пятница, 22 ноября 2019 г.
"Значительные трудности" для формирования правительства
22.11 18:09 MIGnews.com
"Значительные трудности" для формирования правительства
На фоне сообщений о возможных обвинениях премьер-министру Биньямину Нетаниягу, юридический советник правительства Авихай Мандельблит сообщил, что у него могут быть "значительные юридические трудности" для формирования правительства. Ранее, лидер "Кахоль Лаван" Бенни Ганц призвал Нетаниягу уйти с поста премьер-министра.
Также, государственный прокурор Шаи Ницан заявлял в четверг, 21 ноября, что Нетаниягу не может начать новый срок с обвинений. По словам официальных лиц, Мандельблит, скорее всего, издаст свое юридическое заключение уже на следующей неделе, постановив, что хотя премьер-министр не обязан уступать свою должность из-за обвинительного заключения, у него есть "значительные юридические трудности" для формирования правительства.
Министерство юстиции заявило, что Мандельблит "еще не рассматривал различные последствия решения о предъявлении обвинительного заключения и, безусловно, не принял никакого решения по данному вопросу. Любые сообщения по этому вопросу являются спекуляцией и исключительной ответственностью тех, кто сообщает".
На это Аелет Шакед, бывший министр юстиции, ответила, что "нет никаких причин", почему Нетаниягу не должен иметь возможности принять мандат на формирование правительства, если ему будет оказана поддержка 61 депутату в течение 21-дневного периода.
Нетаниягу в эмоциональном обращении обвинил прокуроров и сотрудников органов юстиции в "грязном процессе" и поклялся "продолжать вести Израиль… в соответствии с законом".
6000 ДНЕЙ ПИЧУГИНА
6000 дней или 16 лет 5 месяцев — столько на сегодняшний конкретный день (22 ноября 2019 года) находится в неволе Алексей Пичугин, бывший сотрудник службы безопасности компании ЮКОС. Человек, о котором мало говорят. Но о котором все знают. Как о заложнике дела ЮКОСа, больше всех пострадавшего и страдающего до сих пор.
6000 дней. Никто из нас не знает, каково это — сидеть на пожизненном и знать, что ты ни в чем не виноват. Что это количество дней в неволе может сделать с человеком? Во что превратить?
Мосгорсуд. 2006 год. Фото: Юрий Машков / ТАСС
6000 дней Пичугина можно изложить пунктиром. 19 июня 2003 года… Самый первый арест в компании — шаг властей, ознаменовавший начало войны против ЮКОСа. В отношении рядового сотрудника Пичугина — сразу убойные обвинения в организации заказных убийств. С его стороны тоже сразу — категорический отказ от лжесвидетельствования как против себя, так и руководства. Дальше визиты к нему в СИЗО сотрудников ФСБ, беседы без адвокатов, давление с применением сильнодействующих психотропов — так называемой «сыворотки правды». Силовикам очень хотелось побыстрей сделать раскрученного свидетеля обвинения. Но ничего не получалось.
От него следовал отказ даже тогда, когда ему описали «радужные» перспективы.
Потом два суда, один из которых шел в Мосгорсуде за закрытыми по абсолютно надуманным основаниям дверями и сопровождался роспуском присяжных и заменой их на другую коллегию, второй суд публика видела, но и он не оставлял сомнений в пристрастности и предвзятости обвинения. Кстати, некоторые прокуроры сразу отказывались участвовать в процессе по Пичугину, видя, как обрабатывают присяжных. Другие не отказывались и получали повышения и должности. А некоторые свидетели обвинения — например откровенные уголовники Цигельник и Решетников — впоследствии прямо признавались: их заставляли оговорить Пичугина и руководителей в обмен на поблажки в сроках. Зеков кинут, хоть они и оговорят. И в том числе на их показаниях человека отправят на пж.
Алексей Пичугин в Мосгорсуде. Апрель 2007 года. Фото: РИА Новости
6000 дней. В них уместились несколько лет в «Лефортово», потом постоянно оренбургская колония для пожизненников «Черный дельфин» — место по своей энергетике страшное и невыносимое. Из «Дельфина» на протяжении этих 16 лет его периодически выдергивали в Москву — силовики, лепившие третье «дело ЮКОСа», все еще надеялись добиться показаний на уже помилованного и находящегося за рубежом МБХ. Логика силовиков была банальна: ведь должно же в человеке, столько лет сидящем, что-то щелкнуть ради изменения своей судьбы. Но снова от него ничего не добились. Они просто так и не поняли Пичугина и его природу: это человек, не идущий ни на какие компромиссы и сделки для облегчения своей участи. Никогда. Шантажировали родными — вынуждены были уехать. И снова ни слова во вред другим. Даже Ходорковский уже не выдерживал и публично призывал Пичугина «участвовать в этом шоу» — дать требуемые следствием показания в обмен на свободу. И снова нет.
Трудно судить это упрямство.
История Пичугина уже давно перешла в какую-то неведомую нам, простым обывателям, библейскую плоскость.
6000 дней. За эти годы за него вступались Amnesty international, Мемориал, ООН и другие международные организации. Страсбург дважды выносил постановления о необходимости пересмотра уголовных дел и приговоров Пичугина и проведения новых — справедливых — судебных разбирательств. Россия ничего не пересмотрела и в дальнейшем дважды отказала в его прошениях о помиловании.
Не ответил ничего президент и на лично обращенное к нему, написанное от дикого отчаяния письмо матери Пичугина, уровень боли которой сложно представить.
Мама Алексея Пичугина Алла Николаевна. Фото: Виктория Одиссонова / «Новая газета»
6000 дней. В «Черный дельфин» потоком каждый день (так что цензура не успевает справляться) идут письма из разных концов страны и мира — от очень разных людей, никогда лично не знавших Пичугина, но верящих в его невиновность: учителя, инженеры, журналисты, пенсионеры, правозащитники, предприниматели, домохозяйки. Такова цена лжи, которая лилась с госканалов про ЮКОС. Пропаганда в конечном счете проиграла. А человек, на протяжении 16 лет отказывающийся давать требуемые от него лживые показания сначала Генеральной прокуратуре, а потом — Следственному комитету, оказался выше и этой пропаганды, и этих силовиков с их психотропами и прочими провокациями.
6000 дней. За это время страна окончательно потеряла остатки хоть какого-то правосудия.
6000 дней. За это время для страны стали нормой пытки и убийства людей в колониях и тюрьмах.
6000 дней. За это время страна сама стала как «Черный дельфин». Но даже на такой относительной свободе человеку все же лучше, чем не на свободе.
Что мы можем сделать конкретно для Пичугина? Писать ему письма. Для него и как для многих политзаключенных — эти письма с воли очень много значат и помогают держаться.
Что мы можем сделать? Выходить на митинги в поддержку политзаключенных с его портретом тоже.
Участница митинга за реформу правоохранительных органов в Москве (2008) с фотографиями Сергея Магнитского и Алексея Пичугина. Фото: РИА Новости
Что мы можем сделать? Читать и распространять о деле Пичугина книги, автор которых Вера Васильева досконально и подробно на протяжении многих лет объясняет несостоятельность каждого эпизода и перечисляет лиц, фабриковавших обвинение и получивших затем высокие чины и награды, как например руководитель следственной группы Юрий Буртовой. Это именно он отказал в проведении оперативного независимого медицинского обследования Пичугина после случая с психотропами. Это именно он, будучи следователем, активно клеймил, говорил о виновности и навешивал новые обвинения на Пичугина в передачах Караулова — еще до приговора суда. Это именно он умудрился вызвать на допрос духовника обвиняемого.
6000 дней. Это история про исключительно самоотверженную и глубоко осмысленную жизнь одного отдельно взятого человека. Жизнь не по лжи в условиях каждодневного ада.
ЛУНАТИЗМ ЮНОСТИ
ЭФРАИМ БАУХ
ЛУНАТИЗМ ЮНОСТИ
Перекресток(гул города, деревце,
Угол дома - цоколь валунный),
Как бы сам от себя отделится
И живет в нас - тихий и лунный.
Перекресток. Лев каменный слева.
Блик заката и дымные тени -
В нас двоих затаившийся слепок
Отошедших в сумрак мгновений.
Разошлись мы давно. И магия
Тех свиданий смешна нам, взрослым.
Но пройти, и как вспышка магния,
Нас мгновенно сведет перекресток.
Толпы, толпы идут перекрестком
И о том ничего не знают,
И потоками шумными просто
Все зачеркивают и стирают.
Только странно: чем больше ступают -
Из-под времени, как из-под прели,
Все светлей и острей проступает
Тех мгновений горькая прелесть
Невозвратных, как юность, жалящих
Состояний, сияний, стояний.
Словно души стен окружающих
Глубже наших и постоянней.
И прошедшее в нас все чаще
Тихо светит сквозь время идущее,
Продолжается в настоящем
И протягивается грядущее.
Не поддается памяти время написания этих строк. Годами я их
не записывал. Они возникают каждый раз ни ко времени, ни к месту. Но стоит лишь
сосредоточиться на том, чтобы раскрыть их затаенный смысл, как они мгновенно
исчезают, словно ныряют вглубь подсознания.
Иногда охватывал испуг: стерлись без следа. Но они
всплывали неожиданно, как утопающий, который неведомой силой вернулся к жизни.
Внешние же события сносит, как старые декорации.
