ЕХАЛИ В АВТОБУСЕ…рассказ

 

Час пик. Салон автобуса полон. Все места заняты. Пассажиры стоят в проходе. Кто-то, значит, сидит, а кто-то стоит, и это очевидное неравенство, само по себе, создает конфликтную, нервную обстановку.

 Вечер. В автобусе прохладно еще и потому, что работает кондиционер. Именно эта «морозильная» работа, чаще всего, предлог для спора.

 Худому, совершенно лысому старику в шортах, не нравится включенный мазган. Рядом с ним плотно сидит полная, пожилая женщина в темных очках. Ей тоже не по душе холод.

-         Водитель! – требует женщина. – Выключи свой ледник. Устроил здесь русскую зиму.

 Водителю, молодому парню, судя по всему, не нравится, когда с ним говорят таким тоном. Он не обращает внимания на приказ женщины в темных очках.

-         Ты слышал, что тебе сказали?! – повышает голос старик в шортах. – Холодно!

-         Уважаемый, - спокойно, не оборачиваясь, отзывается водитель, безуспешно стараясь выбраться из пробки. – В салоне много людей. Сразу станет душно. И те, кому станет душно, попросят включить мазган.

-         Вот именно, - подтверждает грузный мужчина в майке с надписью, советующей не отдавать врагу поселения. – Чистый воздух им помешал.

-         А тебя никто не спрашивает, - поворачивается к мужчине в майке женщина в темных очках. – Едешь себе и молчи!

-         Это почему я должен молчать? – обижен грузный мужчина. – Мы живем в демократической стране. Каждый имеет право высказать свое мнение.

-         Ты его высказал, - поворачивается к нему старик в шортах. – Вон на брюхе все написано.

-         А тебе не нравится? – даже приподнимается от возмущения грузный мужчина.

Старик ему не отвечает. Зато подает голос молодой человек с кейсом.

-         А что тут может нравится, - говорит он. – Из-за вас и весь сыр-бор начался. Мало вам земли в Израиле. Вон вся пустыня Негев в распоряжении. Селитесь, сколько хотите.

-         Что-то ты сам там селиться не торопишься? – поворачивается к молодому человеку высокий пассажир в кипе.

-         А почему это именно я должен там жить? – вопросом на вопрос отвечает молодой человек.

-         Потому что ты верблюд и скотина! – басит кто-то невидимый из глубины салона. 

 Молодой человек хочет ответить, но тут автобус останавливается, и он, махнув свободной рукой, выходить на своей остановке.

-         Водитель! Выключи мазган! –  истерично визжит  женщина в темных очках.

-         И не думай, парень! – басит из глубины салона все тот же голос. – И так дышать нечем!

-         Правильно, - согласен с ним грузный пассажир.

Тут в разговор вмешивается молодая женщина в длинной юбке и шляпе, закрывающей тяжелую копну волос.

-         Нужно носить с собой что-нибудь теплое: кофту или платок, - говорит она примирительно. – Тогда не будет проблем.

-         Тебя никто не спрашивает, что мне носить с собой! – поворачивается к ней пожилая женщина в очках. – Ты своему Богу советуй, а не чужим людям.

-         Всывышний, уважаемая, советы не принимает, - говорит женщина в шляпе. – Он только их дает.

-         Развела тут религиозную пропаганду, - бурчит старик в шортах.

-         Не нравится ему поселения! – вдруг громко произносит мужчина в майке. – Ему Бейлин нравится с Арафатом!

-         Зачем шуметь? – вздыхает сидящий перед ним молодой человек с татуировкой на предплечье. – Тот парень давно уже вышел.

-         А ты не вмешивайся! – нависает над ним мужчина в майке. – Ты бы лучше место уступил старикам.

-         Где  ты тут стариков увидел? – поворачивается к нему татуированный.

-         Да вот! – грузный в майке тычет пальцем в пожилого человека с тележкой на колесиках.

-         Да я постою, - отмахивается тот. – Мне выходить скоро.

-         Воспитали вас, - продолжает бурчать грузный в майке. – Никакого уважения к старшим.

-         Они просто не думают, что когда-нибудь сами будут стариками, - поддерживает мужчину в майке невидимый бас.

-         И правильно не думают, - вмешивается в спор девичий голос. – При такой жизни не знаешь, что завтра с тобой случится.

-         Завтра будет ночь, потом утро, потом день и вечер, - говорит чернокожий старик в кипе.

-         Ты закроешь мазган! – истошно орет пожилая женщина в очках. – Ты не в своем Марокко, ты в цивилизованную страну приехал!

-           Из Ирака, госпожа, - чуть поверачивается к ней водитель. – Мои родители из Ирака.

-         Эсти, - тихо говорит своей соседке старик в шортах. – Ты уже слишком: причем тут Марокко или Ирак?

-         А при том, – невозмутимо произносит, сидящий за этой парой, широкоплечий мужчина. – Притом, что твоя жена – расистка. Таких в тюрьму сажать надо. 

-         Ты что сказал? – мучая больную шею, поверачивается к нему женщина в темных очках. – Это меня в тюрьму?

-         Тебя, тебя, - невозмутимо подтверждает широкоплечий.

-         Шломо! Ты слышишь, что он сказал?

-         Выйдем, Эсти, выйдем сейчас же! – не выдержав, требует старик в шортах, и даже поднимается неосмотрительно.

-         Сиди! – требует его спутница. – Мы за билет заплатили. У тебя что, есть лишние деньги?

-         Здоровье дороже, - бурчит старик в шортах.

-         Это верно, - ловко протискивается на его место маленький человечек с бледным, острым личиком. Он усаживается рядом с сердитой пассажиркой и продолжает: - Идти могу сколько угодно, стоять – чистая мука.

-         Доигрался, - зло смотрит на неосмотрительного старика  пожилая дама в очках. – Вот всегда так. Всегда на твое место кто-то садится…. Водитель! Да выключи ты мазган!

-         И чего они всю дорогу лаются? - говорит по – русски мужчина в фетровой, потертой шляпе.

-         Культуры никакой, - отзывается ярко накрашенная женщина в легком, прозрачном платье. – Все им не так. Живут здесь от рождения. Денег куры не клюют, а все в автобусе ездют, экономят.

-         Ладно вам – говорит ей тоже по – русски пассажир в мятой армейской форме. – Среди сабр бедных тоже хватает.

-         Ага, мы то и видим – продолжала ярко накрашенная. – Вон одна весь банк украла. А у нас сосед сыну и дочке по машине купил. Плюнуть некуда из-за их машин.

-         Ты выключишь мазган! – истошно вопит пожилая дама в темных очках.

-         Не выключу, - отзывается водитель. – Мы из Ирака – народ упрямый.

-         Я его сейчас убью! – говорит женщина.

-         Не убьешь, - улыбается сидящий с ней рядом маленький пассажир. – Мы тогда все разобьемся.

-         Тебя кто спрашивает? – поворачивается к нему соседка. – Занял чужое место и молчи.

-         Чужих мест в автобусе не бывает, - резонно возражает маленький. – Бывают места свободные и занятые.

-         Он еще и рассуждает! – картинно поднимает руки вверх соседка.

Тут входит в автобус молодая, религиозная мама с тремя детишками. Первые двое  постарше и ведут себя прилично. Третий малыш, а  ему год, не больше, орет, как резанный.

