Картины Тамары Лемпицкой стоят сегодня миллионы долларов, напрасно она горевала в конце жизни, что ее времена навсегда прошли.
В 1939 году, когда в Европе разразилась мировая война, убегая на пароходе в Америку, Тамара запишет в дневнике, что длинная дорога в ее жизни всегда означает разрыв с прошлым и никогда — продолжение. По ночам о борт корабля с ревом бились волны, и Лемпицка, страдавшая бессонницей, бродила по темной палубе, терзаясь дурными предчувствиями. Днем она безвылазно сидела в каюте и заполняла страницы своего дневника — это помогало отвлечься. Невольно вспоминалась другая длинная дорога, когда бежали из России, чудом выскользнув из лап чекистов. Если бы не она, мужа бы расстреляли, Тадеуш две недели провел в лубянской тюрьме, его пытали.
Они добрались тогда до Парижа — и ей удалось-таки родиться заново, а вот Тадеушу — нет. Сумеет ли она все начать с нуля в Америке? Тамаре было уже за сорок, и она себя знала: ей необходим воздух обожания, рискованных страстей, сумасбродных выходок, отсутствия запретов. Тот пряный воздух, которым жил и дышал Париж «ревущих двадцатых».
«Я украсила Париж не меньше, чем его украшает Эйфелева башня», — написала она в дневнике. Заказать портрет у Тамары Лемпицкой считалось в предвоенной столице Франции истинным шиком: портрет стоил пятьдесят тысяч франков. Кто-то считает, что это безумные деньги? Что с того?! Только богатые люди могут позволить себе самое лучшее, а в том, что художница Лемпицка — это самое лучшее, никто не сомневался: Тамара была символом удачливости, аристократичности и хорошего вкуса. Консулы, бароны, герцоги и банкиры жаждали перекупить друг у друга право оказаться первым в длинном листе ожидания мадам Лемпицкой.
Ждать приходилось иногда по полгода, порой мадам художница и вовсе отклоняла заказ, ссылаясь на занятость. Американский миллионер Руфус Буш заказал Лемпицкой портрет невесты и, не моргнув глазом, выложил астрономическую сумму, которую запросила художница. Знаменитый ученый доктор Пьер Бушар пошел еще дальше и скупил все еще не написанные картины на год вперед.
Трехэтажный особняк Лемпицкой на рю Мешен, над дизайном которого трудился знаменитый архитектор фирм «Ноэль» и «Пуаре» Малле-Стивенс, поражал воображение посетителей своим необычным стилем, холодной серой гаммой интерьеров, хромированной отделкой, искусно выполненными деревянными панелями. Имелся даже американский бар прямо в углу студии. Да и сама хозяйка меньше всего походила на художницу. Весь Париж знал, что Тамара часто стоит за холстом не в перемазанной красками рабочей робе, а в модном шелковом платье и дорогих украшениях. Иногда она писала даже в перчатках и шляпе! Как говорили парижане, если бы Лемпицкой не было, ее следовало бы выдумать. 
Вероятно, Тамара скопировала свой образ с див немого кино: она подражала им в манере одеваться, носить меховые накидки, драматически закатывать глаза, принимать картинные позы и изящно скрещивать ноги. Художницу часто останавливали на улице с просьбой дать автограф, путая с кинозвездой. Она царственно улыбалась и, ничуть не смущаясь, ставила неразборчивую подпись — что-то среднее между Мэри Пикфорд и Гретой Гарбо.
Удивительно, но восхищенным почитателям не приходило в голову задаться вопросом: откуда взялась на левом берегу Сены эта эксцентричная обворожительная особа с именем, выдающим отнюдь не французское происхождение? До 1923 года ее ведь и в помине не было в столице.
