ЛЕРМОНТОВСКАЯ АЛЛЕЯ и СЕРГЕЙ ПАРАДЖАНОВ

 " Мне представлялось, как он, нисколько не страдая от угнетающей всех нас жары ( известно было, что в Железноводске в специально прорубленной к источнику аллее в любую жару прохладно, легкий ветерок, ароматический воздух), не страдая от жары, он вольготно чувствует себя, любезничает с дамами, пописывает свои стишки и, главное, нисколько не задумывается о предстоящем поединке".

 В. Родин, роман-мистификация "Каинова печать".

Почти через полтора века я увидел  дом, откуда ушел поэт на смерть. Да какой там дом! Приземистую, вросшую в землю, хибару, где ночевал Лермонтов перед дуэлью с Мартыновым. По тенистой аллее не раз ходил к источнику: первому, самому старому источнику у Железной горы.

Лермонтов пил ту воду перед дуэлью Точно эту живительную влагу, горячую поутру, с легким духом сероводорода.

В первой половине девятнадцатого века не было кольцевой аллеи, опоясывающей парк на горе Железной. Впрочем, тогда и парка никакого не было, а был лес, хранящий минеральные сокровища самой горы.

Окружную аллею украсили памятными знаками в честь произведений Михаила Юрьевича. Не знаю, целы ли они сейчас, после жадной и разрушительной бури, прошедшей над Кавказом. Но тогда, в конце семидесятых и в начале восьмидесятых годов, - все было в порядке: деревья, скамейки и сами знаки, выполненные со вкусом и любовью к творчеству поэта.

В те годы я во всем искал возможности для кино. Вот аллея казалась готовым сценарием для фильма - реквиема о поэте. Человек в черном проходит мимо знака, посвященного "Мцыри" или "Герою нашего времени", звучат стихи или проза Лермонтова…. И музыка. Ну, конечно, красивейший из красивых - вальс Грибоедова, что же еще?… Дальше ничего не придумывалось. Мешала молодость и природа. Природа Северного Кавказа: богатая, звучная, живая. Она отвлекала, уводила в сторону от мыслей о смерти. Тогда я не знал, что на любые вопросы способна ответить эта природа. Тогда, в юности, я искал ответы там, где их невозможно было найти.

В то время, впрочем, я уже пережил М.Ю. Лермонтова на целых три года. Но тогда не испытывал стыда при мысли об этом. Это  сейчас, читая его стихи и прозу, думаю, что человек этот, погибший в 27 лет, старше и мудрее меня самого и моих современников на тысячелетие.   

Настанет год. России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных, мертвых тел

Начнет бродить среди печальных сел,

Чтобы платком из хижин вызывать,

И станет глад сей белый край терзать;

И зарево окрасит волны рек;

В тот день явится мощный человек.

И ты его узнаешь – и поймешь,

Зачем в руках его булатный нож:

О горе для тебя! – твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон;

И будет все ужасно, мрачно в нем,

Как плащ его с возвышенным челом.

Первые строки этого стихотворения цитировались часто, последующий текст не позволял включать его в хрестоматии. Жаль, что умер Ираклий Андронников накануне 21 века. Сегодня он бы отметил: "булатный нож" – сталь – Сталин.

Вот еще строфа Лермонтова из стихотворения "Пророк":

С тех пор как вечный судия

Мне дал всеведенье пророка.

В очах людей читаю я

Страницы злобы и порока.

 Михаил Лермонтов и Франц Кафка. И тот, и другой с необыкновенным мастерством умели писать зримо, картинами, и силой пророчеств.

От пошлости жизни, от страха перед будущей Катастрофой ушел молодым из жизни Кафка. От злобы и порока, может быть и внутри себя самого, ушел на смерть юноша Лермонтов, но успел сделать столько, что стихами его и прозой будет живо искусство литературы до тех пор, пока  оно существует. Да и не только литературы. Потому что когда-нибудь, верю в это, и кинематограф вспомнит о том, что он – искусство.

Но прежде еще об одном событии в Железноводске. В то утро, как обычно, после стакана живительной влаги, вальяжно прогуливался по Лермонтовской аллее и вдруг услышал рев сирены. Этот рев был внезапен  и страшен. В оглушающем, надрывном реве   звучала сама смерть. Остановился. Не мог идти дальше.  Стоял и ждал, когда стихнут  звуки сатанинской трубы, заглушившие голоса птиц и шелест сухой листвы на деревьях. Мне было страшно и вдруг показалось, что сирена эта ревет, жестоко разрывая, терзая тишину, в память убитого на дуэли поэта, что горькие его пророчества сбываются вновь. Мне казалось, что сравнительно благополучная, устойчивая жизнь в России вдруг оборвалась, и теперь всех нас ждут темные времена. Но тогда же и подумал, что сирена – знак нашего кровавого времени. Звук этот совсем из другого фильма, не имеющего никакого отношения к гибели поэта.