 Мамаша не обращает на орущего ребенка никакого внимания. Ей уступают место. Она спокойно устраивает на этом, единственном месте, все свое семейство.

-         Да уйми ты ребенка, - говорит вошедшей даме женщина с книгой. – Ты что не слышишь?

-         Слышу, - поверачивается к ней с улыбкой многодетная мать. – У Даника зубки лезут. Тут не уймешь.

-         А у меня давно все выпали! – вдруг сообщает неприметный прежде старичок в белой панамке. – Так я что орать должен на весь автобус?

-         Вот ты и орешь, - спокойно указывает старичку бас.

Ребенку, судя по всему, этот голос нравится. Он перестает голосить, и начинает вертеть курчавой головенкой в поисках источника такого приятного голоса.

-         Нарожают, потом ходят без штанов, - ворчливо произносит по – русски  женщина  в легком платье.

-         Да она вроде в юбке и даже длинной, - поправляет ее сосед в фетровой шляпе.

-         Ты из меня идиотку не делай, - советует спутнику женщина. – Они нарожают, а толку ноль. Их дети в армию не ходют…. Вон, косются. Не нравится им, что по-русски говорим. Ненавидят нас.

-         Зато вы их любите, - вздыхает сосед.

-         А за что их любить?…. Это нашему сыну автомат на шею – и пошел, или вот  ее?!

-         Кто-то должен страну защищать, - говорит мужчина в мятой форме.

-         Вот они пусть и защищают. И место у них на кладбище готово, как у людей. А тебя за оградкой похоронят, как собаку.

-         Мой дед на русском кладбище похоронен, под крестом, - говорит сосед. – А рядом еврейское есть. Там евреи лежат.

-         Ну и что?

-         А то. Это в койке есть разница, кто с тобой рядом устроился, а покойникам это все равно. Это живым важно. Для них должны быть равные права.

 Вот на этом «русском» изречении водитель все-таки выключвет мазган,  но тут в автобусе появляется группа ортодоксов в черных костюмах и шляпах.

-         Включи мазган! – тут же истошно орет кто-то из глубины салона. – Дышать нечем!

-         Тихо! Чего ты орешь! – одергивают любителя холода. – Открой окно!

-         Не нужно открывать! – вопит кто-то. – Сквозняк!

Тут грузный мужчина в майке пробует пробраться к выходу.

-         Да ну вас всех к чертям, - бормочет он, расталкивая стоящих пассажиров. – Лучше пешком пойду.

-         Ну и топай до своего поселения, - советует ему кто-то.

-         Я тебе потопаю! – резко поворачивается к советчику грузный.

-         Давно рекомендую нашему Кнессету закон принять, – внятно произносит высокий мужчина в кипе. – Пусть «левые» в автобусе с левой стороны сидят, а «правые» - с правой.

-         А религиозных куда? – интересуется нежный, девичий голос.

-         Им специальные автобусы, - решает молодой человек, призывно и ласково взглянув на симпатичную девицу.

-         Водитель! Включи мазган! – бешено орет кто-то из душной глубины автобуса.

Но тут общественный транспорт тормозит, и в салон быстро поднимается юноша – араб с изможденным, застывшим лицом фанатика и в тяжелой куртке не по сезону….

                                         2001 г.

ПРОРОКИ В ОТЕЧЕСТВЕ Просто анекдот

 Натан так про себя и говорит: я добр и бескорыстен, как мой отец. Он талантливый человек этот Натан, отлично играет на трубе и даже сочиняет музыку. 

 В России он был достаточно известен, играл в знаменитом оркестре, всегда и активно, но безуспешно, боролся с несправедливостью, произволом, бесправием, а потому в начале семидесятых годов добился выезда в Израиль, где, как он думал, этих общественных недостатков не имеется. 

 Довольно быстро Натан убедился в обратном, и вновь стал наводить везде порядок. 

 Нигде в мире людям это не нравится. Обычно гонимым и презираемы так называемые «учителя жизни» из любителей. Профессионалов: философов, религиозных вождей, деятелей искусств разных, политиков – человечество как-то терпит, но к остальным «поводырям» относится с понятной настороженностью и антипатией. 

 Натан шумел и «возникал» постоянно, в самое неподходящее время: жужжал, брюзжал, стонал, плакал…. В итоге, так и не завел семью, не родил детей и не построил свой дом, если не считать небольшой квартиры, полученной им от государства по приезде в Израиль.

 « Нет пророка в своем отечестве», - любил повторять Натан, утешая тем, что в чужом, в Германии, его терпели и, время от времени, давали работу в одном из многочисленных оркестров на родине Бетховена. Повторю, музыкантом он, и в самом деле, был замечательным. /

 Так и жил Натан, в одиночестве, и между небом и землей. Несколько, как правило, зимних месяцев проводил в Израиле, а потом улетал в Германию, где и зарабатывал кое-какие небольшие деньги, необходимые для того, чтобы не умереть с голоду и прикрыть штанами свой худой зад. /

 Вот с этим Натаном и случилась одна примечательная история в городе Хайфа, где он и поселился ровно 30 лет назад. Шел он однажды по своим делам, торопился, но вынужден был присесть на скамейку в сквере, чтобы завязать шнурок. Надо сказать, что шнурки на туфлях Натана, вечно развязывались. Вот он присел, взялся за это простое дело, но тут рядом, с тяжким вздохом, опустился на скамейку немолодой, грузный человек, предварительно поставив на гравий дорожки потрепанный чемодан. /

 Натан, добрая душа, никак не мог промолчать, оставить вздох случайного соседа без внимания./

-         Что, худо? – спросил он, безошибочно уловив на слух, что вздох прозвучал на русском языке. /

-         Хуже некуда, - охотно ответил сосед.

  И тут начали они дуэтом ругать государство Израиль, где все плохо и даже так отвратительно, что жить совсем не хочется.  Все они вспомнили: и местный климат, и города, построенные на американские деньги, и отсутствие всяческих свобод, и суд предвзятый, и беспомощность армии, и ангажированных политиков, и «религиозных мракобесов», и наглых детишек …. В общем, все припомнили из джентльменского набора, а под конец даже согласились, что у антисемитов есть все основания ненавидеть народ, к которому они оба принадлежат.

  Познакомились. Случайный собеседник представился Владимиром Шварцем, По причине одинаковых взглядов на жизнь, Натан и Владимир очень друг другу понравились. /

 Потом перешли они от тона разоблачительного к тону исповедальному. Натан рассказал о вехах своей безрадостной биографии, а Владимир сообщил трагические подробности своей недавней размолвки с детьми, в результате которой он и был выгнал на улице вот с этим, единственным чемоданом.

 Бездетному Натану очень понравилась история о неблагодарных, подлых детях, и он сделал Владимиру лестное предложение.

 Дело в том, что неделю назад он получил предложение от одного из оркестров Франкфурта совершить с этим коллективом турне по странам Восточной Европы, и вот, как раз, сегодня улетал, освобождая свою квартиру на несколько месяцев.

 - Держи ключ, это запасной, - сказал Натан. - Живи, сколько хочешь. Вернусь только к зиме, а там разберемся.