Никто не знал, что еще совсем недавно Тамара проклинала судьбу, мужа и убогую жизнь, которую вела в Париже: унизительную, невыносимую, мерзкую. Дешевый номер отельчика, в котором не повернуться, крикливый младенец — дочь Кизетт и сутки напролет лежащий на скрипучем диване Тадеуш. Вот уж от кого Тамара не ожидала! Сбежали из России, от большевиков, с каким трудом, с каким риском! И рисковала ведь она, умолила в Москве шведского посла выцарапать по дипломатическим каналам мужа из рук НКВД. Ради чего? Чтобы он валялся на диване, мусоля детектив, ныл про депрессию и пил как сукин сын? Да мало ли что в Петербурге ты был успешным адвокатом — кто-то и царем был, между прочим... Это не повод отказываться от работы клерка, ничего другого все равно не предлагают!
Все драгоценности, которые удалось вывезти, Тамара уже продала за бесценок — рынок наводнили тиары, браслеты, ожерелья русских эмигрантов, да только некому было их покупать. Денег не было, заявляться к матери и сестре вечно голодной и накидываться на еду как собака на кость уже было стыдно. Приходилось хлебать на ужин ненавистный луковый суп из столовой для бедных. А вчера пьяный Тадеуш впервые ее ударил. Тамара пожаловалась сестре. «И ты такое стерпишь?! — возмутилась Адриенна. — Вот что я тебе скажу, ты сама должна зарабатывать! Иди учиться!» Но на кого?..
Тем же вечером сама судьба помогла ей определиться с выбором, подбросив журнал, забытый кем-то в лобби отеля. В нем Лемпицкую заинтересовал женский портрет неизвестного художника, который недавно был продан за весьма кругленькую сумму. И тут ее внезапно осенило: вот чем она станет заниматься, вот что будет продавать! Портреты. Живопись. В долю секунды перед взором пронеслись картины лучезарного будущего: работы Тамары нарасхват, выстроилась длинная вереница заказчиков.
Но есть ли у нее талант? Пока можно принять за него детское увлечение живописью, а там будет видно. Ей было лет двенадцать, когда мать Мальвина Деклер пригласила художника в их богатый особняк в Варшаве — написать портрет Тамары. Непоседливой девчонке пришлось позировать три часа кряду, застыв в неудобной позе. Закончился сеанс тем, что потерявшая терпение «модель» подбежала к мольберту и закатила истерику, оттого что ни капельки на себя непохожа. Как вообще такую мазню можно называть портретом? Сейчас она покажет, как надо писать! Тамара усадила на стул младшую сестру Адриенну и взялась за дело. Через час, вымазавшись с головы до ног пастелью — она и не подумала прикрыть фартуком светлое воскресное платье, — с гордостью продемонстрировала домашним портрет сестры, несомненно имеющий большее сходство с оригиналом, чем творение приглашенной знаменитости.
Сама Тамара утверждала, что позднее в Петербурге она вольнослушательницей посещала Академию художеств, но так ли это — неизвестно. Лемпицка, став знаменитой, несколько раз переписывала свою биографию, вымарывая все, что ей не нравилось или казалось неудобным. Известно, что отец Тамары — Борис Гурский — служил в Варшаве юрисконсультом во французской фирме и в один прекрасный день вдруг внезапно исчез, ходили даже слухи о самоубийстве. Тамаре было около шестнадцати, когда мать вторично собралась замуж. Старшая дочь, не желавшая, чтобы в их доме появился чужой мужчина, в знак протеста сбежала в Санкт-Петербург к тетке Стефании — та была женой банкира и жила на широкую ногу.
Два года спустя на балу Тамара увидела начинающего адвоката Тадеуша Лемпицкого. Впрочем, не только она положила глаз на высокого утонченного молодого поляка, многие петербургские барышни втайне мечтали об этом красавце. Но они не знали, кто их соперница!
На маскараде в начале 1916 года семнадцатилетняя Тамара появилась в ярко освещенной бальной зале в чепчике, крестьянском фартуке и с двумя живыми гусями на золоченом поводке! Ее окружили, захлопали, и очарованный пан Тадеуш пригласил юную «крестьяночку» на мазурку. В том же 1916 году они с помпой обвенчались в петроградской капелле мальтийских рыцарей. А через год случилась революция и молодой чете, как и многим, пришлось покинуть родину.