Мама сдала девицам и женщинам, которые заочно учатся в
финансовом техникуме, на период зимней сессии столовую, а мы втроем - бабушка,
мама и я - ютимся в спаленке, и все в доме настежь, проточным порядком, как в
потоп. Все наши вещи, хранящие интимность, внезапно оказались как на улице,
изменнически ластятся к чужим рукам, предают на ходу. Один буфет хранит
верность и надежду на восстановление дома, как островок Обетованной земли.
Никакие лапанья и толчки проходящих чужаков не делают его более тусклым,
только мне открывает он свою память, скалясь пастями львов
на финансисток, которые жалуются, что ночью пугаются этого оскала, когда
полусонные, шатаясь, отправляются во двор и мороз прохватывает их со всех
сторон. Сизые с декабрьской слякоти финансистки вваливаются гурьбой в ранние
сумерки, сбрасывают шматье, ходят полуголыми, жарят, шкварят и без конца
говорят про мужиков. И дом становится подобен ковчегу, где вовсе не каждой
твари по паре, а наоборот, все беспарные, исходят тоской, глушат себя учебой;
флюиды греха и вожделения раскачивают его и так осевшие искривленные саманные
стены. А я лежу в спаленке, то ли уроки делаю, то ли стихи сочиняю, но слышу
каждое их слово, как бы среди них, в курсе всех их дел, особенно последнего,
весьма неприятного: к одной из них приезжал муж. Занавесили им угол простыней,
да все зубоскалили, а тут незадача, забеременела она не ко времени, ходит с
черными кругами под глазами вдобавок к сизому лицу. Все ее жалеют и сообща
травят еще только возникшее существо: что-то она там пьет, то ли хинин, то ли
какую-то настойку от знахарки, ходит в парную, пока не помогает, она все
плачет. Но стоит ей уйти, как остальные тотчас принимаются промывать ей
косточки. Мама, как лунатик, проходит между ними, тихо переругивается с бабкой
в спаленке, а я ухитряюсь среди
всего этого бедлама, закатив глаза к потолку, сочинять
нечто возвышенное, абсолютно отключенное от всего, что вокруг. В двенадцатом
часу, после репетиции школьного спектакля, пробираюсь под вялые шутки
засыпающих финансисток о шатающемся полуночнике, под приглушенный плач
беременной, в спаленку, в куцый, но свой уголок существования.
Спектакль состоится в новогодний вечер, возбужденные
успехом, мы далеко за полночь шатаемся по городу, оравой спускаемся к реке, над
смерзшейся поверхностью которой небо цельным куском льда с песком Млечного.
Едим снег, чтобы остудить страсти, он безвкусен, пресен, тает, охлаждая,
обжигает рот как мерзлое железо, к которому прикасаешься языком.
В конце января финансисток выметает, как и не было, но дом
продолжает быть ковчегом. Теперь в нем селятся пары. Мы переходим в столовую, а
спаленку занимает Ханна, младшая сестра нашей соседки Сони, которой мы продали
половину дома. Ханна вышла замуж за высокого блондина, русского,
старшину-сверхсрочника Сашу Ломшакова. Ханна, черноволосая, смазливая, с нежной
и свежей кожей лица, совсем не похожа на Соню, которая в молодости явно была
красавицей, но особенно их роднит то, что обе страшные злюки. Прижатые дверью,
из спаленки то и дело доносятся сдавленные звуки семейных скандалов, и веселый
добродушный Саша, возвращающийся с работы слегка под хмельком, выходит из
спальни во двор покурить совершенно
обескураженный с потемневшим лицом. Когда же схлестываются
обе сестрички, вянут уши и гнутся деревья.
- Мышимейдэстэ, зол дайн ман ваксн ви а цыбалэ, - Выкрест чтобы муж твой рос, как лук (вниз
головой) - кричит Соня к удовольствию торчащих на заборах ничего не понимающих,
но умирающих от любопытства соседей. Затем наступает период примирения, обе
сидят в обнимку и плачут: опять та же история, Хона беременна и не хочет иметь
ребенка, потому что вообще собирается развестись. Снова в ходу хинин,
знахарские настойки, баня. Совсем плохо приходится следующему поколению,
рвущемуся в мир: не дают ему ходу, травят на корню.
А за домом стоит сплошной грохот ледохода, пальба и треск,
и я убегаю от угарного шума скандалов и варева на берег, в грохочущее безлюдье,
пристально вглядываюсь в белый хаос: льдины в слепой ярости налезают одна на
другую, топят друг друга, грызут, рвутся по течению - куда, зачем? К чему эта
бесцельность остервенения и гибельных страстей? Из единственного желания
быстрее проскочить, чтоб раствориться, исчезнуть? Медленно удаляюсь к иному, вдали
ковко-металлическому звуку, в котором, как в ядре, свернута такая допотопная и
привлекательная кузница. Вокруг нее, дымясь, тает снег, а внутри плющится
металл, подобный нити чистого пламени, и пространство вокруг высоко и гулко, и
образы подворачиваются под руку с пугающей легкостью, а далее, над полями, за
городом, облака, клубящиеся и замирающие над моей молодостью предварительной
калькой, мартовских вод, в садах, подобно водоемам, налитых пресной свежестью
тающего снега. Легкий порыв ветра приносит звуки фортепьяно, вероятно, со
стороны музыкальной школы: кто-то гулко пробежался гаммой по клавиатуре,
мгновенно соединив глубинным смыслом небо, облака, оголенные сады.
Мир полон зеркалами вод. Зеркала это застывшие амальгамой
воды. Облака и люди, кусты и лакающие воду собаки отражены в этих зеркалах. Это
как бы образы, снящиеся водам, замершим или несомым наклоном земной коры. И
проносятся эти воды по течению, словно бы зажмурив глаза, долго неся в памяти
вниз по течению облик облака, собаки или человека, отрешенно вглядывающегося в
глубины.
С наступлением сумерек водам снится постоянный сон – одни и
те же звезды, уносимые течением и не сдвигающиеся с места.
Весна то вгоняет в сон, то гонит фланировать по городу в
какой-то исступленной жажде пределов и завершений. И город сам включается в
этот гон, и улицы гурьбой бегут к Днестру, как мы зимой неслись к обрыву на
лыжах, тормозят на полном ходу, обрываясь у берега, начинают бег в обратную
сторону, к вокзалу. Рельсы преграждают путь их бегу, но город, лишь на миг
споткнувшись о преграду, замирает, начинает просачиваться
за железную дорогу, бежит отдельными домами, обрывками выстраивающихся на бегу
улиц – к дальним, погруженным в солнечную дрему холмам с предместьями, которые
никак не могут разлепить глаз, стряхнуть с себя весеннее оцепенение. Город
увязает в распутице, поворачивает на юг – там земля уже слегка обсохла – но уже
бежит устало, застревая в плавнях, садах, окраинах леса. Дома отстают друг от
друга, переходят на шаг, разбредаются; только один, шустрый такой, вырывается
вперед, но, оглянувшись и увидев себя далеко вырвавшимся, застывает на опушке леса
в колебании и раздумье.
Лишь конь, в тело которого словно бы вселился этот
разворачивающийся во всю весну порыв силы, вгоняющий город в задыхающийся бег
через дали, сквозь строй сонных предместий, храпя, продолжает рваться и рук
моего одноклассника Яшки. Дом его деда стоит в плавнях. С этого места, где
город, окончательно выдохшись, поникнув, пытается прийти в себя, опершись
спинами последних домов о стволы леса. Конь рвется из себя, исходя пеной,
скашивая безумно-лиловые глазные яблоки в сторону приближающихся лиловых,
опаляемых пламенем зарниц грозовых туч, вот уже цепляющихся за оголенные сучья
яблоневого сада, в котором вдвоем мы пытаемся готовиться к экзамену по
географии.
Фиолетовая вспышка, оглушительный треск разрываемого
полотна, эхом раскатывающийся в пространстве, мгновенный снимок со вспышкой
далей, реки, города вкупе с предместьями, как мгновенное раскрытие самой
сердцевины изучаемой нами географии – и разражается, как разряжается тысячью
зарядов, которым уже не в мочь сдерживать напряжение и напор
силы, первая весенняя гроза.
Мы бежим к усадьбе Яшкиного деда, как зайцы, тянем что есть
силы упирающегося коня, а за нами – шумом, плеском, тысячами босых ног,
шлепающих по лужам, стеной воды, фиолетово фосфоресцирующим обвалом – гонится
ливень с одним детски лелеемым желанием: клюнуть нас в затылок, обдать как из
ведра, обмочив с головы до ног. Смех, брызги, фырканье, ржанье.
Через полчаса грозы как не бывало; сушим под навесом одежду
и листы учебника с описанием ландшафтов Рейна и Апеннинского полуострова. И над
раскисшей под ливнем пойменной низиной, тяжелой и вязкой, как Бавария,
легкостью италийских пространств, стелется голубая дымчато-прозрачная даль. И
никогда - ни до, ни после в жизни, как в этот оптически глубокий и ясный миг,
не возникнет в душе ощущение, что все эти дома, улицы, шеренги деревьев, поля,
дали, наслаивающие собственную бесконечность складками, как материю, выбрасываемую
продавцом на прилавок, чтобы как можно более уместиться во взгляде,- все это
всего лишь преграды, знаки, обозначающие внутренний напор нашей молодости,
беспрерывно и без раздумья рвущейся из поводьев, из себя, и сообщающей всему,
что вокруг, то же рвение.
