КТО ОСВОБОДИЛ ХОДОРКОВСКОГО

                              Гаук и Меркель

АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВ

О тайных причинах

Игорь Иванович Сечин – мужчина серьезный и за базаром следит, стараясь за него отвечать и попусту не подставляться. Он ведь мог на пресс-конференции изобразить что-нибудь обтекаемое, типа «Самим фактом прошения о помиловании Ходорковский признал свою вину…» А вместо этого брякнул напрямую не оставляющее никакой возможности для толкований: «В прошении о помиловании он признал вину».

А Михаил Борисович в своем первом официальном заявлении на свободе сразу же завил, что «О признании вины вопрос не ставился». И почему-то, единственного, кого поблагодарил, это не нашего президента, конкретно подписавшего Акт о помиловании, что, вне зависимости ни от чего, в данной ситуации было естественным, а какого-то не сильно известного в нашей стране Ганса-Дитриха Геншера «за его личное участие в моей судьбе».

Некоторым может показаться, что тут и странности и некоторое с чьей-то стороны даже вранье. Но в действительности просто некоторая путаница от спешки и не большой ожиданности произошедшего, когда даже самые близкие к этому делу люди элементарно не поспели за событиями.

Я, признаться, хотел несколько потянуть и заинтриговать читателей, но, смотрю, слишком чего-то многие занервничали и принялись строить совсем уж нелепые догадки. Потому решил плюнуть и выложить сразу всю правду. Итак, слушайте, как оно было на самом деле.

Эта история началась ещё в тридцатых годах прошлого века. Родители Иохима Гаука были отнюдь не случайно попавшими под колесо истории людьми, как их любят иногда изображать некоторые немецкие историки. Мама Ольга вообще вступила в НСДАП аж до прихода гитлеровцев к власти, да и папаша, тоже Иохим, только старший, не сильно долго после этого колебался относительно политических предпочтений. 

К тому же отец был морским офицером, потому пошел воевать и по долгу и по убеждениям. Потом был английский плен, не знаю, как там повлиявший на мировоззрение капитана Гаука, однако в сорок шестом он вернулся на родину уже явно не в сильно воинственном настроении и пошел работать в порт Ростока на более чем мирную должность инспектора по охране труда. 

А через пять лет, когда Иохиму было одиннадцать, за его отцом пришли двое в штатском и увели. Открытого суда не было, как и никакой официальной информации вообще. Человек попросту исчез, немецкие власти говорили, что не в курсе, и это вполне могло быть правдой. 

Хотя как бы, несмотря на все юридические заморочки, Германская Демократическая Республика уже существовала, но фактически и по сути Росток ещё находился в советской оккупационной зоне. Как потом выяснилось, наши органы арестовали старшего Гаука за шпионаж в пользу мирового империализма, после чего военный трибунал отправил его на 25 лет в Бурятию, под Улан-Удэ. 

Правда, всего через четыре года совпали несколько благоприятных для семьи Гауков процессов. Советский Союз признал Западную Германию как самостоятельное государство, после смерти Сталина стали выпускать политических заключенных, освобождали многих немецких военнопленных, канцлер Аденауэр посетил СССР с целым списком, короче, папа Гаука вернулся домой.

Но дом этот был на территории ГДР. Почему они не переехали, тогда еще определенные возможности оставались, я не знаю. Скорее всего потому же, почему в свое время многие евреи не уехали из нацистской Германии. Сначала всё тянули от обычной человеческой слабости и привычки надеяться на лучшее, а потом оказалось поздно. Но это уже не имеет никакого значения, когда после школы юный Иохим захотел пойти учиться на журналиста, ему намекнули, что сыну, хоть и освобожденного, но врага народа не место в рядах бойцов идеологического фронта первого на немецкой земле государства рабочих и крестьян. Тогда Гаук стал протестантским пастором.

О дальнейшей гражданской и политической карьере нынешнего президента Германии я подробно распространяться не стану, она хорошо известна. Отмечу только, что воспитанные с детства теплые чувства и к советским, и к собственным гэдээровским специальным и правоохранительным службам за время этой карьеры не только пастора, но и диссидента-правозащитника в коммунистической стране вряд ли сильно улучшились.

И вот этого человека, радикально антикоммунистически настроенного пятидесятилетнего теолога-евангелиста, в девяностом делают ещё по предложению Народной палаты ГДР, но всего за пару дней до объединения страны, уполномоченным по архивам «штази», и затем власти ФРГ это назначение подтверждают. Потом там происходили разные мелкие технические изменения названий и функций, но чтобы не утонуть в деталях, ограничимся тем, что десять лет, просто больше по закону нельзя, Иохим возглавлял то, что в обиходе так и называлось «комиссией Гаука», организацию, занимавшуюся расследованием и изучением деятельности разных хитрых контор, но понятно, прежде всего «штази». Под его руководством около трех тысяч специалистов копались в стеллажах с архивами длинной 178 километров. 

Работа комиссии сопровождалась гигантским количеством скандалов, и это более чем естественно в ситуации, когда целая страна долгими годами занята выяснением вопросов типа: «Есть у нас сомнение, что ты, мил-человек, стукачок!». Но вот тут нужно подчеркнуть два момента. 

Во-первых, репутацию самого Иохима Иохимовича вся, как нынче принято говорить, «неоднозначность» работы его комиссии никаким образом не ухудшила, о чем свидетельствует то, что на состоявшихся в прошлом году выборах Федерального президента Германии Гаук получил подавляющее большинство голосов в Федеральном собрании, более чем представительном конституционном органе, созываемом специально для этой цели.

И, во-вторых, что для нашей истории самое главное, и что, думаю, вам станет ясно несколько позже, и «комиссия» и, подозреваю, особенно её руководство, прежде всего сам Гаук, имели весьма длительное время доступ к документам не только исключительно восточногерманским, но и многим иным, очень специфическим и предельно не публичным.

Пост президента Германии все называют сугубо представительским и лишенным реальных полномочий. Это и так, и не совсем. Но дабы сейчас не вдаваться в подробности, заметим только, что в большинстве подобных случаев, включая даже практически «сувенирные» современные монархии, чем менее формально важен пост, тем более его значение зависит от роли конкретной личности на этом посту. И когда немецким президентом стал именно такой своеобразный семидесятидвухлетний пастор, протестант во всех смыслах слова и специалист по спецслужбам, то это оказалось не таким уж и малозначительным и фактом, и фактором. 

Понимаю, что уже несколько подутомил читателей, потому далее всё просто и коротко. С Путиным у Гаука сразу как-то не сложилось. И, похоже, оба прекрасно знают причину. Несмотря на все традиции протокола, они старательно избегали и избегают личных встреч, а когда в позапрошлом мае это совсем уж не удалось, то «высокие стороны» явно остались крайне недовольны друг другом.

Однако, тут нужно отдать должное Владимиру Владимировичу, он Иохима сильно первый не задирал, да и то сказать, что для него какой-то там по сути безвластный старик, как бы его старческая должность ни называлась. И тут этот окаменевший до маразма протестант, видать, совсем потерявший понятия о «реал политик», вдруг заявляет о личном бойкоте самого нашего святого - Олимпиады в Сочи. Ему, видите ли, больше всех надо, никто не рискует, если уж очень кому не хочется, всегда есть шанс «сказаться больным», а этот буквально лезет на рожон. И, что самое неприятное, даже в какой-то момент способное стать опасным, этот демарш вроде бы никого и звать никак, начинает обретать вероятность широко распространяющейся заразы. То один политик уже начинает задумываться, то другой так и прямо намекать…

Тут уже, понятно, Путин сдержаться не мог и весьма откровенно намекнул реальной хозяйке страны, что в ответ может состояться демонстрация «козьей морды» всем немцам. Меркель не то, чтобы сильно испугалась, ей сейчас в общем-то любые угрозы великого и ужасного нашего вождя сильно по барабану. Но, с другой стороны, практичной и приземленной «матушке Ангеле», лишняя головная боль тоже не нужна, и она так, между делом начала соображать, как бы решить эту мелкую проблемку наименьшими силами и с наибольшей эффективностью. 