-         Ой, спасибо! – обрадовался Володя. – А я уж думал, что на скамейке ночевать придется. Все-таки мир не без добрых людей.

-         Но нет пророка в своем отечестве, - добавил Натан.

-         Как факт! – охотно согласился Володя, принимая от случайного собеседника визитку с адресом.

 Тот невольно замешкался, отметив некоторую неловкость подобной услуги. Они, мол, только что познакомились, мало знают друг друга, но Натан только отмахнулся, сказав с усмешкой, будто в шутку, что воровать у него нечего, а стены его жилища новый приятель с собой не унесет. В общем, уговорил Володю ключ взять, оговорив при этом одну особенность своей холостяцкой берлоги. Была у Натана «точка безумия». Больше всего на свете он ненавидел телефоны, а потому и не имел у себя дома этот безобидный аппарат.

 Но и здесь они оказались единомышленниками. Владимир тоже терпеть не мог этот вид связи. Он даже краткую лекцию прочем о несчастном и благородном эпистолярном жанре, вконец уничтоженном мерзкой телефонизацией всех и вся.          

 Вечером улетел наш трубач в город Франкфурт, а на следующее утро открыл дверь квартиры Натана Володя, но пришел он туда почему-то без чемодана, осмотрелся, привычно вздохнул, проверил действенность сантехники, наличие газа, света, воды, а потом спокойно удалился, прихватив с собой зачем-то книжонку, под названием: « Роберт и Клара Шуман в России».

 Прошло три летних месяца. Натан, отработав, отрубив с оркестром в пяти странах бывшего Советского блока, вернулся в Израиль и сразу же, из аэропорта, отправился в город Хайфу. В ходе гастролей он заметно устал от бесконечных переездов и гостиничных неурядиц, и теперь надеялся отдохнуть в своей уютной квартирке, неподалеку от парка бахаистов.

 Лифта в доме Натана не было. Он втащил свой чемодан на третий этаж и попробовал открыть дверь свой квартиры ключом, но не смог это сделать. Все попытки оказались безуспешными. Тут только Натан заметил, что замок в двери стоит новый, совсем не его, прежний, замок. Тут он испугался, решив, что по извечной рассеянности, перепутал этаж, но на двери, под звонком, висела табличка с фамилией трубача. Ошибки быть не могло. /

 Тогда и вспомнил Натан, что поселил в своей квартире случайного попутчика, и решительно надавил кнопку звонка. /

-         Кто там? – спросил за дверью сердитый, старческий голос. /

-         Это я, Володя, открой» - потребовал Натан. – Ты что, замок поменял?/

-         Володя тут не живет, - не сразу отозвался голос за дверью.

-         А вы кто? – растерялся трубач.

-         Я – Яков,- представился старик за дверью. - Вам чего надо?

-         Как чего?! – заорал несдержанный трубач. – Это моя квартира! Я здесь живу! А ну, откройте сейчас же!

-         Хам, - сказали за дверью. – Бандит! Пошел вон! Сейчас полицию вызовем. Шарканье удаляющихся шагов, и в квартире Натана стало тихо. Что было делать бедному скрипачу? Обратиться к соседям? Но он давно и решительно разругался со всеми обитателями своего дома. Самому позвонить в полицию, но для этого нужно было тащиться с чемоданом  на  дальний угол улицы.

  Натан впервые пожалел, что не обзавелся аппаратом сотовой связи, и от отчаяния поступил самым необычным образом: он достал из чемодана футляр с трубой, достал инструмент, вставил мундштук, сел на пол, и стал выдувать одну из любимых своих мелодий.

 Минут через пять приоткрылась дверь его квартиры. На пороге стоял старичок в полосатой пижаме, совершенно лысый, но с кустистыми бровями. Старичок моргал беспрестанно, и в этом моргании было что-то ненормальное, болезненное. /

-         Ты чего тут? – спросил моргун.

Натан положил трубу на колени. /

-         Я тут живу, - сказал он. – Это моя квартира. Вот мой паспорт, там прописка есть, - он вытащил теудат зеут и раскрыл его.

 Старичок тут же удалился, но дверь закрывать не стал и сразу вернулся со своим документом. На это раз он подошел к Натану, и показал ему договор на съем квартиры между ним: Григорием Бердичевским и Владимиром Лугаником - хозяином квартиры, там же было указано, что за аренду указанного помещения было уплачено 2 тысячи 400 долларов, и шесть месяцев моргающий старичок мог жить спокойно.

 Тут вернулась с рынка его жена, молодящаяся, крупная дама. Дама эта, узнав в чем дело, подняла дикий крик и даже, в какой-то момент, сделала почти удавшуюся попытку спустить Натана с лестницы.

 Спасла трубача соседская девчонка с большой собакой, способной только на объятья и поцелуи, но склочная дама, жена Бердичевского, знать этого не желала, а устроила что-то, вроде трусливой истерики, заклиная бедную девчонку держать покрепче «этого мерзкого пса».

 Натан, воспользовавшись неожиданной паузой, втащил чемодан в свое жилище, решительно отстранив моргающего старичка.  Дама бросилась за ним, и сражение продолжилось уже в холле с переменным успехом. Наконец, было решено устроить перемирие до выяснения обстоятельств.

 В договоре были прописаны телефон и адрес Владимира Луганника. Натан тут же набрал  указанный номер с аппарата своих не званных жильцов. /

 Вежливый, девичий голос ответил трубачу, что папа вернется с работы через два часа. Бердичевские позволили Натану принять душ в своей квартире, переодеться и отдохнуть на диване в холле, но ровно через два часа он, и жена моргающего старичка, стояли во дворике коттеджа, где проживал вероломный и подлый деляга – Владимир Луганник. /

 Он будто и не удивился, увидев перед собой обманутых жильцов и хозяина квартиры. На разгневанные вопли и укоризны только улыбнулся и предложил визитерам устроиться в саду за столиком, где он угостит их первоклассным кофе.

 Бердичевская и Натан, как ни странно, предложение приняли. Кофе, поданное вежливой и симпатичной, дочерью Луганника и в самом деле оказалось отличным, а печенье, домашней выпечки, вкусным. Тут  у них и состоялся любопытнейший разговор.

-         Ты же сказал, что тебя из дома дети выгнали, - напомнил Натан.

-         Что ты, у меня замечательные дети, - отмахнулся Володя. - Мне просто показалось, что тебе бы это не понравилось. Вот я и придумал жуткую историю.

-         И про бедность свою тоже соврал? – озираясь, воскликнул трубач. /

-         Тебе, в тот момент, не нужен был состоятельный собеседник. – невозмутимо прихлебывая кофе, ответил наглый лжец. /

-         И Израиль этот тебе нравится? – заорал Натан. /

-         Местами, - по-прежнему невозмутимо ответил Луганник. – В целом – жить можно.

-         Ну, ты и гад! – покачал головой трубач. – А чемодан этот проклятый откуда. /

-         Нашел, кто-то выбросил, - сказал Володя. – Понимаешь, сам чемодан мне не был нужен, но колесики на нем вижу - в полном порядке, а у меня, как раз, сломалось колесо на одном из кресел. Вот я и решил: принесу домой и сниму нужную вещь в спокойной обстановке. Терпеть не могу, когда детали хорошие пропадают.