Решив заняться живописью, Лемпицка навела справки и обнаружила, что в художественной Academie de la Grande Chaumiere педагоги дают бесплатные уроки. Поначалу она обучалась в мастерской Мориса Дени, затем ее постоянным учителем стал Андре Лот, оба — классики фигуративной живописи.
Тамару, как и других студентов, учили основам композиции, технике, не подозревая, что амбициозная, острая на язык и очень наблюдательная блондинка все уже для себя решила. Нищие гении с Монпарнаса — прекрасно, Лемпицка сама частенько прогуливалась там, прикидываясь богатой покупательницей-иностранкой — ей даже не надо было подделывать акцент, и любовалась работами Пикассо, Модильяни, Жакоба. Но их жилища, напоминающие смрадную конуру, Матка Боска! А внешний вид! У Модильяни черные волосы спутаны, словно он спит под мостом, глаза ввалились и лихорадочно блестят, под ногтями чернота, его шатает от голода.
Да, как пишет Амадео, не пишет больше никто — но что толку, когда ни гроша за душой?! Тамара тоже найдет свой собственный стиль и будет неподражаема. Но в отличие от монпарнасских гениев сделается не только знаменитой, но и богатой! Причем второе столь же важно, как и первое, а возможно, даже важнее. Поэтому Лемпицка не польстилась на модный авангард — этот синоним нищеты и убожества, неоклассицизм с тонким налетом посткубизма показался ей куда привлекательнее. Визитной карточкой Тамары станут портреты, за них, несомненно, лучше всего платят.
В тесном номере стало еще теснее: теперь почти весь его занимал мольберт, пол и стол были уставлены красками и банками с кистями. Первыми моделями начинающей художницы стали муж с дочерью и покладистая соседка.
Наблюдая за суетой и беготней жены, Тадеуш желчно усмехался: свет еще не видел такую дуру, которая рассчитывает разбогатеть, продавая свою дилетантскую мазню! Но Тамаре было плевать на его насмешки.
И вот уже галерея Колетт Вейлл продала первые картины Лемпицкой, следом ею заинтересовались «Салон Независимых», «Осенний салон» и Salon Moins de Trent Ans. Однако никакого бурного щенячьего восторга Тамара не выказала, она приняла успех как должное. Ну да, она художница, лучшая, просто не все еще об этом знают.
«Я была первой женщиной, которая писала чисто, и это главное в моем успехе, — делилась со своим дневником Тамара, — мои полотна точны, они закончены». В ее портретах и впрямь угадывалось сходство, но главным в них были все-таки стиль, сила, своеобразие и сочность красок.
Тадеуш думал, что разжившись первыми деньгами, Тамара кинется ублажать его и дочку. Совершенно напрасно... Если она и кинулась кого-то ублажать, так это исключительно себя. Теперь Лемпицка ежедневно забегала в кондитерскую за маленькими трубочками с воздушным розовым кремом: искушение, против которого устоять даже и не пыталась. Захватить Тадеушу по пути домой порцию лукового супа из столовой при православной церкви? Никогда! Больше Тамара ни ногой в это скопище нищебродов и отвратительных дешевых запахов! Пусть сам о себе заботится. В принципе то же относилось и к маленькой Кизетт. Увидев, что двухлетняя крошка не оценила божественное пирожное, а только скривила личико и перемазала матери кремом новое платье, Лемпицка решила больше ни для кого, кроме себя, не стараться. Этому правилу она и следовала всю свою жизнь...
Имелись у Тамары и другие правила: если вышедшее из моды платье портниха может переделать и выдать за новое — то драгоценности подделкой быть не могут. Поэтому после продажи первых портретов она станет обязательно покупать себе браслет, серьги или подвеску, пока не будет унизана ими от щиколоток до шеи. Как известно, твердое следование принципу порой требует жертв, не избежала этой участи и Тамара: случалось, за весь день она могла позволить себе лишь утреннее пирожное вприглядку с очередной драгоценностью. «Кажется, я женился на чудовище», — сказал себе Тадеуш, вспоминая это много лет спустя.