Даже весенний вечер после грозы, что, как врач после
кризиса в болезни, наклоняется к больному, кладет ему на лоб прохладную ладонь
небесного покоя с мягким светом ранней луны, не может утишить этот внутренний
порыв. Сумерки скрывают подробности, однако напряжение, тяга и порыв сгущаются
в определенных местах пространства. И с востока река заряжает на всю ночь город
и предместья тягой на юг, а с запада - вокзал бегущими поездами вселяет порыв и
тягу всей окрестности сразу и на север и на юг.
Наибольшая опасность этому порыву в дали, опасность, о
которой боишься даже думать, чтобы самому не подслушать собственной мысли,- в
пропахших мазутом и скудной жизнью железнодорожных депо, породивших племя,
одержимое бесом скуки и навязавшее миру дьявольщину, называемую классовой
борьбой. Скучнее
материи для учебы не придумаешь. Самое интересное, что
племя-то само так и осталось в унынии и грязи, но скукой своей, спрессованной и
взрывчатой, как порох, начинило бомбы идей, прокламаций, демонстраций, подкладывая
их под все живое иного высшего склада восприятия, давя его сапогами, убоем,
заглушая ревом.
Но живое продолжает жить, как луна и звезды среди дня или
звук скрипки за портьерой, не слышный из-за рева первомайской демонстрации,
этого выражения всеобщего согласия из страха.
После демонстрации, порывом скуки прочесавшей город, во
всех щелях и углах валяются пьяные. А мы, забросив набившие оскомину учебники
по новейшей истории, ходим от реки к вокзалу вместе с толпами фланёров, лица
которых обметаны серым налетом ночи.
Мы все, как лунатики, как погорельцы в пожар, пытающиеся
сбить пламя тяги этих вод и поездов, разрывающих пространство, мы подобны
челнокам, жаждущим избыть внутренний порыв и тягу шатанием от реки к вокзалу и
обратно.
И каменным, выщербленным вмятинами, запущенным из
пространства ядром, слабо освещаемым во тьме светом давно закатившегося солнца,
угрожающе нависает над нашими головами шар луны, сопровождая наши фланирования
с педантичностью снайпера, не спускающего с нас прицела.
Но, как я уже догадывался, на то и дана поэзия, чтобы одним
смещением, сменой ассоциации обезоружить чересчур зарвавшийся образ. И лунный
диск мгновенно оборачивается светящимся отражением земного нашего шарика в
таинственном зеркале ночи, нет, не просто отражением, а мертвым городом,
Помпеей и Геркуланумом, погасшим Нагасаки под окурком атомной бомбы, оттиском
памяти будущего. И все же, все же, до чего и сама поэзия зависит от настроя
души, ее тревоги и страха в эту майскую ночь. Не могу, хотя стараюсь изо всех сил,
перевести луну в пасторальный образный ряд, пустить пастись ее в завороженные
только открывшимся им миром, брызнувшие по лугам и холмам травы предместий.
И наматывается на наши челночные шатания цветистой весенней
тканью пространство провинции, и, подобно ткацкому станку, ткет ее город, и
есть в ней свои краски, своя прелесть, не размываемая временем гениальность
природы и человека. И пахнет она с юга, от Траянова вала, Римом, просквоженным
ветерками с развалин
предполагаемой Мазеповой могилы и стоянки бежавшего с поля
боя шведского короля Карла у неказистого местечка Варница. И сильна она,
провинция, очищающей и обогащающей тягой к центру, который давно лишен этого
девственно-наивного чувства, этой
нерастраченной свежести, изнурен суетой, забыл вкус медлительности и
лени.
И благоухающий до головной боли запах маттиол, цветущего
табака, ночных фиалок, левкоя, посаженных мамой в палисаднике, под нашими
окнами, внушает лунатически-безумные надежды и веру в завтрашний день.
ДВИЖЕНИЕ ПЛЫВУЩЕЙ
КРОЛЕМ
И наплывала ночь запахом цветов и прохлады. Музыка белым
привидением плыла с дальней танцевальной площадки над верхушками погруженных в
сон деревьев, луна латунно белела, бросая наискось по реке серебряную дорожку,
без конца промываемую течением.
Распарено дышала танцевальная площадка. Как лунатики,
торчали подростки, поглядывая сквозь щели забора на шаркающие под музыку пары.
Где-то в углу площадки, клубясь фигурами и платьями, назревала драка. Скамейки
в аллеях еще были пусты и заброшенно пылились в лунном свете.
Это было удивительное лето, последнее в прекрасной и
девственной юности перед выходом в мир, чуткое, полное сонно пульсирующей
чистоты и неведенья, и в парке, вокруг танцевальной площадки, пахло гвоздикой.
И каменный Сталин был чужим и нестрашным в этом живом, заброшенном, спутанном,
подобно джунглям, мире парка и юности. И черноволосая, с завитками на лбу Рая
Салмина, точно пиковая дама, сошедшая с игральной карты, и круглолицая русская
красавица Клава Маслова
привлекали к себе взгляды всей площадки. И вокруг них
вздымались волны мужского обожания, ярости, разряжающейся в драках.
Ночь стояла вся перекошенная в завтра, полная тревоги и
незнания, что там ожидает. Кусты вдоль аллей топорщились звериной
настороженностью и духотой, и столько было вокруг гарантий, что там, в завтра,
скуки не будет, все дышало женской стихией.
В эту ночь Сашка, который учился в финансовом техникуме и
вместе со мной играл в струнном оркестре Дома пионеров, мельком познакомил меня
со своей однокурсницей Валей. Мы сидели втроем на одной из лунных скамеек,
мгновенно, как только выключили на площадке музыку, заполнившихся парочками,
Сашка ныл, обиженно надувал губы, сюсюкал, требуя, чтобы она сказала ему,
нравится он ей или нет. Она согласно кивала головой, раскачивала удивительными
по форме, длинными ногами танцовщицы народного ансамбля при городском Доме
культуры, скашивая на меня лилово-горячие белки глаз.
Как-то само собой случилось, что Сашка исчез, и мы остались
вдвоем. Было за полночь, стояла тишина и шорох листвы, чьи-то фонарики
светящимися шариками шарили в зарослях, как некие посланцы будущего, беря на
себя всю тайну, свежесть и аромат этой ночи.
- Фонарики ярики,- засмеялась Валя, у нее был низкий
гортанный голос. Мы почти не разговаривали с момента, когда растворился Сашка и
оба не заметили его исчезновения. Прошло несколько часов, мы ходили по улицам,
присаживались на скамейки, опять ходили. И ее тонкое летучее тело, вызывающее
во мне мгновенный прилив слабости в кончиках пальцев рук и ног, казалось,
ревниво и бесшумно втягивали в свои водовороты темные воды ночи. И оно в каждую
следующую секунду отчаянно и горячо вырывалось ко мне в слабых бликах поздней
луны, уже цепляющейся за верхушки деревьев. И она поворачивала ко мне лицо
движением плывущей кролем, чтобы набрать воздуха, обдать дикостью и жаром
горячо скошенных цыганских глаз, слегка удлиненных, как у египтянок. Глаза
пересекали удлиненное мягким клином смуглое лицо с неожиданно чувственными
губами, изогнуто набухшими, жадно приоткрытыми для глотка воздуха, для тайного
зова и вызова, набухшими в тихо засасывающих водах этой так стремительно
протекающей ночи. И каждый раз полыхнув на меня поворотом лица, она как бы
одновременно взывала о помощи и ускользала в темном потоке. И брызги темноты
светящимися росинками пота дымились по закраинам ее губ. Иногда мы, прикасались
друг к
другу руками, слегка, мимолетно. Но это было ни к чему, ибо
явно ощущалось, что какая-то неприкаянно слонявшаяся в ночи ведьмовская сила
ясновидения внезапно нашла благодатное пристанище в нас двоих. И тут уж она
расшалилась в полную силу, показав всю фальшь и нелепость слов и жестов, ибо,
не касаясь друг друга, мы ощущали один другого взглядом, осязанием.
Мы были два ночных существа, несомых течением и не
думающих, на какой берег нас выбросит. И когда в третьем часу ночи мы очнулись
у запертой двери общежития финансового техникума, и вахтерша, словно бы
повинуясь нашему магнетизму, беззвучно повернула ключ в замке, а я,
непроизвольно наклонившись к Вале, коснулся губами ее уха, опять же, как
набирают в легкие воздух про запас, готовясь глубоко нырнуть.
Все это было само собой разумеющимся, и я не шел домой, а
плыл, как плывут на спине, лишь краешком глаза отмечая размыто-знакомые
ориентиры, чтоб не сбиться с пути. Благо, супружеская пара, снимавшая у нас
гостиную, включила иллюминацию, готовясь лишь ужинать, так что Зойка тут же
отперла мне дверь, с удивлением и даже строгостью спросив:
- Ты где шатался? Постой, да ты случаем не пьян?
Но я приложил палец к губам. Я лунатически улыбался, как бы
беря ее в сообщницы, и, уже по пути понимая, какую я совершил ошибку, внушив ей
мысль о сопернице, проскользнул в спаленку, где мама с бабушкой мирно
досматривали сны.
Отоспавшись, я только через день пошел искать Валю в
общежитие, случайно наткнулся на нее у рынка, и не узнал: это было другое
существо, которое спало на ходу, натыкаясь на рыночные лотки, мельком покупая,
словно внезапно обнаруживая яблоки, торопясь, хотя спешить ей было некуда.
Только губы ее были также оттопырены, жадно приоткрыты, и она оторопело
смотрела на меня, как будто все еще пребывала в тех ночных водах, а я весь
какой-то дневной, незнакомый, суетился рядом.