-         И потому мою квартиру сдал! – Натан вскочил, чуть не опрокинув столик.

-         Не деловой ты человек, - сказал Володя. - Ну, что было ей стоять попусту в твое отсутствие? А так, люди в ней жили. Все хорошо.

-         Тебе хорошо! – продолжал на повышенных тонах Натан. – Денежки чужие пропил небось.

 Тут Луганник поднялся, исчез за дверью своего коттеджа, но вскоре вернулся с пачкой долларов. /

-         Считай, - сказал он. – Все твои. /

Надо отметить, что супруга Бердичевского весь этот фантастический разговор молчала, только переводила глаза, полные изумления, с одного собеседника на другого, но тут не выдержала.

-         Все! – сказала она Натану. – Ты гроши получил, а мы живем, как договорились. Больше переезжать не станем, и не думай нам доллары отдавать. Не возьму!

-         А я где жить  буду? – опешил Натан./

-         Это твоя проблема, - сказала жена Бердичевского и решительно поднялась, прихватив с собой со стола печенье и, объяснив, что угощение она берет для мужа, чтобы тот попробовал, как некоторые умеют печь.

 Натан и Володя остались вдвоем./

 - Знаешь, - сказал Луганник. – Живи пока у меня. Денег с тебя брать не буду. Места хватит. И на трубе можешь играть, сколько влезет, соседи далеко, а там и Бердичевские съедут, им скоро хостель дадут./

-         А чемодан? – растерянно спросил Натан.

-         Сейчас смотаемся, - сказал Володя. – Карета у подъезда./

Вот какая неожиданность произошла с Натаном, но не без корысти пригласил его на жительство хитрый Володя Луганник. Познакомил он трубача с сестрой своей, вдовой, потерявшей любимого супруга лет семь назад. Сестра, как ни странно, понравилась Натану, хотя с порога предупредила его, что терпеть не может ныть, плакать, жаловаться, а любит путешествовать и играть в преферанс.

 В общем, пошла полоса удач в жизни Натана. И работу он нашел, стал ездить по стране с одним джазовым ансамблем. Сестра Володи путешествует вместе с ним. Так и живут, квартируя в коттедже Луганника, а жилье Натана продолжают снимать Бердичевские, что-то у них не заладилось с  хостелем. /

 Собственно, я эту историю записал со слов Бердичевских. Они очень просили поспособствовать, с помощью газеты, в решении их проблемы. Я вот способствую и прошу ответственных за это дело чиновников безотлагательно дать моргающему старику и его жене-сладкоежке обещанные квадратные метры.  

К РАДОСТИ из дневника

Ресторан, означенный в приглашении, искали долго. Нашли, наконец. Вокруг унылая промзона: пусто и тихо. Никто не скребет железо, не давит пластмассу, не пилит дерево. Суббота… Ладно, не будем впадать в ханжество: бизнес ресторанный та же индустрия отдыха. Не такая откровенная индустрия, но все же…

Следом за нашей подкатывает еще одна машина, затем микроавтобус, битком набитый разряженной публикой. Всех первый раз вижу, но гости друг другу рады, и я всем  искренне рад… В этот день так положено. Почему бы не порадоваться, если есть повод.

Лифт в ресторане замечательный: прозрачный и зеркальный, легкий и быстрый, как крылья ангела. Возносимся к залу, но в холле, на подходе к накрытым столам, ждут нас всевозможные напитки и легкий закусон. Это правильно – прежде утоли жажду и голод, поправь настроение, а только потом иди в объятья и под поцелуи хозяев бала…

Подкрепившись, так и делаем. Музыка грохочет. Всех встречает эта веселая музыка, но кажется, что  зазвучала она только в твою честь. Улыбки, улыбки и улыбки… Объятия и губы, всегда готовые к поцелую.

-          Ах как мы рады! Наконец-то! Отлично выглядишь. А это кто? Мотек! Как подрос! Великан! Мужчина!

А там, в глубине зала, столы ломятся от яств. Двадцать круглых столов. У каждого по семь кресел. Замечательное число – семь. Все за таким столом должны быть равны в радости…

Ладно, улыбки улыбками, а пора закусить и выпить вторично. Закуска и выпивка разные – на все вкусы. Находи свое – пей и жуй. Только помни, что все это легкая разминка – главное впереди, а потому, жуя, не забудь: ты не только во имя тупого чревоугодия зван на праздник. Увидел знакомое лицо, вскакивай, бросайся навстречу.

-          Софа, дай я тебя поцелую!… Это твой муж?… Слушай, пусть отвернется. Я его стесняюсь…

-          А помнишь?

-          Ну, конечно!

Иврит, русский, идиш, английский – все языки были званы на это торжество. Но все в банкетном зале, похоже, говорили на одном языке, и это тоже было необходимым условием для настоящего бала.

А хозяева праздника стояли бедные у распахнутых, высоких дверей в зал. Все еще встречали гостей. Битый час стояли голодные, но с улыбкой до ушей. Всем они были рады, даже сильно опоздавшим и мало знакомым людям. Все была положена равная доля радушия. Такая у хозяев бала была работа в этот день, и справились они с ней блестяще.

Юмор, причем специфический, – прямое следствие дрессуры ума. Для еврея смех, радость, как скрипка или шахматы. Прежде раздражало это. Помнил, как в свое время татар определяли на дворницкую службы, караимы обсели сапожные будки, лица "кавказской национальности" по сей день царят на рынках России, а профессия шута и раньше была отдана еврею на откуп, в ходе перестройки они и вовсе захватили там все командные высоты. Разрешили евреям веселить публику.

Времена тяжелые, дело ответственное. Тут шустрому "жидку" и карты в руки. Он от природы "шут гороховый". Одним обликом своим смешит коренное население испокон веку. Привык даже на плахе веселиться…. И то верно, нормальным людям – не до шуток. "У разбитого корыта" одни слезы на уме и сердце. Да и "какие могут быть смешки в переходный период?" Период же этот, похоже, бесконечен… Ну, можно, конечно, отвести душу, но без горячительного никак это невозможно, а эти, разные там, шифрины, гусманы, гуревичи, хазановы, карцевы, винокуры и примкнувшие к ним петросяны – и без допинга, на трезвую голову, готовы козликом скакать… Ну и пусть, и правильно. Нет достойней работы, чем нести людям радость, не смотря ни на что. Не помню, кто сказал это, но сказано замечательно: жизнь - это коктейль из смеха и ужаса. Ужас берет на себя действительность, смех – евреи…  

Крепкие напитки на столах отсутствуют. Есть легкие вина. Пробки заботливо подняты, но никто не тянется к бутылкам. Некогда. Во-первых, нужно попробовать все закуски, а, во – вторых, обнять всех и поговорить со всеми. Пьяница, чаще всего, - существо мрачное и одинокое. Веселье он ищет в бутылке, а не в обществе. "Питие" с весельем сопряжено только в мифе. Радость живет внутри человека, а не в бутылке. Нет в тебе радости, и никакие градусы не помогут.

Этим я вовсе не хочу сказать, что среди  израильтян нет пьяниц. Имеется и в достаточном количестве. Только и здесь еврей рационален. Он, как правило, пьет с особыми людьми, в особой компании или в одиночку. И никогда  не путает званный бал с дешевым шалманом.

