Лев Толстой сказал о нем: «Хитрый, читаешь – будто хвалит, а вникнешь – отругает». А как не быть хитрым, коли историка в России всегда считали придворным летописцем? История писалась не только про царей, но и для царей. Примеры? От Татищева до Карамзина. А будто Василий Осипович Ключевский избежал этой участи!
Трижды в жизни он был унижен царствующим домом. Один раз, когда был насильно оторван от литературной и преподавательской деятельности и отправлен на Кавказ, чтобы преподавать историю проживавшему там по причине туберкулезного заболевания двадцатилетнему сыну императора Александра III.
Другой раз – когда новый император попытался принудить его написать книгу о своем предшественнике, все том же Александре III, чему Ключевский всячески противился, но пошел на компромисс и прочел об этом царе лекцию, которая была освистана, всё кончилось полным провалом.
Наконец, третий раз, когда без ведома Ключевского, небольшим тиражом для узкого читателя – все того же дома Романовых, был издан курс его лекций по русской истории. Так автор потерял контроль над собственным сочинением, главным делом своей жизни.
Поначалу это привело Ключевского в замешательство, но в конце концов стимулировало его работу над этим фундаментальным исследованием – он с ним долго тянул, по рукам ходили списки, или как тогда говорили литографические записи его лекций, и вот теперь, в начале нового, ХХ столетия, он приступил к окончательной редактуре своего курса, последний том которого вышел уже после смерти автора ровно сто лет назад. На титульном листе третьего тома он поместил указание: «единственный подлинный текст», и предупредил читателей, что «каждый экземпляр должен иметь авторский штемпель и особый лист с извещением от издателя». Все остальные издания «Курса» автор объявлял «недобросовестной макулатурой». А это значит – в том числе и то издание, которое специально для императорской фамилии предпринял тогдашний министр финансов С.Ю. Витте…
Хитрость была не природной чертой Ключевского, а условием его существования как историка. Он и в самом деле широко пользовался эзоповым языком, и Толстой, конечно, был не единственным из его современников, кто это уловил: будто хвалит, а вникнешь – ругает. Ключевский стал не только хитрым, но и предусмотрительным и позаботился заодно и о своих будущих читателях, однако потомки оказались менее чутки к его тайным замыслам, да и понятно – у них своих дел по горло. Одна из самых больших писательских иллюзий – разочаровавшись в современности, полагаться на будущее.
Как для современников Ключевский поместил свои заветные мысли между строк, так для потомков оставил множество черновых набросков и вставок к своему “Курсу русской истории”. В последних московских изданиях все эти добавления помещены в примечаниях к соответствующим страницам, а жаль – их давно уже пора ввести в основной текст, в соответствии с тайной и одновременно явной, недвусмысленно заявленной авторской волей. В этих мнимых черновиках – сокровенное. То, о чем Ключевский не решился сказать, но и не мог умолчать: завещание историка, его завет, наказ потомкам. В своих добавочных заметках он не просто существенно дописал и откорректировал основной текст, но как бы сочинил русскую историю наново, свободно, без внешней цензуры и внутреннего удержу. Даже стиль этих заметок иной – вольный, раскованный, резкий, лапидарный, выразительный.
Пора, однако, дать слово самому Ключевскому – Ключевскому черновиков. Вот, к примеру, характеристики некоторых царей из дома Романовых, которые, естественно, не могли быть опубликованы, пока этот Дом царствовал. Кстати, именно Ключевский с поразительной проницательностью еще в 1905 году предсказал его падение:
Николай II – последний царь. Алексей царствовать не будет.
О Петре Великом:
Очень много нового внес Петр в Россию, но эти новости сами по себе не изменили: ни основ, ни направления ее государственной жизни… Реформа была не по наличным расхожим силам народа, духовным, как и материальным. Для ее успешного проведения и завершения у Петра и его преемниц не хватало ни дела, ни дельцов… Петр перестраивал свое государство сверху, оставляя новую постройку на старом, подгнившем фундаменте… Став преобразователем в западноевропейском духе, он сберег в себе слишком много московского допетровского царя, не желавшего считаться ни с правосознанием народа, ни с физиологией народной жизни… Петр созидал новое правовое государство старыми средствами, заслоняя законность произволом и доносом.
О Екатерине Второй:
Царствовать для Екатерины было любительским делом, спортом, а не профессией, предуказываемой происхождением или законом. Поэтому для нее большим развлечением было пренебрежительно смотреть на профессиональных государей, которые «по уши погрязли в свои предания, обычаи, церемонии». Как истая дилетантка власти, она щеголяла оригинальностью своих правительственных приемов… Правление Екатерины – та же деспотия, только смягченная приемами, европейски прикрашенная законами, которые не исполнялись, и учреждениями, которыми распоряжались лица.