Я шел за ней вслед, как потерянный, я вспоминал ее, ночную,
и мне рисовался облик Клеопатры из пушкинских "Египетских ночей",
которая ночью целиком растворяется в любви, и сама в это верит, а утром
обезглавливает любовников: просто не узнает своих ночных спутников. Просто
таков был ее характер, выражение ее жизненного присутствия, и только намного
позднее я понял, какое невероятное благо несла в мою жизнь эта встреча.
Она должна была уехать по распределению. Не было ночи в том
удивительно июле пятьдесят первого, чтобы мы не встретились, не было темы,
которую мы бы не оговорили, но, целуясь, мы до боли сжимали друг друга, как
будто в следующий миг должны были расстаться навсегда. Мы были как двое,
потерпевших кораблекрушение, которые из последних сил держатся друг за друга и
за предмет позволяющий быть на плаву, будь то скамейка, луг или ствол дерева,
но наперед знающие, что каждая следующая секунда может оказаться роковой.
Кто-то ослабеет, и понесут нас, бесшумно топя, темные ночные воды, понесут в
разные стороны, заливая с головой, и нам уже нам не встретиться. Никогда меня
так не лихорадило, как в том июле, никогда так понятия не зависели от
мгновенных смен настроения и не были так взаимоисключающи. Я бормотал ей
Лермонтова и Блока, и строки были, как клочки памяти, оставляемые по ночным
тропинкам, кустарникам и закоулкам жизни, чтоб когда-нибудь найти дорогу назад,
тут же, вслед за нами, смываемую ревниво крадущимся по нашим следам темным
беспамятством времени. И в строках этих таилась вся надежда и тоска будущего. И
ком подкатывал к горлу, когда я бормотал: "Ветер принес издалека песни
весенней намек", но мне казалось, что я роняю стихи к месту и не к месту.
Наркотизированный этой ночной жизнью, я пытался днем
стряхнуть наваждение, предаться чистейшим размышлениям или созерцанию той же
реки, неба, мыслям о жизни. Но все это было не то, ибо опять же было рисовкой
перед ней, уже тускнеющей в моем воображении оттого, что я видел скуку на ее
лице. И значит все, мною мыслимое, не стоило выеденного яйца, и я терял в себя
веру и ощущал фальшь всего мной написанного, горечь гнетущей
неудовлетворенности. Я завидовал по-детски бесшабашным моим однокашникам,
прожигающим время жизни лупами на стволах деревьев и спинках садовых скамеек -
"Люда + Боря = любовь" и
еще не хлебнувшим обжигающей, как отрава, ночной воды.
Но внезапно настроение круто менялось, мне нравилось то,
что я сочинил, и я с нетерпением ждал ночи, чтобы прочесть ей написанное, и мы
сидели над рекой, и лунный свет повергал в лунатический столбняк дома, деревья,
улицы, стоял световым столбом за нашими спинами, словами, памятью, внося во все
вокруг одновременно тревожность и успокоенность, какую ощущаешь, засыпая с
лунным отсветом на постели. И мы замирали у самой кромки текущих вод, слушая их
шорох, такой мимолетный, едва уловимый, как время пролетающей жизни с уже
знакомым ощущением будущего, которое ничего не сулит и все же влечет. Ведь
лунный свет посреди ночного города это всегда предчувствие какого-то длящегося
тайного события. Оно докатывается до сердца, как отдаленное эхо печали,
мимолетности и сладости жизни, особенно если рядом существо, от которого идет
аромат живого дыхания и чистоты.
Но чем сильнее и независимее было то, что я сочинил, тем
печальнее и отчужденнее становилась она, как будто это было по отношению к ней
предательством.
Откуда ты вынырнул? – вдруг поворачивала она ко мне голову
движением плывущей кролем, чтоб набрать воздуху в легкие, как будто видела меня
впервые, как будто речь шла о речке, повороте улицы, дереве, возникшем из-за
угла. И получалось, что не она была русалкой, а я – лешим и водяным, и
получалось – мы два сапога пара, и не получалось ничего.
Зоя была не в духе. Завидев меня, хлопала дверьми, норовила
что-то опрокинуть, время от времени, словно неожиданно со мной столкнувшись,
говорила:
- С гойкой шляешься?
Мама тоже пыталась меня журить, что слишком поздно
возвращаюсь домой, а я глядел на всех на них с улыбкой, кивал головой,
соглашаясь, как блаженный, и они понимали, что не с кем говорить.
После Вали Зойка выглядела как бы запорошенной летней
пылью. Краем уха я слышал, что она уже с мужем разводится после месяца
совместной жизни: кто-то успел ему втолковать, что за "штучку" он
взял.
Они как-то незаметно исчезли из нашего дома вместе с
необъятной своей кроватью. После я изредка встречал ее где-то на обочинах моих
шатаний, все так же куда-то торопящуюся, хрипло смеющуюся с очередным
недопроявленным существом мужского пола. Но она словно бы скукожилась, усохла,
и я все старался представить себе ее быт, "промысловую" кровать, но в
том-то и дело, что ко всему этому она была абсолютно беззаботна.
Благодаря Вале я открыл новый вид сопротивления страху.
Раньше я знал только один вид – это был какой-то неожиданно острый, как укол,
страх, до замирания, до озноба, какой-то нерасчлененный,
сталкивающийся со звериной жаждой выкинуть нечто безумное против него, чтобы
обрести хотя бы капельку уважения к самому себе, и я испугался еще более,
чувствуя, что могу оказаться среди людей, выставляющих против невыносимости
собственного страха, доводящего до полного к себе неуважения, особый вид
сопротивления этому. Я вздрагивал и смеялся про себя, вспоминая сдавленные
рыдания одноклассника Феликса, когда на уроке нам рассказывали о смерти Ленина:
весь класс сидел с выпученными глазами, боясь лопнуть от смеха, боясь
оглянуться на клоунски страдальческое лицо Феликса. Но ему сошло с рук, как и
все сходило, ибо его отец был шишкой в местном отделении КГБ. Ведь и бравого
Швейка арестовали, когда в начале Первой мировой он бегал по улицам и кричал:
"На Белград!" – даже тупые по самой своей сущности полицейские
уловили издевательские нотки в этом избытке патриотизма. Через много лет, в
Москве, я услышал историю, как стелившийся под ноги Сталину писатель
Алексей-граф-Толстой на одном из "чаепитий", устраиваемых Горьким в
своем особняке, напротив которого сегодня на каменной скамье расселось каменное
подобье графа, вдруг упал со стула, потянув скатерть, свалив со стола всю
снедь. Он вызвал брезгливое выражение у входящего в силу вождя, жестом
показавшего: увезти домой. Через несколько кварталов Толстой вскочил на сиденье
автомобиля, как ни в чем не бывало: "Ну, как я выдал?"
Это скоморошество на краю гибели, это сладкое
издевательство души над собственным страхом, это сопротивление, которое легко
может привести к нервному срыву, к безумию, явление, вероятно, довольно
будничное там, где все диктуется палачеством. В те годы я не отдавал себе
отчета, но желание что-то "выбрыкнуть" накатывало до тошноты. Я вдруг
хватал топор и начинал рубить кусты сирени, объясняя испуганной маме, что хочу
строить шалаш. И в это мгновения хорошо понимал неосознанные мотивы сына нашего
учителя физики, который спьяна на мотоцикле выскочил во время матча на
футбольное поле, смешав порядок, сведя с ума милицию и местные власти: что у
трезвого в душе, у пьяного –
на деле.
И вот внезапно возникла Валя, само существование которой,
замкнуто независимое, снисходительное к окружению, с благоговением принимавшему
его за высокомерность, было энергией, порывом, вызовом картонной скучности и
скученности домов, клумб, улиц и снующих между всем этим статистов. Это слабое
существо отвергало своим естеством всю стену предстоящего ей мира, который ей
надо было пересечь, как просечь. Значит не все еще потеряно, шевелилось в
подсознании, если в этом стискивающем намордниками, наручниками, глушителями
мире, могло, неожиданно заставая всех врасплох, двигаться это существо
неведомой породы, и я... я знал его. Я даже что-то бормотал обо всем этом, я
даже осмеливался читать при ней стихи. На лице ее играла нездешняя улыбка,
отчуждение, которое в минуты слепой самоуверенности я принимал за ревность к
безумию моей души, захлебывающейся, как мне казалось, поэтическим бредом, но,
очнувшись, я с тоской убеждался, что все это лишь моя выдумка. Целуясь со мной,
обдавая меня ароматом и дыханием своей жизни, она была сама по себе, и также
исчезла из видимости моей жизни, как и возникла, окончив финансовый техникум.
Глупее учебного заведения для нее никто бы и придумать не мог. И я даже не
шевельнулся, как парализованная магнетическим взглядом мушка, чтобы узнать,
куда же она уехала, да и вообще откуда она. Кажется, была из Аккермана или
Измаила.
Вероятно, так и полагалось: завершился еще один урок жизни,
и финалом его должна была быть боль, разрыв, тоска, которые в семнадцать лет
обладают горькой прелестью. Но и по сей день, когда я вспоминаю Валю, лицо ее,
повернутое ко мне движением плывущей кролем, странное ощущение не покидает
меня: а была ли она вообще в моей жизни, или это лишь порождение моего
воображения и желания?..