Однако «чудовище» даже само не подозревало, насколько будет соответствовать блестящей и эксцентричной парижской эпохе джаза, сбросившей с плеч усталость и оцепенение Первой мировой. Не знала Тамара и какое тяжкое ощутит похмелье, когда ее время уйдет. «Моим главным любовником был Париж двадцатых, я наслаждалась им, боролась с ним, трясла, насиловала, получала оргазм, мы оба его получали: я от него, а он от меня», — говорила Лемпицка.
Первый настоящий триумф пришел в 1925 году, когда работы Тамары взяли на парижскую Международную выставку декоративного искусства и художественной промышленности. Ее атаковали репортеры и фотографы такого влиятельного журнала, как Harper’s Bazaar, — а это уже признание, слава! Конечно, соседки и окрестные домохозяйки перестали ее интересовать в качестве моделей. Очередное правило гласило: хочешь быть богатой — пиши богатых. Так она и поступала, развив в себе, по выражению дочери, «убийственный инстинкт» зверя-охотника. На вечеринке, направляясь прямиком к маркизу Сомми Пиченарди, Лемпицка уже знала, как завлечь его в паутину своих улыбок, соблазнительных форм и остроумных высказываний. Как пустить пыль в глаза пока еще взятой напрокат накидкой из голубой норки.
«Мадам — художница?» — с удивлением поднял брови маркиз. Он никогда не видывал таких художниц, неужели эти холеные наманикюренные ручки способны писать портреты? Невероятно, но, конечно, он готов позировать, хотя бы для того, чтобы увидеть мадам снова. Тот же трюк соблазнения безотказно сработал с герцогом Орлеанским и бароном Кисслингом.
Жизнь стремительно менялась: теперь семья Тамары жила в большой квартире на левом берегу Сены, там, где традиционно селились художники. Не менялся только Тадеуш, по-прежнему не встававший с дивана. Кизетт вспоминает, как мать, вернувшись под утро с вечеринки — а ее наконец стали приглашать повсюду, — бесцеремонно расталкивала храпящего Тадеуша, приговаривая: «Да проснись же ты, дурак! Я хочу рассказать!» И тараторила, как сегодня танцевала с маркизом Валетти и бароном Куффнером, а еще ее в понедельник пригласили на ланч Орлеанские, в оперу — Натали Барни, в свое загородное поместье — герцогиня Виллароса. Тадеуш покорно слушал трескотню жены и кивал. А может, клевал носом? Бросив напоследок: «Теперь спи, дурак», — она шла в мастерскую и писала до утра при свете любимой голубой лампы очередной портрет.
Жан Кокто, вскоре ставший приятелем Тамары, поражался, как этой женщине удавалось сочетать несочетаемое: манеры аристократки, роскошные наряды и балы у ван Донгена и княгини Гагариной с умением плевать на условности и быть абсолютно своей среди парижской богемы. Даже несмотря на то что в «Ротонде» и La Coupole среди нищих художников и поэтов увешанная драгоценностями Лемпицка смотрелась белой вороной. В их кругу ее нежно звали Тома (с ударением на последнем слоге) и прощали страсть к бриллиантам. Жорж Брак однажды во всеуслышание заявил, что драгоценности Лемпицкой — подделка, просто часть спектакля. Пьяные приятели захлопали, а Тамара, сверкнув подведенными глазами, огрызнулась: «Врет! Настоящие».
