-Авиве, если судебное разбирательство по этому делу состоится в Яффо. 

Мэр Тель-Авива Меир Дизенгоф 

3. В любом случае я рассматриваю передачу суда из Яффо в Иерусалим совершенно бесполезной с точки зрения сведения к минимуму риска любых подобных нарушений, вопреки моему мнению. Я считаю, что риск, как он есть в Тель-Авиве, связанный с делом Арлозорова, был бы более значительным, если бы суд имел место в Иерусалиме, так как более вероятным было бы распространение необоснованных слухов. 
Я также утверждаю, что ненормальная и экстраординарная процедура изменения естественного и нормального места судебного разбирательства будет, на мой взгляд, определенно рассчитана на то, чтобы вызвать серьезное нарушение в такой возможности нарушения, которая могла бы существовать в противном случае. 
4. Я далее говорю, что у меня нет никаких сведений о каких-либо столкновениях (волнениях) в Тель-Авиве между ревизионистской и рабочей партиями в течение последних нескольких недель, хотя во время праздника Пурим некоторые незначительные и индивидуальные нарушения были связаны с определенными трудовыми спорами. Недавний праздник Пасхи прошел спокойно. 
5. Я делаю это заявление в своем личном качестве и никоим образом не от имени муниципалитета.

АЛИБИ И «ВСТРЕЧНАЯ ВЕРСИЯ» 

Обвинение основывалось на свидетельстве Симы Арлозоровой, которая в темноте успела отметить рост нападавших. На тель-авивской набережной за ними шли двое незнакомцев - «высокий» и «коротышка». «Высокий» посветил фонариком и задал вопрос, а «коротышка» - выстрелил. И эти двое были (по первой версии Симы) арабами. Но потом она изменила версию: это были евреи. В одном из представленных ей людей она опознала того, кто стрелял – «коротышку» - и указала на Розинблата (эту фамилию историки пишут через «е», однако в приведенном ниже письме на имя Меира Дизенгофа сам автор написал через «и»), а в «высоком» - признала того, кто «светил фонариком», - Ставского. 

(Забегая вперед, скажем: один из судей, не проголосовавший за приговор суда, в своем особом мнении отметил, что Сима Арлозорова путается в своих показаниях). 

В защиту обвиняемых выступили: Меир Дизенгоф – мэр первого еврейского города Тель-Авив, Владимир (Зеэв) Жаботинский – властитель умов еврейской молодежи, писатель, рав Авраам Кук – главный раввин Иерусалима, первый ашкеназский главный раввин Палестины, Бенцион Кац – писатель, журналист, издатель газет и журналов, Моше Смилянский – основатель города Хадера, общественный деятель, Иегошуа Равницкий – писатель, редактор и издатель, Генрих Слиозберг – общественный деятель и адвокат, Алтер Друянов – литератор, редактор, журналист и еврейский фольклорист и т.д. Защитником на процессе был известный адвокат Хорас Самюэль, которого пригласил Владимир Жаботинский. В тоже время в европейской прессе было опубликовано сообщение о создании Фонда в защиту Авраама Ставского. 

Розинблат, в котором Сима Арлозорова признала «коротышку», стрелявшего в ее мужа, был освобожден – у него оказалось железное алиби, а «высокого, светившего фонариком» Ставского приговорили к расстрелу. Его алиби и свидетелям, подтверждавшим, что в тот день он был за много километров от места преступления, – в Иерусалиме, суд не поверил, а обвинитель выдвинул встречную версию: «Ставский успел за ночь поехать в Тель-Авив, вместо себя оставить человека в гостинице, такого же широкоплечего (читай, двойника. - Я.Т.), затем появиться на набережной в Тель-Авиве, принять участие в убийстве Арлозорова и к утру вернуться в иерусалимскую гостиницу». Странный все-таки суд: «убийцу» освобождают, а «светившего фонариком» приговаривают к расстрелу. Однако Верховный суд Палестины отменил расстрельный приговор. И Авраама Ставского освободили из-под стражи. 

ПИСЬМО ОСВОБОЖДЕННЫХ 
29/VI - 34 г. 

Многоуважаемый г-н Дизенгоф, отец и создатель первого еврейского города Тель-Авив. 

Спешим благодарить Вас за все, что сделали и заставили других сделать для нас. Еврейская национальная молодежь никогда не забудет, что создатель Тель-Авива стал в защиту правды и национальной чести, и за то дай Вам Бог многие лета и плодотворной работы. 

С почтением 

Тель-Хай (приветствие бейтаровцев в честь Иосифа Трумпельдора, погибшего во время защиты поселения Тель-Хай. – Я.Т.) 

А. Ставский, Цви Розинблат 

КРИК ОТЧАЯНЬЯ 

Но Ставскому пришлось покинуть Землю обетованную. В Тель-Авиве происходили стычки с участием недовольных (членов партии лейбористов) оправдательным приговором. Известен случай нападения верующих (в том числе и женщин) на Авраама Ставского прямо в помещении синагоги! И англичане признали нахождение Ставского в Палестине нежелательным. (Хотя здесь проживала его мать, не говоря уже об отмене Верховным судом смертного приговора. И освобождении из-под стражи). 

В 1936 году в Тель-Авив пришло письмо от Авраама. В нем Ставский описывает жизнь, которую он проводит вдалеке от еврейской земли, высказывает беспокойство о своей матери, просит спасти его - ни работы, ни денег, и сообщает, что в Польше, где ныне пребывает, он пережил еще один «кровавый навет». 

Варшава 5/V – 36 
Г-ну Меиру Дизенгофу 

С большим трудом приходится мне писание этого письма, к главному человеку, который, я знаю, болен и которому это письмо может только причинить боль, но другого исхода у меня нету. Вот уже 22 месяца как меня освободили от кровавого навета. В это время я успел пройти еще один навет, где также моя невиновность вполне доказалась, и вот уже 18 месяцев на чужбине, издалека от любимой родины и семьи мучаюсь так, что прямо дошел до отчаяния, травленный врагами и опущенный друзьями, сижу здесь и не могу никуда двинуться – в Эрец не пускают, а чтобы пустили, никто не хочет ходатайствовать. Здесь не имею никакой работы и прямо сдыхаю и поэтому обращаюсь к Вам. 

Вы, который сделали при Вашей жизни столько хорошего, который, когда меня присудили, не остались тихо (сидеть) и содействовали, чем только могли, моему освобождению. 

К Вам обращаюсь, СПАСАЙТЕ! меня, более у меня не к кому обратиться. 

Моя бедная мать, которая обратилась к Вам еще 20.6.35, получила от Вас ответ, что сразу после Вашего приезда из Конгресса Вы готовы ее принять. 

Многоуважаемый г-н Дизенгоф! Прошу Вас во имя, во имя тех терпений, которые я прошел, не будучи виновен, спасайте человека, которого обличье смерти не сломало, но судьба теперь желает. Примите мою мать и сделайте что-нибудьня, чтоб спасти меня, ведь моя судьба куда хуже судьбы Бейлиса, а самое главное – он уже не живет, а я еще мучаюсь на потеху моим врагам. 

Если хотите повидать мою мать, будьте добры велеть ей прийти к Вам. 
(Далее указан адрес жительства матери Ставского в Тель-Авиве. - Я.Т.) 

Будьте здоровы. 
Ваш вечный слуга 
А. Ставский 
А.С. Warzsava, Twarda 5/4 
(стиль и орфография письма сохранены. – Я.Т.) 

ОПЕРАЦИЯ «СВАДЬБА» 

Секретарь тель-авивского муниципалитета Иегуда Нативи ответил (22.05.1936) Аврааму Ставскому, что мэр болен, что кроме его письма, в канцелярии скопились сотни писем, которые требуют ответа, что «по соглашению между правительством и национальными органами» мэр города не имеет права вмешиваться в вопросы репатриации. Отказ передали и матери Авраама через Хавацелет Шапиро, которая вела переговоры от имени своей подопечной с мэром Дизенгофом. 

Но, видимо, помощь бейтаровцу Ставскому пришла от Бегина, который в то время был значимой фигурой в польском отделении Бейтара и считал своим учителем Жаботинского, а после смерти Altalena стал во главе партии ревизионистов. 

При Бегине проводились в Польше операции, на основе которых и возник «кровавый навет», о котором упоминает Ставский. 

