Однажды Григория Канторовича спросили, почему он решил перебраться в
Израиль из Москвы? Старик ответил так:
-
Не имеет значения, где умирать. Главное, где жить.
Вот такое
настроение было у человека. Он панически боялся смерти и философствовал на эту
тему, чтобы как-то скрыть этот страх.
Не был Канторович так уж стар. Родился в 1932
году, и в свои 68 лет не выказывал особых признаков дряхления. Ну, шею
поворачивал не так быстро, как в молодости, слегка прихрамывал, припадая на
левую ногу, и не каждую красавицу
провожал жадным взглядом . Но это нормально. В любом возрасте, как известно,
свои радости. Беда Канторовича была в том, что радостей этих он не находил и не
желал искать.
Прихрамывать стал Григорий в результате
автомобильной аварии. Сломанное бедро срослось с некоторым укорочением ноги.
Впрочем, не было у Канторовича необходимости опираться на палку. Одна знакомая
дама даже сказала ему, что некоторая хромота
идет Григорию, при его снежной седине и высоком росте.
Теперь остановимся на одной особенности
характера Канторовича.
Старик (я все-таки, обозначу так этого
человека) и до аварии терпеть не мог скоростной транспорт: ракеты, самолеты,
автомобили и даже поезда железной дороги. Его раздражала быстрота перемещения.
Он считал, что спешка виновата в быстротечности человеческого
существования. Раньше, по его убеждению,
когда люди передвигались пешком и на лошадях, они за сорок лет проживали больший срок, чем ныне
за восемьдесят. Он был убежден, что дело не в сроках жизни, отпущенных
человеку, а в качественном наполнении бытия.
Канторович, как думал, так и жил. В гости к
единственному другу Эфраиму старик ходил пешком. А квартировал этот Эфраим в
семи километрах от дома Григория.
-
Эфка, - говорил Канторович, без особого труда
поднявшись на четвертый этаж дома без лифта, – Ты только подумай, куда летят
эти куски железа?
-
Да, да, - улыбался друг, зная, что у Канторовича ответ
готов.
-
Они летят на кладбище автомобилей, - старик поднимал к
потолку указательный палец правой руки. - И сами они, все эти роскошные
«форды», «мерседесы» и «хонды» - гроб для тех, кто сидит внутри.
Друг – добрый человек – не любил и не
понимал склонность к образному мышлению и философским обобщениям, но к Григорию
относился хорошо, а потому всегда улыбался в ответ, чуть заметно покачивая
головой.
Из всех слов, придуманных человечеством, он
чаще всего произносил слово «да». И не жалел повторять это простое выражение в
любых обстоятельствах. Этим пользовались многочисленные друзья и знакомые
Эфраима. Самые сомнительные схемы и умозаключения находили у этого человека
обязательную поддержку.
-
Да, да, - говорил Эфраим с улыбкой. – Да – да -да…/
Дело в том, что долгие годы он служил под
началом крайне властного человека с тяжелым, нетерпимым характером. А работу
свою Эфраим любил. Вот он и изобрел метод, при котором можно устоять перед
начальством, но кое-что сделать по - своему. Эфраим был убежден в глубине души,
что слова ничего не значат. Главное – поступки. Он как-то прочел в популярном
журнале статью о знаменитом философе Скиннере, проповеднике тех же принципов,
улыбнулся, покачал головой и сказал сам себе: «Да, да, да», что он делал в свой
адрес довольно редко.
Григорий Канторович, напротив, полагал, что
сила слова абсолютна. И вообще в этом мире не существует ничего, кроме идей.
Тем не менее, разный подход к действительности не мешал Григорию и Эфраиму
дружить и проводить вместе долгие часы.
У друзей были семьи: жены, дети, внуки, но так
получилось, что родня стариков существовала
в каком-то ином измерении. Григория все считали легкомысленным болтуном,
а Эфраим, хоть и пользовался некоторым авторитетом, но был он человеком дела
только на словах: никогда не умел добывать деньги в достаточном количестве, а
его семья была озабочена только этой, насущной проблемой. /
Пора приступить к завязке этой истории. Все вы
знаете, что в Европу пришла мода на самокаты. Израиль отставать не любит. И
наши детки мгновенно вцепились в руль
странного, допотопного приспособления. Катаются они на доске нагло,
полагая, что сей легкомысленный предмет – ровня автомобилю, и подрастающее
поколение имеет полное право носится по дорогам. Забава эта смертельно опасна.
Есть случаи тяжелейших травм. Не раз
наблюдал, как нахальные юнцы выпархивали из-под колес легких автомобилей,
грузовиков и автобусов. Наши водители привыкли ко всему. Но мне говорил
знакомый шофер, что детки на самокатах самая отвратительная напасть на улицах
наших городов./
Григорий Канторович сразу возненавидел новый
вид транспорта на доске. Он говорил своему другу Эфраиму так: /
-
Прежде, чем завозить в Израиль эту пакость, или
начинать их производство, нужно было принять во внимание несносный характер
наших детишек. Их своеволие, крайнюю невоспитанность и ненависть к порядку.