Рев смолк. Спустившись с горы к санаторию,  узнал, что умер Леонид Ильич Брежнев. Всего лишь генеральный секретарь коммунистической партии СССР, человек незначительный и, сравнительно с другими вождями империи, в меру злобный и тихий, если не считать задавленную танками "чешскую весну", развязанную кровавую бойню в Афганистане и вялую борьбу с диссидентами. Время русского социализма вышло, так и не наступив. Брежнев был необходим тому времени болота и гнилых туманов. Нет, не о нем  писал Лермонтов пророческие стихи. 

Так, совершенно неожиданно, суетная и торопливая современность разрушила очарование парка Железной горы. Больше я не возвращался в Железноводск, да и о Лермонтове вспоминал не часто.

Вот только привлекла внимание внезапная, от издержек наступившей свободы, трактовка гибели поэта. Пророк вдруг стал жертвой жидо – масонского заговора. И все потому, что Мартынов (Мартыш) не то отчество носил. Да и не только Лермонтова объявили тогда жертвой злостных заговорщиков. Смотрел наскоро скроенный, фальшивый до последнего кадра, фильм Николая Бурляева и вспоминал только одну реплику поэта из "Героя нашего времени", слова Печорина: "Ни за что на свете, доктор! – отвечал я, удерживая его за руку, - вы все испортите; вы мне дали слово не мешать…. Какое вам дело? Может, я хочу быть убит…"

 Ведь все так просто. Заговор существует. Но иной, не придуманный, подлинный заговор, заговор пошлой, грязной и подлой жизни против высокого дара поэта. Хотел быть убитым Пушкин,  Лермонтов, Есинин и Маяковский, Цветаева. Не хотел жить Блок. Это только в России…

Бурляев свои фильмом будто надругался над памятью великого поэта, все опошлил, выстрелил в гения еще раз. Да и в меня тоже. Я  больше не хотел думать о Лермонтове, перечитывать его тексты.  

 И вдруг, как это часто бывает, через много лет, уже в Израиле, по какому-то внутреннему приказу вернулся к его стихам и прозе. Может быть, виной тому стала тоска по кинематографу. В какой-то момент я вновь стал "кадровать" и "монтировать" действительность, как это было в те давние годы, когда я впервые увидел домишко, из которого Лермонтов ушел в смерть.

Михаил Ильич Ромм обнаружил одну особенность классической словесности: она, как правило, удивительно кинематографична. Ты не только читаешь текст, ты его видишь и слышишь. Слова уводят тебя за собой властно, приковывают полнотой содержания, точным монтажом эпизодов. Если ты видишь что-то, слышишь, ощущаешь запахи – ты невольно переносишься далеко от реального мира. Не читаешь книгу, а ныряешь в нее с головой.

Вот отрывок из повести Лермонтова "Вадим". Невольно порчу текст  киношными ремарками.

ОБЩИЙ ПЛАН ( трансфокатор: приближающая объект оптика): "День угасал; лиловые облака, протягиваясь по западу, едва пропускали красные лучи, которые отражались на черепицах башен и ярких главах монастыря. Звонили к вечерне; монахи и служки ходили взад и вперед по каменным плитам, ведущим от кельи архимандрита в храм;

КРУПНЫЙ ПЛАН: "длинные, черные мантии с шорохом обметали пыль вслед за ними;

СРЕДНИЙ ПЛАН: "и они толкали богомольцев с таким важным видом, как будто бы это была их главная должность.

КРУПНЫЙ ПЛАН: "Под дымной пеленой ладана трепещущий огонь свечей казался тусклым и красным;

ОБЩИЙ ПЛАН: "богомольцы теснились вокруг сырых столбов, и глухой, торжественный шорох толпы, повторяемый сводами, показывал, что служба еще не начата".

Готовый фильм на бумаге. Так снимать кино умел один Сергей Параджанов. Не даром он выбрал прозу Лермонтова "Ашик – Кериб" для своего фильма.