к Итак, суть дела. В тот период англичане свели к минимуму выдачу сертификатов на въезд евреев в подмандатную Палестину. Нелегалов же перехватывали в море (или на суше) и отправляли обратно в Европу или, в лучшем случае, в английские лагеря, которые располагались на островах Кипр и Маврикий. Но в английском законе была лазейка. Ставский и его друзья-бейтаровцы этим и воспользовались. 

Некоторые детали подобной операции упомянуты в книге «Жизнь Бегина» (Марк Зайчик, Иерусалим, 2001): «Дорога в спасительную Палестину стоила в Варшаве 600 злотых, которые были далеко не у всех. Авраам (Абраша) Ставский – организатор нелегальной алии, брал с богатых людей больше – для того, чтобы у него была возможность отправить бедных. 

Сначала он привез в Варшаву 12 мотогонщиков из Палестины и женил их на 12 местных девушках. Те, таким образом, получили право въезда в страну. Затем он отвез членов хайфского мотоклуба в Ригу, где они переженились во второй раз. В Ковно свадьбы были сыграны в третий раз. 

Затем он привез группу хайфских докеров…». 

Одна из поездок (возможно, первая, ибо Ставский оказался в Польше в конце 1934) членов клуба «Бейтар» в Европу состоялась летом-осенью 1935 года. 

Сохранился список команды, который Меир Дизенгоф сопроводил своей просьбой 28 мая 1935 года в Генеральное консульство Австрии в Иерусалиме о скорейшей выдаче виз 11 мотоциклистам (12, возможно, был Йегошуа Шмерлинг, который упоминается в сопроводительном письме мэра Тель-Авива, ибо именно он попросил мэра оказать содействие его команде в получении виз для поездки по Европе). 

Вот имена мотоциклистов (возможно, это те самые ребята, которые принимали участие в операции «Свадьба»?!): Самуэль Кац, Пинхас Шехтер, Меир Маркус, Исраель Мозес Ашри, Самуэль Таганский, Аарон Чернович, Абрахам Лев, Иосиф Таганский, Яков Карман, Исаак Кирш. 

Подобные поездки молодых евреев Палестины не остались незамеченными (может, кто-то донес?!) и организатор операции Авраам Ставский был арестован. Это и был тот самый «кровавый навет», который ему пришлось пережить в Варшаве. Затем Авраам был отпущен, ибо состава преступления в его действиях не усмотрели. 

«PARITA» 

Вскоре Ставского, уже имевшего опыт по спасению евреев, привлекли к более масштабной операции. Летом 1939 года он вместе с Ари Жаботинским (сыном писателя Altalena) зафрахтовали греческое судно и, переименовав его в «Parita», приняли пассажиров на борт – бо̀льшая часть бейтаровцы из Польши и Румынии, - и направились к берегам Земли обетованной. Отметим, что сами беженцы называют разное число спасенных: от 850 до 950 (судно же было рассчитано на 250 человек!). Но разница в показаниях самих бейтаровцев о количестве еврейских беженцев на борту «Parita» объясняется тем, что судно подбирало их в разных портах, и если в Констанце (Румыния) корабль принял 850 человек, то в Марселе (Франция) еще 100… 

22 августа 1939 года "Parita" прибыла в порт Тель-Авива. О том, как англичане относились к людям, стремящимся на свою еврейскую родину, общеизвестно: депортация или лагеря. 

В 1940 году Авраам Ставский (по некоторым сведениям, с женой) перебрался в США. Оттуда продолжал оказывать помощь в спасении евреев Европы. После окончания Второй мировой войны перед Ставским руководством партии ревизионистов, которой руководил уже Менахем Бегин, была поставлена задача: найти выживших евреев в Европе и организовать их переправку на историческую родину. 

ДЕСАНТ ДОБРОВОЛЬЦЕВ 

Имена группы известны: Гиллель Кук, Гершон Хаким, Виктор бен-Нахум. Руководитель операции – Авраам Ставский. В порту Нью-Йорка он приобрел десантный корабль USS LST-138 (ВМС США), с носовыми воротами для выгрузки – своим ходом - танков и пехоты. (Некоторые историки почему-то называют его сухогрузом!?) 

Вот она, знаменитая «Альталена»... 

USS LST-138 дали имя «Altalena» - в честь Зеэва Жаботинского. И через некоторое время судно прибыло во Францию, где на его борт поднялись выжившие, но теперь они не считали себя беженцами, несчастными людьми. Пережившие Катастрофу, они называли себя еврейскими добровольцами, желавшими с оружием в руках защищать свою родину – Государство Израиль. Их было 940 на борту, а в трюмах – оружие: 2 тысячи винтовок, 2 миллиона патронов, 3 тысячи снарядов, орудия и взрывчатка… 

20 июня судно бросило якорь у берегов Израиля, близ поселения Кфар Виткин. В первую ночь его не смогли разгрузить. Только на следующую справились, но при помощи местных жителей. А часть добровольцев сошла на берег. Утром «Altalena» направилась к Тель-Авиву. 

«Альталена» у берегов Тель-Авива

Приказ получен: бойцы Армии обооны Израиля готовы стрелять по «Альталене»... 

И там ее встретили отряды (уже переименованные в АОИ - Армия обороны Израиля) Давида Бен-Гуриона. Они требовали передать им оружие, привезенное на корабле. Во время переговоров по судну был открыт огонь (приказ Давида Бен-Гуриона), хотя оружия на борту к тому времени было не много, как и добровольцев... И Бен-Гурион не мог об этом не знать. (Возможно, этим приказом он хотел предотвратить двоевластие в стране: отряды ревизионистов стали обладать оружием; или хотел показать, кто в доме хозяин, а, может, в душе продолжала жить старая неприязнь к Altalene?!). 

Еврейские добровольцы на палубе «Альталены» 

Горящая «Альталена

На корабле USS LST-138 начался пожар. И капитан, во избежание взрыва, дал команду затопить судно. Во время расстрела (стреляли и в добирающихся к берегу вплавь) двести выживших в Катастрофе были ранены, 16 добровольцев погибли, в том числе и руководитель операции «Altalena» Авраам Ставский. Это был тот самый момент, когда евреи впервые стреляли в евреев! 

Ныне жертвы этого побоища покоятся на кладбище в Тель-Авиве. 

Об этой постыдной главе еврейской истории старались не вспоминать. «Дело Авраама Ставского» превратили в «Дело Хаима Арлозорова», который был таким же светлым человеком, как и Ставский, и тоже, но от партии лейбористов, занимался спасением евреев Европы. Именем Арлозорова назвали корабль, городок Кирьят-Хаим, поселок Кфар-Хаим, кибуц Гиват-Хаим, школы и улицы… И только через многие годы на тель-авивском берегу появился памятный камень «Altalena». Это - памятник расстрелянному кораблю, погибшим еврейским добровольцам – и организатору нелегальной алии Аврааму Ставскому, чье имя внесено в этот каменный список, - правда, как рядового. 

Памятник расстрелянному кораблю и добровольцам (в списке по алфавиту есть и фамилия Авраама Ставского) 
"МЫ ЗДЕСЬ"

Как в царской России православные и черносотенцы запрещали театральные постановки

10.07.2017

Нынешний крестовый поход служащих РПЦ против театральных постановок и кинофильмов почти один в один повторяет практику их коллег начала ХХ века. Духовная цензура формально имела право вмешиваться только в духовную литературу. Но на практике черносотенцы и высшее духовенство вынуждали светские власти цензурировать или запрещать пьесы. Так, фактически были запрещены все пьесы Леонида Андреева за «кощунство». Иногда МВД могло отбиться от православных только тем, что взваливало ответственность за постановки на местную полицию, а та охотно принимала на себя роль «плохих бояр».

Опера «Тангейзер», кинофильм «Матильда» — похожее гонение церковных властей на светскую культуру происходило сто лет назад. Как православные и черносотенцы «регулировали» культуру в начале ХХ века, рассказывается в книге Мирона Чудновцева «Церковь и театр. Конец XIX — начало XX в.» (изд-во «Наука», 1970)

Как запрещали постановку «Каина»

В 1907 году Московский Художественный театр решил поставить «Каина» Байрона. Вот что рассказывает о результатах этого намерения Немирович-Данченко: «Общая цензура и даже театральная разрешили, но предупреждали, что в данном случае совершенно необходимо разрешение духовной цензуры. Дело дошло до высшего духовного учреждения — святейшего синода. Там постановку запретили. Я напряг все пружины; мы тогда имели уже огромный успех, и у нас в Петербурге были большие связи. Хлопоты привели меня к главному лицу, протестовавшему против постановки,— экзарху Грузии. Тот тоже, как и митрополит Владимир, сразу взял тон гневный: «Вы что же это собираетесь выводить на театральные подмостки: жертвоприношение? И кому жертвоприношение? Богу? И кого же вы на сцену выводите для этого — Адама? Адама, причисленного к лику святых? И Авеля. А вам не известно, что Авель числится на две ступени выше Адама в иерархии святых?»