Тем временем график выдерживается – пустеют тарелки, суетятся официанты, меняя приборы... Запах первым вплывает в зал, а следом и горячее несут. Здесь тоже выбор велик. Ну что за радость без выбора? Кого блины с мясом осчастливят, кого шницели и рамштексы, а кого и рыбный деликатес. От "холодного" – один вкус на языке, а тут волнами запахи. Добрые блюда в ассортименте хаосом этих запахов гармонию не нарушат, скорее восполнят…
 Что дальше? Понятно что - танцы. Нужно как-то искупить грех обжорства. Танцы в Израиле характерны вот чем: каждый пляшет,как умеет, не обращая даже внимание на музыку. Каждый совершенно свободен и здесь. Двигайся, как можешь и умеешь - никто на тебя косо смотреть не станет. Вот и получается, что одна пара под одну и ту же музыку танцует вальс, другая танго, третья рок, а четвертая твист... И здесь очевиден национальный характер.
 Теперь о главном. Виновник всего этого пиршества, несмотря на грохот, спокойно спит в своей коляске, украшенной лентами. Виновнику всего 8 дней от роду. Он пережил боль обрезания, а теперь спит крепким сном и даже не подозревает, что стал поводом для такого бурного веселье все этой компании взрослых людей. Он моложе всех на этом сборище, а старше всех его прабабка Лиза, которая по причине преклонного возраста выпила всего три рюмки водки, закусив двумя палками шашлыка, но от танцев и не подумала отказаться.
 Вот и все о первом моем празднике в Израиле, который состоялся 15 февраля 1996 года.

ЕВРЕИ ОКТЯБРЯ И МИХАИЛ БУЛГАКОВ

 Виктор Лосев в своем предисловии к сборнику «Дневник Мастера и Маргариты» (Москва, Вагриус. 2001) пишет: «… Булгаков прекрасно понимал, что начавшиеся репрессии проводятся не в целях восстановления справедливости, а совсем по другим мотивам. Полностью оправдался его прогноз о том, что со временем окрепшие «шариковы» уничтожат своих учителей – «швондеров».

 Но обратимся к бессмертной повести Булгакова и вдруг обнаружим, то, что постоянно скрывается от глаз критиков. Шариков  р о д и л с я  хамом, и пошел на учебу к тому, кто позволял ему таковым быть, но породил-то человека-собаку не придурок из еврейского местечка, а замечательный ученый, либерал и мудрец – профессор Преображенский, на пару с симпатичнейшим немцем – Борменталем.  Филипп Филиппович породил Полиграфа Полиграфовича. Кстати, Полиграф – буквально «многопишущий». Невежду породили умники 19 века, философы, мечтающие о сотворении какого-то нового мира.

 Подобная трактовка – одна из многих. Есть критики, считающие профессора Преображенского чуть ли не Богом, сотворившим в компании с ангелом-ассистентом черта. Ссылаются на семь комнат в квартире профессора (семь дней творения), и прочие мистические особенности повести.

 «Сам Преображенский, - пишет критик А.Коваленко, – подобно Создателю, обладает властью над жизнью и смертью – он возвращает молодость».

 Но профессор вмешивается в биологическую природу человека точно также, как русские большевики вмешались в его социальную природу. Преображенский возвращает молодость только тем, кто способен оплатить дорогостоящую операцию, и высоким властным чинам, способным обеспечить его защиту. Какой уж тут Создатель.

 Скорее, еще один кудесник, пособник Сатаны. Но Булгаков  никогда не судил «силы зла». В будущем его  Воланд станет почти идеальным героем. Замечательны и члены его свиты. Нет, в эту компанию Шарикова никак не поместить.

  Высокий талант писателя не умел лгать, потому и был высоким. Не «швондеры» породили «шариковых» а «преображенские».

 Я, наверно, впервые закавычил фамилию одного из любимых героев Булгакова. Но ничего не поделаешь: родителей, как говорится, не выбирают. В финале повести, по воле писателя, профессору удалось загнать джина в бутылку: вернуть псу собачье обличье. В действительности, «шариковы» заставили российскую элиту вести собачью жизнь, превратили в мракобесов, ничтожеств, рабов.

 Голем уничтожил своего создателя, а «швондеры»  вовсе не были учителями «шариковых», а обычными наемниками.

 В столицах российской империи к ним не привыкли. Декрет Временного правительства, разорвавший Черту, позволил и худшим и лучшим представителям еврейского народа заполнить города центральной России.

 Они также, а часто и гораздо сильней ( достаточно вспомнить погромы Первой конной армии) страдали от первой русской криминальной революции, но их массовое появление совпало с ужасами этой революции и в сознании значительной части аристократов и образованной прослойки общества понятие «еврей» слилось с понятием большевизма.

 Не будь Октября, русские либералы в прежнем стиле Бичер Стоу всеми бы силами охраняли и защищали еврейское население Империи, возмущались погромами и сочиняли коллективные письма правительству, но Октябрь случился и еврейское равенство во всем вызвало у тех же либералов что-то, вроде шока.

 И это понятно. Человек в белом фраке, передовой просвещенный, цивилизованный вдруг оказывается в зловонной, выгребной яме. Сложно требовать от такого джентльмена в быту ясного мышления, и здравых суждений. 

 В августе М.А.Булгаков записывает в своем дневнике: «Новый анекдот: будто по - китайски «еврей» – там. Там-там-там ( на мотив «Интернационала») означает «много евреев»».

 Необходима оговорка: я не собираюсь  доказать антисемитизм того или иного русского писателя или поэта. Занятие это не кажется мне достойным и разумным. Мне бы хотелось просто исследовать феномен высокого таланта, не сумевшего в критической, экстремальной ситуации простить инородцу то, что они охотно прощали своему народу.

 Впрочем, и этот мой тезис легко оспорить. Мне кажется, что антисемитизм многих, выдающихся деятелей русской культуры, был частью понятной, негативной реакции на свой, собственный народ, на Россию, на крушение с воих же надежд на разумное переустройство мира.

 Прежде, чем задать вопрос: любил ли Гоголь, Блок, Булгаков, Цветаева или Розанов евреев – я бы спросил любили ли эти писатели и поэты свой, русский народ, да и человечество в целом.

 Ничего не поделаешь, Булгаков дневника считал Октябрьский переворот еврейским делом. Вот любопытнейшая запись в дневнике за тот же год: «Мальчишки на улицах торгуют книгой Троцкого «Уроки Октября», которая шла очень хорошо. Блистательный трюк: в то время как в газетах печатаются резолюции о предании Троцкого анафеме, Госиздат великолепно продал весь тираж. О, бессмертные еврейские головы…. Публика, конечно, ни уха ни рыла не понимает в этой книге и ей глубоко все равно – Зиновьев ли, Троцкий ли, Иванов ли, Рабинович. Это «спор славян между собой»».

 Иванов в одиночестве среди славян – и это неслучайно. Однако, фамилию главного «спорщика – славянина» Булгаков не упоминает. Это он, Сталин, решит судьбу писателя, как фараоны решали судьбы своих рабов.

 Евреи почти  на каждой странице дневника Булгакова. С ними обязательно связан мрак, опустившийся на Россию, но «еврейский вопрос» далеко не всегда окрашен в юдофобские тона. Булгакову в равной степени отвратительны и русские писатели - прислужники большевиков.

