В основе любой войны – хоть захватнической, хоть освободительной, хоть сакральной за веру или первородство – всегда лежит определённая жизненная философия, осознанно или неосознанно разделяемая большинством населения. Ход и характер войны, способы её ведения, а во многом и её исход именно жизненная философия народа определяет в большей степени, чем его многочисленность или вооруженность. Понять причины странного протекания нынешней российской “спецоперации” в Украине невозможно без осознания её мировоззренческих оснований.
Российская мотивировка войны может показаться стороннему наблюдателю неожиданно диковатой и странной, но она многократно полемически обсосана философами. Смысл кремлевской позиции лапидарно выразил телеведущий Владимир Соловьев: “Жизнь в общем-то сильно переоценена”. Понимай так, что ценность жизни сильно преувеличена. Иными словами, если что-то и имеет высокий смысл, то не жизнь, а скорее её отсутствие. Мысль не тривиальная, но в российской традиции укорененная. Она уходит корнями в “гностическую ересь”, учение раннехристианских сект о порочности материального существования. Учение это уже во II веке н. э. было отцами церкви признано неистинным и вредным, его последователи подверглись гонениям и были позднее вчистую истреблены. Смысл гностического отношения к бытию заключался в ложнологическом умозаключении: если бренная жизнь человека есть юдоль слез, скорби и печалей, полная страданий и мук, то желать ее себе и ближнему нелепо и даже преступно.
В каком-то высшем смысле нынешнее украинское сообщество можно рассматривать как позднюю реализацию махновских идей
Как пишет российский философ Александр Дугин, “самоценность жизни нигде и никем не доказана”. Это сейчас верная примета святости – свершение чуда, как правило, чудесное исцеление от немощей, а ещё сравнительно недавно в христианские святые производили почти исключительно тех, кто принял мученическую смерть за веру. Господу нравились исключительно мученики, а ещё лучше великомученики, чья изощренная смерть была особенно чудовищна и тем “на миру красна”. Следующим звеном в этой цепочке могла быть только убеждённость в том, что подлинное призвание верующего человека – дать как можно большему количеству смертных возможность испытать мученическую смерть и тем самым открыть для них врата рая. По этой ущербной логике умерщвление человеческих тел и разрушение прочих недуховных сущностей есть не только исполнение священного долга верующего человека, но и высшее из всех возможных благодеяний. Оно высвобождает дух из телесного узилища и, что очень кстати, сопровождается острым чувством блаженства, которое испытывает освободитель от порока жизни.
Оттого и всё, как писал Александр Солженицын. Роковым вопросам о недоказуемой самоценности физического бытия и прелестях умерщвления своей и чужой плоти посвящена значительная часть русской литературы, можно сказать, её самые пронзительные наития и прозрения. И то, что многие полупрезрительно именуют достоевщиной, засасывающей трясиной подсознания, иррациональным влечением к смерти. И странное тяготение к некрофилии, в духе пушкинского “они любить умеют только мертвых”. Та же мысль, опущенная на хамский путинский уровень: “Лежит милая в гробу… нравится – не нравится…” – осталась недоосознанной западными комментаторами, а ведь она целиком оттуда, из этого мироощущения!
Если сегодня философ Дугин и упрекает Вл. Путина в чём-то, то именно в том, что тот не выполнил своего высокого предназначения – уничтожить этот бренный мир к чертям собачьим, избавить его от напрасных страданий любви! А ведь обещал же, на молитвеннике клялся! То, что в умных книгах именуется “культом смерти и разрушения”, в передачах пропагандистов обретало форму чистой радости от перспективы испепеления мира, истерической эйфории от уверенности в скором конце истории, после которого не нужно будет мучительно думать о будущем. Но Путин не исполнил своего священного долга перед Россией – стать тем последним, который за собой погасит свет! Что-то решительно не задалось, что-то пошло не так, наперекосяк. Но что же? Это смертолюбивое мировосприятие России напоролось на жизнеутверждающее мироощущение украинцев. Напоролось и обломалось.
В мире угнездилась привычка объяснять высокий боевой уровень украинской армии множеством второстепенных факторов: от своевременной помощи Запада современными вооружениями до боевого духа зщитников отечества. Всё так и всё бесконечно важно, но это не главное. История знает немало примеров высочайшего жертвенного порыва народов вплоть до их полного исчезновения. И боевой дух является производным от чего-то. От чего же?
Украинское общество имеет принципиально иную организацию, чем российское. Сложился украинский строй, разумеется, стихийно, не по чьему-то гениальному замыслу, но пронизал собой всю украинскую историю и действительность, сформировал ментальность, обусловил защитные рефлексы и обычаи. Украинское мышление танцует не от совокупного государственного величия, а от свободы личности. Свобода воспринимается там не как умозрительная ценность “от головы”, а как первейшая бытийная потребность, условие физического существования. История сложилась так, что украинец не производит себя от государства, не воспринимает свою значимость как производное от величия государства. Он готов отождествить себя с родней, с сообществом себе подобных, с узнаваемым пространством, но не с чудищем державы. Когда он произносит слова ненька Україна, он имеет в виду родную землю, а не географическое образование того же имени, с государственными границами и институтами. У него не было и нет трепетного почтения к верховенству, к властям “на высотах”, потому что настоящей отчужденной монаршей власти он не познал никогда.