«Каин» был запрещён. Нельзя не удивляться тому, с какой самоуверенностью действовала духовная цензура, компетенция которой ограничивалась по закону одной лишь духовной литературой. Нельзя не удивляться и тому, как покорно и безропотно уступала ей свои прерогативы светская цензура.

Как запрещали постановку «Саломеи»

Приведём несколько типичных примеров.

В 1908 году на сцене театра В.Ф.Комиссаржевской в Петербурге готовилась к постановке пьеса О.Уайльда «Саломея». Пьеса и до этого ставилась не раз в различных переводах и переделках на протяжении ряда лет. В конце августа было получено разрешение Главного управления по делам печати. В начале октября в соответствии с установленным порядком театр представил цензурованный экземпляр пьесы петербургскому градоначальнику. Разрешение последнего было дано уже на следующий день. После этого в течение трёх недель помощник градоначальника подписывал афиши, содержавшие анонсы о готовящейся постановке. За десять дней до премьеры градоначальник разрешил продажу билетов на объявленные спектакли. На генеральной репетиции, состоявшейся 27 октября, присутствовали помимо помощника градоначальника пристав, представители духовного ведомства и драматической цензуры. Всё, казалось, обстояло благополучно. Но на следующий день, за несколько часов до премьеры пьеса была неожиданно запрещена по распоряжению градоначальника, так что дирекция театра даже не успела предупредить публику об отмене спектакля.

(Николай Калмаков. «Саломея». Эскиз костюма к спектаклю «Саломея» по пьесе О.Уайльда в Драматическом театре В.Ф.Комиссаржевской. 1908. Бумага, акварель)

Что же случилось?

Ещё задолго до генеральной репетиции церковно-черносотенная пресса в обычном присущем ей стиле открыла поход против постановки «Саломеи». Газета «Колокол», считавшаяся органом синода и черносотенцев, писала: «Покоренный ад в XX веке христианской эры восстаёт снова. Он настойчиво борется с христианством, и тьма языческая застилает мир, стараясь затмить знамение креста. Русские потерянные христиане в союзе с масонами поспешили подхватить позорную новинку («Саломею»)». Синод сочувственно отнёсся к этим выступлениям и поручил тамбовскому епископу Иннокентию доложить свои соображения по поводу готовившейся постановки. Вскоре епископ доложил синоду, что «враги православия задумали наиболее ярко представить в грубо искажённом и святотатственном виде одну из самых драгоценных страниц евангельской истории». Призывая синод воспрепятствовать появлению пьесы Уайльда на сцене, епископ предупреждал: «Если мы, призванные стоять на страже православия, допустим это новое кощунство над христианством, то история не забудет наших имён и об оскорблении христианства камни возопиют».

На основании доклада епископа Иннокентия синод признал необходимым запретить постановку «Саломеи». Постановление состоялось на следующий день после генеральной репетиции, и премьера была сорвана. А 5 ноября 1908 года министр внутренних дел Столыпин разослал всем губернаторам циркуляр, в котором открыто признавал, что действует на основании постановления синода.

Итак: около ста человек трудились над постановкой пьесы; были затрачены громадные средства на изготовление декораций, костюмов, бутафории; были соблюдены все условия, требуемые законом, и тем не менее на основании явно незаконного вмешательства синода постановка была запрещена.

Быть может, переделка, принятая театром Комиссаржевской, отличалась от предыдущих переделок чем-либо неприемлемым для религиозного сознания? Нет, не в этом дело. Ведь наряду с ней были запрещены и все другие пьесы, шедшие благополучно несколько лет и не вызывавшие никаких недоразумений. Суть дела заключалась просто в том, что синод нашел момент подходящим для того, чтобы потуже «завинтить гайки», а министерство внутренних дел послушно выполнило его волю.

Как запрещали постановки Леонида Андреева

Подлинным гонениям подверглась драматургия Леонида Андреева.

Ещё в 1906 году, запрещая «Савву», цензор отмечал, что Андреев изображает в своей пьесе монахов «развратниками, не верующими в бога и живущими в монастыре только ради куска хлеба».

Запрещение в 1908 году другой пьесы Андреева, «Царь-Голод», мотивировалось не только тем, что автор «в полусимволической, полубеллетристической реальной и грубой форме призывает на протяжении шести картин к разрушению нынешнего социального строя путём восстания, насилия и убийства «сытых», но и тем, что в пьесе имеет место «глумление над религией».

Но «Анатэма» Андреева, несмотря на всю придирчивость драматической цензуры, была разрешена и ставилась едва ли не на всех театрах. Московский градоначальник генерал-майор Адрианов, просмотрев пьесу на сцене Московского Художественного театра, также не нашёл в ней ничего нецензурного. Сообщая об этом Столыпину, он писал: «Я пришёл к убеждению, что пьеса не может оказать дурного влияния на общество, так как впечатления от неё быстро изглаживаются, и полагаю, что вскоре охладится в публике и самый интерес к пьесе».

Но церковники встретили «Анатэму» в штыки. Митрополит Московский и Коломенский ополчился на неё как на «богохульнейшую карикатуру на христианство», а епископ Прилукский приравнивал её постановку к «публичной проповеди безбожия и антихристианства».

Поход против «Анатэмы» не обошелся и без участия пресловутого реакционера-епископа Гермогена. В проповеди, произнесённой им в Саратовском кафедральном соборе, он нападал на пьесу и призывал губернатора уберечь русское юношество от тёмной и злой силы. Одновременно он вошел в синод с ходатайством о запрещении пьесы. Такое же требование содержалось и в изданной им брошюре «Нынешние исследователи анатэмы и его крамолы».

Синод, со своей стороны, заслушал специальный доклад ректора Петербургской духовной академии епископа Феофана и постановил разослать во все епархии циркуляр, запрещавший духовенству под страхом лишения сана читать и хранить печатные экземпляры пьесы. С жестокими нападками на «Анатэму» набросились и черносотенцы. В своей печати они обвиняли пьесу в оскорблении религиозного чувства.

Как и в других случаях, они и теперь не ограничивались литературной полемикой и прибегали к своим излюбленным методам — к угрозам и шантажу. Тульские черносотенцы грозили цензуре, что пожалуются царю, если она не запретит пьесу. Такая же угроза в адрес министра внутренних дел Столыпина содержалась в заявлении, поданном ему астраханскими монархистами. Обвиняя его в попустительстве и требуя запрещения пьесы, черносотенцы указывали, что она «не сходит со сцен к великому соблазну нравственной и религиозной части населения и в угоду кучке интеллигентной черни». Копию своего заявления черносотенцы распространили среди депутатов Государственной думы. Саратовские же «союзники» угрожали, что разнесут театр «с булыжниками и бутылками в руках», если пьеса не будет снята с репертуара.

Главное управление по делам печати оказалось в трудном положении. Пренебречь требованиями объединённых сил церковников и черносотенцев оно считало невозможным. Но, с другой стороны, прямо запретить им же самим разрешенную ранее пьесу было бы равносильно признанию своей беспомощности и беспринципности. Кроме того, не могло же оно полностью пренебречь и мнением широкой театральной общественности.

Чтобы как-то выйти из щекотливого положения, Главное управление по делам печати придумало следующий хитроумный трюк. В ноябре 1909 года оно разослало губернаторам циркуляр, в котором заявляло, что содержание пьесы «не может служить поводом к запрещению её постановки», но вместе с тем делало оговорку, открывающую шлагбаум для любого произвола: «Несомненно, однако, что в том случае, если бы местный антрепренер не соответствующей содержанию пьесы обстановкой отдельных сцен придал им кощунственный характер, то пьеса могла бы быть запрещена в порядке циркуляра министра внутренних дел от 23 января 1908 года за № 919».

Само собой разумеется, что местная администрация, привыкшая не церемониться с театром, могла при желании любую обстановку отдельных сцен признать «не соответствующей содержанию пьесы», чем полностью аннулировалось бы полученное ранее разрешение драматической цензуры. Так оно и случилось: в связи с циркуляром Главного управления по делам печати пьеса Андреева была запрещена в Могилеве, Гродно, Харькове, Самаре, Ярославле, Владивостоке, Житомире, Астрахани, Полтаве и многих других городах. Когда же появились слухи о недовольстве пьесой придворных кругов, Столыпин разослал губернаторам циркуляр, повсеместно запрещавший постановку «Анатэмы».