Мы прощались с ней ночью. Был сухой ветер, неуютно шумели
акации, с пылью летели первые увядшие листья. Она говорила, что приедет через
неделю забрать свои вещи, тогда уже и даст точный адрес. Больше мы с ней
никогда не встретились. Накатила осень, вместе с ней десятый последний класс,
за ним – неизвестность. Шли долгие нудные дожди, за пеленой которых исчезла
Валя. Никого мне больше видеть не хотелось, я очень жалел себя, и упивался этой
жалостью, первым глубоким разочарованием. Я не подозревал, как скоро жизнь
обрушится на меня таким обвалом, что чуть и вовсе не погребет. И долго, с
трудом выкарабкиваясь из-под ее равнодушных глыб, я буду вспоминать горечь
разочарования осени пятьдесят первого как наисчастливейшее время созревания
души, и время это будет казаться мне далеким, повитым ностальгической дымкой, а
ведь всего-то пройдет меньше года.
В редко выпадающий среди дождей солнечный день конца
сентября я, почти крадучись, чтоб ни единая душа, знакомая ли, незнакомая, не
нарушила, не расплескала бы моего одиночества, столь лелеемого, спускался к
реке, обмелевшей, пустынной. Я качался на водах лицом к небу. Лежа на песке,
ловил последние лучи готовящегося к зимней спячке солнца.
Внезапно, как блудного сына, потянуло меня к бабушкиной
Библии, к ее пожелтевшим от времени листам под твердой пропахшей прелью
обложкой с тисненным магендавидом. Помню, раскрыл его при свете керосиновой
лампы случайно на "Мишлей" - Книге Притчей Соломоновых.
Еще не вникая в смысл, я ощутил так остро сладость
собственного разочарования жизнью, но уже в следующий миг смысл читаемого
потряс меня, как будто я читал про себя, как будто следил за собой, притаившись
за рамкой окна или сквозь щели ставен.
"Ки бэхалон бэйти бэад ашнаби нишкафти: ваэрэ ваптаим
авина вэбаним наар хасар-лэв: овер башук эцел пина вэдерех бейта ицад". -
"Ибо смотрел я в окно дома моего, сквозь решетку мою: и увидел среди
неопытных, заметил среди молодых людей юношу, лишенного тонкости сердца:
переходившего базар около угла ее, и путь его был к дому ее.(Гл.
7,6-7-8)".
"Ки эйн аиш бэвейто алах бэдерех мэрахок: црор акесеф
лаках бэядо лэйом акесэ яво вейто – "Ибо мужа нет дома, отправился в
дальнюю дорогу: горсть серебра взял с собою, вернется домой в день
полнолуния..." (Гл. 7, 19-20).
Я вышел во двор, осенняя ночь мгновенно прохватила холодом,
низко и тревожно багровел поздний, полный месяц. И за течением строк, написанных
две с половиной тысячи лет назад, мерещились женские лица, и как я ни старался,
не мог припомнить ни одной черты Вали, они были дымчаты и неуловимы. Но Зойкино
лицо было отчетливо, забубенно, захватывающе безбытно, и в ушах не замолкали
слова: "...Дархей Шеол бейта йордот эл-хадрей-мавэт..." -"...Дом
ее - пути в преисподнюю, нисходящие во внутренние жилища смерти..." (Гл.
7, стих 27). Никогда после я не был столько один на один с несущими меня
водами. "Ки маим апаним лапаним - ке лэв-аадам леаадам" -
"...Как в воде лицо к лицу, так сердце человека – к человеку..." (Гл.
27, стих 19).
И я выходил ниже по течению, и кожа на кончиках пальцев
была сморщенной и размякшей от долгого пребывания во влаге, как у утопленника,
и призрак легкой засасывающей смерти реял вокруг. И все корневое, к чему я
прикасался в эти годы, вело к гибели: осознание собственного рабства – к тюрьме
и даже расстрелу прикосновением ствола к затылку; наивность и неведение юности,
истолкованные как хитрость и коварство – туда же. Поэзия вообще была похожа на
хождение по минному полю, ну а любовь, влечение пола к полу вело к прямому
убийству: зародившуюся будущую жизнь пытались извести на корню снадобьями и
вязальными спицами.
Я смотрел с пустынного берега вдаль и передо мной долго разворачивался
пышный огненно-пурпурный закат, похожий одновременно на церемониальный вход
через горные высоты в завтра и пожар последней катастрофы. Поеживаясь, я думал
о том, что ждет меня впереди, словно бы стоял перед выбором: коронованием или
гибелью. И опять вокруг меня, как ласточки, низко и косо срезающие небо, вились
слова Соломоновой мудрости, и в преддверии пятьдесят второго мерещился я сам
себе, глупым и голодным, Зойка, соблазняющая весь мир хриплым своим смехом, и
тот, имя которого запрещено было называть в соединении с неповадными мыслями:
"... Тахат шалош рагза эрец вэ тахат арба ло тухал
сээт: тахат-эвед ки имлох вэ навал ки исба-лехем: тахат снуа ки тиваэл"
- "Под тремя сердится земля, четырех не может
носить: раба, когда он делается царем;
глупого, когда он досыта ест хлеб; позорную женщину, когда она выходит
замуж..." (Глава 30,стихи 21, 22,23).
Где стояли эшелоны для депортации советских евреев в 1953-ем году?
Где стояли эшелоны для депортации советских евреев в 1953-ем году?
ПРЕДИСЛОВИЕ ОТ РЕДАКЦИИ ЖУРНАЛА НОВЫХ КОНЦЕПЦИЙ: прилагаемая статья Марка Аврутина, являющаяся частью книги того же автора, представляет как фактологический, так и концептуальный интерес. В ней обсуждаются происшедшие 70 лет назад, но неожиданно ставшие актуальными темы. Вспомним хотя бы серию антисемитских выступлений во Франции и заявление Президента Макрона, пообещавшего законодательным образом приравнять антисионизм к антисемитизму. А также принятый в Польше закон, объявивший утверждения о причастности поляков к холокосту Гитлера на территории Польши преступлением. При этом участие польского государства в холокосте в самом деле абсурд, но протест руководства Польши против заявления Натаниягу о том, что в холокосте принимали участие и поляки, выводит проблему на новый междгосударственный уровень. Отрицание в России подготовки Сталиным депортации евреев - событие того же ряда.
Обратим внимание лишь на одну из многих сторон проблем, которые затрагиваются в статье, а также при обдумывании содержащегося в ней материала. Цитируем Марка Аврутина:
"Вопрос о том, готовилась ли депортация советских евреев, так и остался открытым. Известный историк Костырченко, получивший доступ к архивам и собравший массу документов, утверждает, что это не более чем миф, которому он даже дал название: «депортационный миф». А не менее известный писатель, литературовед и литературный критик Бенедикт Сарнов утверждает, что атмосфера тех лет, в которой он жил тогда, даёт более достоверную информацию, чем найденные Костырченко архивные документы, к тому же, ошибочно им понятые."
С целью проинформировать американского радиослушателя о деятельности российского общества Холокост, автор этого комментария говорил не с Аллой Гербер (как первоначально намеривался), а с представившимся сопредседателем центра Холокост Ильей Альтманом, поднявшим телефонную трубку. Из разговора с которым с удивлением обнаружил, что сопредседатель общества Холокост не только отрицает подготовку депортации евреев в 1953 году, но и сомнением относится к антисемитской политике Сталина после ВОВ как таковой. После чего естественно возникает мысль, что общество Холокост является частью проекта Кремля, а расследование преступлений гитлеровцев (которое общество Холокост прекрасно проводит) центру Холокост разрешено при условии (де факто или же высказанном в качестве требования) отрицания участия советских граждан в гитлеровском Холокосте. С подобными утверждениями - говоря обобщенно, непричастности советских граждан к холокосту евреев, например к Бабьему Яру, к уничтожению десятков тысяч евреев Ростова и множеству других преступлений, а также с объявлением ложным утверждения о подготовке Сталиным депортации евреев в Сибирь - сопредседатель общества Холокост за предоставляемые российским правительством деньги выступает по всему миру. Статья М.Аврутина и утверждение литературоведа Б.Сарнова подтверждают, что утверждение сотрудничающего с центром холокост историка Костырченко, утверждающего, что готовившаяся Сталиным депортация евреев - это не более чем миф, возможно является частью подобной секретной программы под условным названием (по смыслу, истинное кодовое название этой программы общественности неизвестно) "ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ЕВРЕЕВ В ПОЛИТИКЕ, ПРОВОДИМОЙ РОССИЕЙ", управляемой из Кремля и Лубянки. Не высказывая подобных предположений открыто, стараясь сохранять доброжелательный тон, но по существу написанного это бесспорно так.
Подобное предположение - представляющееся чудовищным но, к сожалению, очень похожее на достоверность (к которой статья Аврутина добавляет существенный материал), достойно независимого исследования и расследования. Комментарии руководителей общества Холокост к статье Аврутина, а также к беседе с сопредседателем этого общества автора этого комментария, будут приветствоваться, и несомненно опубликованы на виртуальных страницах журнала.
Юрий Магаршак, гл.ред. журнала Новых Концепций.
Марк Аврутин
Где стояли эшелоны
Вопрос о том, готовилась ли депортация советских евреев, так и остался открытым. Известный историк Костырченко, получивший доступ к архивам и собравший массу документов, утверждает, что это не более чем миф, которому он даже дал название: «депортационный миф». А не менее известный писатель, литературовед и литературный критик Бенедикт Сарнов утверждает, что атмосфера тех лет, в которой он жил тогда, даёт более достоверную информацию, чем найденные Костырченко архивные документы, к тому же, ошибочно им понятые.