В начале семидесятых годов прошлого века Параджанов пускал всех желающих в свою киевскую квартиру. Вот и нас пустил. Он мечтал тогда снять фильм о крушении Вавилонской башни. Сценарий был почти готов, записан в тетрадь и проиллюстрирован отличной графикой. Параджанову было все равно, кому читать свой сценарий. Он читал его нам. Потом вдруг отвлекся и сказал: "Хочу увидеть на экране "Ашик – Кериб".

-         Сережа, - сказал тот, кто привел нас к знаменитому режиссеру. – Зачем тебе  ислам? Ты же христианин.

-         Ислам, - улыбнулся Параджанов. – Это восток. Это Библия. Я люблю восток.

Пройдет 17 лет. Художник, не сломленный тюрьмой, снимет классический фильм о талантливом музыканте из города Тифлиса. Шесть страничек сказки Лермонтова. Шесть странных для поэта страничек, скупая запись рассказа, услышанного по дороге.  Параджанов совершил невероятное: он сделал за Лермонтова то, что не успел довершить поэт.

Перечитывал эту сказку и вспомнил слова режиссера о Востоке и Библии. Перед вами отрывок, будто взятый из "Песни песней": "Вот раз он лежал в саду под виноградником и, наконец, заснул; в это время шла мимо Магуль-Магери со своими подругами; и одна из них, увидав спящего ашика (балалаечник), отстала и подошла к нему: "Что ты спишь под виноградником, - запела она, - вставай, безумный, твоя газель идет мимо".

Корни пророчества Лермонтова лежали в его бесспорном восприятии мира через Книгу Книг, и Сергей Параджанов никогда не декларируя свою веру,  был  удивительно религиозным художником.

Вернемся к "Вадиму". "Торжественный шорох толпы, повторяемый сводами". Так нынче писать разучились. В пяти словах и музыка, и живопись, и динамика образа. Что еще нужно для того, чтобы перенести написанное на  пленку.

В первой трети позапрошлого века не еще не родилось кино, да и фотография казалась чудом. Тем не менее, был Лермонтов мастером и документального фильма. Странно озаглавлены эти несколько незавершенных страниц печатного текста: <"Отрывок: "У граф. В… был Музыкальный вечер">. Не буду этот  отрывок кадровать и портить, вы легко сделаете это сами: "Сырое ноябрьское утро лежало над Петербургом. Мокрый снег падал хлопьями, дома казались грязны и темны, лица прохожих были зелены; извозчики на биржах дремали под рыжими полостями своих саней; мокрая длинная шерсть их бедных кляч завивалась барашком; туман придавал отдаленным предметам какой-то серо-лиловый цвет. По тротуарам лишь изредка хлопали калоши чиновника, да и иногда раздавался шум и хохот в подземной полпивной лавочке, когда оттуда выталкивали пьяного молодца в зеленой фризовой шинели и клеенчатой фуражке".

Все – фильм о Питере тридцатых годов девятнадцатого столетия перед вами.

 А с каким блеском Лермонтов монтировал эпизоды. Вновь вернемся к "Вадиму".  Торжественная, божественная месса – и встык мелочная суета нищеты человеческой на пороге в Храм.

ОБЩИЙ ПЛАН: "У ворот монастырских была другая картина. Несколько нищих и увечных ожидали милости богомольцев;

СРЕДНИЙ ПЛАН: "они спорили, бранились, делили медные деньги, которые звенели в больших, посконных мешках…

Все! Лермонтов взял читателя в плен, теперь можно и позволить себе авторский голос: "Это были люди, отвергнутые природой и обществом ( только в этом случае общество бывает согласно с природой); это были люди, погибшие от недостатка или излишества надежд, олицетворенные упреки провидения; создания, лишенные права требовать сожаления, потому что они не имели ни одной добродетели, и не имеющий ни одной добродетели, потому что никогда не встречали сожаления".

Пять строк, как прежде пять слов, похожи на атом, содержащий в себе космос противоречивой ткани, праха, из которого был создан человек,  всю глубину проблемы, над которой бились лучшие умы философии и литературы, исписав с этой целью десятки тысяч страниц.

Короткая формула Лермонтова способна заменить большую часть из написанного на эту тему до Михаила Юрьевича и после него.

В этих пяти строках и пророчество поэта: "Настанет год. России черный год, когда царей корона упадет; забудет чернь к ней прежнюю любовь. И пища многих будет смерть и кровь".

Эта та чернь у ворот монастырских. Охлос. Люди, "отвергнутые природой и обществом". Отвергнутые природой только и способны на разрушение этой природы и самих себя. Пророчество – это не только озарение. Озарение – ничто без мудрости.