(Появление ангела в прологе спектакля «Анатэма» в МХТ)

Аналогичная судьба постигла и пьесу Андреева «Жизнь человека». Драма была разрешена и поставлена в начале 1907 года в Петербурге театром Комиссаржевской. В Москве премьера пьесы состоялась в Московском Художественном театре в конце того же года. В обоих театрах пьеса делала сборы, и никаких недоразумений постановки её не вызывали. Но в некоторых провинциальных городах местные черносотенцы и духовенство «не приняли» пьесы. С осуждением её выступили архиепископ Харьковский Арсений, иеромонах Илиодор и другие видные представители церкви, а заодно с ними и черносотенцы. «Пять дней кряду ставится кощунственная пьеса Андреева «Жизнь человека»; на сцене выведен бог, которому человек произносит страшные проклятья»,— телеграфировал председатель одесского «Союза русского народа» в Главное управление по делам печати. Вслед за телеграммой черносотенцы устроили на очередном спектакле возмутительный скандал.

Главное управление по делам печати снова оказалось перед дилеммой: угодить церковникам и черносотенцам, пожертвовав своим престижем и общественным мнением, или пойти на конфликт с реакционерами. Выходом из противоречивого положения явился всё тот же трюк.

Хитрый трюк с «плохими боярами»

Как же реагировала местная администрация? Из множества имеющихся фактов приведем лишь один, но достаточно красноречивый и убедительный.

Вот что сообщал в письме, адресованном редакции театрального журнала, антрепренер В.М.Янов. Получив цензурованный экземпляр пьесы и тем самым разрешение на её постановку, он отправился со своей труппой в гастрольную поездку. До появления указанного циркуляра Главного управления по делам печати пьеса была поставлена в ряде городов (Тверь, Орел, Тула, Тамбов, Саратов), не вызвав никаких недоразумений. Сборы не только покрывали расходы, но ещё приносили предпринимателю прибыль.

Но вот появился циркуляр, и началась вакханалия. Ссылаясь на него, симбирский полицмейстер запретил спектакли. Долго пришлось упрашивать, пока он, наконец, согласился отменить свое распоряжение. Казанский полицмейстер категорически запретил постановку. В Вятке разрешение было получено лишь за несколько часов до поднятия занавеса, причем антрепренер должен был дать подписку, что пьеса будет исполнена «добросовестно» и в театре не будет никаких беспорядков. В Вологде полицмейстер запретил продажу билетов. Лишь в 2 часа ночи антрепренеру удалось найти его, чтобы вручить цензурованный экземпляр. На следующий день полицмейстер потребовал, чтобы при постановке «Некто в сером» стоял не в том углу, где по авторской ремарке ему полагалось, а в другом, на что антрепренер, разумеется, согласился, хотя вносить изменения в цензурованный экземпляр запрещалось. После этого разрешение было получено, но по городу уже прошел слух о запрещении пьесы, что, естественно, самым печальным образом отразилось на сборе.

(«Жизнь Человека» Леонида Андреева, 1907. «Пьяницы», эскиз худ. В.Егорова)

По приезде труппы в Ярославль оказалось, что предварительно расклеенные афиши сорваны, так как полицмейстер отменил спектакли и билеты возвращены. Начались розыски полицмейстера, уговоры, и, наконец, в 12 часов ночи разрешение было получено. Но так как дело происходило накануне праздника, то за ночь удалось отпечатать и разбросать анонсы лишь к трем часам дня. Сбор был сорван. То же повторилось в Костроме: к приезду труппы афиши были сорваны, билеты возвращены. В конце концов губернатор дал разрешение на спектакль, но это уже не спасло сбора. Во Владимире спектакли также были запрещены. Так как во всех городах приходилось терпеть одни убытки, то в Иваново-Вознесенске дело было прекращено. Заложив личный багаж, декорации и другое театральное имущество, антрепренер кое-как довёз труппу до Москвы.

В таком положении находился не один Янов. Все антрепренеры, въезжая в тот или иной город, не были уверены в том, что у них состоятся спектакли, и все они, как и Янов в его письме, могли бы воскликнуть: «Как можно вести при существующих условиях театральное дело?»

КАК УРКИ СПАСЛИ ГУРЕВИЧА

Как урки спасли в ГУЛАГе разведчика «Кента» из «Красной Капеллы»

13.07.2017

Анатолий Гуревич («Кент») был одним из членов советской группы разведчиков «Красная Капелла». В 1942-м он был схвачен гестапо. В 1945-м вернулся в СССР, где был осуждён на 20 лет лагерей за то, что под пытками немцев выдал секреты. Опыт разведчика и хорошее знание психологии подсказало ему в ГУЛАГе, что надо держаться стороны воровского мира, а не «политических». Завоева расположение урок, он дорос до старшего экономиста лагеря, что в итоге позволило ему благополучно пережить ГУЛАГ.

Анатолий Гуревич возглавлял в конце 1930-х советскую военную резидентуру в Западной Европе. В марте 1940 года первым из советских разведчиков он доложил в Москву о готовящемся нападении гитлеровской Германии на СССР. Он сумел наладить разведывательную связь с высокопоставленным германским офицером Шульце-Бойзеном, в результате чего советская военная разведка стала получать важные сведения.

Осенью 1942 года резидент Кент был арестован гестапо. Он провёл долгое время в застенках Бельгии, Франции и Германии. Находясь в тюрьме, он завербовал криминального советника Хейнца Паннвица, который возглавлял группу нацистов по пресечению работы «Красной капеллы» в Европе.

В июне 1945 года Кент доставил в Москву завербованных им германских контрразведчиков и архив гестапо. Но в СССР Гуревич был обвинен в антигосударственных преступлениях, в результате чего пробыл в советских лагерях почти 13 лет. Не был реабилитирован и после освобождения, с 1961 года был обязан жить за 101-м километром от крупных городов.

В 1990-е Анатолий Гуревич написал мемуары. Он вышли в книге под названием «Разведка — это не игра» (изд-во «Нестор», 2007 год). В них он, в частности, рассказывает о своей жизни в ГУЛАГе и взаимоотношениях с криминальным миром.

На пересылке, 1948 год

«Наш этап должен был состоять из «политических» и уголовных преступников. Предусматривалось, что каждая из этих групп будет размещена в разных вагонах. Однако всё обстояло иначе. Смешение в одном вагоне «политических» и уголовных преступников в скором времени проявилось в невыгодном свете для «политических».

В моём вагоне, как и во всех остальных, были нары в несколько ярусов. На них и под ними, на полу, с боем разместились все многочисленные заключённые. Вполне естественно, уголовники завоевали себе лучшие места. В вагоне были установлены параши значительных размеров. Их можно было выносить только на полустанках, когда последовательно открывалась створка вагонов, и конвоиры выводили тех заключённых, которые должны были выносить параши. И в этом случае преимущество оказывалось уголовникам.

На этих же полустанках в вагоны подавались продукты. Здесь тоже появились некоторые особенности, которые не учитывались сопровождавшей этап службой охраны. Например, сахар и хлеб подавались в вагон не порциями для каждого заключённого, а в общем количестве для всех, и те, кто принимал их, обязаны были делить пропорционально каждому из нас. В действительности же их принимали и захватывали господствующие в вагоне уголовники. В лучшем случае минимальными дозами они раздавали «политическим» заключённым.

(«Красная Капелла» — Гуревич обведён кружком)

Особо хочу отметить, что между собой уголовники были не только в контакте, но относились друг к другу весьма дружелюбно. К нам, «политическим», были настроены очень враждебно и всячески унижали, даже предпринимали попытки дележа между собой имеющимися у нас вещами.

В вагоне я оказался под нарами на холодном полу, занятом уголовниками. Вскоре разговорился с моими соседями. Узнав от меня, что я бывший военный, они стали относиться доброжелательно и всячески помогали мне, в том числе и питанием. Вскоре ставшие моими друзьями уголовники, потеснив себя, подняли меня с пола и отвели место на нижних нарах. Больше того, уголовники, успевшие захватить переданные в вагон сахар и хлеб, начали передавать мне увеличенные порции продуктов.