 «Старый, убежденный погромщик, антисемит pur-sang пишет хвалебную книжку о Володарском, называя его «защитником свободы печати». Немеет человеческий ум…. Василевский же мне рассказал, что Алексей Толстой говорил: - Я теперь не Алексей Толстой, а рабкор-самородок Потап Дерьмов.

 Грязный, бесчестный шут…. Демьян Бедный, выступая перед собранием красноармейцев, сказал: «Моя мать была блядь»».

 Вот не знаю, мог ли верить Булгаков Василевскому (известному фельетонисту), но то, что хотел верить и в вере этой не щадил никого – это точно.

 Слухи в те лихие годы наполняли Россию, коварно дополняя подцензурную печать. Слухам Булгаков тоже охотно верил: «Есть сообщение из Киева, - отмечает он в дневнике, - что вся работа союза швейников, ввиду того, что в нем 80% евреев, переводится постепенно на еврейский язык».

 Булгаков христианин, религиозный человек. Непонятно зачем, но он попадает в редакцию журнала «Безбожник» к знакомому редактору – еврею и берет у него 11 номеров за 1924 год. Читаем дневник: « Когда я бегло просмотрел у себя дома вечером номера «Безбожника» был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее, ее можно доказать документально: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно его. Нетрудно понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены».

Вот где истоки антисемитской трактовки истории Христа в «Мастере и Маргарите». Булгаков нашел подтверждение «кровавого навета» в своем личном опыте. Он решил, что «швондеры» научили «шариковых» гадить в церквах, и, конечно во имя своих, иудейских интересов.

   Евреи попытались отнять у Булгакова Бога. За редактором «Безбожника», он не смог, по крайней мере, в дневнике, разглядеть толпу язычников-хамов, готовых по первому зову надругаться над верой отцов.

  Они же, евреи, сделали попытку украсть у писателя книгу и пьесу: «Итак, вторично сообщаю, что ни на роман «Белая гвардия», ни на пьесу «Дни Турбиных» З.Л. Каганский прав не имеет.

 Г-на Каганского я привлекаю к ответственности».

 Но читаем в письме брату – Николаю: «Биншток – мой доверенный по печатанию «Белой гвардии» в Париже». «Бинштоков» – честных и порядочных евреев в жизни Булгакова было предостаточно, но об этих людях, пожалуй, за исключением Ильи Ильфа, писатель упоминал информативно, зато каждый грязный факт, связанный с евреем описывал подробно: «В «Вечерке» фельетон о каком-то Бройде – писателе…. Этот Соломон Бройде – один из заправил нашего дома. У него одна из лучших квартир в доме, собственная машина. Ходит всегда с сигарой во рту, одет с иголочки. В фельетоне сообщается, что он мошенник, который нанимал какого-то литератора, чтобы он писал за него его вещи».

 Булгаков творил свои замечательные книги и пьесы сам. Он был, как говорили, «государством в государстве». Он так и умер, не отдав коммунистам ключи от своей крепости. Его травили, его уничтожали, его предавали «шариковы» и «швондеры» всех национальностей ( русские, евреи, грузины, украинцы, поляки, армяне…)

 Но чаще всего он замечал в своре своих гонителей – еврея.  Не потому ли, что в той жизни, до Октября, еврей киевлянину – Булгакову казался самым невзрачным, презренным существом. И вдруг этот странный, мало понятный народ, обрел силу и власть. Сила эта казалась Булгакову – злой, власть – гибельной. Традиционная, православная трактовка Евангелия получила, в его глазах, свое подтверждение.

 Все повторяется. Новую псевдосвободу получили евреи России после Второй криминальной революции. Вновь – они не больше, чем наемники вечного хама «шарикова», и снова вина за бедствия народа российского целиком и полностью ложится на них.

 Белов, Распутин, Бондарев, Солженицын… Конечно, все эти писатели рангом ниже Михаила Афанасьевича Булгакова, потому- то они и строят не свои интимные дневники, а свое творчество и мировоззрение, во многом, на извечной вине еврея за все.

 Дневник – дневником. Быт – бытом. В дневнике, как правило, только следы чувства, наметки мысли. В творчестве – все иначе, все масштабней, все «круче».  Но из дневника, из писем и случайных заметок, как из сора, по утверждению Ахматовой, и лепятся плоды настоящего вдохновения.

 Мог ли Булгаков, с его воспитанием, с его страшным, трагическим опытом жизни в Советской России написать другой дневник? Не думаю. И в дневнике, и в прозе, драматургии Булгакова – подлинное смятение чувств, ужас перед наступлением царства хама, и неверие в способность человека любой национальности противиться злу.

Мастер в знаменитой книге национальности не имеет. Добро, в понимании писателя, имеет интернациональную природу. Проще говоря, великий писатель был христианином, но не был националистом.   

 Булгаков, силой своего таланта понимал, истинную роль «шариковых» в победе большевизма. Нынешние русские писатели-юдофобы «шариковых» ставят на пьедестал, во всем обвиняя жалких временщиков – «новых швондеров».

 Сказалось, как мне кажется, полное исчезновение в русском народе «профессоров – преображенских». В свое время, несмотря ни на что, они держали моральную и эстетическую планку общества на достаточной высоте, и были в силах удержать «шариковых» в роли кошкодава. Нынче «шариковы» в России успешно овладели и писательским мастерством.   

ЕВГЕНИЙ АРЬЕ – РАБ ИСКУССТВА. О давней премьере

 Когда-то Георгий Товстоногов сказал при мне, что даже самый лучший театр больше 12 лет существовать в зените славы не может. Сегодня "Гешер" уже совсем не тот, чем был 13 лет назад. Видимо, и его главный режиссер стал не тем, кем был. Но все равно - великое спасибо этому театру за то, что он был когда-то.

 Кажется, каждый «кадр» этой постановки Евгения Арье помню.

 Каждый «кадр» «Раба». Так бывает только тогда, когда есть, что вспомнить.

 Мало того, я не только вижу, но слышу и даже вдыхаю запах этой инсценировки Исаака Башевиса Зингера.

 Арье и его труппа создали необыкновенно  о б ъ е м н ы й  спектакль. Спектакль необычной, знаковой силы.

 Что идея? С ней все просто: за прошедшие четыреста лет евреи, худо - бедно, но решили проблему смешанных браков, отступили перед силой любви, но вот не евреи никак не могут решить проблему евреев, покорно следуя за силой ненависти.

 Мы далеко ушли вперед. Они остались там, где были.

 Пролог к спектаклю оглушителен и страшен: черное поле сцены и грохот лошадиных копыт, свист нагаек в погромном набеге…. Были когда-то гайдамаки Богдана Хмельницкого, ныне «казачки» Арафата. Ничего не меняется.

 В Киеве конный памятник  «Богом данного» стоит высоко, могуче, без всякой охраны. В нескольких кварталах, прямо на земле, скромно расположился бронзовый Шолом Алейхем. Ночью его бдительно стережет от погрома милиция.

 Монумент жестокому убийце почитаем, памятник потомку жертв каждодневно рискует быть уничтоженным.

 Не исторический роман написал лауреат Нобелевской премии по литературе Исаак  Башевис Зингер, и, к великому сожалению, совсем не историческую сделал инсценировку его  прозы театр Гешер.