Одно дело Германия или там Англия. Родители в этих странах могут быть спокойны.
Их дети станут ездить там, где разрешено, по специальным, безопасным трассам.
Но ты посмотри, что творится у нас. Прямо бедствие какое-то! Безобразие,
честное слово! И куда смотрит полиция? /
-
Да, да, - кивал Эфраим. – Да, да…./
Однажды прогуливались старики в парке.
Григорий любил этот парк за величину. На некоторые аллеи не долетали даже звуки
автомобильного движения. Густая зелень хранила гуляющих с одной стороны, а с
другой парк выходил к гигантскому пустырю – пустыне. И пустыня эта тянулась
километра на два до самой трассы под номером четыре, соединяющей центр с югом
страны.
Парк украсили каналом, водопадом, фонтанами и
просторной сценой у травного амфитеатра. Вот у этой сцены, за столиками кафе, и
любили посиживать старики, заказав по чашке кофе или бутылку минеральной воды./
В тот день накрапывал дождик. Народу в парке
было немного. Они сидели под тентом и разговаривали . Канторович затеял беседу
на грустную тему кладбищ в Израиле. Он считал, что всех людей, независимо от их
происхождения, нужно хоронить на одной территории. /
Эфраим кивал, соглашаясь, хотя в глубине души
проблемы в этом не видел. И считал, что если люди живут врозь и хоронить их
нужно отдельно. В этом не будет лжи. Вот когда наступит всеобщий мир, и лев
обнимет ягненка – вот тогда…. Но он молчал, не желая спорить. И даже
переставал, временами, слышать Григория, хотя при этом не уставал улыбаться и
повторять: да, да, да…/
Но тут на плитах сценической площадки
появились подростки на самокатах. Их было двое: оба, как ростки, внезапно
поучившие силу роста. Тонкие, гибкие, полные скрытой энергии . /
Эти двое, мальчик и девочка, были настоящими
мастерами езды на самокате. Казалось бы, что проще. Стой на одной ноге, другой
толкайся – и вперед. Но любовь к движению заставляет совершенствовать любое
мастерство, и в совершенстве этом нет границ. /
Эта парочка устроила настоящий танец на сцене
под открытым небом, на фоне зеленого, травного амфитеатра. На самокате они
умели делать все: кататься на одной колесе, подпрыгивать, вертеться на месте,
внезапно менять направление движения… /
Наверняка, они нашли другу друга не случайно.
Оба были талантливы в одном деле и находили радость от соединения своих
талантов в одно целое. /
Хмурясь, следил за подростками Григорий
Канторович, но постепенно черты его лица смягчались, будто за минуту душа его
продела путь от злости к печали. /
Он вспомнил себя, сразу после войны. В тот
год его единственная пара ботинок в
конец порвалась. Мать кое - как приладила подошву проволокой. В те времена
подобная обувь не была чем-то исключительным, но Канторович счел «развал»
ботинок достаточным поводом, чтобы не ходить в школу. /
Он честно увязывал отцовским ремешком
учебники, но шел к старому порту и там слонялся часами в компании таких же, как
он, лоботрясов ./
Он помнил, что в тот день тоже накрапывал
дождь. В порту не было никого. Только безногий инвалид Генис, так его все
звали, сидел у складов на своей тележке под драным навесом из парашютной
ткани, и, не отрываясь, смотрел на
затихшее под дождем осеннее море. /
Все считали, что Генис с придурью. Мальчишки
дразнили его, но без особый злости, потому что инвалид не отвечал на шутки и
только улыбался в ответ ./
Тяжелые капли падали на редкие, всклокоченные
волосы Гениса и стекали по небритым щекам. /
Канторович знал, что все родные инвалида
утонули вместе с пароходом «Калинин», неподалеку от Керчи. Одни говорили, что
пароход этот подорвался на мине, но другие утверждали, что разбит он был в ходе
самолетной атаки. /
Ноги Генис потерял в сорок четвертом году. Он горел в танке.
Чудом выбрался на броню, но тут попал под очередь из пулемета, а стрелял немец
разрывными патронами. /
-
Вот здесь сухо, - сказал Григорий инвалиду, устроившись
у стены на своих собственных учебниках. – Давай сюда, здесь не капает. /
Опираясь на «толкалки», Генис подкатил к нему,
остановился рядом. /
- Опять школу прогуливаешь? – спросил он.
- А тебе-то чего? – грубо отозвался Канторович.