С моими новыми друзьями мы мирно беседовали, собираясь на нарах. О чём мы могли беседовать? Молодых уголовников, а их было большинство, очень интересовали рассказы о прочитанных мною книгах. Я придумал новую версию, согласно которой я был арестован потому, что попал в плен к гитлеровцам. Это их очень заинтересовало и они подробно расспрашивали меня, как я жил в фашистских лагерях. Пришлось многое выдумывать.

Среди заключённых находился молодой, не помню сейчас уже точно, татарин, узбек или казах. Он очень плохо себя чувствовал. Я делился с ним перепадавшими мне продуктами и уговорил моих соседей по нарам поместить его тоже рядом со мной. Возражений не последовало. Этот факт позднее оказал мне значительную помощь во время моего пребывания в Воркутлагере.

К сожалению, некоторые «политические» заключённые, наблюдая за моими дружескими отношениями с уголовниками, стали ко мне относиться с некоторой осторожностью.

В лагере, 1949 год

Все больные, которые могли ходить, разгуливали по бараку в нижнем белье. Меня уложили на второй ярус нар. Лежал я на твёрдом матраце, покрытом простыней. Была чистая подушка. Накрыли меня простыней и одеялом. Мне очень хотелось спать. Видимо, подействовали выпитое мною лекарство и сделанный укол.

Утром лёгким прикосновением к плечу меня разбудил улыбающийся попутчик по товарному вагону в эшелоне, в котором мы были отправлены на этап из Москвы до Горького. Он прислонился к моей койке и коротко рассказал, как добрался до этого лагеря и сразу же попал в санчасть. Вначале я не заметил стоящего немного в стороне высокого мужчину. На нём было, как у всех, нижнее белье, а на ногах высокие хромовые сапоги. Мой попутчик познакомил меня с этим человеком, своим знакомым по фамилии Абдыш.

Во всём лагере подразделения господствующее положение занимал Абдыш, глава всех уголовников. Он, по прозвищу Пахан, буквально всеми командовал.

Абдыш выделялся среди всех больных. У него была койка, а вернее, нижняя нара, особенно ухоженная, с двумя матрацами, двумя подушками и двумя одеялами. Ходил он в высоких хромовых, хорошо начищенных сапогах.

Перед тем как меня познакомить с Абдышем, мой попутчик, видимо, рассказал, будто я спас ему на этапе жизнь. Буквально через несколько минут после этого санитары перевели меня с верхних нар на нижние, более удобные, с дополнительным выделением мне подушки и ещё одного одеяла, но и заметно улучшили во всех отношениях моё положение в бараке, в том числе и питание. Мой паёк пополнился поступающими к Пахану хорошими продуктами. Всё это сказалось на улучшении состояния моего здоровья.

Я остановился подробно на знакомстве с Паханом, так как именно оно во многом изменило в лучшую сторону моё дальнейшее пребывание в лагере ПГС и вообще в лагерных подразделениях Воркутлага. Это объясняется тем, что Пахан был не только признан уголовниками, содержащимися в этом подразделении, их вождём, но пользовался значительным авторитетом и у лагерного начальства.

В санитарном блоке он находился не потому, что заболел, а только потому, что ему хотелось отдохнуть от одолевавших его забот, а потому его желание было тут же удовлетворено, и он стал числиться за санчастью и проживать в санитарном бараке.

С каждым днем наша дружба с Абдышем крепла. Он не только меня подкармливал далеко не лагерными продуктами, но и внимательно следил за всеми необходимыми мне удобствами. Вскоре для меня не стало уже секретом, откуда у Пахана были столь редкие для лагеря продукты. В лагере находились заключённые из Прибалтики и с Украины. Большинство из них получали обильные продуктовые посылки, а «мафия» не брезговала поделиться с владельцами посылок их содержанием. Безусловно, из приобретенных «мафией» продуктов значительная часть и доставлялась Пахану.

Приближалось время моего полного выздоровления. Всё больше и больше я задумывался над тем, что ждёт меня впереди, какую работу я должен буду выполнять. Совершенно неожиданно меня вызвал врач, обслуживающий санитарный барак, и спросил, не соглашусь ли я некоторое время поработать санитаром. Он подчеркнул, что это поможет полностью восстановить мое здоровье. Не задумываясь, я дал согласие. Оказалось, как выяснилось позже, предложение врача базировалось на рекомендации, данной Паханом.

Так я стал санитаром. А затем меня повысили до старшего экономиста лагеря.

Жизнь старшего экономиста в лагере, 1953 год

Я прошел на пищеблок, так как мне очень хотелось узнать, находится ли в этом лагере Роберт Шютц и где он работает. К моей радости, он действительно работал ещё в пищеблоке. Правда, вскоре перешел во вновь созданную коммерческую столовую, в которой посетители могли выбрать себе еду сами, оплатив наличными деньгами.

Наша встреча с Робертом была очень тёплой. Мы имели возможность часто подолгу беседовать. После того как я приступил к работе и начал получать заработную плату, мы по очереди приглашали друг друга в платную столовую. Правда, я, зная, что мать, пенсионерка живёт одна, переводил ей часть моего заработка. Иногда переводы составляли от 300 до 1000 рублей».

ОЛЕГ КАШИН О ЖЕНЩИНЕ ПУТИНА

 

 

 

   

Женщина Путина или двойник: кто стоит за слухами о поездке президента на Валаам

Колонка Олега Кашина

14 июля, 11:58 Олег Кашин

  5 503  0

Почему всех так взволновала фигура в красном на заднем сиденье путинского автомобиля? Потому что это могла быть женщина, а мы ничего не знаем о путинских женщинах. А еще — потому, что этот жест с указательным пальцем мог свидетельствовать о том, что на свете есть люди, которые могут себе позволить показывать Путину, куда он должен идти, и Путин послушно следует их указанию. Все последующие объяснения про сотрудника охраны и про пиджак только делают ситуацию еще абсурднее — отличная охрана, если охраняемое лицо само бежит открывать ей дверь.

Но дело даже не в этом. Гадать о человеке на заднем сиденье или о том, почему Путин оттолкнул патриарха, когда тот взял его под руку, объективно интереснее, чем говорить о «майских указах», о «прямых линиях», о стратегиях предвыборной кампании Путина или о том, какая группировка усилилась в Кремле. Это такая двусмысленность путинской власти, когда все делают вид, что имеют какое-то значение фиктивные, выдуманные вещи, а все, что сколько-нибудь связано с реальностью, существует где-то в заведомо маргинальном пространстве — когда серьезные политологи пишут о рейтинге Путина, а сумасшедшие конспирологи пишут о его двойниках по кличке «Удмурт» или «Кучма». Кстати, почему бы не предположить, что на заднем сиденье сидел один из этих двойников?

Трагическая ирония великого шутника

Трагическая ирония великого шутника

Александр Гордон, Хайфа

В год 220-летия со дня рождения Генриха Гейне 
(композиция по книге «Безродные патриоты») 

«Он был такой же, как его поэзия –
смесь самой возвышенной чувствительности
и самых смешных шуток». 
Жорж Санд 

20 лет назад, в год 200-летия со дня рождения Генриха Гейне, в его доме-музее на Болькерштрассе, 53, в Дюссельдорфе, я описал в книге посетителей трагическую связь моей семьи с немецким поэтом. Отец и дядя читают друг другу стихи немецкого поэта Генриха Гейне на родном языке автора. Делают они это тихо, чтобы посторонние не услышали язык, который несколько лет тому назад ассоциировался с языком Врага. Всё реже они говорят на родном языке поэта, предпочитая язык, на котором тот говорил в последние 25 лет жизни в Париже. Они временами хотят укрыться, отгородиться и защититься от чужого мира, который часто и ошибочно принимают за свой. Не идиш, который понимают многие, а французский, на котором они с детства говорят с матерью – язык их тайного общения. Только не язык гетто и местечка, а певучий, красивый язык, который предпочитали русские аристократы. Только бы почувствовать себя человеком, когда вокруг одна кампания преследования евреев идёт за другой: дело космополитов, которое ударяет по отцу и тёте, дело Еврейского антифашистского комитета, которое потрясает отца, близко знавшего расстрелянного поэта Давида Гофштейна, дело врачей, сразившее дядю, жена которого была врачом. Исследование творчества Генриха Гейне повредило отцу – увольнение с работы за «космополитизм», проработка на собраниях, обвинения в газетах, две ссылки, распавшаяся семья. Я держу в руках книгу отца о Гейне на немецком языке, изданную в ФРГ в 1982 году, в родном городе поэта Дюссельдорфе. На обложке молодой поэт. Черты лица тонкие, цвет лица белый с легким румянцем, ироническое выражение на губах, уголки которых, наверное, особенно сильно вытягивались, когда ему приходилось острить. За пять лет до смерти Гейне вступает в мысленный диалог со средневековым еврейским поэтом Иегудой Галеви (1075-1141 гг.) в поэме «Иегуда бен Галеви» из цикла «Еврейские мелодии» в сборнике «Романсеро» (1851), и вдруг на страницах поэмы среди строчек на немецком языке появляется отрывок из молитвы, которую поэт произносил в детстве, встречая субботу: «леха доди, ликрат кала!» (в ашкеназийском произношении, что в вольном переводе с иврита означает: «иди, встречай субботу»!). 