Кинематограф появился через пол века после смерти Лермонтова. Писать зримо настоящий художник обязан, иначе у него нет шанса быть прочитанным.

Вот строки из очень короткого романа "Княгиня Лиговская", но и этот роман может служить сценарием полнометражного фильма: "Спускаясь с Вознесенского моста и собираясь поворотить направо по канаве, вдруг слышит он крик: "Берегись, поди!…" Прямо на него летел гнедой рысак; из-за кучера мелькал белый султан и развивался воротник серой шинели. Едва он успел поднять глаза, уж одна оглобля была против его груди, и пар, вылетавший клубами из ноздрей бегуна, обдал ему лицо, машинально он ухватился руками за оглоблю, и в тот же миг сильным порывом лошади был отброшен несколько шагов в сторону на тротуар… раздалось кругом: "Задавил, задавил, - извозчики погнались за нарушителем порядка, но белый султан только мелькнул перед их глазами, и был таков".

Какой-нибудь хитрый и расчетливый продюсер прочел бы  эти строки и тут же направил факс по адресу поэта с категорическим повелением взять билет на самолет до Лос-Анджелеса, Голливуда. Разумеется, за счет компании.

Впрочем, не знаю: слишком уж склонен был поэт к рассуждениям. Нынче они не в моде. Людям некогда думать. Нужно в спешке зарабатывать деньги и без промедления их тратить. Никаких пауз, никаких "размышлизмов". 

В романе Лермонтова, где впервые появился человек по фамилии Печорин, ничего не нужно нынешнему кинематографу, кроме чиновника, сбитого с ног лошадью…. Нет, может быть еще и это: "С отчаянными усилиями, расталкивая толпу, Печорин бросился к дверям… перед ним человека за четыре мелькнул розовый салоп, шаркнули ботинки… лакей  подсадил розовый салоп в блестящий купе, потом вскарабкалась на него медвежья шуба, - дверцы хлопнули, - " на Морскую! Пошел!…"

 Смерть и любовь   было бы велено оставить в романе-сценарии. Остальное – к черту! Вместе с удивительными знаками препинания в этом отрывке. Три точки, три точки, три точки… Сам Лермонтов не видит мир прерывисто. Это Печорин в страстях замечает только то, что желает видеть. Вместе с тем – это и указание оператору: высвечивается только путь розового салопа – все остальное во мраке.   

Талант пророчества – это еще и физическое совершенство зрения. Лермонтов видел мир не обычными глазами, а будто с помощью волшебной оптики, телескопа и микроскопа.

А как он умел одной строчкой в диалоге, одной репликой, дать характер героя. Читаю раннюю романтическую драму Лермонтова "Странный человек": БЕЛИНСКОЙ. А! Здравствуй, Арбенин… здравствуй, любезный друг! Что так задумчив? Для чего тому считать звезды, кто может считать звонкую монету!"

И все – этот Белинской перед нами, да и его визави – звездочет - Арбенин – тоже.

Как же поздно я начал "копаться" в текстах поэта. Мне бы заняться этим почти сорок лет назад, во ВГИКе. Мне бы учиться уму – разуму, не слушая дурацкие лекции по атеизму и марксизму-ленинизму, а читая запоем и перечитывая с холодной головой школяра Лермонтова. Но время ушло…. И все-таки я ставлю  три точки, как тайное его продолжение, как надежду, и читаю текст еще одного "сценария" поэта: "С мрачным лицом он взошел в комнату Ольги; молча сел возле нее и взял ее за руку. Она не противилась; не отвела глаз от шитья своего, не покраснела… не вздрогнула; она все обдумала, все… и не нашла спасения; она безропотно предалась своей участи, задернула будущее черным покрывалом и решилась любить… потому что не могла решиться на другое".

Сам Лермонтов задернул свое будущее "черным покрывалом", потому что слишком многое узнал о нем в юности. И вот еще что: никогда не читал и не слышал ничего точнее, чем это, авторское и режиссерское, указания актрисе: "… и решилась любить… потому что не могла решиться на другое".

СМЕРТНЫЙ ВРАГ Быль

 В начале семидесятых годов семья Рехвиашвили ( репатриантов из Грузии) получила бесплатную квартиру на окраине Холона. В тот год Мирабу Рехвиашвили - сыну Иосифа и Ривки исполнилось десять лет, он учился в третьем классе и только - только начал осваивать азы иврита.