Я согласен с Сарновым в оценке важности интерпретации документов, но считаю, что «атмосферный опыт» он переоценивает. Да и атмосфера не только тех, а любых лет – своя в каждом месте: скажем, в «Доме на набережной» или в подмосковном поселке с типично советским названием «Дружба», в котором я сам жил в те годы. К тому же атмосфера воспринимается каждым человеком индивидуально. Поэтому я отдаю предпочтение аналитике.
Без учета сталинской мотивации невозможен правильный ответ на поставленный вопрос. Сталинскую же мотивацию оба автора трактуют одинаково, считая, что Сталин действовал, как патологический антисемит. Это расхожее мнение о Сталине представляется мне ошибочным. Сталин, впрочем, как и Гитлер, в первую очередь, был политиком, и поэтому «решение еврейского вопроса» не было для них самоцелью, а лишь средством достижения совершенно другой цели. Для Гитлера оно было ядром его национальной идеи – очистки и возвеличивания арийскоё расы. И эта идея была подхвачена массой немцев.
Чтобы правильно понять мотивацию Сталина, надо обратиться к истокам его возвышения. Троцкий объяснял всё исключительностью исторических обстоятельств, настаивая на отсутствии у Сталина «первоначально замысла борьбы за личное господство». Он просто не заметил перемен, произошедших в Сталине, перемен вызванных именно возникновением у него такого «замысла». Вот тут-то и проявилась его воля, которая в сочетании со свободой от принципов и отсутствием идейного фетишизма сотворила «чудо перерождения». Без этого «чуда», давшего Сталину колоссальный заряд скрытой энергии, возможно, не удалось бы ему победить своих соперников и захватить власть в партии, подобно тому, как захватывается власть в бандитской группировке.
Замысел, по силе своей грандиозности сравнимый, пожалуй, только с мессианским, дал Сталину такой прилив энергии, противостоять которому уже никто не смог, несмотря на то, что многие превосходили его по уровню интеллекта, образования, способностью воздействовать на массы и т. д.
Сталинский замысел не ограничивался только борьбой за «личное господство». Как это ни покажется странным, но только Сталин по-настоящему понял и принял утопичность социализма, и только он был готов к его построению не в реальной действительности, а в представлении о ней в сознании людей.
Сталин, хотя и не закончил богословского образования, но полученные им в семинарии знания были достаточно глубокими. Поэтому у Сталина могла родиться ассоциация между христианством, не сумевшим по существу повлиять на языческий мир, а создавшим только иллюзию его преображения, и социализмом, точно так же не способным изменить реальную действительность.
К тому же, наверняка, он слышал в семинарии о том, что в Ветхом Завете Книга (т. е. Тора) считается реальнее самой действительности. Он, по-видимому, хорошо запомнил это (ведь памятью он обладал «феноменальной»). И Сталин замыслил создать социалистическую ирреальность, т. е. вместо недостижимого изменения реальной действительности, изменить сознание людей, т. е. направить строительство социализма по чисто религиозному пути.
При этом всех, неподдающихся ни воспитанию, ни перевоспитанию, просто уничтожить, а заодно с ними и всех свидетелей его заурядного прошлого. Даже «стиль» уничтожения своих противников подтверждает это предположение. То ли преподаватели в семинарии были такими хорошими, то ли в Сталине были какие-то особые способности к восприятию метафизики, то ли с годами «прорастала» в нём эта метафизичность, но результат оказался потрясающим, причём потрясающим как по глубине проникновения, так и по своему дьявольскому воплощению. У своих личных врагов он старался сначала душу их забрать, а потом уже физически их уничтожить.
***
Сталин задумал совершить то, чего никто не хотел – ни в своей стране, ни, тем более, за её пределами, поэтому он должен был постоянно скрывать истинную суть своей «революции». Нет, конечно, о социализме мечтали ещё за тысячи лет до Сталина. Вот только представить себе не могли в точности, что это такое и как оно может быть построено, а потому до некоторых пор (а именно, до появления марксизма) уповали исключительно на Бога.
Но и с появлением марксизма легче понять это не стало. Маркс под социализмом понимал весьма длительный процесс перехода человечества от классового общества к такому его (общества) состоянию, когда каждая личность сможет реализовать себя в качестве творческого субъекта. Это состояние общества он называл положительным гуманизмом.
А после захвата власти большевиками марксовский «гуманизм» вскоре трансформировался в коммунизм, начиная с военного. Но никакого прозрения ни у кого не наступило, и споры о путях и способах построения социализма лишь обострились. Но у одного человека такое прозрение вдруг наступило, и в 1926 году Сталин объявил об «осуществлении» социализма.
Историк Эдвард Радзинский пишет, что «Сталин был одержим осуществлением ленинских идей по распространению революции в масшатабах земного шара». Нет, политическим идеалом Сталина издавна была не мировая революция, не всемирное интернациональное братство пролетариев, а унитарное, самодержавное государство. Проявилось это уже в его споре с Лениным о праве советских республик на самоопределение, вплоть до выхода их из состава Союза.
Что же касается «русской экспансии», то пресловутая идея мировой революции в представлении Сталина трансформировалась в установление советских режимов в европейских странах путём их насаждения в условиях советского военного присутствия. Именно военное присутствие гарантировало бы надёжность, а главное, покорность этих марионеточных режимов. Другой его потаенной мечтой была реставрация Российской империи.
Сталин не посвящал никого в свой замысел. И, тем не менее, замысел тот улавливался, а главное, поддерживался на каком-то подсознательном уровне в глубинах русского народа. Эта идея была сродни всегда существовавшей в душе русского человека тяги к беспредельным просторам.
Сталин придал жизнеспособность и второй основополагающей идее: «достижение счастья большинства посредством принесения в жертву меньшинства». Это чисто теоретическое положение тоже на практике недостижимо. «Ценность» его состоит лишь в признании допустимости жертвы. В сталинской интерпретации эта идея была успешно реализована в виде пирамидальной структуры построенного им государства, в котором верхняя часть, называвшаяся номенклатурой, жила за счёт нижней части, включавшей в себя более 95% населения огромной страны.
Сталину удалось трансформировать и ленинскую формулу «коммунизм - это советская власть плюс электрификация всей страны». Сталин заменил слово «коммунизм» словом «социализм». В лозунге: «Вся власть Советам» важны были слова о концентрации власти, поскольку Советы как органы власти являются принципиально недееспособными. Электрификация служила тогда символом могущества власти на индустриальной основе. В результате, Сталин пришел к формуле: «социализм - это абсолютная власть, опирающаяся на могущество этой власти». Сконцентрировав в своих руках к концу 1926 года всю полноту власти, Сталин приступил к построению её могущества.
Средством построения «могущества власти» поначалу явилось тайное военное сотрудничество с Германией, благодаря которому к середине 30-х годов Красная Армия превратилась в грозную силу. Оккупация японцами Маньчжурии и приход к власти Гитлера способствовали не только численному росту армии, но и резкому повышению её технической оснащённости. Эти «великие» идеи - «русская экспансия» и допустимость большой жертвы - так воодушевили Сталина, вселили в него столько «дьявольской» энергии, что он сумел преодолеть все стоявшие перед ним препятствия.
Сталин перестроил ещё и партию: ЦК и Политбюро этой новой партии довольствовались теперь отведённой им ролью, не сопоставимой с прежней. Даже члены Политбюро оказались настолько подконтрольны Сталину, что уже опасались встречаться друг с другом, чтобы выжить и не быть обвинёнными в заговоре. Помимо Секретариата в ЦК партии Сталин создал свой личный Секретариат - исполнительный орган, отвечавший за «номенклатуру», т.е. список должностей, на которые назначения производились по согласованию со Сталиным. Подобный механизм способствовал формированию совершенно особого типа сталинского администратора.
Каким же образом Сталину удалось не только физически уничтожить всё старое, задолго до него сформировавшееся партийное руководство, но и создать под старой «вывеской» по сути, совершенно новую партию? Партия, отстаивавшая идеи интернационализма, отказывается от него и начинает насаждать государственный патриотизм. Отлаженная пропагандистская машина продолжает по инерции твердить об общественных интересах, в то время как все уже давно руководствуются своими кровными.
Следует ещё сказать несколько слов о странной любви к Сталину. Бенедикт Сарнов в книге «Империя зла. Невыдуманные истории» назвал подлинную, искреннюю любовь толпы к Сталину «сублимацией страха». При известном стечении обстоятельств страх может притвориться любовью, или даже трансформироваться в самую пылкую, а главное, в самую искреннюю любовь. Вот эти слова из письма Евгении Ежовой - жены Н.И. Ежова - к Сталину в точности воспроизводят признание иудея в любви к Всевышнему: «Пусть у меня отнимут свободу, жизнь, я всё это приму, но вот права любить Вас я не отдам…».
В общественном сознании, в первую очередь, советских евреев, сложился устойчивый стереотип: действиями Сталина руководил махровый антисемитизм, который в конце его жизни приобрел неконтролируемый патологический характер. И тогда набиравший силу в послевоенные годы геноцид евреев в Советском Союзе предстает самоцелью. Поэтому каким только не представляли сталинский антисемитизм: и свирепым, и закоренелым, и истребительским, превратившимся из порока в пламенную страсть, принявшим маниакальный характер и приведший, в конце концов, его обладателя к полному умопомрачению.