Тамаре действительно не было дела до таких глупостей, как мораль и приличия, она их попросту презирала. Два раза в неделю художница посещала ночной клуб Сюзи Солидор с весьма сомнительной репутацией или знаменитые вечеринки Натали Барни «только для женщин». Дочь утверждает, что с приглянувшимися дамами мать спала так же легко, как и с мужчинами, якобы сексуальный аппетит у Лемпицкой был огромный. Она спала и со многими своими клиентами, чьи портреты писала: ее любовниками были и маркиз д’Аффлито (он удостоился даже двух портретов), и доктор Пьер Бушар, и граф Воронов... Как-то Тамара отправилась на озеро Гарда к знаменитому писателю Габриеле д’Аннунцио, чтобы написать его портрет, однако мало кто сомневался, зачем пригласил Лемпицкую этот великий европейский любовник.
Тамара часто влюблялась и в своих уличных моделей. Как-то затащила к себе в мастерскую молодого полицейского, поскольку увидела в нем Адама. Нашла и слова, и улыбки, чтобы парень согласился попозировать, причем обнаженным. Голая модель Евы уже стояла перед ошарашенным молодым человеком — чтобы окончательно убедить новоиспеченного натурщика не тушеваться, Тамаре пришлось раздеться самой. Вот так родилась ее знаменитая картина «Адам и Ева». В придачу художница порадовала себя «восхитительным романом».
Модель для другой картины — «Прекрасная Рафаэла» — Тамара повстречала в парке: девушка, скорее всего проститутка, ночевала там на скамейке. Яркая внешность незнакомки поразила Тамару — она обожала женскую красоту. Лемпицка распахнула перед Рафаэлой дверцу своей машины и увезла на несколько лет в другую жизнь.
Стоит ли удивляться, что в 1928 году похождения Тамары все-таки закончились разводом. Тадеуш вернулся в Польшу, на память о нем Лемпицкой остались фамилия и портрет с недописанной левой рукой, на которой муж носил обручальное кольцо.
Мальвина Деклер все эти годы была в ужасе от поведения дочери, она даже забрала к себе Кизетт: девочка не должна расти среди разврата и безобразия! Богемная мать с подросшей дочерью рассталась без сожалений, выходки Кизетт страшно бесили Тамару. Когда Лемпицка в очередной раз представила ее гостям как свою сестру, маленькая дрянь вдруг ощетинилась, словно волчонок, оскалила острые зубки и зарычала: вранье, она — дочь, а никакая не сестра!
К славе Тамары мадам Деклер относилась сдержанно и всерьез живопись дочери принимать отказывалась. Заоблачные гонорары, которые люди платили за ее картины, казались недоразумением, мыльным пузырем, который вот-вот лопнет. «Мир определенно сошел с ума и катится в пропасть», — считала Мальвина. Но не только мадам Деклер, многие чувствовали: что-то неуловимо меняется в воздухе. В 1929 году в Америке грянула Великая депрессия, и ее первая волна уже докатилась до Европы.
Если кто-то и тревожился, то не Тамара. Нарастающее беспокойство матери и друзей ее не трогало. Почти сорокалетняя Лемпицка, уверявшая всех вокруг, что ей нет и тридцати, похоже, и вправду полагала, что еще совсем молода и впереди вся жизнь. Тем более что у нее отбою не было от женихов: Тамаре сделал предложение граф Воронов, но она его отвергла. Посватался барон Рауль Куффнер. Мадам Деклер сделала стойку и кинулась наводить справки: родом из Австро-Венгрии, из семьи потомственных пивоваров и производителей племенного скота, баснословно богат. Недавно овдовел, жена умерла от лейкемии.
Поначалу Рауль не слишком приглянулся Тамаре, казалось, его большелобая голова способна совершать только расчеты, но Лемпицка и сама отлично умела складывать цифры. А вот умеет ли он развлекаться? Они познакомились, когда Куффнер заказал ей портрет любовницы — андалусской танцовщицы Наны Герреры — и предложил сумасшедший гонорар. «Если она мне понравится, — промурлыкала Тамара, с вызовом глядя заказчику в глаза, — если понравится...» Но Нана ей не понравилась, больше того — она сочла ее просто уродливой, о чем и заявила Куффнеру.