Вот тут ей в голову и пришла удачная мысль. Кто там из опытных стриков, способных прикинуть к носу всё необходимое, может дать дельный совет? А этот вот, министр внутренних в семидесятые и иностранных дел в восьмидесятые, очень удачное сочетание, как его там, жив ещё? 

Оказывается, что да, жив ещё Ганс-Дитрих и даже вполне прилично себя чувствует. Меркель звонит Геншеру и излагает ему ситуацию, мол, нет никаких хороших идей? Восьмидесятишестилетний, подуставший, но вполне ещё боеспособный интриган чешет репу и говорит, ну, есть у меня одна мысль, попытаюсь что-нибудь сообразить. После чего забивает стрелку с самим Гауком и излагает в лоб на правах когда-то достаточно близкого приятеля, бывшего заместителем канцлера Германии ещё тогда, в самом начале 90-х, когда не Иохим Гансу, а Ганс Иохиму был много более нужен: «Слушай, пастор, то, есть, виноват, господин президент, давай откровенно и без дураков, есть хоть какой-то вариант, чтобы ты перестал так откровенно демонстрировать и портить людям настроение? То есть, никто ведь не просит тебя ехать в Сочи, но просто так, немного потише, без особого протестантизма…»

И в этот момент не особо обрадовавшийся теме разговора Гаук, просто от балды, чтоб отстали, буркнул довольно раздраженно, типа, а ты сделай так, чтобы Путин прямо сейчас отпустил Ходорковского, тогда и поговорим. Ну, это как, примерно, «пойди туда, не знаю куда». Но хитрая лиса Геншер неожиданно поставил ситуацию с ног на голову. Мол, я-то, конечно, ради тебя и спокойствия страны даже на такую безнадегу готов пойти, но имею подозрение, что и ты мне можешь помочь, попробуй обмозговать это дело со своими бывшими ребятами, крысами архивными…

Тут уже задумался Гаук. «А что, любопытная мысль, как это мне раньше в голову не приходило, давай-ка я тебе перезвоню через несколько дней…» После чего покряхтел, посмотрел задумчиво на мобилу, засунул её подальше в ящик стола и поплелся в чулан, где давно уже пылился без дела древний телефонный мастодонт с разными мутными прибамбасами. Да, время бежит, и не все номера ответили по самой естественной причине. Но кто-то отзывался, и потихоньку начала образовываться команда ветеранов такого уровня, о котором давно уже не смеет мечтать никакая спецслужба этого вконец разложившегося и обленившего в результате окончания холодной войны чуть теплого мира. 

Ну, не через несколько дней, времени потребовалось чуть больше, однако Гаук Геншеру перезвонил. Значит так, говорит, при личной встрече с Путиным, непременно с глазу на глаз без единого свидетеля, скажи, что я лично прошу немедленно отпустить Ходорковского. Он, конечно, пошлет, но тогда передай ему следующее. Запиши где, или запоминай, но обязательно дословно.

Ганс так и сделал. Напросился на разговор с Владимиром Владимировичем, тот, зная Геншера как мужика «с понятиями», несколько расслабился и, не ожидая подвоха, согласился. И был страшно удивлен переданной ему «просьбой» Гаука. Но опытный Геншер, дабы не ставить нашего президента в неловкое положение, не стал дожидаться, когда его и в самом деле пошлют, а сразу, без паузы, так, как будто невзначай, достает из кармана и протягивает Путину замызганную бумажку, говорит, да, кстати, вот тут Иохимыч просил передать, не знаю чего там, какие-то буковки и циферки, но сказал, мол, майор поймет, а ежели нет, так пусть мне перезвонит, я разъясню. Да, кстати, я сам так и не врубился, а кто этот майор…

Ничего не ответил президент Российской Федерации Владимир Владимирович Путин. Только посмотрел сначала в бумажку потом снова на Геншера неприятным и всё более холодеющим взглядом, сослался на внезапно возникшие дела и быстро вышел. Вызывает «кого следует», что там, спрашивает, с тем прошением о помиловании, которое Ходор давно должен был подписать? «Кто следует» виновато мнется, типа, да, вы же знаете, господин начальник, никак это эта сука лагерная не желает вину свою признавать и каяться…

Тогда Путин и взорвался. Подписать, кричит, это гребанное прошение немедленно в любом виде, мать его!.. Вот, кстати, хоть маму свою как причину укажет и катится на все четыре стороны, только чтобы духу его в стране больше не было!

Ну а остальное вы прекрасно знаете сами. А что не знаете, вам ещё во множестве вариантов и предположений дорасскажут. Но это всё будет вранье. А настоящую правду я вам сейчас поведал.

ТЕРРОР - ВРАГ ЖИЗНИ

«Волгоград второй раз становится объектом террористической атаки, поскольку является крупным транспортным узлом юга России, сообщил "Интерфаксу" источник в правоохранительных органах СКФО. При этом в органах после двух взрывов - в автобусе и на вокзале - не исключают, что в Волгограде действует мощная организованная ячейка террористов».

 Сначала Путин жестоко воевал с Кавказом, теперь он его кормит и отстраивает, а толку? Фанатики ислама не понимает ни языка войны, ни языка мира. Им понятен только один язык смерти, убийства. Убийства бессмысленного, жестокого, беспощадного. Убийства детей, женщин, стариков. Людей, как правило, ни в чем не повинных. Бывает, и одной веры с ними, как это случилось в Домодедово. В Израиле и в России они уверяют себя и других, что убивают неких оккупантов. Кого убивают они в Сирии и Ираке, в Ливии, Египте или Йемене? Все просто: вера в Аллаха, как они ее понимают, позволяет и даже приказывает им убивать саму жизнь. Армию террора словно готовит Сатана, чтобы  прекратить на Земле эксперимент с человеческой цивилизацией. Именно с этой целью фанатики ислама стремятся овладеть ядерным оружием. Тот, кто способен взорвать себя, видя перед собой детские, смеющиеся лица, не остановится ни перед чем. Безумен поиск причин их бешенства. Безумен на грани суицида. Бессмысленны попытки искать мир с ними. Дай им независимость, дармовой хлеб, построй мечети на каждом углу – они все равно будут убивать, потому что их Бог – не Аллах, не Будда, не Христос, их Бог – Молох. Он требует жертв, он пьян от крови. Он не насытиться до тех пор, пока люди жизни не поймут, что их дыханию, их любви, их смеху - объявлена война. И защитить жизнь можно одним способом: беспощадной войной с язычеством смерти. Рано или поздно, несмотря на вечные стоны либералов и социалистов, человечество поймет это и объявит настоящую войну террору… Боюсь только, что объявит её слишком поздно.

ПОСЯГАТЕЛЬСТВО НА КАНОН БОРИСА СОКОЛОВА

 В издательстве Helion Studies inMilitary History вышла книга московского военного историка Бориса Соколова "Роль Советского Союза во Второй мировой войне: переосмысление". В сборнике статей автор поднимает болезненные для российского патриотического сознания темы. Подход Соколова и результаты проведенных им исследований противоречат каноническим взглядам на Вторую мировую войну, выработанным советской и официальной российской историческими школами. В интервью РС Борис Соколов пояснил, в чем именно состоит его переосмысление трагических событий военного времени. 

– Я переосмысливаю многие аспекты участия Советского Союза во второй мировой войне. Речь идет о сравнительном значении советско-германского фронта и о значении, допустим, западной помощи СССР, помощи по ленд-лизу, об истинном размере советских военных потерь и о характере советского военного искусства. И, конечно, я пишу о сущности советской политики, которая была отнюдь не миролюбивой, а столь же агрессивной, как и у Гитлера.

– Получается, вы посягаете на каноническую версию подхода ко Второй мировой войне, выработанную еще советской исторической школой?

– Да, в общем, я стараюсь опровергнуть стереотипы, сложившиеся в советское время. Они, к сожалению, не исчезли до сих пор.