 От театра, от бульвара Иерушалаим, до «Дельфинария», на набережной Тель-Авива, где совсем недавно погибли дети от рук террориста, не больше двух километров.

 Нас мало что отделяет от времени Холокоста, устроенного героем украинского народа. Вот почему зрители, заполнившие до предела зал театра, не смели пошевелиться по ходу пьесы. Вот почему на глазах у многих были слезы. Вот почему зрители, после оваций, неоднократных вызовов труппы, покидали театр молча и строго.

 Но ради одних слез, печали и боли не собрал бы Арье зрителей. Нам этого «добра» и так хватает с избытком. Не собрал бы он никого ради отчаяния страха. В театр не идут люди за страстями, которых и в жизни у них хватает, не пойдут и за второсортной работой. Арье – настоящий мастер. Он делает свои вещи хорошо или превосходно.

 Террор разгоняет нас по углам. Сегодня собрать людей вместе необыкновенно трудно. Особенно трудно сделать это не манком дешевого балагана, а с помощью настоящего искусства.

 Важно, конечно, о чем говорит нам Арье, но, дело все-таки в том, как он это говорит. Вот на этом  к а к  и стоит замечательный театр Гешер.

 Иной раз, в ходе просмотра, мне казалось, что режиссер спектакля творит подлинные чудеса, устраивает волшебную игру. Соревнуется сам с собой. Ставит неразрешимую задачу, и тут же, одним щелчком пальцев, решает ее.

 Все гениальное просто. Не раз вспоминал об этом старом, как мир, открытии. Арье – мужественный и честный художник. Он не гонится за современной модой. Он слушает только сам себя и верит самому себе. Его фантазия решает труднейшие задачи с таким изяществом и смелостью, что иногда это изящество и смелость, казались мне по – детски наивными, будто Евгений Арье, хитрец великий, вдруг вспомнил, что по –настоящему гениальны бывают только дети, и позволил себе превратиться в ребенка.

 Может быть, пошло это от героя спектакля – Якова – человека ангельской, детской чистоты. Не знаю. Одно ясно, режиссер нашел единственную возможность точного прочтения   прозы Зингера.

 Игра в театр – дело обычное для  настоящего театра. В театре все-таки не служат, а играют, вопреки общепринятой лексике.  В этой постановке Арье поднялся до высот настоящей, детской игры.

 Ему нужен знак эпохи, «пещерного» времени – он зажигает на сцене живой огонь, и этого достаточно. Ему необходимо движение – и Арье зовет на помощь единственное, скрипучее колесо от телеги, и герои спектакля легко передвигаются в пространстве. Ему нужен ливень – и вода падает вниз с потоком света. Арье необходимы собаки –он рядит в собачьи шкуры актеров. И псы Арье по-детски агрессивны и жестоки только по приказанию человека, но ласковы и спокойны, когда людская ненависть оставляет их в покое.

 Он работает со светом, как ребенок среди ночи с волшебным фонарем. Он «ткет» свет, как живую материю. Он проводит раскадровку, говоря киношным языком, с помощью света. Он творит им монтаж своей постановки. Цвет не нужен Арье. Ему, как правило, достаточно черно-белой гаммы. И в этом тоже высший «пилотаж», раскрывающий фантастические возможности скупой, театральной графики.

 Пьеса полна красноречивых звуков, великолепной музыки Ави Беньямина, какой-то тайной, скрытой динамики. Ни в одной работе Арье я не видел столько неподвижных картин. И в то же время ни одна его постановка не была столь стремительна, подвижна.

  Вот в этом парадоксе я вижу все своеобразие новой работы театра. Евгений Арье – большой художник. Он не может позволить себе повторяться. Такого спектакля, как «Раб» не было до сих пор на сцене Гешера.

 Снова должен вернуться к теме этой новой работы театра. Обычной для искусства теме: чуде любви в мире ненависти. Но не о сюжете спектакля я должен сказать, а о неистребимой атмосфере любви в труппе, благодаря которой и могут рождаться такие спектакли.

 Я говорю не о личных чувствах актеров, не об их персональном отношении к Арье – человеку. Ничего не знаю об этом, и знать не хочу. Но подлинный движитель действия на сцене театра Гешер – это настоящая любовь к  р е ж и с с е р у  спектакля, полная вера в его замысел, глубокое уважение к тексту пьесы, любовь актеров друг к другу в сценическом действии, вера в исключительные возможности каждого.

 И результат работы этой любви разителен. Исраэль Демидов играет так, будто он родился героем романа Зингера. Ванда – Сарра – Евгения Додина – нашла удивительный ключ к своей роли. Она блистательно исполнила роль Жены. Додина  ш л а  за Яковом с первого своего появления на сцене. Она была одним целым с ним, одной плотью.

 О каждом актере в этой постановке я бы мог написать много. Каждая роль заслуживает подробного и благожелательного разбора. Я уже говорил, что помню каждый кадр этой постановки. Помню и каждую актерскую маску, манеру игры каждого.

 Был на одной из первых представлений «Раба». Уверен, в дальнейшем найдет Арье возможности для улучшения спектакля. Мне показалось, что в первом действии есть незначительные длинноты. Но в этом большое преимущество театра перед другими видами искусства. Театр - дело живое, и постановка настоящего режиссера – это всегда процесс совершенствования.  

 Хорошую прозу необыкновенно трудно инсценировать. Здесь потери неизбежны, но Арье свел их все-таки к минимуму. Мало того, он смог дать такое прочтение романа Зингера, что его постановка выглядит, как вполне самостоятельное произведение искусства. И это, несмотря на то, а, скорее всего, благодаря тому, что сохранил Арье и тональность, и ритм и удивительное национальное своеобразие, аромат, идишитской прозы Зингера.

 А теперь  скажу о главном. Мир наш безумен в пароксизмах ненависти и смерти. Большой писатель Исаак Башевис Зингер нашел в своем творчестве  лекарство, способное дать возможность выжить в этом мире безумия.

 Впрочем, подобным образом человек может спасти себя от любого прикосновения к подлинному искусству. Театр Гешер и Евгений Арье сделали работу о безумии человеческом так талантливо, что само это безумие глупости и ненависти кажется случайным и преодолимым, а разум и любовь теми вечными категориями, благодаря которым мы все еще существуем в этом печальном мире.   

                                                                 2000 г.               

КОММУНАРЫ репортаж с камином

 Камин есть в той вилле, на высоком берегу Средиземного моря. Зимой камин топят каждый вечер, используя для этого уголь, приобретенный в магазине и хворост, собранный в соседнем парке.

 У камина, в большом холле, пятеро немолодых людей из Петербурга. Прибыли они в Израиль 8 лет назад в одной группе, сразу же отправились в город Ашкелон по известному адресу, где ждал их хозяин виллы с набором ключей и договором на аренду.

 Вот сижу я у камина в компании этих людей, моих земляков. И веду неспешную беседу о житье-бытье. Неспешную, потому что останусь в этой вилле до утра.

 На втором этаже есть у хозяев гостевая комната. Пустует она редко, но сегодня я званный гость в этой вилле, а потому и ждет меня та, небольшая комната, с низким, но широким окошком, выходящим на тихое, закатное море.