- Ничего … Моему Карлу было бы восемь лет, - сказал
инвалид. – Он бы пошел во второй класс. Он бы не стал прогуливаться школу. Это
точно.
- Имя фашистское, - сказал Канторович. – Карл.
- Немецкое, - спокойно поправил его инвалид. – Так звали
Маркса. Я не вступил в партии, но мама моего Карла была коммунисткой. Ей очень
нравился этот Маркс…. Твой отец, когда погиб?
-
Зимой, сорок первого, - сказал Григорий. – Под городом
Вязьма, смертью храбрых.
-
Там были тяжелые бои, - вздохнул Генис. – Много народу
положили.
-
Они сражались за народ, Советскую власть и Сталина, -
сказал Григорий.
-
Это конечно, - отозвался Генис. – Слушай, хочешь, я
тебе самокат сделаю. Есть у мен пара подшипников. Сохранились, когда тележку
эту мастерил. А пару досок ты мне сам найдешь, ладно.
-
Идет, - согласился Канторович./
Он нашел дерево
для самоката. Хорошая, просмоленная доска пошла на подставку, крепкая, дубовая
палка на стояк для руля. Задний подшипник укрепили толстой, стальной
проволокой, а передний, разворотный, приспособил Генис на литой основе от какого-то механизма.
Канторович получил самокат из рук инвалида там
же, в порту, он и теперь помнил восторг быстрого движения при первом толчке
ногой.
Генис тогда сказал с улыбкой: « Вот теперь мы
оба на доске покатим!» /
Он даже попробовал угнаться за Григорием, но
сразу же перестал толкаться своими деревяшками и махнул рукой. /
-
Ну, кати! Кати! – крикнул он вслед Канторовичу. /
-
Куда катить? – в восторге заорал Григорий./
-
Навстречу судьбе! – крикнул инвалид. – Навстречу, мать
их ...! /
Канторович
никогда не слышал, чтобы инвалид ругался. От удивления он даже остановился. /
По лицу инвалида текли слезы. /
-
Навстречу судьбе, – хрипло повторил Генис. – Навстречу,
мать их…/
Вот о чем вспомнил старик-Канторович, наблюдая
за танцующими на самокатах подростками. Далеко, за морями, был старый порт
города Херсона, и давно успокоился на еврейском кладбище этого города инвалид
Генис. Далеко и давно, но воспоминания о своем самокате были настолько живыми и
ясными, что старик будто треск услышал
подшипников, под просмоленной, черной доской. /
-
Навстречу судьбе, -
сказал он другу Эфраиму./
Слова эти были
настолько необычны для Канторовича, что Эфраим отреагировал на реплику Григория
не в обычном стиле. /
-
Чего? – нахмурился он. - Ты чего сказал?/
-
Дети мчатся навстречу судьбе, - повторил Канторович. –
Им любопытно. Они жить торопятся. Что там впереди? Это так здорово мчаться
навстречу судьбе. Навстречу судьбе, это
точно. /
-
Да, да, да, - радостно заторопился с согласием Эфраим,
наблюдая за танцем подростков на плитах сцены. – Это точно. /
Весь обратный путь домой старики проделали
молча. И молча расстались, пожав друг другу руку. /
На следующий день Канторович поступил самым
неожиданным образом. Он отправился в магазин и купил себе сверкающий никелем
самокат. /
-
Внуку подарок? – добродушно поинтересовался хозяин
магазина. /
-
Обойдутся, - невежливо отозвался старик. /
Ему было
плевать на прохожих. Он не желал замечать их удивленные взгляды. Весь путь до
дома друга он проделал на самокате. Он стоял на доске увечной ногой, а толкался
здоровой. Канторович не ездил на этом виде транспорта больше пятидесяти лет, но
он вспомнил эту технику передвижения легко, будто только вчера слез с доски на
подшипниках. /
За пару километров от дома Эфраима, он
переместился с тротуара на мостовую. И дальше катил вместе с машинами.
Водителям, как ни странно, очень понравился старик на самокате. Над ним
смеялись добродушно. Ему кричали на ходу слова одобрения и уступали дорогу….
Канторович легко поднял свой транспорт на последний этаж. /
-
Знаешь, - сказал он другу, отдышавшись. – Я понял! Я
все понял! Мы все мчимся на встречу
судьбе вместе с земным шаром: и люди, и муравьи, и деревья, и дома, и
автомобили…. В этом суть движения и скорости! Ты понимаешь, в этом! И
безразлично, какая нас всех ждет судьба. Главное, что н а в с т р е ч у, и остановиться мы уже не можем
и не хотим. И даже смерть, слышь Эфка, не остановка, не конец, потому что мы
все остаемся в земном шарике и помчимся дальше со всеми./
-
Да, да, - соглашался, сияя, Эфраим, вцепившись в руль
самоката. – Конечно! Да-да-да-да!!! /