Придя позировать, Нана была ошеломлена всем сразу: тем, что на знаменитой художнице нарядное платье и четыре нитки жемчуга, что во время сеанса Тамара преспокойно потягивала бренди. Потом Лемпицка удалилась принимать ванну, заставив голую Нану целый час сидеть неподвижно. Портрет получился почти карикатурный, танцовщица рыдала, пока Куффнер невозмутимо отсчитывал Тамаре деньги за это «безобразие». Когда из окна мастерской она увидела, как на улице Рауль нежно обнимает и целует Нану, Лемпицкую разобрала завистливая злоба: надо же, уродина, а отхватила себе такого богача! Да с нее и трубочиста довольно!
Задумывая картину «Группа из четырех обнаженных», Лемпицка не без умысла опять пригласила в качестве модели Нану Герреру и изобразила самой вульгарной и похотливой. Говорят, Куффнер, увидев полотно, в тот же день велел Нане собирать вещи: он больше не желал ее. Вскоре в кафе «Ротонда» в тесном кругу богемных друзей Кокто, многозначительно подмигнув Тамаре, поднял бокал «за самое тонкое убийство в истории»: «Наша несравненная Тома убила соперницу, написав ее портрет. Кто здесь еще на такое способен?» Тамара загадочно улыбалась, ведь место Герреры заняла она, став любовницей Рауля, а вскоре, уступив давлению мадам Деклер, и его невестой.
В конце 1933 года во время пышной свадебной церемонии Кизетт смотрела на разодетую в пух и прах мать и угадывала в лице новоиспеченной баронессы следы грусти и раздражения: идя к алтарю, невеста так сильно дернула шлейф платья, что порвала подол. О чем она может печалиться, если получила наконец все, к чему так страстно стремилась, — состояние, титул, положение в обществе? По правде говоря, по-мальчишески влюбленному Раулю Кизетт сочувствовала: маменька задаст ему жару, можно не сомневаться!
Но она недооценила Куффнера — барон отлично понимал характер своей новой жены. После свадьбы Тамара с тревогой ждала, что супруг купит дом и запрет ее там, среди антикварных комодов и пыльных гобеленов. Однако, к изумлению Тамары, Куффнер предложил, чтобы она осталась в своем трехэтажном особняке, он же будет ее иногда навещать. Свое постоянное жилище — роскошные апартаменты отеля «Вестминстер» — барон тоже не поменял. «Ты ведь не хочешь сделаться домоседкой, дорогая, из-за такого пустяка, как наша свадьба?» — спросил Куффнер, улыбаясь лишь уголками губ.
Лучшего брака и лучшего мужа нельзя было и желать! Рауль не возражал, когда она собралась в загородный дом вдвоем с испанским королем Альфонсо — писать портрет монарха. Не имел ничего против и когда Тамара отправилась с другим своим любовником в Австрийские Альпы. Именно там, с веранды отеля, она впервые увидела группу марширующих светловолосых юнцов, и ей почему-то сделалось не по себе от этого зрелища.
С приходом к власти Гитлера в Париже появились новые эмигранты из Германии, и перемены, казавшиеся прежде едва заметными, стали более ощутимыми. В середине тридцатых пьяный, веселый, танцующий, транжирящий шальные деньги на искусство и моду, обожающий художников Париж словно начал трезветь после затяжного похмелья. У Тамары резко сократились заказы, стало заметно меньше светских вечеринок — перевелись средства их устраивать.
Лемпицка сильно удивилась, когда на еженедельной вечеринке «для дам» у подруги Натали Барни к девяти вечера иссякли запасы шампанского. Хозяйка виновато пожала плечами: увы, нет денег. Тамара вдруг остро ощутила, что жизнь, казавшаяся вечным праздником, катится куда-то не туда, и ей впервые стало страшно. Даже в ночном клубе легкомысленной Сюзи Солидор женщины теперь говорили о гражданской войне в Испании, нападении Италии на Абиссинию и ужасающем росте цен.