– Вы упомянули о том, что даете новые оценки роли Восточного фронта во Второй мировой войне. 

– Когда мы говорим о Восточном фронте, то обычно забываем, что боевые действия велись не только на суше, но еще и на море, и в воздухе. Роль Советского Союза, например, в борьбе с Люфтваффе была не главной, основные потери Люфтваффе понесло (и основные силы использовало) против западных союзников. Что касается флота, то в войне на море советское участие вообще было очень скромным, лишь незначительная часть германского флота использовалась против советского флота. Вообще, я считаю, что если бы даже Советский Союз был сокрушен в конце 1942 года и резко снизил бы после этого уровень своего сопротивления, война все равно закончилась бы победой антигитлеровской коалиции. Просто тогда пришлось бы, очевидно, использовать атомную бомбу для победы над Германией, что, несомненно, союзники бы и сделали где-нибудь в конце 1945 года.

– Вы пишете о том, что число советских военных потерь значительно приуменьшено официальной историографией.

– Да, по моим оценкам, потери Красной армии – безвозвратные, только погибшими – приуменьшены официальной статистикой примерно втрое. Их реальная величина – примерно 26,9 миллиона погибших и умерших. Это примерно в 10 раз больше, чем потеряли немцы на Восточном фронте.

– Чем вызвана такая огромная разница?

– Советский Союз использовал тактику навала: нужно было бросить в бой как можно больше живой силы, не считаясь с противником, и заставить его тратить свои силы, прежде всего боеприпасы, на нейтрализацию атакующей волны. В бой бросали практически необученных красноармейцев; они не знали, как себя вести в бою, и это приводило к очень большим потерям.

– Существуют какие-то пока не прочитанные документы, которые способны поменять представление о Второй мировой войне? 

– Достаточно и опубликованных материалов. Например, есть данные о помесячной динамике раненых в Красной армии за всю войну. Есть данные о безвозвратных потерях, тоже помесячные, за 1942 год. Сопоставление этих данных позволяет вывести определенный алгоритм.

– То же самое, вероятно, касается и объемов помощи, которую Советский Союз получал по ленд-лизу от западных союзников, верно я понимаю?

– Принято считать, что поставки по ленд-лизу составляли два процента объема от советской экономики. Но, по моим оценкам, эти поставки были значительно большими и составляли где-то даже до половины советского ВВП. Логика такова: ВВП США тогда составлял порядка 100 миллиардов долларов. Если предположить, что советский ВВП был миллиардов 15 (раз в 6-7 меньше американского, и примерно такое же соотношение было и в середине 1980-х годов), то поставки по ленд-лизу составляли порядка 30 миллиардов американских долларов. Это почти два объема ежегодного советского ВВП времен войны. Согласитесь, довольно солидно.

– Существует тезис о решающем вкладе Советского Союза в победу над немецко-фашистскими захватчиками. Вы оспариваете этот тезис на основании тех данных, о которых мы сейчас говорим?

– Скажем так, несколько корректирую. Если иметь в виду сухопутные войска – да, три четверти потерь Германия понесла на советско-германском фронте. Но если брать Люфтваффе и Кригсмарине, то в воздухе и на море главную роль в победе сыграли западные союзники. Один на один Советский Союз с Германией не справился бы стопроцентно – без ленд-лиза и без отвлечения германских сил на западных фронтах.

– Что нового англоязычный читатель узнает из вашей книги? На Западе то, о чем мы с вами говорим, тоже неизвестно? 

– Оценки советских военных потерь – это мои оригинальные выводы, тут ни один англоязычный автор со мной не совпадает. Кроме того, я впервые подробно развиваю тезис, что Сталин собирался напасть на Гитлера и в 1940-м, и в 1941 году. Была определена даже точная дата нападения, 12 июня 1941 года – она учитывалась в военном планировании. Но по ряду причин события развивались другим путем.

– На обложке вашей книги – известный пропагандистский плакат времен войны: работница в косынке прижимает указательный палец к губам и убеждает тех, кто смотрит на этот плакат, не болтать. Мне кажется, у этой иллюстрации есть двойной смысл. С одной стороны, это свидетельство эпохи. С другой стороны, под обложкой вашей книги – те данные, о которых, в общем, в России болтать не принято.

– Пожалуй, вы правы. Не я придумал эту картинку на обложку, но я вполне с ней согласен. К сожалению, эти слова становятся все более актуальными в нынешней России. Явно нарастают цензурные явления, есть идея цензурировать и интернет, разрабатывается единый учебник истории, в результате произойдет цензура исторического знания. В этом отношении мы возвращаемся к советским временам.

– Вы будете искать издателя в России для этой книги?

– Именно для этой, наверное, нет, потому что вошедшие в нее статьи в тех или иных сборниках уже публиковались по-русски. Однако они впервые собраны под одну обложку. Я ищу в России издателя для своей книги – об общих потерях СССР в войнах ХХ века. Вот эту книгу действительно я хотел бы издать, – говорит Борис Соколов.

Фрагменты книги "Роль Советского Союза во Второй мировой войне. Переосмысление"

Главная цель написания этой книги – исследовать настоящую степень эффективности РККА военного времени. Ни одна другая тема не вызвала столь яростных споров в течение десятилетий, как попытки разных историков подсчитать истинные человеческие потери Советского Союза в период с 1941 по 1945 год.

Работа с целью подсчитать так называемые "безвозвратные потери" Красной армии научными методами в СССР почти не проводилась. В 1950 году вышла в свет книга полковника Калинова (позднее бежавшего на Запад) под названием "Советские маршалы имеют слово". Ссылаясь на имевшиеся у него документы, автор приводил такие данные боевых потерь в сражениях против вермахта: 8 с половиной миллионов погибших на полях сражений, 2 с половиной миллиона умерших от ранений и 2 миллиона 600 тысяч погибших в лагерях для военнопленных (хотя в советских архивах документов, содержавших подобные цифры, никто никогда не находил). Именно данные Калинова были восприняты большим числом западных исследователей как максимально достоверные. В Советском Союзе вплоть до 1988 года ученые никогда не ссылались на книгу Калинова, так же, как и не пытались самостоятельно подсчитывать потери Советской армии в войне и, главное, сопоставлять их с аналогичными потерями немецкой стороны.

Александр Мерцалов, ссылаясь на исследования сотрудников Института теории и истории социализма, а также ученых из ГДР и ФРГ, определяет безвозвратные потери Вермахта на Восточном фронте в 2 миллиона 800 тысяч человек, а Красной армии – в 14 миллионов, то есть в соотношении 1:5. Однако, как считает историк Дмитрий Волкогонов, Мерцалов не приводит достаточных оснований для подтверждения этих цифр. Заслуживает внимания также попытка, предпринятая в 1986 году учеными Алексеевым и Юсуповым, – определить потери среди призванных в армию мужчин 1890-1924 годов рождения путем сравнения данных о мужском населении СССР во всеобщих переписях населения 1926 и 1950 годов. Они оценивают потери в 11 миллионов 800 тысяч мужчин (подавляющая часть которых служила в Красной армии) и 2 миллиона 100 тысяч женщин.

Безусловно, точно определить потери советских вооруженных сил в Великой Отечественной войне – чрезвычайно сложная задача, в основном по причине отсутствия и плохой сохранности документов, особенно в период 1941-1942 годов. Мало кому известен факт, что после советско-финской войны зимы 1939-1940 годов у рядового и сержантского состава командование решило отобрать личные документы и расчетные книжки, что сделало подобные подсчеты практически невозможными, даже уже и в мирное время. На совещании высшего командного состава РККА в декабре 1940 года генерал Вашугин, член Военного совета Киевского Отдельного военного округа, по этому поводу привел такой пример:

"Один боец Красной армии в течение четырех месяцев скрывался в польских деревнях, за это время овладел польским языком и регулярно стал посещать костел. Потом его арестовали, и только тогда командование его части заметило его отсутствие! И одновременно, в той же самой дивизии, боец Красной армии Степанов был объявлен дезертировавшим – притом что он даже ни разу вообще не покидал расположение части".