О Павле:
Маленький Петр Великий.
Об Александре Первом:
Это был характер не особенно сложный, но довольно извилистый. Мысли и чувства, составлявшие его содержание, не отличались ни глубиной, ни обилием, но под давлением людей и обстоятельств они так разнообразно изгибались и перетасовывались, что нельзя было догадаться, как этот человек поступит в каждом данном случае… Наблюдательные современники винили его в притворстве, в наклонности надевать на себя личину, пускать пыль в глаза, казаться не тем, чем он был. К этому наблюдению надобно прибавить некоторую поправку. Притворяться можно не только перед другими, но и перед самим собой… Под действием обстоятельств он не рос, а только раскрывался, не изменялся, а только все больше становился самим собой. Он поддавался влиянию людей с такими разнообразными характерами и воззрениями, как Сперанский и Карамзин, князь Чарторыйский и граф Каподистриа, г-жа Крюденер и Аракчеев… Душа Александра, как стоячая водная поверхность, бесследно отражала в себе все явления, над ней преемственно проносившиеся: и солнце, и тучи, и звезды…
А объясняя влияние на императора столь разных людей, как Сперанский в первую половину царствования и Аракчеев во вторую. Ключевский писал:
Александр был человек слабый и злой. Как слабый он подчинялся всякой силе, не чувствуя в себе никакой. Он боялся этой чужой силы и как злой человек ненавидел ее. Но как человек слабый он нуждался в опоре, искал человека, внушающего доверие… Александр I весь – дело внешних влияний, случайных обстоятельств вроде Лагарпа, Сперанского, Наполеона, Аракчеева. В нем незаметно внутреннего роста, развития. Он не развивался, а только видоизменялся, эволюционизировался, вскрывался или сжимался, как вскрываются или леденеют реки от большего или меньшего количества тепла, проникающего в них сверху, со стороны, а не исходящего из них, с их дна.
О Николае I – по сравнению с его братом-предшественником:
Александр 1 относился к России как чуждый ей трусливый и хитрый дипломат, Николай I – как тоже чуждый и тоже напуганный, но от испуга более решительный сыщик.
Пожалуй, о Николае I Ключевский отзывался резче, чем о других царях. Само собой, он не решился включить его характеристику в свой курс русской истории – я обнаружил ее в черновиках и взял эпиграфом к моему кантовому роману-трактату «Кот Шрёдингера». Один к одному с прототипом, согласитесь!
Ни природой, ни воспитанием нельзя объяснить столь обильного снопа одних недостоинств, притом обычно не совмещающихся в одном и том же душевном укладе, этой смеси трусости с беспечной самонадеянностью, заведомого хвастовства с проникновенной верой в собственное лганье. Этот человек наизнанку никогда не мог собрать своих чувств в устойчивое настроение, своих мыслей в определенное решение. Он утратил всякое чутье действительности, естественного порядка, перестал понимать границы возможного и нелепого.
Позволю себе личную справку. Готовя уже сейчас эссе о Ключевском для российской газеты, я подстраховался и эту цитату опустил, чтобы не подводить редактора московского издания.
Я бы мог к этому добавить пару-тройку актуальных цитат о николаевской России маркиза де Кюстина, но на его бессмертную книгу теперь не ссылается только ленивый опять-таки по аналогии с путинской Россией.
Что больше поражает – морально-психологическое сходство императора Николая и президента Владимира, провидческие строки из запретного «Хаджи Мурата» графа Льва Толстого, потаенного Ключевского и неустареваемого маркиза либо непрерывность и повторяемость русской истории? Царствование Николая Первого кончилось катастрофической для России крымской войной, в разгар которой император скончался.
Обо всех трех Первых – Павле, Александре и Николае:
В этих трех царствованиях не ищите ошибок: их не было. Ошибается тот, кто хочет действовать, но не умеет. Деятели этих царствований не хотели так действовать, потому что не знали и не хотели знать, в чем состоит правильная деятельность. Они знали свои побуждения, но не угадывали целей и были свободны от способности предвидеть результаты. Это были деятели, самоуверенной ощупью искавшие выхода из потемок, в какие они погрузили себя самих и свой народ, чтобы закрыться от света, который дал бы возможность народу разглядеть, кто они такие…
Ключевский не ограничился царями, но дал заодно меткие и язвительные характеристики придворной знати, или как он сам говорил: «галерея культурных уродов». К примеру, княгиню Дашкову он назвал «очерствевшей вольтериянкой», а пензенского помещика Струйского – «образованным варваром и одичалым вольнодумцем».