Рауль, обеспокоенный усиливающейся депрессией жены, повел Тамару к психиатру, но тот не помог. От прописанных лекарств ее тошнило. В качестве гонорара доктор попросил написать его портрет, и Тамара согласилась, изобразив эскулапа в образе святого Антония.
Неожиданно ее потянуло к святым местам. Кизетт вспоминает, как они с матерью отправились в Парму и Тамара четыре часа беседовала с настоятельницей тамошнего монастыря. (Позднее она напишет по памяти портрет «Мать-настоятельница», который знатоки сочтут самой неудачной картиной художницы.) Тамара жаловалась монахине, что ее преследует непонятный страх, часто снятся кошмары, утром она встает с тяжелой головой и не может работать.
Много позднее Кизетт узнает от бабушки причину тревоги матери: Тамара несколько раз слышала речи Гитлера о расовой неполноценности евреев и понимала надвигающуюся опасность, ведь ее исчезнувший отец Борис Гурский был евреем. Когда Гитлер напал на Польшу, Лемпицка в панике уговаривала мужа продать все имущество и поскорее бежать из Франции в Америку. Многие знакомые уже паковали вещи, собираясь ехать тем же маршрутом.
Сойдя с корабля, причалившего наконец к нью-йоркскому берегу, и вдохнув воздух новой страны, Тамара интуитивно почувствовала: взаимной любви не получится. Гуляя с Раулем по улицам, она шарахалась от небоскребов — казалось, гигантские здания вот-вот расплющат ее. Муж предложил переехать в Калифорнию, поближе к Голливуду, в надежде, что Тамара найдет там среду, близкую ей по духу. Какое там! Лемпицкую нарекли в Лос-Анджелесе баронессой с кисточкой, вложив в это прозвище немалую долю сарказма.
В своих мемуарах Глория Вандербильт рассказывала, как однажды помогала матери в подготовке голливудской вечеринки и та напомнила: «Не забудь пригласить баронессу Куффнер — она такая забавная, да и картины ее занятны». Если бы Тамара услышала эти язвительные слова, наверное, разорвала бы Глорию-старшую на мелкие кусочки.
Увы, никто здесь не спрашивал о ее творчестве, не выстраивался, как в Париже, в очередь, чтобы заказать портрет, не стремился закрутить романчик. Все скучно и предсказуемо, а сидеть за светским обедом лишь в качестве элегантной дамы и вести вежливые пустые разговоры она не привыкла! Бывало, в Тамаре взыгрывал характер, она вскакивала из-за стола посреди званого ужина и уезжала, жалея, что не хватает духу показать всем этим напыщенным господам если не голую задницу, то хотя бы язык. «Надо взять их измором, этих пресных самодовольных людишек», — лихорадочно говорила Тамара Раулю, и он согласно улыбался, готовый на все, лишь бы жена стала прежней жизнелюбивой Тома. Куда это годится? Он неделями не слышит ее смеха, она перестала кокетничать со всеми подряд!
Однажды теплым майским днем 1941 года Лемпицка решилась задать американцам жару: она выйдет на бульвар Сансет обнаженной и посмотрит, что из этого получится. Вот в Париже бы... Ладно, это давно пора забыть. Она выплыла на бульвар в кокетливой шляпе, перевязав бедра и грудь тонюсенькой атласной лентой. Первым навстречу попался огромный негр на велосипеде, скользнул по практически голой женщине равнодушным взглядом, хмыкнул и покатил дальше. Разрыдавшись, Тамара кинулась домой.