Приказ наркома обороны, касавшийся порядка подсчета потерь личного состава и организации захоронений военнослужащих Красной армии в военное время, появился в марте 1941 года. Он вводил ношение шейных медальонов с личной информацией владельца. Однако, как известно, в войсках Южного фронта он стал действовать лишь в декабре 1941-го. На начало 1942 года большинство бойцов РККА таких шейных медальонов еще не имели.

СПЕШУ ПОДЕЛИТЬСЯ 29 декабря

Все началось с того, что после операции, из-за которой я сейчас и живу дополнительно уже почти два десятка лет, были все-таки осложнения. И правая рука перестала работать.

Т.е. мне не писать?!!

Денег не было совсем, и мои детки как пишущую машинку принесли со свалки компьютер. Он был такой старый, что на нем, наверно, еще Гомер печатал Илиаду с Одиссеей. Разумеется, печатал слепым методом.

Рука со временем починилась, а я тем временем стал компьютерный пользователь.

Как побочный результат – архив писем. Полузабытый взгляд на Израиль совсем тогда новенького "оле". Или "олима", как бодро склоняли мы на русский лад. 

Итак:

Сперва – полное ошеломление. Это же Израиль, та самая Па­лестина. Довольно быстро привыкаешь, но все равно, даже сейчас у меня иногда как-то голова кружится: в Иерусалим 401-м авто­бусом; Храм Гроба Г-дня – через Яффские ворота, потом прямо и налево; Западная Стена Храма (Котель Маарави), та самая "Стена плача" – либо 2-м автобусом, либо через Старый город, мусуль­манским кварталом и потом через тоннель, а там уже всякий по­кажет; печенье называется "Назарет" и не почему-нибудь, а просто фабрика печеньечная там, ну и все такое. 

Здесь все – рядом. И чудеса – рядом. 

В войну Саддам обстреливал ракетами  самый центр страны – и только, говорят, ОДИН убитый. И то как-то странно – ушла из дома при тревоге, а потом зачем-то вернулась. 

Котель – одна из главных святынь Израиля. Когда говорят "был у Стены", никто не спрашивает: "у какой?". По субботам (с вечера пятницы) прямо у Стены (огорожено) – плотная толпа мо­лится. И на всей площади полно народа. По другую сторону Стены – Храмовая гора и огромная мечеть Омара на том месте, где сто­ял Храм. Это мусульманский район. Уровень земли здесь почти у верха Стены. Так вот, года 4 назад, когда внизу толпа моли­лась, оттуда, со страшенной высоты арабы стали кидать камни на толпу. Может быть помните, вся советская печать негодовала – полиция застрелила тогда 19 арабов. Только так это и прекрати­ли. Так вот, на площади осталось валяться множество камней и – НИ ОДНОГО убитого и даже серьезно раненого. 

А чудеса маленькие, "бытовые"... И не удивляются особо. По-моему, как-то даже рассчитывают на них в обыденной жизни. Как заметил Бен-Гурион, «кто не верит в чудеса на Ближнем Востоке, тот не способен вести здесь реальную политику». 

Анекдот: У Клинтона на столе телефон странной формы. Спрашивают – чей? – А это прямой к Г-ду Б-гу. Но дорого, мил­лион $ минута. У Рабина такой же. – ?? – Да-да, прямой. – И дорого? – Нет, 10 агорот (копеек) минута. – ??? – Местная ли­ния. 

А это не анекдот: Телефонный код Иерусалима (столицы) – 02, Тель-Авива – 03, третий по величине город Хайфа – 04 и так далее. И не спрашивает никто – а у кого 01. Это местная остро­та, но ведь кода 01 действительно нет. 

И больше всего поражает, что все это и не поражает (поч­ти). 

Помню первый раз у Ко­теля. Подошел, положил руки на теплые огромные камни, сложен­ные еще при Ироде. Стою, думаю: - сколько, мол, поколений моих предков повторяло "В будущем году в Иерусалиме", уже сотни лет только по традиции, уже и не думая, не мечтая в самом деле там быть. Мама и папа говорили это  разве, что в детстве, а взрослыми уже не говорили и не думали. А вот я – здесь, дошел. Ничем никого из предков не лучше – а дошел за них за всех. Стою так, думаю и вдруг – щеки мокрые, слезы прямо-таки текут. Это у меня-то... 

А вот общение с христианскими святынями как-то не получи­лось. Ведь приехал я, как мне казалось, чуть ли не христианином. Дружил со многими евреями-христианами. Многие – вполне достойные люди. Многих близких и их детей крестил о. Мень. Мне, в знак особого расположения, пару раз предлагали креститься – каким-то чудом удержался. 

В чаянии большого религиозного чувства прошел в Иерусалиме всю Via Dolorosa, где проходил Крестный Путь со всеми его останов­ками, "станциями", как говорят католики. Прошел путь от Гефси­манского сада до темницы, куда Его привели, был в Храме Гроба Г-дня, который покрывает огромным своим куполом и маленькую часовенку (сам Гроб Г-день), куда входишь согнувшись, и Голго­фу и еще много залов и помещений многочисленных конфессий христианского мира. Был и в других храмах Иерусалима. В Нацерете (Назарете), Бейт-Лехеме (Вифлееме) и других местах христианских святынь пока еще побывать не удалось, но постараюсь побывать и там.

Был с экскурсиями и без, с друзьями и один, когда можно не разгова­ривать. Был в дневном многолюдстве и ближе к вечеру, когда на­рода почти совсем нет, так что в маленькую эту часовенку, (сам Гроб Г-день), куда обычно очередь, смог свободно зайти и долго в полутьме пробыть там один. Так же и на Голгофе...

Так вот, испытания этого я не выдержал. Было очень интересно, "познавательно", если можно так выра­зиться, но чувства, некоего подъема чувств – не испытал. 

Может быть потому, что все оказалось вовсе не таким, как ожидал. Хо­тя бы расстояния. Помните, у Булгакова Пилат долго смотрит на орла, который на большой высоте движется по небу всед за Ешуа. И когорты, которые проскакали от дворца Пилата до Лысой горы какие-то километры. А ведь там 10, ну 15 минут хода. Конечно, когда истерзанный ночными пытками и бичеванием тащит под бича­ми жуткую тяжесть креста, да еще в терновом венце – это очень далеко. Но орел-то просто парил бы в одной точке. И никуда бы не скакали когорты.

А потом, мне как-то мешала вся эта пыш­ность, какая-то даже парадность что ли вокруг такого страшного и горестного места. Все это золото и драгоценности.

Умом-то понимаешь, что хотели как лучше, хотели отдать сюда самое до­рогое. А вот сердце как-то не отзывается. Помню, в Волгограде пышный, напыщенный ансамбль Вучетича, который стоил, вероятно, совсем уж невероятно. Так вот, на мой взгляд, он явно проигры­вает простым развалинам "Дома Павлова".

Но может не отозвалось во мне и совсем по другим причинам. Ведь весь мир почти приез­жает сюда к христианским святыням. А космонавт Армстронг целовал камни откопанной ар­хеологами подлинной ViaDolorosa – ведь по ним ступал Иисус на последнем своем пути. А я ничего такого не испытал, хотя и ожидал и надеялся. 

А если возвратиться к сегодняшнему Израилю, то – здесь хорошо. Не оставляет ощущение, что с каждым днем, хоть на немножко, но становится лучше. И в личных делах и в государстве. Только бы не переставать это замечать. Может, мы так думаем потому, что живем сравнительно благополучно. А может так живем, потому, что так думаем. Но ведь действительно неве­роятная, на московский взгляд, природа. В том числе, конечно, и социальная. Здесь же не просто вечнозеленое, а вечноцвету­щее.  А как быстро привыкаешь. Как последний не скажу кто пе­рестаешь замечать и радоваться тому, что видишь, что ешь, пь­ешь (я имею в виду даже воду), чем дышишь, что не боишься на улице и вообще не боишься. И даже просто тому, что по улицам и даже дома все ходят, ну абсолютно все – в импортном!