В чем причина такого бескомпромиссного злоречия Ключевского? Может быть, отчасти в том, что в его наружной деятельности ему слишком частно приходилось идти на компромиссы и сделки с совестью, слишком долго он себя подавлял и сдерживал, а потому и дал себе волю в своих мыслях вслух? Так или иначе, перед нами поразительный бесцензурный документ, написанный, к тому же, великолепным слогом – недаром Ключевский поначалу готовился к карьере филолога, писал стихи и рассказы. Не только как историк, но и как писатель он превосходный. Я бы назвал его самым великим стилистом среди русских историков, не забывая при этом, что Карамзин был и историком, и прозаиком и поэтом.
Однако блестящими, зоркими, меткими характеристиками русских царей и придворных не ограничиваются черновые заметки Ключевского. Пожалуй даже, эти характеристики исторических персонажей, какими бы яркими сами по себе они ни были, составляют отнюдь не главное содержание этих поразительных черновиков. Ключевский был первым русским проблемным историком, историком-концептуалистом, и в своих дополнениях к «Курсу русской истории» он прежде всего был озабочен довести до сведения потомков свои представления, свои концепции, свою точку зрения – все то, на что не решился или решился только частично в подготовленных к официальному изданию томах. Вот несколько такого рода высказываний Ключевского:
Об имперской политике и народной жизни:
Чем более расширялась территория нашего государства, тем более стеснялась внутренняя свобода народа. Напряжение народной деятельности подавляло в народе сознание своей силы. Деятельность на расширенном поприще увеличивала размах власти, но укорачивала подъемную силу народных крыльев… Россия в этот долгий периоду походила на человека, который вбирает в себя больше пищи, чем только в состоянии переварить его желудок.
Об одной черте национальной политической мысли, которая, по словам Ключевского, «неведомо когда с нее сотрется»:
увлекаемость, наклонность при первом луче свободы парить в облаках, поднявшись на вершок от земли.
Впечатления иноземцев:
Наблюдая зыбкую столичную поверхность русской жизни, они считали все возможным в этой стране ежедневных неожиданностей, быстрых смен лиц и отношений на престоле и особенно вокруг него. Заглянув пониже, они заметили бы, что здесь, правда, все меняется ежеминутно, но ничего не происходит.
О западном влиянии:
…нужно было приобщиться к цивилизованному европейскому обществу. Русские втирались туда гостями сомнительного поведения и образа мыслей… Они застраховали свою мысль и от патриотического раздумья об отечестве и от тревожной оглядки на самих себя. Когда они весело смеялись над католическим ханжой с его верой в чистилище, им и в голову не приходило, что они со своим затаенным страхом перед русским православным чертом вдвое смешнее. Они так далеки были от народной жизни и социально и нравственно, что решительно не могли придумать, на что бы могли пригодиться ей идеи, которые для них самих служили только увеселительным развлечением их умственного безделья… Чем шире пользовались мы плодами западноевропейской культуры, тем более расходились с ее основными стремлениями к равенству и свободе. По мере усвоения западноевропейских форм политического и гражданского быта, характер и внутренний строй государства и общества становились все более азиатскими. Скажу более, мы, кажется, стоим в самом решительном моменте: полуевропейцы доселе, мы наткнулись на вопрос, стать ли нам полными европейцами или стряхнуть с себя весь европеизм, как пыльный налет, нанесенный на нас в продолжение трех веков западными ветрами.
О русских реформах:
Трудные сами по себе, по одиночке, эти реформы своей совокупностью образовали переворот, едва ли посильный для какого-либо поколения… Продолжительная отсрочка дала им время нераздельно срастись одна с другой, и, когда наступила пора расчета, они все разом стали на очередь… Реформа, слишком замедленная, теряет много условий своего успеха и даже создает себе непредвиденные затруднения. Ожидание, долго задержанное, превращается в равнодушие или в нетерпение.
По мере хронологического продвижения по русской истории, книга Ключевского обрастает все большим количеством черновиков. Как писал в подобном случае граф Алексей Константинович Толстой в своей собственной “Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева”:
Ходить бывает склизко
По камешкам иным,
Итак, о том, что близко,
Мы лучше умолчим.
А у Ключевского, наоборот, росла потребность говорить именно о современности – с исторической позиции, а об истории – с позиции современности.
Это уже не история наших предков с их безразличными для нас интересами, – пишет он, приближаясь к XX веку, – а наша собственная колыбельная биография с зачатками наших интересов, вопросов, над которыми мы бьемся, сил и средств, которых нам подсчитать никак не удастся, чтобы точно определить свой собственный вес.
Так, историк возвращался в свое время, становился современником, актуальным и злободневным, оставаясь при этом скрытым от людских глаз и рассчитывая на потомков.
Потаенный Ключевский требует теперь от нас самого пристального внимания к своим сокровенным и секретным записям. Он умел глядеть не только назад, но и вперед.
Нью-Йорк