Много лет спустя, разобравшись в роли еврейского поэта в творчестве Гейне и в моей собственной судьбе, я пишу песню на мотивы стихов Галеви на родном языке моих детей, на земле, на которой еврейский поэт не успел пожить, но успел лишь умереть. Пишу и читаю строчки Гейне о Галеви: 

Да, он дивным был поэтом,
Был звездой своей эпохи,
Солнцем своего народа, -
И огромным, чудотворным,
Огненным столпом искусства...
Да, поэт он был великий -
Самодержец в мире грёзы,
Властелин над царством духов
Божьей милостью поэт... 

Эти слова Гейне о Галеви можно отнести и к самому Гейне, который был самым значительным после Гёте немецким поэтом. Врач, философ, раввин и поэт, Галеви говорил на старо-испанском и арабском языках, а стихи писал на иврите. Гейне в ссылке говорил по-французски, а писал по-немецки. Знаменитый трактат о хазарах в защиту преследуемой иудейской религии Галеви написал по-арабски. Он жил в Испании под властью мусульман и грезил о Земле Обетованной, оккупированной крестоносцами: «Я на Западе крайнем живу, - а сердце моё на Востоке». Гейне склоняет голову перед собратом-поэтом: 

Да, узнал по древней скорби
Многомудрого чела,
По глазам проникновенным
И страдальчески-пытливым.
Но и без того узнал бы
По загадочной улыбке
Губ, срифмованных так дивно,
Как доступно лишь поэтам…
И Иегуда бен Галеви
Стал не только мудрый книжник,
Но и мастер песнопенья,
Но и первый из поэтов…
Называем мы такого
Божьей милостью поэта
Гением; он в царстве духа
Абсолютный самодержец… 

Портрет Генриха Гейне, автор неизвестен. Копия: commons.wikimedia.org/Archiv Göttinger

Гейне жил во Франции, а его сердце было «на Востоке» (как и сердце еврейского поэта) – в деспотически управляемой, полуфеодальной Германии. Гейне был любим и ненавидим двумя народами, к которым принадлежал. Немцы любили его лирику и не любили его политическую поэзию. Евреи любили причислять к себе его гений и не любили его переход в протестантизм, над которым он часто подшучивал: «Что вы хотите? Я нашёл, что мне не по силам принадлежать к той же религии, что и Ротшильд, не будучи столь же богатым, как он». Галеви был доктором медицины. Гейне был доктором права. Немецкий поэт крестился, чтобы стать адвокатом, но Германия не дала доктору права Генриху Гейне права заниматься её законами, и он стал описывать её беззакония. Университет Людвига-Максимилиана в Мюнхене счёл Гейне недостойным быть профессором немецкой литературы, и тот стал её творцом. Гейне бежал от преследований германских властей в Париж. Галеви бежал от преследований христиан, отвоевавших у мусульман в 1085-м году его родной город Толедо, в Кордову, тогдашний Париж, огромный по тем временам, полумиллионный культурный центр Европы. В одном письме Гейне утверждал, что в его переезде во Францию главную роль играли «не столько страсть к блужданию по свету, сколько мучительные личные обстоятельства, например, ничем не смываемое еврейство...». Он считал, что нанёс себе вред переходом в лютеранство: «Едва я выкрестился - меня ругают как еврея... Я ненавидим теперь одинаково евреями и христианами. Очень раскаиваюсь, что выкрестился: мне от этого не только не стало лучше жить, но напротив того - с тех пор нет у меня ничего, кроме неприятностей и несчастья». Горько посмеиваясь над своим крещением, Гейне как-то сказал Бальзаку: «Я окропился, но не крестился». 

В поэтике Галеви видны два основных мотива: любовная лирика и стремление к дорогой его сердцу Стране Израиля. В сионидах (песнях о Сионе) Галеви воспевал утерянную родину еврейского народа. В «Еврейских мелодиях» из «Романсеро» Гейне, крестившийся в возрасте 27 лет, стремился к утраченному им еврейскому народу. Он приблизился к евреям, избрав объектом размышлений средневекового еврейского поэта. Гейне открывает поэзию Галеви для миллионов читателей разных времён и народов, но прежде всего для самого себя. Для немецкого поэта, прикованного к постели, это было возвращение в детство. В поэме о еврейском поэте Гейне вспоминает юные годы, когда он жил и чувствовал как еврей. Ослабленный неизлечимой болезнью, немецкий поэт погружается в мир еврейских образов и обычаев, в котором он рос и пребывал в течение первых 27 лет своей жизни. В год написания «Романсеро», находясь в «матрацной могиле», он хотел обрести силы, прикоснувшись к народу, от которого отошёл во вторые 27 лет своей жизни. 

Поэма Гейне о кордовском поэте – квинтэссенция двойственного отношения к евреям. Немецкий поэт разрывался между желанием и невозможностью поверить в ценности еврейства. Поэма - выражение тяги к еврейству и отстранение от него, глубокого знания его печальной истории, сочувствия его бедам и подшучивания над несбыточными мечтами. Галеви притягивал Гейне несвойственным средним векам романтизмом стихов-сионид, описывающих трагическую историю еврейского народа и передающих его мечтания и надежды. 

После бегства от христиан-захватчиков в исламскую Кордову Галеви ощущает себя изгнанником и мечтает о Иерусалиме: «Я у мавров в плену, а Сион – его гнёт, гнёт Эдома жестокий (Эдом – крестоносцы. – А. Г.)»(«Сердце моё на Востоке»). В поэме «Узники Сиона» еврейский поэт пишет: «Я б крылья иметь хотел, к тебе бы я полетел, израненным сердцем пал на раны земли твоей, обнял бы вершины скал, и камни твои ласкал, упал бы лицом во прах, лежал бы в пыли твоей. Недвижно стоять готов, застыв у могил отцов, в Хевроне, главу склонив у славных гробниц твоих». Он кончает жизнь паломничеством в страну Израиля в 1140-м году, где умер или был убит в 1141-м году. Узник Сиона Иегуда Галеви вернулся в Сион. Сцену убийства еврейского поэта арабским всадником Гейне описывает так: 

Вдруг на стременах качаясь,
Мимо на коне огромном,
Дикий сарацин промчался,
Белое копьё колебля, -
И, метнув оружье смерти
В грудь несчастного поэта,
Ускакал быстрее ветра,
Словно призрак окрылённый.
Кровь певца текла спокойно,
И спокойно песню скорби
Он допел, и был предсмертный
Вздох его: «Иерусалим!» 

Поэма о Галеви – не только лирическая дань жизни великого поэта, но и аллегория невозможности обретения дома. Стремление Галеви в Сион вызывает у Гейне романтические настроения. Его как романтика восхищают сильные страсти и тяга к возвышенному. Немецкий поэт называет еврейского поэта трубадуром, возлюбленная которого Иерусалим (на иврите Иерусалим женского рода). Это стремление прекрасно, но его осуществление невозможно. Мечта о священном городе Иерусалиме гармонически описана Гейне: 

И герой, воспетый нами,
Иегуда бен Галеви,
Увлечён был дамой сердца, -
Но совсем особой дамой…
Нет, возлюбленная рабби
В жалкой нищете томилась,
В лютой скорби разрушенья
И звалась: Иерусалим… 

После репатриации еврейского поэта Гейне видит Галеви по-новому - как пророка: 

Так сидел он там и пел,
Словно древний ясновидец, -
И казалось, из могилы
Встал пророк Иеремия. 