Переезд в Нью-Йорк в роскошную двухэтажную квартиру на 57-й улице нисколько не улучшил положения: ни ее персона, ни живопись Тамары тут практически никого не интересовали, в моду входило абстрактное искусство. Лемпицка попыталась следовать моде, но получалось вяло — это был не ее стиль. Она тосковала по прошлому и все чаще вспоминала Париж, шумные посиделки с нищими друзьями в «Ротонде», веселые хмельные выходки, например поджог Лувра... Однажды после обильных возлияний группа монпарнасских поэтов и художников решила разжечь костер на этом символе искусства прошлого. «Едем на моей машине!» — воскликнула Лемпицка, и все гурьбой повалили к ее желтому «рено». А его не оказалось на месте! Угнали! Кокто и Маринетти тут же сочинили по этому поводу стихи. Смеялись, шутили, планировали следующие хулиганства. Были живыми, черт возьми! А в этой Америке только и услышишь:
— Как ваше здоровье, дорогая баронесса?
Иногда Тамара доставляла себе удовольствие и рявкала:
— Спасибо. Хочется подохнуть.
В 1962 году от сердечного приступа умер Рауль Куффнер. Они прожили вместе двадцать девять лет! Порвалась последняя ниточка, связывавшая ее с прошлым. Спасаясь от одиночества, Тамара переехала к дочери в Хьюстон и там изводила бедную Кизетт, зятя и внучек бесконечными капризами — в старости характер стал совсем несносным.
Последняя любовь семидесятишестилетней Лемпицкой — мексиканский скульптор Виктор Контрерас — был вдвое ее моложе. Ради него Тамара в 1974 году переехала в Мексику, на этот раз точно зная, что едет сюда, чтобы умереть. Главным врагом Тамары стала старость, которую она яростно пыталась отогнать: носила яркие платья, загорала топлес, занималась любовью на крыше своего поместья. Виктор убрал из дома все зеркала: увидев свое отражение, Тамара принималась плакать.
В конце концов причуды престарелой любовницы, ее нескончаемые рассказы о прежних кавалерах и безуспешная война с возрастом так замучили Контрераса, что он с облегчением передал впадавшую в детство Тамару заботам дочери, которую она мучала до последнего своего дня, постоянно меняя завещание и грозя оставить без наследства.
Умерла Лемпицка во сне восемнадцатого марта 1980 года. Согласно последней воле прах Тамары развеяли над жерлом вулкана Попокатепетль.
Напрасно она переживала, что ее время безвозвратно ушло. В 1972 году Люксембургская галерея в Париже устроила ретроспективную выставку легендарной художницы. Успех был столь же оглушительным, как в «ревущие двадцатые». Лемпицка снова вошла в моду. Сегодня работы Тамары выставляются в Королевской академии искусств в Лондоне и нью-йоркском Метрополитен-музее. За полотнами Лемпицкой охотятся коллекционеры, с аукционов они уходят за миллионы долларов. Тамаре бы такой поворот очень понравился...
http://7days.ru/ |
|
полузабытом очаровательном балете в хореографии Игоря Моисеева.
фь Мессерер была в авангарде советского балета, получала правительственные награды, и стала одной из первых в нашей стране, у кого появился личный автомобиль. Вокруг шли аресты, это не прошло и мимо ее родственников. Была арестована сестра Суламифи – Рахиль, мать Майи Плисецкой. Суламифь не только вырастила будущую примадонну мирового балета, но и стала одним из первых ее педагогов. Мессерер танцевала в Большом с 1926 по 1950, а позже стала педагогом. 
азвеяла атмосферу чинного вечера и вернула всех в свою эпоху - тридцатых-сороковых, когда примы Большого соперничали на сцене и в жизни, отвоевывая друг у друга роли, звания и внимание сильных мира всего. С одной стороны - красавицы, комсомолки, спортсменки (балерина Мессерер обожала, к примеру, плавать и в течение четырех лет была чемпионкой СССР на стометровой дистанции), с другой - придворные примы, умевшие постоять за себя при любом режиме. 
я от радости, бегу на сцену. Как раз выход Китри, Головкина стоит на выходе. Я крикнула: "Вон отсюда!" - и, вылетев в прыжке на сцену, стала танцевать. Габович, смотревший из зрительного зала, выскочил на сцену в недоумении. Я крикнула: "Храпченко отменил свой приказ!" 