Вспоминают, будто бы Сталин ненавидел этнические особенности евреев. Почему же тогда всю жизнь терпел возле себя и Кагановича, и Мехлиса? А от племянницы Кагановича имел ребенка. Да и в собственной семье не создал атмосферу нетерпимости к евреям, в результате и старший его сын Яков женился на еврейке Мельцер Юлии Исааковне, а дочь родила ему внука от еврея. Говорят, что ему постоянно мерещились сионистские заговоры. Тем не менее, в 1947 г. он поддержал в ООН сионистов, а в 1948 г. первым признал сионистское государство Израиль.
Нет, это вовсе не доказывает, что Сталин на самом деле был скрытым филосемитом. Но даже у подручных Сталина наряду с антисемитизмом обнаруживаются стремления сделать карьеру. Вернемся к делу ЕАК. Абакумов, желая ублажить Сталина, подбросил ему предложение по делу ЕАК, стремясь при этом превзойти Берию. На этой почве произошло его сближение с Ждановым, что вызвало беспокойство Берии и Маленкова.
Тогда Берия «посоветовал» Рюмину присматривать за Абакумовым, вести учет его промахов и ошибок. В результате родился донос на Абакумова, в основе которого фигурировали «припрятанные» протоколы очных ставок Жемчужиной. Сталин же возлагал на них особые надежды, намереваясь переложить на Молотова всю вину за сговор с Германией в 1939 г.
Абакумов действительно прятал в своем сейфе протоколы очных ставок Жемчужиной. Он видел, что Сталин «освобождает» своих соратников от их еврейских жен, а у Абакумова - молодая жена, еврейка и маленькая дочь, которых он очень любил. После устранения Абакумова Рюмин приступает к делу ЕАК, в связи с которым появилось «дело врачей». Теперь зададимся вопросом, что двигало Рюминым: только ли антисемитизм или ещё и стремление сделать карьеру, «подсидев» Абакумова?
И это всего лишь один из «пауков в банке» при Сталине. Чем же была тогда антисемитская кампания для самого Сталина - самоцелью или средством? А если средством, то к достижению какой цели? Сталину всегда так искусно удавалось всех обманывать (вот только с Гитлером у него произошла «осечка»), что и сегодня многое в его поступках остается загадочным.
Сталин, достигнув вершины власти, долгие годы испытывал внутренний страх быть обвиненным в антисемитизме. Поэтому в 1939г., одновременно с тайным развертыванием в государственном масштабе антисемитской кампании в угоду Гитлеру, он наградил орденами большую группу еврейских писателей (после войны они были казнены по делу ЕАК).
Тогда это поддержало веру представителей еврейской интеллигенции, что идея интернационализма жива, и Сталин - не антисемит. А участившиеся в стране проявления антисемитизма идут, как всегда, по инициативе местных начальников. Более того, в силу обстоятельств Сталин в глазах мировой общественности стал символом спасения евреев от полного уничтожения, которое их ожидало в случае победы нацистов.
Вот только сама победа над Германией не принесла Сталину удовлетворения. Его право контроля над странами Восточной Европы фактически было поставлено под сомнение. Во время Потсдамской конференции в июле 1945 года было успешно проведено испытание совершенно нового вида оружия - атомной бомбы, которого у Советского Союза ещё не было. Когда новый президент США сообщил об этом, Сталин почувствовал, что Трумэн, ещё ничем себя не проявивший, подчеркивая военное превосходство своей страны, как бы указывает ему, Сталину, единственному оставшемуся из «тройки великих», на то место, которое впредь должна занимать его страна.
Сталин решает отказаться от дальнейшей помощи союзников, а по возвращении в Москву поручает Берии заняться «созданием» атомной бомбы. Берия – ещё и шеф стратегической разведки - должен был выкрасть американский проект и воспроизвести его в СССР. Но, если бы агенты Берии выкрали даже бомбу целиком, без соответствующего научно-технического потенциала создать технологию по её изготовлению было бы невозможно. Вот здесь сказались организаторские способности Берии, который сумел привлечь к работе всех, кто потребовался.
И спустя 4 года (всего 4 года!) 29 августа 1949 г. была испытана первая советская атомная бомба, в которой были воспроизведены характеристики американского проекта. А ещё через два года была создана новая советская бомба, которая по своим характеристикам уже вдвое превзошла американскую.
Сталину было уже трудно понять, что война с применением атомного и, тем более, термоядерного оружия станет для всего человечества последней. А вот неутолимое стремление к осуществлению своей Великой мечты - создание мировой советской республики – не покидало его. Контроля над половиной мира достигали и до него: Александр Македонский, Чин-Гис Хан и др. Сталина это уже удовлетворить не могло!
Сталин замысливает окончательный разрыв с Западом, и принимает решение развязать в стране широкомасштабную антисемитскую кампанию, зная, что она вызовет мощную антисоветскую волну на Западе. Берия обещает Сталину со дня на день новое сверхоружие, которого нет у Америки, а значит, оно выведет СССР в лидеры. Новое оружие действительно было создано. Наверное, у Сталина была возможность убедиться в достоверности той информации, которую ему предоставлял Берия. Успешные испытания термоядерного заряда были проведены всего через два месяца после смерти Сталина - в мае 1953 года, а подготовка к ним началась ещё при его жизни.
Антисемитская кампания, начатая делом ЕАК, родившееся в его недрах новое дело о евреях - «убийцах в белых халатах» уже вызвало гневную реакцию на Западе. Вышинского «атаковали» в ООН, Эйнштейн написал возмущенное письмо, в Израиле проходили демонстрации протеста. А предстояла ещё публичная казнь врачей, которая, как ожидалось, должна была вызвать массовые еврейские погромы.
Партия на состоявшемся в октябре 1952 г. XIX съезде и прошедшем тут же вслед за ним Пленуме ЦК продемонстрировала абсолютную сплоченность и полную покорность своему вождю. В ответ на просьбу Сталина, сославшегося на свою старость, освободить его от обязанностей Генсека все, присутствовавшие в зале, дружно загудели: «Просим остаться… остаться».
Поэтому, когда Вышинский рассказал Сталину о реакции, которую вызвал в Америке начавшийся в Москве процесс врачей-убийц, он ответил: «Никого не боимся. Если империалистам угодно воевать, - нет для нас более подходящего момента». Нет, сам Сталин, конечно, объявлять всему миру войну не собирался, а уже планируемую депортацию евреев организовал бы так, чтобы спасти их от разгневанной толпы. Одним словом, остался бы «спасителем и освободителем».
С какой же всё-таки целью проводились все эти кампании: против «космополитов», против членов ЕАК и, наконец, против врачей – «убийц в белых халатах», преимущественно евреев по происхождению? Какое Сталиным планировалось продолжение? Ведь до сих пор ходят слухи о готовившейся депортации.
Противники этой версии говорят: «Какая же могла быть депортация, раз нет соответствующих документов?» Это, мол, всё плод травмированного ужасами недавней Катастрофы еврейского воображения. Никогда в России не признают этого преступления даже, несмотря на то, что оно не было осуществлено. И вовсе не потому что оно могло бы увеличить и без того огромный список сталинских преступлений.
Россия скрывает существование плана физического истребления евреев, который показал бы всем, что коммунистический Советский Союз не отличался от гитлеровской Германии, и готовилась не депортация, а ГЕНОЦИД - истребление народа. В бараках в одну доску, открытых с торцов, без печей, при температуре минус 40 никто бы не выжил.
Много людей оказалось как-то причастны к планированию и осуществлению этой акции. Потому и шел тогда по всей стране слух о готовящейся депортации. Итак, с одной стороны, слухи, а с другой стороны, отсутствие документов. Говоря о документах, имеют в виду, в основном, протоколы заседаний Политбюро и списки на выселение.
Документов, уличающих сталинское руководство в сознательном геноциде, мы долго еще не увидим, если вообще когда-нибудь увидим. Но оставались люди, каждый из которых что-то знал. Люди хранили эти воспоминания всю жизнь. Их свидетельства - это крохи правды о том, как выдавали кому-то ордера на квартиры, в которых ещё жили евреи, о неожиданных назначениях, о бараках без света и тепла...
Николай Поляков, сотрудник органов безопасности, был секретарем комиссии по депортации. Затем он работал в аппарате ЦК КПСС. Перед самой кончиной он решил рассказать об известных ему фактах. Из его записей видно, что решение о депортации советских евреев было принято Сталиным ещё на рубеже 40-х - 50-х годов.
Для размещения депортированных в Биробиджане и других местах строились барачные комплексы по типу концлагерей, а соответствующие территории разбивались на закрытые зоны. Одновременно по всей стране в отделах кадров предприятий и домоуправлениях готовились списки, к составлению которых были привлечены и органы госбезопасности. Существовало два вида списков: 100%-х евреев и полукровок. Депортация должна была осуществляться в два этапа. В первую очередь 100%-е евреи, а полукровки - во вторую.
Согласно свидетельствам Полякова, депортацию намечено было провести во второй половине февраля 1953 года. Тогда она не состоялась, потому что на составление списков потребовалось больше времени, чем предполагалось вначале (неготовность бараков Сталина бы не остановила). Тогда были установлены жесткие сроки: суд над врачами - 5-7 марта 1953 года, казнь на Лобном месте - 11-12 марта.
По словам Булганина, бывшего председателя Совета министров СССР, а в то время министра вооруженных сил СССР, обычная информация в газетах о «приведении приговора в исполнение» Сталина не устраивала: он потребовал проведения публичной казни. Булганин вспоминал, что были составлены разнарядки: в каком городе кто из профессоров должен быть повешен.