 Окна полученной квартиры выходили на обширный пустырь. Тишины и чистого воздуха было предостаточно. Мираба, мальчика здорового и спокойного, такая атмосфера вполне устраивала.

 Учился он неплохо, а после школы, как и положено, отслужил в боевых частях и даже принял активное участие в военных действиях на окраинах Бейрута. Мираб считал себя, и не без оснований, патриотом Израиля, но война ему не понравилась, даже не жертвами на поле боя, а шумом, за которым стояла смерть.

 Рев реактивных двигателей, скрежет гусениц танков, артиллерийская канонада – все это  расшатывало нервы Рехвиашвили младшего, вызывало раздражение и, в конце концов, сформировало его острую неприязнь ко всему, связанному с армейской службой.

 Тем не менее, отслужил он достойно, не раз был отмечен командованием и даже получил предложение остаться в рядах ЦАХАЛа, продолжив свое образование на офицерских курсах.

 Но так вышло, что ко дню демобилизации, серьезно заболел отец Мираба. Иосиф Рехвиашвили теперь нуждался в постоянном уходе, и только сын мог обеспечить этот уход. Мать молодого человека была женщиной болезненной, слабой, очень нерешительной и малейшие трудности заставляли ее тут же пугливо отступить в сторону. Пятилась, отступала Ривка  с постоянной фразой на дрожащих губах: «Ах, зачем я только родилась на свет?»

 А общем, Мирабу, в 22 неполных года, пришлось целиком и полностью взять на себя ответственность за благополучие семьи Рехвиашвили. С детства он  нежно и уважительно относился к дереву, к столярному делу, а потому и устроился незамедлительно на небольшую фабрику мебели.

 Родители, особенно отец, не торопили сына с женитьбой, надо думать, из чистого эгоизма, но и сам Мираб относился и к браку, и к обычной сексуальной жизни, без особого, положено в его молодые годы, интереса. Только один раз, когда ему было уже под тридцать, встретил младший Рехвиашвили тихую, серьезную девушку по имени Мирьям. Он, было, уже решил связать с ней свою судьбу, но тут умерла мать Мираба, а отца поразил еще один серьезный удар инсульта. Теперь Иосиф не покидал коляску и совсем плохо говорил.  Мираб понимал отца, но остальным это было не под силу.

 Избранница младшего Рехвиашвили сразу же сказала ему, что больному теперь необходим особый, квалифицированный уход, но Мираб сделал вид, что не понял невесту. Но Мирьям, к сожалению, не ограничилась этим предложением, и напрямую намекнула жениху, что его отца следует отправить в дом для престарелых.  Мираб ничего ей не ответил  на это предложение, но  решительно оборвал всякие отношения с невестой.

 Прошло еще десять лет. И сорокалетний Мираб остался один в своей трехкомнатной квартире в Холоне, на окраине пустыря. Впрочем, к этому времени, между окнами его квартиры и нежилым пространством, все еще заселенным змеями и шакалами, возникла спортивная площадка, пристроенная к школе.

 Первые годы, занятый работой и уходом за отцом, Мираб не особенно обращал внимания на постоянный шум под окнами, вызванный разными спортивными играми на площадке, но после смерти отца будто поднялся тяжелый, плотный занавес: крики, стук мяча, смех играющих – все это стало невыразимо раздражать, даже мучить Мираба.

 Он терпеть не мог надрывный стон кондиционера, а потому зимой и летом жил при открытых окнах, но окна эти, как-то вдруг, внезапно, перестали быть источником свежего воздуха и тишины, а обрушили на нервы Мираба, и без того издерганные шумом на работе, тяжелую волну звуков.

 Рехвиашвили попытался закрыть окна и включить кондиционер, но тут же стал задыхаться, да и волна звуковая была сильней  прозрачной преграды и даже стонов  мазгана.

 Так начался его поединок с шумной площадкой под окнами. Ранним утром площадку эту посещали владельцы собак. Здесь, в огороженном пространстве, можно было отпустить своих псов с поводков, дать им возможность поиграть друг с другом и самим размять сонный язык  в утренней беседе.

 Собаки лаяли, их хозяева, по израильской привычке, разговаривали громко, а Мираб в ярости просыпался раньше положенного времени. Сначала он подходил к окну и требовал тишины, затем стал решительно выбираться из дома в тапочках и вступать в пререкание с владельцами домашних животных.

 В личном поединке он старался внушить любителям собак, что каждое утро шум на площадке крадет у него, рабочего человека, как минимум тридцать минут необходимо сна и покоя. Он просил, убедительно и вежливо, не шуметь в столь ранний час.