 Конечно, если не только сквозь туристско-пенсионерские очки, то многим здесь пока трудно.

Трудно "русским". Так здесь называют евреев, прие­хавших из бывш. Союза. Особенно, как мне кажется, трудно ин­теллигенции в кавычках и без. С ее культурой, точнее, "куль­турностью", образованностью. Это же вещи такие, что не брать, а отдавать надо. А как отдашь? Как проникнешь в "принадлежащий тебе по праву" слой израильского общества? Твоё "тамошнее" ни­кому здесь вроде и не нужно, непонятно. А то, что могло бы быть понятным – попробуй, просунь сквозь узенькую щелочку ещё надолго, если не навсегда, чужого языка.

И об­щение с израильтянами ограничивается (за редким исключением) общением с мелкими работо­дателями, квартирохозяевами и т.п. хищной и жуликоватой публи­кой, с которой и "там" не нашел бы (и искать не стал бы) обще­го языка. 

Только что был (считался) обеспеченным и культурным, "с положением", "не хуже людей". А тут ни материальной обеспеченности (в особенности, по здешним меркам), ни признанной "культур­ности". А ведь казалось – уж этого-то не отнять... Со време­нем, многое как-то утрясается. Те, кто помоложе и лабильнее,  занимают, как правило, примерно то же место (эконишу), что и "там". Но – со временем. Говорят, нормальный срок для этого – лет 5-7. А дожить как?

Вижу, как здесь искренне страдают люди и нашего, да и мо­лодого, "продуктивного" возраста – от потери прежнего статуса, неспособности "найти себя", применить себя в новых условиях, измениться самому, применительно к этим условиям ... Наконец, просто от безденежья, которое воспринимается как унизительное, от невозможности позволить себе то, что здесь начинает ка­заться неотъемлемой частью быта, хотя в Союзе может быть даже и не знал, что такое бывает. Ведь кругом столько соблазнов и (были бы деньги) купить можно ну просто все...

А как люди горюют об утраченном гнезде, о дорогой, краси­вой, с их точки зрения, мебели. И чем дальше, тем больше утра­ченное  кажется  прекрасным,  а  утрата  горше. 

Очень трудно "пожилым" – от 45-50-ти до пенсии.  Наработа­но (и оставлено!) больше,             чем у тех, кто помоложе, а лабильности, нужной чтоб "отда­вать", использовать это – меньше. И язык идёт труднее. Притя­заний больше, а на работу не берут. "Любую" работу найти нетрудно. Есть курсы повышения и переквалифи­кации. И бесплатные тоже. Но важнейшее не используется, перегорает внутри. Может, только кажется, что важнейшее, но ведь кажется. Да и платят за "любую" негусто.

Как-то вдруг оказалось, что очень непросто совсем молодым – школьникам, подросткам. 

Может еще потому так трудно, что трудно совсем не так. Не так, как это можно было представить "оттуда". Ведь практически никто не голодает и та или иная крыша так или иначе есть над головой у всех. Но... Не знаю даже, как объяснить.

Ну представьте, что у вас красивый мужской рост – 180. И вы пере­езжаете (не туристом, а зависимым эмигрантом) в страну, где средний рост – метр. Или, наоборот, три метра. И вы, только что уверенный красавец, вдруг – урод. Одни жалеют и стараются как-то помочь, другие смеются, для третьих – чужак, да ещё це­ну сбивает на труд и повышает на продукты. А есть и четвер­тые: "Потерпите, не так всё и страшно, вы тоже скукожитесь, ну не до метра, но всё-таки, а уж дети точно будут чудненько мет­ровые и, может быть, не особо и стыдиться будут вас ..." 

Одно спасение – хорошо работать на хорошей работе. И (для начала хоть "или") хороший спокойный быт. Хотя бы не хуже "до­катаклизменного". Так ведь этого-то и нет! 

Надежды на капитализм, когда свободно действует рынок труда и капитала, капитал естественно притекает к местам с высоким трудовым потенциалом и т.п. – в Израиле пока оправды­ваются не очень. Большая часть крупной предпринимательской де­ятельности – под прямым контролем государства, а то и не­посредственно государственная. Т.е. идет по очень спорным по­литическим критериям, не особо эффективно, да и воруют. Всё это мы проходили – от Великих строек до Узбекского дела. Мел­кое предпринимательство в традиционных областях живет под непробиваемой пока таможен­ной и т.п. защитой государства. Поэтому местные товары, как правило, дороже и хуже, чем такие же за границей. "Внешней" конкуренции, которую никак бы не выдержать при  нередко отсталой техно­логии (повторю, в традиционных областях), пока что почти нет. И "олимы" сталкиваются с тем, что "никому ничего не нужно" – ни новых идей, ни новых лю­дей. Живём в последнем на земле оплоте социализма, в его Су­хумско-Ташкентском варианте. Он, конечно, и здесь уже развали­вается, но очень живуч. Так хорошо многие прижились при нем. При "перестройке" им действительно станет хуже, наверх, вый­дут совсем другие, возможно, даже "русские". Остановить этот процесс нельзя, но задержать можно. Что и делается.

Американская помощь на абсорбцию,  деньги совсем уж дармо­вые, как дармовые и используются – щедро уходят в песок... 

И стоит стон – всё забирает квартира, не остаётся на еду, считаешь каждую копейку, не на что лифчик купить... К продук­товому и прочему изобилию привыкаешь быстро, а к унизительной невозможности позволить себе даже скромную лишнюю трату – нет. Возможности, против ожиданий, возросли не так сильно, а уро­вень мат. притязаний подпрыгнул у всех.

А чего стоит вынужден­ное житье вместе с пожилыми родителями.

А дети, когда они вдруг понимают, что вы слабее их, ни защиты ни опоры, а еще "воспитывать" лезете.

А пятидесятилетние, когда оказывается, что при устройстве на работу анкетный "пятый пункт" ещё как действует и здесь. Только называется "возраст". А уж если "там" был кем-то ... Или казался ... 

И падает, падает, рушится самооценка. Ведь действительно рост какой-то дурацкий – 180. А с самооценкой и инициатива, а потом мужество, а потом и интеллект. И уж неизвестно, что луч­ше – замечать это за собой или нет ...

Проходят через это практически все. Одни выходят быстрее, другие медленнее, третьи (немало) – никогда. 

Но при всем при этом есть очень важный для приезжающих плюс Израиля – здесь чем-то ПОХОЖЕ. Ну может не столько на Моск­ву-Ленинград (прежние), сколько на Сухуми, но похоже. Оно мо­жет не так уж и хорошо, но адаптацию облегчает. С приездом всей этой массы стало еще более похоже. Даже с языком стало свободнее. Русская речь звучит чуть ли не повсюду. И, как мне кажется, похожий подход к общению. 

Я всегда стараюсь разговориться с теми, кто бывал в Шта­тах или других богатых местах, мог бы уехать туда или, наобо­рот, оттуда приехал жить сюда. Выспрашиваю – почему не уезжа­ют, почему приехали? Там же богаче, проще быт, обеспеченнее будущее. Ответы до удивления одинаковы: там одиноко, "запад­но". Каждый замкнут в своем мирке, своей семье, в своем, как правило, значительно более комфортном, чем в Израиле жилье.

Общение  там и без того скудное дополнительно ограничивается социальными и НАЦИОНАЛЬНЫМИ рамками. Самые дружеские отношения на работе никак не переносятся на дом. Общение клубного типа идет, как правило, только вокруг синагоги, пусть даже самой либеральной. Вход в нееврейские круги закрыт практически пол­ностью, да и о чем с ними.

Общения типа "Московская кухня", т.е. просто потрепаться – там, практически, нет. А тем, у кого это "в крови" – очень этого недостает. Как бы, говорят, ни было хорошо все остальное. Больше того, чем обеспеченнее все остальное, тем больше недостает. 