«Плач Иеремии» читается в синагогах 9-го числа месяца ав по еврейскому календарю, в день разрушения Храма в Иерусалиме, как и сиониды Галеви, его стихи-мечты о Сионе. Сиониды Галеви восхищают Гейне и вызывают горячее сочувствие: 

Мною ж собранные перлы – слёзы
Иегуды бен Галеви, -
Ими горько он оплакал
Гибель Иерусалима.
И связал он перлы-слёзы
Золотою ниткой рифмы,
В ювелирне стихотворства
Сделал песней драгоценной.
И доныне эта песня,
Этот плач великой скорби
Из рассеянных по свету
Авраамовых шатров.
Горько льётся в месяц аба,
В день девятый, - в годовщину
Гибели Иерусалима,
Уничтоженного Титом… 

Однако Гейне – не типичный романтик. Он обогащает и углубляет линейный, классический романтизм иронией. Впервые ирония появляется в сборнике поэта «Лирическое интермеццо» (1822-1823), вдохновившем Р. Шумана на создание вокального цикла «Любовь поэта» (1840). Шуман, встречавшийся с Гейне в 1828 в Мюнхене, описал иронический облик поэта: «Он любезно встретил меня, напомнив своей человечностью греческого поэта Анакреонта, дружески пожал мне руку и несколько часов водил меня по Мюнхену — я не ожидал ничего подобного от человека, написавшего «Путевые картины», лишь вокруг его рта застыла горькая ироническая улыбка, но это была улыбка человека, стоящего выше мелочей жизни, и насмешка над мелочными людьми; и, однако, даже та горькая сатира, с которой сталкиваешься на каждом шагу в его «Путевых картинах», та глубокая, внутренняя неприязнь к жизни, пробирающая до мозга костей, делали разговоры с ним очень привлекательными». Товарищ Гейне по Боннскому университету Жан Батист Руссо ярко описал внешность поэта и его ироническое остроумие (1840): «Небольшого роста, довольно мускулист; белокурые волосы с более светлыми прядями, высокий лоб; вокруг рта постоянно ироническая добродушная усмешка… Он хорошо говорит и любит слушать себя; сострив, каждый раз разражается громким смехом, благодаря чему его физиономия, в которой обычно восточные черты не бросаются в глаза, становится совершенно еврейской, а глаза, и без того маленькие, почти исчезают». Теофиль Готье, познакомившийся с поэтом вскоре после его переезда в Париж, дал через четверть века мастерское описание молодого Гейне (1856): «Это был красивый мужчина лет 35—36, на вид здоровый и крепкий; германский Аполлон — так хотелось его назвать тому, кто глядел на его высокий белый лоб, чистый, словно мрамор, и осененный пышными белокурыми волосами. Голубые глаза блистали светом и вдохновением; круглые полные щёки были изящно обрисованы и не отличались модной в ту пору мертвенной романтической бледностью. Напротив, на них цвел классический румянец; небольшая еврейская горбинка слегка мешала линии его носа стать вполне греческой, но не искажала чистоты этой линии: его безупречно вылепленные губы «подобрались одна к одной, как две удачно найденные рифмы», если воспользоваться одной из его фраз, и в минуты покоя выражение их было очаровательно; но, когда он говорил, с этой алой тетивы со свистом слетали острые, зазубренные стрелы, колючие сарказмы, неизменно попадавшие в цель; ибо никто и никогда не был более беспощаден к глупости; божественную улыбку Мусагета (одно из имён Аполлона. – А. Г.) сменяла насмешка Сатира)». 

Сознающий сложную комбинацию романтизма и иронии в своём творчестве, Гейне посмеивается над своим методом письма в «Путешествии по Гарцу» (1824): «Ещё только начало дня, солнце едва прошло половину своего пути. А моё сердце уже благоухает так сильно, что у меня голова начинается кружиться, и, я уже не различаю, где кончается ирония и начинается небо». Иронические концовки стихотворений, написанных в духе романтизма, - находка художественного стиля поэта. Это не только приём поэтики, а раскол души: «Так как сердце поэта – центр мира, то в наше время оно тоже должно самым целостным образом надорваться. В моём сердце прошла великая мировая трещина». В отличие от Шиллера, он не смог бы написать «Оду к радости». Его духовная палитра не содержала цвета радости. К лирике стиха Гейне неожиданно примешивается насмешка, сарказм. К реализации мечты о приобретении родины немецкий поэт относится скептически. Многочисленные путешествия Гейне, включая посещение Германии в 1843-м году, приводят его к горькому выводу о том, что у него нет отечества. В предисловии к поэме «Германия. Зимняя сказка» (1844) он пишет о своей «странной любви к отчизне» (в терминах М. Ю. Лермонтова: «Люблю отчизну я, но странною любовью»): «Я люблю отечество не меньше, чем вы. Из-за этой любви я провёл тринадцать лет в изгнании, но именно из-за этой любви возвращаюсь в изгнание, может быть, навсегда, без хныканья и кривых страдальческих гримас». 

В поэме о Галеви Гейне сопереживает еврейскому поэту в страданиях и мечтах о Иерусалиме и полон иронии при описании убийства Галеви и его вознесении на небо: 

В небе был он удостоен
Крайне лестного приёма… 

В поэме о трагическом конце еврейского поэта Гейне неожиданно для читателя создаёт один из самых комических образов своей поэзии, еврея-неудачника «г-на Шлемиля» (шломиэль на иврите - неудачник). Гейне посмеивается над берлинским юристом, евреем Ицигом, принявший при крещении фамилию Гициг (Юлиус Эдуард Гициг), звучавшую на немецкий манер. Ициг-Гициг посоветовал своему другу, известному немецкому писателю Адельберту Шамиссо использовать еврейское имя Шлемиль-Шломиэль для одного из самых больших неудачников мировой литературы, Петера Шлемиля, героя «Удивительной истории Петера Шлемиля», продавшего свою тень за несметные богатства и ставшего парией, изгоем среди людей с тенями. Продать тень означало лишиться наслаждения, даруемого сиянием солнца, может быть, лишиться родины. Родину потерял и сам Шамиссо, француз, переселившийся в Германию, чужак среди немцев-националистов, много переживший, но преодолевший отчуждение и ставший известным немецким писателем и поэтом. Но самым большим неудачником был Петер Шлемиль, уступивший своё естество, свою натуру, своё любование светом солнца ради богатства, которое не сделало его счастливым, а лишь умножило его беды. Потерял родину и еврейский народ, его поэты, описанные Гейне в поэме о Галеви. 

Но ведь родовое древо
Ценно не плодом хорошим,
А лишь возрастом, так наше
Старше трёх тысячелетий! 

Гейне пишет о старинном древе, о потерянной родине еврейского народа, без которой гибнут поражённые копьём Галеви, еврейские поэты ибн Эзра и ибн Габироль: 

И оно (копьё – А. Г.) сражает лучших – 
Как Иегуда бен Галеви,
Им сражён был Ибн Эзра,
Им сражён был Габироль. 

«Шлемили», неудачники, евреи без родины, без тени погибают. 

Идиллия реализации религиозной миссии отталкивает немецкого поэта. Он отказывается от патетического описания смерти Галеви на драматическом фоне достигнутого еврейским поэтом Иерусалима. В мечтах и тоске о Иерусалиме Гейне – романтик, разделяющий переживания еврейского поэта. Паломничество в Иерусалим вызывает неверие, насмешку и скепсис немецкого поэта. «Шлемиль» Галеви погибает от копья. Немецкий поэт не верит в то, что у еврейского поэта есть шанс обрести родину в стране Израиля. По его мнению, нет шансов найти в Германии отечество у крестившихся Ицига и Гейне. 