 Собачники не спорили с Мирабом. Громкие беседы прекращали, но на следующее утро забывали о данном обещании. Тогда он купил два замка и стал запирать площадку, снимая запоры только перед уходом на работу.

 Но после трудового дня он был бессилен и не мог запретить детям игры с мячом. Оглушительный шум мучил Мираба дотемна, а он так любил в одиночестве шуршать газетой под тихое журчание телевизора,  пораньше забраться в постель  и заснуть, спасаясь от тревожных мыслей дня, от пугающей размеренности своей жизни, от внезапной пустоты в душе, возникшей после смерти отца.

 Мираб сделал попытку продать квартиру, но дошлые покупатели сразу же подступали к окнам, выходящим на спортплощадку, и начинали торговаться, резко сбавляя цену; и Рехвиашвили, со временем, понял, что за вырученные от продажи деньги ему не приобрести достойного, тихого жилья в центре страны. Центр ему был необходим, потому что машины у Мираба не было, а работал он в промышленной зоне Холона.

 Рехвиашвили примирился с тем, что отныне его шумная квартира ничего не стоит, перестал расклеивать объявления, обращаться к маклером и весь остаток своей энергии направил на борьбу с источником шума. Он писал жалобы в мэрию и дважды потревожил чиновников из Министерства образования своими гневными посланиями. Мираб неоднократно выходил на поединок с детьми, забирал и у них мяч и читал лекции об уважении к покою старших…. Дети покорно, как правило, выслушивали наставления, но продолжали жить своей шумной, детской жизнью.

 Однажды Рехвиашвили вышел на ночной бой с наркоманами, облюбовавшими скамейку на детской площадке. Он победил в этом бою, но все-таки наутро, и только своими силами, Мираб отволок скамейку подальше от площадки, к мусорным бакам.

 С тех пор его перестали тревожить не только ночные посетители площадки, но и своими разговорами соседки, лузгающие семечки прямо у него окнами дома, в те редкие моменты, когда площадка не была заполнена криками детей и стуком мяча.

 Со временем борьба с шумом  заполнила все существо Мираба. Он думал об этом шуме постоянно, изобретая все новые и новые методы борьбы с ним.

 Однажды Рехвиашвили, увидел дикий сон: асфальт на площадке вдруг вспыхнул, как озеро нефти. Он горел, но в черном дыму и пламени, носились дети, играя в баскетбол. Мираб бросился спасать детей, но когда выскочил из дома, огня не обнаружил, а  в загородку, прямо на его глазах, люди в униформе вводили бешено рычащих львов и тигров.

 - Что вы делаете? – закричал им Мираб. – Прекратите сейчас же!

 А ему стали спокойно объяснять, что отныне, по решению городского самоуправления, детская площадка у него под окнами ликвидируется, а на этом месте будет открыт питомник диких животных.

 В ту раннее утро, разбуженный лаем собак, Мираб понял, что отныне он ненавидит эту площадку, как своего личного врага. Мало того, он начал догадываться, что давно уже живет ненавистью к этому пространству, огороженному высокой, стальной сеткой.

 Мираб был неглупым человеком. Поняв все это, он испугался самого себя, неотвратимого, как он подумал, безумия. Он стал доказывать самому себе, что дело не в шуме на площадке, а в чем-то другом, гораздо более существенном и тревожном. Но одно дело - дойти до высот самокритики, совсем другое воспользоваться ее уроками.   Мираб продолжал жить разрушающей все его существо ненавистью к пространству под  окнами, огороженному нержавеющей сеткой – рабицей.

 Но однажды в дверь его квартиры постучали. Мираб, с обычным в последнее время брюзгливым, суровым лицом, открыл дверь и увидел на пороге не старую еще женщину с большой грудью.

 Женщина сказала, что на одном из фонарных столбов прочла старое объявление о продаже этой квартиры. Телефон стерли зимние дожди, но адрес она сумела прочесть, а потому и посмела зайти к нему без разрешения.

 Рехвиашвили, выслушав все это, молча открыл женщине доступ в свою неприбранную, запущенную квартиру. Окна были открыты и как раз в этот момент внизу, на площадке, шел бешеный спор по поводу мяча, забитого или не забитого в ворота.

 - Люблю физкультуру и спорт, - сказала женщина. – И за билет платить не надо. Стадион и так под окнами.