Конечно нам, при нашей нищей озабоченности, не очень верится, что доступная хорошая еда и одёжка, ухоженное и оборудованное современной техникой жилье, да еще машина, да не одна, да еще достаточный и материально подкреплённый досуг и т.п. – это ему, падле, мало. Но ведь го­ворят. И в один голос. И вот я как-то поверил... 

Хорошо помню, в первый свой месяц здесь однажды междуго­родным автобусом нечаянно проехал свою остановку. Т.е. оказался в другом го­роде. Была почти уже ночь. А деньги были все истрачены на этот, провезший меня автобус. В автобусе тут же нашелся "русский", завязалось всеавтобусное обсуждение, кто-то дал деньги, кто-то другой (по-русски ни слова), сделав хороший крюк, довел до нужной остановки и, наконец, кто-то еще, с кем разговорился (!) на обратном пути, уговорил поболтать с ним где-то за столиком с пивом. И прямо-таки заставил взять у него монетку, чтобы домой позвонил, успокоил, т.к. сидеть, мол, мы будем еще долго... Насколько я понимаю, первое возможно и в Америке или Англии-Германии. Но последнее, поболтать, как мне кажется,  - только здесь. 

Т.е. вообще тут конечно вроде бы "Запад", но и очень даже Восток, что, как оказалось, привычнее. И при вашем росте в 180, здесь средний рост все-таки не метр (или три), а, скажем, полтора (или 2,5). Да и 180-сантиметровых теперь уже совсем немало. 

Ну и страна не очень богатая пока, хотя, вероятно с боль­шим потенциалом. Уровень жизни много ниже, чем, скажем, в Шта­тах или Германии. Т.е. цены (особенно на жильё) выше и пока растут, а эмигрантские пособия и льготы – ниже. Зарплата также существенно (в разы) бывает ниже за ту же работу. Во всяком случае в известных нам областях – программирование, ВУЗ-ы, ме­дицина. 

Непросто и с политикой. Нам тут написал кто-то: "чтоб у вас как-то обошлось с арабами". Отсюда это видится иначе: "чтоб обошлось как-то между собой". Если бы здесь было единство и все думали бы единственно правильно (т.е. как я, например) – справиться с арабами, вероятно, не стоило бы осо­бого труда.

А сейчас здешнее положение, как это ни странно, похоже на положение в России перед Революцией. Вся "передовая часть общества", чуть ли не вся интеллигенция была тогда за бедненького, так несправедливо обиженного мужика и рабочего, чувствовала прямо-таки уж-жасную вину перед ними. Все были за революционеров (хоть эсеров- "бомбистов" , хоть большевиков). Либеральные присяжные поверенные и зубные врачи устраивали у себя "явки" и т.д. И никто не поминал пушкинское про "бессмысленный и беспощадный", никто и представить себе не хо­тел, что значит выпустить на волю вековой запас ненависти к "барам" и вообще к чужим.

И получили.

Такое же было среди среднего класса и даже части аристок­ратической молодежи и перед Французской революцией. Тоже все были за свободу, прогресс и против тирании.

Это Людовик XVI был им тираном! Был бы вправду тираном – никто и не пикнул бы. А тут увидели – можно. "Аристократов на фонарь", как шикар­но-шокирующий образ. А получили гильотины совершенно всерьез и для самого широкого круга. А ведь это были люди хотя бы одной "крови", одной веры, одного языка. С почти северным, ну хоть среднеевропейским темпераментом. Ци-ви-ли-зо-ван-ные. 

Здесь израильские "левые" (социалисты и т.п.) за мир с бедненькими арабами на основе отдачи им "несправедливо отнято­го" и прочее. Естественно, в разумных рамках, под разумным контролем. Так ведь все и тогда так думали, да вот удержать этот самый контроль не очень-то получалось. А ведь здесь сгу­щение ненависти куда круче – тут и "кровь", и религия, и реаль­ная причина ненависти – не просто чужаки, а захватчики, про­водники всего мерзкого и чуждого на исконно арабской, мусуль­манской земле. А темперамент и традиции какие! И поддержка всего арабского мира, да и вообще прогрессивной мировой об­щественности – она же всегда за справедливость, если только за чужой счет.

Никто и помнить не хочет про погромы, когда (при англичанах!) арабы вырезали еврейское население. Про наши Сумгаит и Фергану вообще никто не знает. А ведь тогда это было хотя бы официально "нельзя". Просто власти (как почему-то всегда бывало при погромах) немного не успева­ли. А если и официально и религиозно будет "можно" и даже очень? 

И вот в таких условиях наше "левое" правительство факти­чески выпускает все это на волю. Иногда даже в буквальном смысле – из тюрем по требованию палестинцев еще до окончания переговоров тысячами выпускали и продолжают выпускать банди­тов. Многие из них почти сразу получают оружие в качестве па­лестинских полицейских. А некоторые не ждут этого и совсем сразу включаются в террор, как тот, кто взорвал автобус в Афу­ле и поубивал школьниц. А каков накал страстей и какая вера в загробную награду за святое дело! Ведь в Афуле и Хедере, где тоже взорвали автобус с людьми, действовали "камикадзе", взры­вали вместе и себя.

А тут еще Израиль демонстрирует (с их точ­ки зрения) слабость – идет на всякие уступки и, главное, поз­воляет заложить фундамент под будущие уступки, может быть, уже кардинальные. Все это, как многие здесь считают, может здорово подорвать безопасность Израиля. Рабин-Перес и поддерживающие их делают ставку на Америку, ООН, и вообще на передовое и прогрессивное.

Но и Катастрофа и все войны Израиля ясно пока­зали, что независимо от того, сможет ли, захочет и успеет ли защитить нас Америка или кто другой, Израиль должен защищать себя сам. 

Жизнь показала, что мы это можем. Сегодня Израиль единственное на земле место, где евреи могут защитить себя са­ми, а не надеяться на "милость доброго гоя". Нельзя позволить это отнять. А правительство, "левые", как многим здесь ка­жется, это делают. Вот с ними и надо, чтобы "обошлось". Может и обойдется.

Тем более, что со всеми социалистическими пере­косами, это все же свободноватая страна, и оппозиция так или иначе имеет некоторую силу. Проходят многотысячные демонстра­ции, которые, как это Советскому  Человеку ни странно, оказыва­ют какое-то действие. Посмотрим. А может и поучаст­вуем в меру сил и возможностей. 

Вот так это виделось и описывалось пару десятков лет назад. 