Иегуда Галеви. Рисунок с сайта threeda.ru

/
Поэма о Галеви написана с помощью особой техники романтической иронии. Как и в некоторых других стихотворениях, в этой поэме он глубоко развивает лирическую тему, но вдруг тон поэтического письма резко меняется. Поэма завершается ироническим финалом. Автор противопоставляет сентиментальное и ироническое, язык меняется от сухого и прозаического до приподнятого и поэтического, и вдруг в трагической сцене появляется насмешка. Английская писательница Джордж Элиот (Мэри Энн Эванс) писала, что Гейне не нашёл «идеал, к которому смог бы со всем страстным самоотречением прилепиться». Он отторгал от себя Германию и еврейство, религию и идеологию. В «Дневнике» (1910-1913 гг.) Франц Кафка писал о Гейне: «Несчастный человек. Немцы обвиняли и обвиняют его в еврействе, а ведь он немец, и притом маленький немец, находящийся в конфликте с еврейством. И как раз это и есть типично еврейское в нём». «Встреча» Гейне с еврейским поэтом Иегудой Галеви была романтической прогулкой по еврейскому миру, далёкому и близкому, чуждому и дорогому. Никогда в прошлом ни один поэт не воспевал искусство своего коллеги, сочинения которого написаны на неродном для него языке и за 700 лет до его рождения. Поэма немецкого поэта Генриха Гейне о еврейском поэте Иегуде Галеви была ностальгическим романсом с добавлением иронии. Гейне так выражал своё отношение к иронии как художественному приёму и как к мироощущению: «Ирония всегда является главным элементом трагедии. Всё самое чудовищное, самое ужасное, самое страшное можно дабы не сделать его непоэтическим, изобразить только под пёстрой одеждой смешного, как бы смягчая и примиряя смехом». Итак, для поэта ирония была не только диссонансным окончанием романтически начатой строфы, но и отношением к романтике, выражением его трагического отношения к миру, к людям, правящим и управляемым. Джордж Элиот в работе «Германское остроумие. Генрих Гейне» пыталась понять остроумие поэта, не затрагивая его связь с трагическим элементом в ощущении поэта: «Генрих Гейне к тевтонскому воображению, чувствительности и юмору добавил изрядную долю остроумия (esprit. - французский), которое делает его блестящим среди наиболее блестящих французов. В действительности это уникальное немецкое остроумие – наполовину еврейское…Гейне – один из наиболее замечательных людей своего века: не эхо, а реальный голос, и, таким образом, как все подлинные явления в этом мире, достойные изучения, это выдающийся лирический поэт, выражающий наши чувства для нас в восхитительной песне; это юморист, который трогает свинцовую глупость волшебной палочкой своей фантазии и превращает её в изящное золото искусства, которое проливает его солнечную улыбку на человеческие слёзы и делает их красивой радугой на облачном фоне жизни; остроумец, который держит в своей могучей руке наиболее обжигающие молнии сатиры; художник литературной прозы, который показал даже более полно, чем Гёте, возможности немецкой прозы». 

С «Еврейских мелодий» сборника «Романсеро» началось сближение Гейне с еврейским народом. В 1854 году поэт написал в «Признаниях»: «С тех пор я правильнее оценил их (евреев), и если бы всякая гордость своим рождением не была глупой несообразностью в поборнике революции и её демократических принципов, то пишущий эти строки мог бы гордиться тем, что его предки принадлежали к благородному дому Израиля, что он потомок тех мучеников, которые дали миру Бога и мораль, которые боролись и страдали на всех боевых полях человеческой мысли»… «Евреи сделаны из того теста, из которого делают богов». К концу жизни отношение Гейне к Библии изменилось: «Как видите, я, прежде цитировавший Гомера, теперь цитирую Библию, как дядя Том. В самом деле, я обязан ей многим. Как я уже сказал выше, она снова пробудила во мне религиозное чувство; и это возрождение религиозного чувства было достаточно для поэта, которому, может быть, гораздо легче, чем другим смертным, обходиться без положительных догматов веры. На нём высшая благодать, и его духу открывается символика неба и земли; для этого ему не нужно никакого церковного ключа. В этом отношении на мой счёт ходят самые нелепые и противоречивые слухи». Хотя поэт стремится опровергнуть слухи о его религиозности, он сам их поощряет: «Теперь, в более зрелые годы, когда во мне снова с преобладающей силой заволновалось религиозное чувство, и когда потерпевший крушение метафизик крепко ухватился за Библию — теперь я особенно ценю в протестантизме ту заслугу, что он (Лютер. – А. Г.) открыл, и распространил эту священную книгу. Я говорю «открыл» потому, что евреи, спасшие её из великого пожара Второго храма и в изгнании, носившие её всюду с собой, как переносное отечество, в продолжение всех средних веков тщательно прятали это сокровище в своём гетто». 

Гейне в романтической манере описывает не романтического Моисея: «Несмотря на враждебное отношение к искусству, Моисей всё же сам был великим художником и обладал подлинным художественным духом. Но этот дух был у него, как и у его египетских соотечественников, обращён на исполинское и несокрушимое. Только он творил свои художественные создания не из кирпича и гранита, как египтяне, он воздвигал пирамиды из людей, он высекал человеческие обелиски, он взял бедное пастушеское племя и создал из него народ,… великий, вечный, священный народ, божий народ,... он создал Израиль!» 

Остроумие Гейне было оборотное стороной его трагического мироощущения. Еврейские мелодии особого типа звучат в шутках Гейне, поэта, плач которого звучит смехом. Об этом особом состоянии поэта писал Кьеркегор: «Что такое поэт? -- Несчастный, переживающий тяжкие душевные муки; вопли и стоны превращаются на его устах в дивную музыку». По их характеру, Фрейд относил остроты Гейне к еврейским анекдотам. В шутках Гейне всегда был горький осадок. В книге Зигмунда Фрейда «Остроумие и его связь с бессознательным» (1905) появляются шутки Генриха Гейне, не раз служившие оружием немецкого поэта против его многочисленных противников. Остроты Гейне, участвовавшего в десятке дуэлей, иногда были равнозначны ударам шпаги. Его шутка о французском писателе Альфреде де Мюссе была убийственной: «Тщеславие – одна из его четырёх ахиллесовых пят». 

Поэт посмеивался над собой и в шутки вкладывал мечту об изменении своей трудной жизни. Во Франции он вечно нуждался в деньгах и мечтал избавиться от материальной зависимости от богатого гамбургского дяди. В мечтах о заработках родилась шутка о Гирше-Гиацинте, опубликованная в главе «Луккские воды» в «Путевых картинах» (1824-1831). Шутку о мечте бедного еврея о богатстве Фрейд анализирует в книге об остроумии. Гейне от имени своего персонажа Гирша-Гиацинта, лотерейного маклера из Гамбурга, камердинера «знатного барона Христофора Гумпелино» (так Гейне называет гамбургского банкира Христиана Гумпеля, крещёного еврея, над которым потешается. Гейне писал: «Я сидел рядом с Соломоном Ротшильдом, и он обошёлся со мной, как с совсем равным, совсем «фамиллионьярно» (выдуманное слово, являющееся комбинацией слов «миллионер» и «фамильярно». - А. Г.). Фрейд так комментирует высказывание героя Гейне: «Эту фразу Гейне вложил в уста комическому лицу Гиршу-Гиацинту, …он награждает его прямо-таки практической мудростью Санчо Панса… В некоторых местах нам кажется, что в лице Гирша-Гиацинта говорит, как будто сам поэт, скрытый за прозрачной маской, и вскоре нами овладевает уверенность, что эта личность является лишь пародией поэта на самого себя. Гирш рассказывает о причинах, в силу которых он отказывался от своего прежнего имени и зовётся теперь Гиацинтом». «К тому же имею и ту выгоду, - продолжает он, что буква Г уже стоит на моей печати, и мне не нужно гравировать себе новую». Но ту же самую экономию сделал сам Гейне, когда при своём крещении переменил имя «Гарри» на «Генрих». «Теперь каждый, кому известна биография поэта, - продолжает Фрейд - должен вспомнить, что Гейне имел в Гамбурге, откуда происходит и Гирш-Гиацинт, дядю, по фамилии тоже Гейне, который, будучи богатым человеком в семье, играл величайшую роль в жизни поэта. Дядя назывался тоже Соломон, как и старый Ротшильд, который принял «фамиллионьярно» бедного Гирша. То, что в устах Гирша-Гиацинта кажется простой шуткой, оказывается имеющим фундамент серьёзной горечи в приложении к племяннику Гарри-Генриху». Дядя обращался с поэтом как с бедным родственником. Он презрительно говорил о племяннике: «Если бы он чему-нибудь научился, ему не нужно было бы писать книги». Из анализа Фрейда ясно, что в этой шутке Гейне посмеивался над самим собой – над сменой своего еврейского имени на христианское и над желанием приблизиться к богатому дяде, который его не понимал, не ценил и не уважал. 

Гейне умер в бедности, но острил до самой последней минуты жизни. Когда пастор сказал, что поэт найдёт у бога прощение всех своих грехов, Гейне ответил: «Конечно, он меня простит; ведь это его ремесло». Он был трагической фигурой, но в жизни и в творчестве запретил ставить знак равенства между собой и трагедией. Ему не шёл реквием. Он покинул этот мир и вошёл в историю искусства с шуткой на устах. Шутки были его самыми печальными мелодиями. 

*   *   *

Желающие приобрести новую книгу А. Гордона «Безродные патриоты»
могут сделать это, обратившись к автору по электронной почте - algor.goral@gmail.com