 Мираб так растрогался, что предложил гостье чашку кофе. Они сидели на кухне у стола, и женщина хвалила кофе, приготовленное хозяином. Одним кофе дело не ограничилось, перешли на чай, и после третьей чашки женщина сказала Мирабу, что в ее личной жизни были одни досадные неудачи, но она не прочь провести еще один эксперимент: а что, если Рехвиашвили сдаст ей одну из двух комнат? Они попробуют жить вместе, а вдруг что-нибудь путное и получится.

 Потом гостья рассказала Мирабу все о себе, а Рехвиашвили поведал ей нехитрую историю своей жизни. Давно уже ему не приходилось говорить так долго и сбивчиво, но женщина внимательно слушала Мираба, даже спиной слушала, когда поднялась к раковине, чтобы вымыть грязную посуду.

 Неделю они квартировали в разных комнатах, но затем стали спать в одной, на полуторном, продавленном диване Мираба. И после первой, совместной ночи Рехвиашвили проспал подъем на работу.

 В то утро на площадку пробрались шалопаи-баскетболисты и каждый меткий бросок они сопровождали восторженными воплями, но Мираб, впервые за годы своего «кровавого» поединка с площадкой, не почувствовал гнева и ненависти, не бросился с кулаками к окну, а улыбнулся и осторожно погладил дрогнущей ладонью обнаженное плечо женщины.

НЕПРИКАСАЕМЫЕ В ИЗРАИЛЕ

 Статья эта написана 7 лет назад, но с тех пор мало что изменилось в Еврейском государстве. Стоит какому-нибудь неугодному политику коснуться зада секретарши – и шум на весь мир, и суд, и сроки в тюряге, в то время, как подлинные враги евреев и Израиля даже не думают маскировать свою разрушительную деятельность.

В 2005 г. Абу Ассад - израильский араб и еврей - продюсер Амир Харэль соорудили ловкую агитку, под названием «Рай сейчас», прославляющую террор самоубийц.

 Только недавно удалось посмотреть этот фильм. Начинается он тем, что звероподобный солдат ЦАХАЛа нагло досматривает скудный скарб милой палестинской девицы, а заканчивается видом движущегося автобуса, наполненного еврейскими   юношами и девушками. Автобуса, взорванного отважным «борцом за свободу Палестины».

 Мерзкая, хитрая лента, получившая ворох наград в Европе и США. Любопытно, что само же Еврейское государство делало все, чтобы агитка эта попала на экраны мира.

«Государство Израиль создало Абу Ассаду все условия для работы, - утверждает в интервью «Газете» высокопоставленный чиновник израильского министерства образования и культуры Малахи Коэн. – Он снимал в Наблусе, пользовался поддержкой израильских левых, беспрепятственно получал деньги от Германии и Нидерландов, выезжал в Европу, как и когда хотел».

 Это и самое удивительное. Государству Израиль почему-то и в голову не приходит создать фильм в защиту своих интересов, разоблачающий звериную сущность террора наших соседей, а вот любой негодяй и предатель пользуется всемерной поддержкой официальных структур.

 Как назвать такую позицию нашего Министерства образования и культуры во главе с известным политиком Юли Тамир?

 Верно, не бывает крепости без предателей, но это вовсе не значит, что ключи от ворот цитадели должны находиться в руках именно этой публики.

 «Призрак ходит по планете, призрак избранничества евреев. Этот призрак сводит людей с ума. В острой форме он принимает обличие клинического безумия, и тогда он называется «иерусалимский синдром»….. Этой формой душевной болезни страдает значительная часть израильского населения. Болезнь позволяет ведущим израильского телевидения говорить, что еврейского ребенка «убивают (нирцах) гнусные убийцы», а гойский «умирает (нехераг) в столкновении с армией». Она позволяет возмущаться взрывом автобуса в Хедере и восхищаться бомбежкой Газы».

 Бред это сочинил предатель давний и штатный - Изя Шамир. В нем наш соотечественник подробно доказывает, что между фашистами и сионистами  нет, и не было разницы, а потому государство Израиль нужно уничтожить как можно скорей.

 Дело, естественно, не в этом Шамире. Он занимает грязную и вонючую нишу, которая, увы, никогда не бывает пустой. Еврейский народ, как известно, силен разнообразием видом. На том и держимся. Дело в Шамире, не он, так другой, а в нас с вами, в удивительном равнодушии израильского общества к последнему «труду» этого господина. Перерыл все доступные мне источники, в том числе и на иврите, и не нашел не одной достойной отповеди на шестисотстраничный  донос Шамира.