                           ВАДИМ РОТЕНБЕРГ

АЛЕКСАНДР ГРАДСКИЙ О "ГОЛОСЕ" И ЖИЗНИ

Градский всегда был одинок и свободен. Он не выходит ни на какие площади, не примыкает ни к каким партиям, а если хочет высказаться — высказывается так, что его песня про сочинскую Олимпиаду становится хитом года. Однако любые попытки приватизировать исполнителя, затащив его под свои знамена, кончаются ничем — он зависит исключительно от собственных вкусов, и если пожелает — выскажется про оппозицию ничуть не мягче, нежели про Олимпиаду.  Шоу «Голос» водрузило Александра Градского на телевидение, где он всегда появлялся крайне редко. «Голос» — вообще главная телесенсация минувшего сезона (исключая «Оттепель», проходящую все-таки по ведомству кино): от соревнования никому не известных вокалистов никто не ждал такого драйва. Начиналось с рейтинга в районе двадцати. Потом тридцать, сорок — и к финалу шестьдесят! Эрнст, которого довольно долго уговаривал на этот проект Юрий Аксюта, не ждал ничего подобного: голландская программа, все на чистом сливочном масле, то есть соревнования настоящие и люди настоящие, я за все это ручаюсь. Так что руководство канала пребывает в некоторой эйфории от неожиданного успеха, который очень трудно объяснить рационально. — Но вы можете? — Задним числом объясняется почти все, это предсказать нельзя. Допустим, два года назад случился безумный взлет Стаса Михайлова, Лены Ваенги и всего жанра, ими олицетворяемого. Никто этого не предсказывал, но объяснение очень простое: народ соскучился по честному искусству. Я понимаю, как это звучит — когда Стас Михайлов попадает в разряд честного искусства, — но на фоне тотальной попсы, которая была уже действительно везде и страшно всех утомила, он действительно работает честно, потому что равен себе и ни на что иное не претендует. — Но то, что было до Михайлова, все-таки лучше... — Не убежден. Раньше народ готов был смотреть, как певец открывает рот под фонограмму. А потом денег стало мало. Допустим, в городе Ижевске зар-плата пятнадцать тысяч. За две тысячи ты купил билет себе, еще за две — жене, еще пятьсот рублей, чтобы доехать и съесть в буфете пирожное... Вот так отдать треть месячной зарплаты за то, чтобы послушать магнитофон, человек уже не готов. И поэтому стали ходить на тех, кто честно поет, — в этот разряд попадают Михайлов, Ваенга, Лепс. Они все разные. У Лепса лучше всего обстоят дела с голосом и харизмой, и он сегодня первый в списке десяти артистов, собирающих залы, в том числе в провинции. — Вы входите в эту десятку? — Я собираю залы лет сорок семь. Сейчас мне, конечно, помог «Голос» — добавил узнаваемости. Я по сборам, может быть, на втором месте, это ненадолго, поскольку процентов на девяносто в следующем сезоне «Голоса» участвовать вряд ли буду. Ничего, буду на пятом или на восьмом, как раньше… Быть на втором в мои годы довольно обременительно — приходится много ездить, зарабатывать, пока есть спрос, а концертных директоров в России сравнительно немного. Все они перезваниваются и знают, кого куда звать. Они знают, допустим, что Шевчук собирает дворцы спорта — звать его на меньшую аудиторию не имеет смысла, он везет с собой многотонную аппаратуру и показывает шоу, в наше время это своего рода подвижничество. Макаревича можно звать в Иваново — он сольно, с «Машиной» или с «Оркестром креольского танго» соберет там зал. А соберет ли его Гребенщиков — неизвестно: Москва — да, Кострома — вряд ли. И вот сейчас ситуация поменялась — Михайлов и Ваенга уже известны, попса кончилась еще раньше. Что будет востребовано — сказать не берусь. — А мне кажется, что увлечение Михайловым, как и шансоном вообще, — своего рода экстаз падения, восторг самоуничтожения... — Михайлов не воспринимается как падение. Никакого интеллектуального роста аудитория тоже не демонстрирует. Она просто устала от конкретного стиля. Вообще, мне кажется, вы усложняете мотивацию. Если бы имел место экстаз падения — это было бы как раз очень даже ничего себе, потому что потом предполагался бы взлет. Но это обычная утрата критериев, и это ситуация не сегодняшняя. Россия всегда трудно воспринимала серьезную музыку. Чайковского и Рахманинова публика еще любит, а уже Малер, скажем, — не для массового слушателя. — Но застой всегда ведет к некоторому... — Поумнению, да. Но до застоя, во-первых, далеко. Он еще не полноценен, отъезд не запрещен, сила давления не та. А во-вторых, не думаю, что реакцией на что-либо явится поворот к чтению серьезной литературы. Это было бы слишком просто. — Что ожидает этих прекрасных ребят из «Голоса» после окончания проекта? — Честно? Ничего заранее известного. Кому как повезет. — Месяц славы, а потом забвение? Но «Фабрика» еще много лет разъезжала с гастролями. — Разъезжала не «Фабрика», а «Фабрики», которых было бессчетное количество. Ездил бренд, а не конкретные исполнители, которые менялись с каждыми гастролями. С «Голосом» это не пройдет: там все-таки индивидуальности, причем нестандартные. Главная их проблема — отсутствие репертуара. Сейчас нет композиторов, которые работали бы под вокалиста. Почти все настоящие авторы умерли или фактически уже перестали заниматься сочинительством — из советских классиков осталась, кажется, только гениальная Александра Пахмутова. Слава богу, работают Тухманов, Рыбников, Зацепин… а новых песенников-поэтов уровня Дербенева, Шаферана или Добронравова я тоже не наблюдаю. Весь русский рок, кстати, был отчасти реакцией на это: люди стали писать для себя сами, и большинство делало это очень непрофессионально. Но там основной-то акцент был на текстах. Они все не музыканты. Кто художник, кто архитектор... Вот, говорят, что мозг обучается до двадцати пяти лет, а потом закостеневает. Если бы им тогда пойти в училище, отучиться там всем музыкальным дисциплинам — сольфеджио, композиция, музыкальная грамота... — Гениальные самоучки в музыке невозможны? — Исключены. Музыкой надо серьезно заниматься, я говорил это всем — прислушался один Макаревич, который, по крайней мере, не зациклился на «Машине» и выдумал сначала сольный проект, потом этот свой креольский оркестр. — А как же «Битлз»? Они и нот не знали. — У битлов не было музыкального образования, но у них был великий продюсер Джордж Мартин. Когда Харрисон придумал один уменьшенный аккорд для песни, он прибежал к Мартину: «Слушай, какую я придумал обалденную штуку!» Тот сказал ему: «Это дети в первом классе проходят!» «Так что, мы не будем это записывать?» — «Почему, будем, хорошая песня, но ты ничего не выдумал!» И вообще, с Западом сравнивать не надо, они там с рождения так поют... Майкл Джексон в девять лет — уже мастер. И есть у меня один древний, редчайший, никому здесь неведомый диск тринадцатилетнего Стиви Уандера, на котором он еще не выдумал ничего своего — но уже классно поет чужое. — Почему в «Голосе» побеждают в основном азиаты, представители восточных республик, южане? Они что, музыкальнее? — Да какие же азиаты? В «Голосе» блеснула Наргиз Закирова, двадцать лет прожившая в Штатах, и Шарип Ухманов — очень европейский сдержанный чеченец. В том-то и прелесть, что голос, как святой дух, дышит, где хочет, — нет никакой связи между нацией и вокальным даром. А ее обязательно хотят видеть, предъявляют нам уже претензии, что мало русского репертуара, что по-английски поют... Я специально позвонил одному приятелю, говорю: «Старик! Итальянскую оперу принято петь по-итальянски, французскую — по-французски, и «Евгения Онегина» в «Метрополитен» поют по-русски. Это Советский Союз пытался для пролетариата все перевести на понятный начальству язык — но в Ла Скала так не делается». — А связь между вокальными данными и, скажем, интеллектом — она прослеживается? — Хорошо бы, но нет. Если посмотреть клавиры романсов Рахманинова — отчетливо видно, что он пишет для вокалиста подробнейшие указания: здесь медленно, здесь быстро, здесь пиано... То есть не доверяет певцу вообще, в самых очевидных случаях. — Но можно ли вообще сказать, что та или иная музыка — про что-то конкретное? Или она про соотношение тем, про то, грубо говоря, как разговаривают главная тема и побочная... — На первом курсе музыковеды обязательно объясняют, что, допустим, «На прекрасном голубом Дунае» — пейзаж музыкальными средствами, и вот там даже подсвистывают флейты-птички (показывает птичек). Я всегда хочу выпрыгнуть в окно от подобных разговоров. Музыка никогда не рассказывает про конкретику и именно за этот счет воздействует на индивида. Вы ее наполняете, чем хотите. Скажу больше: она существует исключительно для выражения тех эмоций, которые словами