Московский царь никогда не воспринимался украинцами как свой, поэтому единственным истинным государем для них оставался Всевышний. Гетманы, атаманы, старшины избирались, а не назначались начальством, всегда на срок, после которого сменялись. Династического принципа “по крови” сечевое казачество не понимало и не принимало. Положение казака определялось его личными достоинствами и заслугами. Присмотритесь к знаменитой картине Ильи Репина “Запорожцы пишут письмо турецкому султану”. Где там начальство, которое по идее должно решать вопросы войны и мира? Казаки сами себе начальники и дружной ватагой решают судьбоносный вопрос, кому дать бой, а с кем заключить военный союз. В совет Сечи призваны самые заслуженные: крепкие хозяева-кулаки, отменные рубаки, грамотеи-писари, умелые знахари, опытные есаулы. В современной социологии этот принцип отбора именуется меритократическим – каждому по заслугам, а не по потребностям. Он был отвергнут прогрессистами как недостаточно уравнительный. Но украинцам, сдается, плевать на условности прогрессивной социологии.
Философами замечено, что подлинным выразителем сути “украинства” был не самозабвенный Степан Бандера, не академик в пенсне Михаил Грушевский, предводитель Центральной Рады, не бойкий журналюга Симон Петлюра и, конечно же, не атаман босяцкий, гетман Павел Скоропадский, который на самом деле был родовитым шляхтичем, а не босяком, а Нестор Махно – самоучка широкого профиля и убежденный автономист, стихийный практикующий анархист, первопроходец идеи о сетевой самоорганизации общества. Именно он оказался выразителем украинского духа, который одни понимают как стихию казацкой вольницы (не случайно, знать, родился в селении Гуляйполе), а другие как воплощение неискоренимого свободолюбия.
В каком-то высшем смысле нынешнее украинское сообщество можно рассматривать как позднюю реализацию махновских идей. Украинцы не находят особого смака в централизованном, вертикально-иерархическом устройстве общества, где ценится единоначалие, а установки спускаются сверху вниз в приказном порядке. Они селезёнкой чувствуют, что в таком жёстком устройстве есть какой-то врожденный дефект: любая ошибка, сбой, просчёт чреваты непоправимой катастрофой. В современной Украине компетенции спущены на местный уровень, реальная власть бесследно не исчезает за горизонтом, она оказывает себя там, где вопросы ещё решаемы, гдё живут ее исполнители и живые объекты воздействия. Это не пустая теория, а практическая установка: часто киевские власти аппелируют к местным с ясным наказом: “Действуйте инициативно, сообразуясь с обстановкой на месте, не ждите указаний!” Отбор, производимый стихийно, а не по разнарядке, оказывается самым позитивным и продуктивным.
Только таким отбором объясняется удивительное появление великого множества местных лидеров – не бандитских авторитетов, а народных вождей, инициативных и креативных, репутация которых растет вместе со сложностью решаемых задач. Это мэры городов и бесстрашные воители, некоторые в возрасте наполеоновских генералов, снискавшие славу не по блату, а за реальные заслуги. Они, а не чванливая, но бесплодная номенклатура, не голубые воришки и денежные мешки Путина, и будут призваны к столу судьбоносных решений, когда придет время писать письмо турецкому султану.
Тут важно понять главное: с украинской стороны речь идет в первую очередь не о мобилизации живой силы и материальных ресурсов, а о мобилизации творческого потенциала населения, ставшего политическим народом. Творческий потенциал, раскрытый и многократно умноженный, и делает украинскую армию непобедимой. Российский туповатый царёк с поросячьими глазками может сто раз рихтовать свою вертикаль, пытаясь сделать её ещё вертикальней, но гибкой и изобретательной она от этого не станет. Российским пропагандистам часто не дотянуться до понимания этого, поэтому они изгаляются в придумывании страшилок о нацистской диктатуре Владимира Зеленского. Но традиция украинской вольницы противопоказана любой диктатуре, поэтому московские ужастики выглядят так жалко и смешно.
Мыслители и практические политики Запада нутром чувствуют, что у них на глазах происходит нечто значительное и судьбоносное, но пока еще не до конца осознают, что именно. На своих собраниях они уже готовы подвинуться, освободив место для представителя Украины, готовы признать историческую роль Зеленского, неожиданного героя нашего времени, в котором как бы воплотилась несгибаемая воля и победный дух Уинстона Черчилля. Им осталось только понять и усвоить исторический урок, который преподала миру Украина. Понятно, что после окончания этой войны, пока ещё невнятного, изменится всё или почти все. Никому не удастся вернуться в насиженные норки, спрятаться за надышанными истинами. Все последние десятилетия Запад переживал как бы “смутное время”, межеумочное состояние великой неопределенности. Во всём, кроме, возможно, компьютерных технологий, царило ощущение цивилизационного тупика, застоя, гнойного нарыва. Украинский опыт взрезал этот нарыв, показав, что централизованная, вертикально-иерархическая организация общества изжила себя и требует немедленной замены. Пора опускать властные компетенции на местный уровень, а за государством оставлять только самые общие прерогативы: не править, а вдохновлять, как это делает Зеленский.
И даже если в этих соображениях сделать большую скидку на некоторую схематичность и идеализацию, всё равно в сухом остатке остается много – и именно то, что так необходимо Западу, чтобы освежить смысл жизни и опять начать плодоносить.
Ефим Фиштейн – международный обозреватель и комментатор