 Встречаются и в нашем, безумном и кровавом мире, островки покоя и мира, где любви больше, чем ненависти, добро участия – норма, а зло равнодушия – исключение.

 Сижу, греюсь  у камина и слушаю человека, который и организовал это странное общежитие на окраине древнего и молодого города.

-          Я остался один в 1992 году, - рассказывает Иосиф Зинник. – Семья моего сына еще в конце восьмидесятых переселилась в Канаду, а я похоронил жену и твердо решил ехать в Израиль…. Знаете, из соображений больше романтических и сентиментальных. Я очень любил своего деда, а он мне ,мальчишке, часто повторял: « Люсик, наш дом не здесь. Наш дом в Палестине. Как только сможешь, лети туда на  всех парах».

-          Лететь на парах невозможно, - поправляет рассказчика еще один коммунар, подбрасывая в огонь камина сухие ветки. – На парах можно только по рельсам, и то в пору нашей юности, а не сейчас.

-          Гриша, - поворачивается в его сторону Зинник. – Образность речи не терпит догмы. Спасибо, впрочем, за поправку.

-          Значит, вы решили перебраться в Израиль? – возвращаю я разговор в прежнее русло.

-          Решил, - кивает Иосиф. – Но прежде отправился на разведку. Я понимал, что в нашем возрасте нельзя пускать абсорбцию на самотек и надеяться на государственные органы опеки. Бренные наши тела они способны обеспечить, но не души.

 И что же я увидел по приезде: форменное безобразие, бедность, разочарование, злость. Люди жили грязно, неуютно, скученно. Многие в лагерях, в вагончиках – караванах. Обиды, стоны, слезы. Всем хватало продуктов питания, но души несчастных страдали.

 Только и слышал жалобы на отсутствие культуры, человеческого общения, на одиночество в чужой и враждебно настроенной к новоприбывшим стране.

 Огляделся и понял, что в данном случае спасение утопающих уж точно должно быть в руках самих утопающих.

 Дело в том, что сам я по профессии администратор с большим стажем, долгое время находился на ответственной, руководящей работе….

-          Чинодрал, карьерист и интриган высшей пробы, - пробасил за моей спиной еще один свидетель нашей беседы.

-          К барьеру! – отреагировал на это оскорбление  Зинник.

-          Хоть сейчас, сударь! – возник между нами и камином высоченный и бородатый толстяк. Весу в нем было не меньше полутора центнеров. – Драться будем на животах.

-          Люди! – заорал Иосиф. – Мы пригласили человека из газеты, чтобы рассказать о нашей коммуне, а вместо этого он вынужден тратить время на всякую ерунду. Молчать отныне! А то всех уволю!… Так вот, - продолжил Иосиф. -  Решил я подойти к проблеме научно, положил перед собой лист бумаги и составил план действий.

 Во-первых, я решил, что категорически не имею права переселяться в одиночестве. Нужна была компания единомышленников, людей близких по духу, по образованию, по культуре…. Совместимых, так сказать.

-          Не могу слышать эту научную белиберду, - не выдержал толстяк и ткнул жирным пальцем в худосочного, маленького Зинника. – Я с этой козявкой вот уже тридцать лет играю в преферанс, и до сих пор не задушил этого шулера своими, собственными руками. Вот и вся совместимость.

-          Закройте рот этому хулигану! – заорал Зинник.

-          Петя, - окликнул толстяка из темного угла холла надтреснутый, прокуренный женский голос. – Дай людям поговорить. Иди ко мне.

-          И займемся любовью, незамедлительно! – радостно заорал Петя, отправившись вперевалку на голос.

-          Ну, - сказал Зинник. – Вы видите, с кем мне приходится делить кров. Да, кто такой этот Гаргантюа вы уже поняли. С Гришей мы учились в одном классе и дружили все 68 лет нашей сознательной жизни. Дама, к которой Петя направился заниматься любовью, Гришина многолетняя и верная супруга – Евгения. У этой женщины всего два недостатка: она много курит и пьет чистый спирт.

-          Только на свой день рождения, - поправили Зинника старушка. – Раз в год.

-          Отсутствует в этот момент только наш пятый коммунар, – продолжил Иосиф. - Некто Ефим Мачульский – бард и красавец. Как самого молодого, мы его отправили за пивом на велосипеде.

-          Итак, первый пункт плана вам удалось выполнить, - сказал я.

-          Как видите, - раскинул руки Иоссиф. – Пункт второй – жилье. Я сразу понял, что в центре страны нам, пенсионерам, нечего делать. Я еще гостем Израиля посетил Ашкелон и познакомился с одним ватиком-ватиковичем – хозяином виллы на побережье, в Ашкелоне. Вилла была старой, запущенной. Но хозяин обещал привезти ее в порядок, а я со своей стороны поклялся платить за этот дворец 1000 долларов в месяц.

 Хозяин – свое обещание выполнил. Мы же выполняем свое, не тратя ни копейки из пособия. Просто отдаем нашему латифундисту все деньги, которые наш дружный коллектив получает от  щедрого правительства Израиля на съем жилья.

 Пособия, за исключением четырех сотен шекелей на каждого , прячем вот в этот старинный сейф. Это наша общая касса. Получается 7 тысяч шекелей в месяц на всю коммуну. Сумма, согласитесь, немалая. На еду мы тратим не больше четырех. Две тысячи оставляем на развлечения всякого рода. Одна тысяча идет в фонд накопительный для особых нужд.   Как вам наша бухгалтерия?

-          Замечательно, - сказал я. – А что такое особые нужды?

-          Через три года мы предприняли совместную поездку в Питер, - ответил Зинник. – Целый месяц  активно лечили ностальгию, а это, признайтесь, стоит денег и немалых.

-          Не слушайте вы его, - пробасил из угла Петя. – Он гад и мучитель. Устроил тут  у нас талибан: телевизор не дает смотреть.

-          И правильно! – возник за нами Гриша. – Этот ящик – бич для стариков. Он в себя втягивает, как вампир, всего человека. Он забирает наши души, мозг и сердце. Он превращает нас в монстров! Мы должны уметь развлекать себя сами. Иначе гибель.

-          А я хочу смотреть футбол, - жалобно занудил толстяк. – Скоро первенство мира, а потом Олимпийские игры.

-          Петя! – утешила страждущего Евгения. – Обещаю, ты будешь смотреть футбол и Олимпийские игра. И, если они тебе станут мешать, всех утоплю в море.

 Тут с двумя коробками баночного пива явился Ефим Мочульский. Этот коммунар и в самом деле был красив и высок: седая копна волос, черные, как смоль, усища.

 Нас познакомили раньше, в саду, когда Ефим выводил из сараюшки под обвалившейся крышей из старой, покрытой зеленым мхом черепицы, велосипед с коляской.

 Коляску, судя по всему, использовали для подвоза продуктов. Торговый центр находился километрах в трех от виллы коммунаров и транспорт был им необходим.

 Тогда же Мочульский сказал, что мечтает завести ослика: во-первых, вьючная сила, во-вторых, доброе животное, а в – третьих, никто не угонит.

 Но пока он смотался в магазин, крутя длинными ногами в джинсах, педали, и мы все уселись вокруг стола пить пиво, закусывая солеными сухариками.

                                                                 1998 г.