не передаются. В этом смысле она универсальней всего, даже живописи: вы в любых абстракциях вольны увидеть очертания конкретного предмета, но никогда не можете сказать, про что соната Бетховена. — Ну, очевидно же, что Крейцерова — про любовь и даже именно про... — Физическую ее сторону? Нет. Это Толстой так услышал — и так стало. Наоборот, она потому и будоражит, и доводит людей до истерики, что они не могут сказать, про что это. В СССР детям втолковывали, что Ленин любил «Апассионату», — на самом деле она дико его раздражала, он не мог ее слушать. Говорил, что от этой музыки хочется гладить по головкам, а надо бить. Хотя я в принципе понимаю, почему первая часть его так заводила: там-дарам, там-дарам... все куда-то бегут... сейчас добежим, устроим «рэволюцию», а там посмотрим... — Но смотрите: не всякий на слух отличит большую терцию от малой, но любой, даже не имеющий музыкального образования, отличит мажорный аккорд от минорного. Как это происходит? Почему от одной музыки грустно, а от другой весело? — Этого мы не знаем. Но мы знаем зато, как это работает. Так композиторы и манипулируют: вот я сейчас поставлю такую ноту, чтоб вы все зарыдали, — и вы зарыдаете. Просто мы этого не рассказываем никому, чтобы выглядеть такими, знаете, возвышенными художниками. (Смеется.) Это математика более высокого порядка, чем новейшая компьютерная программа: компьютеру предложили однажды разработать тему так, чтобы получилась баховская фуга. Компьютер не смог, а Бах разрабатывал одновременное развитие трех, пяти, даже восьми тем! Было ли это гениальное озарение или точное знание — никто не ответит. — Получается, что можно написать такую музыку, под которую все пойдут на Зимний? — Ну, то, что есть музыка, которая пробуждает агрессию, это факт. — Барабаны, например? — Вот, кстати, о барабанах. Как вы думаете, почему были люди, которые сразу невзлюбили рок? Из-за барабанов. Ведь никогда раньше ударные не занимали такого места в ансамбле. Поначалу это было чистое сопровождение плюс активная кульминация, даже джазовые музыканты очень деликатно их использовали. Но именно барабан своим ритмом попадает в резонанс с биологическими процессами, жесткий удар пробивает своеобразную броню, в которую человек в наше время вынужден одеваться, защищаясь от информационного давления. И многих это просто пугает, они к этому не готовы. Марш — да, он может сотворить с солдатским строем чудеса, которые психолог объяснить не способен. Осталось написать такую музыку, чтобы все разрыдались, раскаялись или поумнели, — над этим мы, собственно, и работаем последние три тысячи лет... — Это выполнимо? — Боюсь, что опять-таки стихийно, пробами и ошибками. Все связано с внутренним ритмом человека. Средний человеческий пульс — шестьдесят-семьдесят ударов в минуту. А солдаты маршируют на плацу — сто двадцать шагов в минуту. К этому пришли столетия назад опытным путем, а потом появилось научное обоснование. Сколько продолжалась в среднем симфония в прошлые времена? Тридцать-сорок минут. А почему? Потому что через сорок минут внимание начинает рассеиваться, и дальше человеку трудно воспринимать музыку. Поэтому и Вагнера невозможно слушать — начинаешь маяться, мучаться... И ладно бы еще, это было плохо, но ведь гениально написал! И вот ты и уйти не можешь, и слушать больше тоже... А Гайдн сидел себе и писал сорокаминутные симфонии. А потом ученые доказали, что правильно делал. Но он-то ничего не рассчитывал научно, он просто знал. — А Вагнер не знал? — А Вагнеру было наплевать. Он писал, как хотел. — Как, по-вашему, какая симфония у Шостаковича лучшая? — Восьмая. — Ура, ура! Я тоже так думаю! Третья часть. — Нет, она вся очень хороша. И пятнадцатая, конечно. — Я знаю, вы не любите про политику говорить... — Я не считаю это нужным. Хотя... в СССР два раза издавали полное собрание Бунина — автора «Окаянных дней», — но не публиковали ни строчки Набокова, который, кроме «Юбилея» 1927 года — весьма сдержанного, презрительного, — про революцию как таковую вообще не писал. Для истинного музыканта по отношению к любой власти, в любой стране, к начальству любого ранга может быть только позиция эдакого спокойного сосуществования. В семидесятые годы я говорил на этой кухне все, что хотел, и собирал людей, каких хотел. И сейчас так же. Мне не нужны никакие награды — дают — спасибо. Не дают — не надо, ни четвертой, ни первой степени. — Но вот Путин как раз сейчас вручает орден Темирканову... — Четвертой степени, да. Но Темирканова это задеть не может — он все равно один из немногих гениальных музыкантов сегодняшнего дня. — А кто еще? — Башмет, конечно, Третьяков, Спиваков… Но они так устроены, что их тоже не волнуют никакие степени. — Как вы думаете, почему из вашего поколения — с которого, в общем, начинался русский рок — состоялись трое: вы, Макаревич и БГ? — Я постарше. Но, в общем, тут есть парадокс — начинали-то очень многие, это была полноценная среда... Думаю, у Макара и БГ свой язык — и литературный, и музыкальный; это и спасло. При этом Макар может меняться — и меняется, — а Борису лучше всего там, где он всегда и был. У него были альбомы, в которых он пытался делать что-то совсем другое, — но это тот редкий случай, когда надо быть собой, и только. Не знаю, кстати, сильно ли я меняюсь. Разве что в том смысле, что в семьдесят пятом — когда был написан «Стадион» — я меньше умел. — Были современники, сильно на вас повлиявшие? — Больше других я любил Чеслава Немена, польского мультиинструменталиста, писавшего музыку, кстати, на очень серьезную лирику — Норвида, например. Немен приезжал сюда, был у меня в гостях. Бабушка решила принять его по высшему разряду, изготовлен был классический наваристый борщ, столь же классические котлеты, салат — Немен вдруг высыпал все это в миску с борщом плюс изюм, курага… тщательно размешал и стал уплетать, объясняя, что при таком способе, из-за разных пропорций всегда получается новый на вкус продукт… Бабушка была потрясена… Это навело меня на мысль, что арт-рок и есть тщательно организованная эклектика, но, конечно, надо быть Неменом, чтобы в этом были мера и вкус. — Рок-опера еще будет существовать, или жанр умер? Будет, куда денется. Я просто не знаю, где ей быть в России: нет такого театра, нет исполнителей, которые потянули бы «Мастера и Маргариту». Я уже не могу спеть все главные мужские партии — разве что в записи. Поэтому у меня и была одно время мысль — сделать мультфильм, в стилистике Земекиса, с нарисованными, но — человеческими лицами; чтобы это была другая мера условности. Но трехчасовой мультфильм в такой технике — это миллионов десять. — Вот мы с Веллером признаемся, что главная любовь с нашими девушками происходила на фоне вашей песни «В полях под снегом и дождем»... — Читал об этом у Веллера и очень был тронут. — А как вы ее написали? — Случайным и смешным образом. Я пришел в студию записывать «Финдлея» — помните, «Идет, сказал Финдлей», — потом оператор вышел покурить, я открыл переводы Маршака на другой странице, увидел «В полях под снегом и дождем», и мне очень понравилось. Я ее сразу придумал и тут же записал… Там ничего сложного. — Но в собственной вашей жизни была музыка, связанная с любовью? Музыка, под которую она всегда происходила? — Конечно. Тоже смешно. Просто меня никто об этом не спрашивал. Саймон и Гарфанкел. Был один их диск, чешского издания (до сих пор где-то у меня валяется), который включал все лучшее, — редкий лонг-плей, звучавший не сорок, а все пятьдесят минут. Одна сторона — минут двадцать пять. И именно этого времени хватало, чтобы уговорить девушку, поцеловать и все остальное. Так что любовь проходила под Саймона и Гарфанкела, и порядок записей удивительным образом соответствовал поцелую, укладыванию на диван и т.д. А когда все заканчивалось, как раз пора было переставлять пластинку на вторую сторону и расслабиться… Любовный акт со всем ухаживанием точно укладывался в эту коллекцию best of. К счастью, цифровая запись сняла эту проблему. — У меня остался последний вопрос — вы единственный профессиональный музыкант, которому мне не стыдно его задать. Я слышал, что доминанта разрешается в тонику. То есть она туда стремится, но разрешается не всегда. Что это значит? — Тоника — первая ступень лада, доминанта — пятая. Неустойчивые ступени стремятся разрешиться в устойчивые. Я вам это даже нарисовать могу. Но как бы это объяснить, чтобы понял человек, не знающий нот... Представьте себе, что Украина стремится в Европу, но ей это не разрешается в одном произведении. А в другом разрешается… Дмитрий Быков обозреватель «Новой»