Согласно другим источникам, казнь всех профессоров - на Лобном месте в Москве; нападение толпы на осужденных у здания суда; в момент казни – публикация письма виднейших евреев, адресованное Сталину, с осуждением врачей-убийц и с просьбой депортировать евреев в Сибирь и на Дальний Восток для спасения их от всенародного гнева.
О подготовке такого письма генеральным директором ТАСС Я.С. Хавинсоном, который потом печатался в газете «Правда» под псевдонимом М. Маринин, существуют многочисленные воспоминания. В составлении письма участвовали также академики М.Б. Митин и И.И. Минц. Все трое собирали подписи под письмом у виднейших представители науки, литературы и искусства еврейского происхождения. Письмо отказались подписать певец Марк Рейзен, генерал Яков Крейзер, профессор Аркадий Ерусалимский и писатели Вениамин Каверин и Илья Эренбург. Последний направил письмо Сталину, в котором выражал опасение, что подобное мероприятие отрицательно скажется на престиже СССР.
Булганин подтверждал, что были готовы документы о высылке всех евреев в Сибирь и на Дальний Восток, в том числе, и на тех, кто составлял и подписывал верноподданническое письмо. Сам он получил от Сталина приказ подогнать к столице и другим крупным городам несколько сот военных эшелонов.
По его утверждению, не все из них должны были достигнуть станции назначения: планировалась организация крушений и нападения на эшелоны «народных мстителей».
Имеются свидетельства разных людей о бараках, построенных для депортированных евреев. Например, бывший начальник управления министерства соцобеспечения РСФСР Ольга Ивановна Голобородько осенью 1952 года случайно узнала в Совете Министров, что в Биробиджане «готовят бараки под евреев, выселяемых из центральных городов».
Писателю Владимиру Орлову и поэту Семену Когану, когда они в 1966 году ездили по пионерским лагерям Дальнего Востока, секретарь Хабаровского крайкома комсомола Латышев показал приземистый, длинный барак с маленькими окошками под самой крышей. По просеке, насколько хватало глаз, уходили вдаль такие же мрачные сооружения. « Здесь их целый город» - сказал Латышев. «Лагерь?»- спросил Семен. «Лагерь, только не для пионеров, а для вас – евреев»,- выдавил Латышев.
Академик Е.В. Тарле рассказывал, что «евреев планировалось вывезти в марте-апреле 1953 года в Сибирь, где их ждали наспех сооруженные бараки со стенами в одну доску, и первые потери по ориентировочным подсчетам должны были составить 30-40 процентов.<…> Операция была разработана во всех подробностях: уже было назначено, кому погибнуть «от народного гнева», кому достанутся коллекции московских и ленинградских евреев-коллекционеров, а кому – их освобождающиеся квартиры».
Галина Осиповна Казакевич, вдова писателя Э.Г. Казакевича, рассказывала: «Нам было известно о планах депортации евреев. Муж знал, что в местах весьма отдаленных строятся бараки для евреев, которых выселят из Москвы, Ленинграда, Киева, Минска и других городов. В эти бараки евреи будут вышвырнуты так же быстро, жестоко и безжалостно, как вышвыривали до них людей других национальностей - подобный опыт уже был. Эта операция будет поручена Маленкову. Впоследствии он, как его предшественники Ягода и Ежов, будет обвинен в жестокостях и примерно за них наказан. Мой муж предполагал, что, наказав Маленкова, Сталин, якобы исправляя последствия маленковских зверств, вернет десяток-другой знаменитых евреев из ссылки и тем самым «закроет вопрос», в который раз представ перед советским народом отцом и благодетелем».
Профессор Юрий Борев, в своей книге приводит фрагмент беседы с И.Г. Эренбургом, которому Хрущев поведал, как «вождь наставлял: «Нужно, чтобы при их выселении в подворотнях происходили расправы. Нужно дать излиться народному гневу». Утверждая план депортации, Сталин распорядился: До места должно доехать не больше половины. По дороге планировались нападения возмущенного народа на эшелоны и убийства депортируемых. Ю. Борев вспоминал также, что один из старых железнодорожников, живущий в Ташкенте, рассказывал ему, как в конце февраля 1953 года готовили вагоны для высылки евреев и уже были составлены списки выселяемых, о чем ему сообщил начальник областного МГБ.
Подготовку теоретического труда по идеологическому обоснованию депортации евреев Сталин поручил доктору философских наук Дмитрию Ивановичу Чеснокову, который дружил с сыном Жданова в бытность того мужем Светланы Аллилуевой. Он как-то подсунул Сталину книгу Чеснокова о советском государстве, в которой Сталин упоминался чуть ли не в каждом абзаце. Юрий Жданов включил Чеснокова в число приглашенных на день рождения Светланы и представил на нем Сталину Чеснокова.
Вскоре Сталин поручил Чеснокову подготовить обоснование высылки евреев. К началу февраля 1953 года труд под названием «Почему необходимо выселить евреев из промышленных районов страны» был закончен, одобрен Сталиным и отпечатан в типографии МВД СССР. Миллионный тираж поступил на склад органов государственной безопасности, а в редакциях центральных газет уже были подготовлены положительные рецензии на этот труд. Поощрением Чеснокова за хорошую работу стало назначение его главным редактором журнала «Большевик» («Коммунист»), избрание на XIX съезде КПСС в президиум ЦК. После смерти Сталина Чесноков был секретарем обкома, а затем председателем госкомитета по радио и телевидению.
Эренбург решил попытаться дезавуировать эту затею руками того, кто всё это и затеял. Он решил обратиться к самому Сталину. Письмо было написано 3 февраля. Сталину оставалось жить почти месяц. Ему донесли о «заминке» и о письме Эренбурга. Это, конечно, не могло остановить его. Он никому из «непокорных» евреев не позволил уклониться от подписания письма, даже Кагановичу.
Но, возможно, эта заминка или во время этой заминки Сталин почувствовал, что никто не разделяет его стремления развязать новую войну. Даже его «дрессированные евреи» проявили непослушание. Ещё больше Сталина, как вспоминает Хрущев, озадачило то, что «рабочие после смены не берут дубинки и не идут избивать евреев». То есть в стране стихийно не начались еврейские погромы.
Не исключено, что всё это подвигло Сталина изменить сценарий, который был рассчитан на абсолютное послушание. Сталин был осторожен. Умел выжидать. Из второго варианта «Письма в редакцию Правды», написанного под диктовку Сталина, внятно следует, что всем планам на расправу с еврейским населением страны дается отбой. Но генеральный план оставался в силе, менялась только тактика. Сталин пришел к выводу, что текст первой редакции «обращения» политически преждевременен.
Бенедикт Сарнов не сомневался в том, что Эренбург ясно увидел, «куда влечет нас рок событий», и попытался, если не остановить, так хоть задержать это стремительное скатывание страны к самому краю пропасти. Нет, то, что разглядел Эренбург, стало бы лишь началом конца, который готовил Сталин, сам того не понимая, не только евреям – всему человечеству. Решено было изменить - нет, не генеральный план, а только тактику. Всего лишь задержать стремительный, бешеный ход событий. Но эта задержка оказалась спасительной для миллионов людей.
Костырченко пишет, что единственным «документальным» подтверждением якобы уже детально подготовленной депортации евреев служит напечатанный сначала в США («Еврейский мир», N.Y., 11.03.99), а потом и в России («Известия», 9.01.01) фрагмент письма еврейской общественности советскому руководству с просьбой защитить евреев от вызванного «преступлениями врачей-убийц» «справедливого» гнева советского народа, направив их «на освоение… просторов Восточной Сибири, Дальнего Востока и Крайнего Севера».
Бенедикт Сарнов показал, что на самом деле Костырченко привел ссылки на поздние перепечатки письма, найденного в президентском (бывшем сталинском) архиве. Впервые же это письмо было опубликовано полностью в первом номере журнала «Источник» за 1997 год. В том же номере «Источника» был опубликован и текст второго письма, отредактированного под диктовку Сталина.
А что же служило источником многочисленных сообщений о принятом советскими властями решении депортировать в Сибирь все еврейское население страны? Такие сообщения регулярно появлялись на страницах еврейских изданий (в первую очередь в Израиле, США и Великобритании) в течение 1949–1952 годов. Появление подобной информации Костырченко объясняет пропагандистским давлением, который с конца 1949 года стали оказывать на СССР израильские руководители, стремившиеся таким образом побудить Сталина пойти навстречу их требованиям разрешить массовую эмиграцию евреев из СССР.
Посланник Израиля в СССР Намир информировал министра иностранных дел М. Шарета о том, что советские евреи «живут в страхе и неуверенности в завтрашнем дне» и «многие» из них «опасаются, что скоро начнется депортация из Москвы». Новый, еще больший всплеск тревожных толков о депортации произошел после публикации в печати сообщения ТАСС от 13 января 1953 г. об аресте «врачей-вредителей» и развертывания их пропагандистской травли. В оценке этого события новым посланником Израиля Эльяшивом появляется упоминание о возможной войне: «Вся миссия очень опечалена сегодняшним сообщением. В случае войны может быть решено всех евреев выслать в Сибирь, и этот процесс явится подготовкой общественного мнения».
СК сожалению, сегодня об этом помнят не только евреи: в Москве свободно продаются и активно покупаются книги Проханова, в том «Человек звезды», где содержится прямой призыв реализовать планы Сталина - устроить геноцид евреев СССР в 1953 году.
Книгу Марка Аврутина «Катастрофа – наше прошлое или будущее?», ISBN 978-3-941464-70-4_ можно заказать по E-mail redaktion@cdialog.org
Подписаться на:
Сообщения (Atom)