 Изя - еврей и гражданин Израиля. Он живет в еврейском государстве, сколько хочет и где хочет, пользуясь всеми правами и демократическими свободами. Он свободно разъезжает по миру, где зарабатывает деньги гнусной клеветой на свой народ и свое государство. Да борись ты сколько угодно за права и свободы «палестинского» народа. Вон в стране сколько «шаломахшавников» и никто эту шваль не трогает. Так нет же! Шамир старательно доказывает, что его народ не только не имеет права на свою землю, но вообще не имеет права жить на земле:  «Каббалисты и талмудисты соблазняют нас поверить, что мы – от бога, а другие люди – от сатаны. Если одна сила стремится к мировому господству и порабощению всех народов, а другая – к братству освобожденного человечества, какая из них – бог, а какая – черт? Они сами прекрасно понимают, что толкают евреев в сатанизм, в исповедание культа Сатаны, которого они зовут своим богом».

 Грех унижаться до спора с этим человекообразным существом. Отмечу только, что не могу себе представить, чтобы английский, французский или русский публицист посмели бы написать подобное о своем народе. Еврейская спина выдерживала и выдерживает все. Еще одно  доказательство, что урок Холокоста так и не был усвоен нами в должной мере.

  Неприкасаемые строчат доносы на свой народ давно и открыто. Лет десять слежу за Шамиром и его «творчеством», но вовсе не потому, что лично он хоть чем-то интересен. Публицистика этого ученика Геббельса бездарна, доказательства тезисов высосаны из пальца, да и сами тезисы взяты из юдофобских источников худшего пошиба. Нет, интересен не он, а, повторюсь, отношение общества Израиля к этому откровенному отморозку.

 Интеллектуальная элита страны похлопывает его по плечу, в лучшем случае, уговаривает не горячиться, допускает к разного рода коллективным письмам в защиту «обиженных и оскорбленных». Похоже, нашим левакам даже нравится «смелость» этого негодяя, будто он согласился делать за них самую грязную, но такую необходимую по развалу своего государства работу.

 Ходил слух, что Шамир вкалывает на секретные службы Израиля, а его юдофобская, погромная риторика служит прикрытием подлинной службы во славу родного государства.  Не верю. И понимаю, что слух этот породило недоумение перед легальной, ничем не прикрытой, подрывной деятельностью  фашиствующего публициста, давно перешедшего «красную» черту.

 Мы демократы – верно. Нет демократии без свободы слова – тоже верно. Но Изя Шамир не говорит, а лжет. Он лжесвидетельствует. Лжесвидетель - преступник и  подлежит суду. Истцом может выступить и само Еврейское государство, и любой из миллионов его граждан.  Шамир не вещает, используя свободу слова, а активно работает на врагов своей страны. Все неонацистские и коммунистические сайты тут же перепечатывают каждый его вопль. Он – любимый свидетель в  суде юдофобов над своим же народом. Шамир и здесь стремится быть лидером. И пишет то, что не могут себе позволить даже самые ярые фашиствующие публицисты не евреи. Только послушайте: «Иудеи-3, отделавшись от универсалистов, создали новый священный кодекс – Мишну и Талмуд. Ненависть к чужаку была возведена у них в степень высшей добродетели, геноцид – высшей доблести. Их яд пролился в Йемене в 6 в. и Палестине в начале 7 в., когда десятки тысяч христиан были беспощадно ими вырезаны. Иудеи-3 сформировали костяк иудаизма, существующий по сей день».

 Ладно, левые Израиля - с ними давно и все понятно, но почему бы нашим каббалистам не возмутиться приведенным текстом из последней книги этого откровенного лжеца, большим тиражом изданной в России? Почему бы в открытом  суде не потребовать ответа за клевету?

 Нет, объяснить безнаказанность активного предателя и лжеца могу только нашим удивительным равнодушием к плевкам в лицо, привычкой к юдофобским помоям. Ну, одним подонком больше, одним меньше - какая разница. Так-то оно так, но какой визг поднимается в нашей прессе при одном только подозрении в «правом экстремизме», сколько проклятий обрушивается на головы поселенцев, да и само слово «патриот» давно стало в Израиле чуть ли не оскорблением.

 Нет, русскоязычный Изя Шамир и ивритоязычный продюсер «Рая сейчас» Амир Харэль знают, на кого они работают и верят в надежность своей защиты. Только этой верой и могу объяснить всю  грязную и наглую деятельность неприкасаемых в Израиле.