Интервью Э. Зальцберга (Торонто) с Я. Фрейдиным (Сан-Диего)
Тёплым апрельским утром к лавочке, стоящей в тенистой аллее парка
Queen’s, что рядом с университетским кампусом, подошёл седоголовый
господин. Навстречу ему поднялся другой, тоже посеребрённый. Они
поздоровались, и тот, что подошёл, сказал:
— Здравствуйте, Яков, добро пожаловать в наш Торонто.
— Приятно познакомиться, Эрнст, — сказал гость из Калифорнии, — за
последнюю пару лет мы с вами обменялись таким количеством
электронной почты, что стало просто необходимым встретиться живьём.
Эрнст Зальцберг (ЭЗ) Поскольку я готовлю новый выпуск РЕВА,2
давайте, я вас поспрашиваю — вы ведь как раз подходите под категорию
«Русские евреи в Америке». Как я знаю, у вас есть ряд профессий и
увлечений. Скажите, в чём вы профессионал?
Яков Фрейдин (ЯФ): Я определяю профессионала, как человека,
которому за какую-то работу платят деньги — если платят, значит он
работу делает профессионально. Если не платят, то это хобби. Не считая
мелочей, есть несколько занятий, за которые мне платили или зарплату,
или гонорары, или роялти. Ещё живя в России, я работал в НИИ
исследователем в области медицинских приборов и одновременно
подрабатывал на телецентре кино-корреспондентом, писал статьи в
газетах. Когда в 1977 году я иммигрировал в Америку, сначала работал
исследователем в университете, потом стал бизнесменом, изобретателем,
написал несколько книг по-английски, в том числе — популярный
учебник по датчикам. В свободное время пишу картины и преподаю в
Калифорнийском университете. Считаю, что поскольку за все эти
занятия мне платили, я в них формально профессионал, хотя,
разумеется, это слово ничего не говорит о качестве моей деятельности.
Где-то был серьёзный успех, а где-то просто удовольствие от занятием
интересным делом. Кроме того, пишу рассказы на русском языке,
книжки мои люди покупают, значит писательство — это тоже одна из
профессий.
(ЭЗ): Пару слов о кино — с чего вдруг вы стали работать кино-
корреспондентом?
2 Серия биографических сборников «Русские Евреи в Америке», Ред. Э. Зальцберг
2
(ЯФ): Моё детство проходило после войны, на Урале. Жили мы в
крохотной коммуналке на окраине города, всё вокруг было беспросветно
и уныло, вся жизнь была серая. Однажды мои родители повели меня в
кино на «Тарзана», а потом на «Багдадского вора», «Белоснежку»,
«Большой вальс» и другие, как тогда говорили, «трофейные» фильмы,
хотя многие были просто ворованные. Я увидел в кино сказочную и
красочную жизнь, так не похожую на окружавшую меня серятину. И я
безумно захотел туда, в сказку. Мне наивно казалось, что, если я сам
буду делать кино, то смогу реально жить в этом мире снов. И я стал
изучать всё, что связано с кинопроизводством: от написания сценариев
до актёрской игры, грима, кинотехники, оптики, химии проявки,
постройки декораций, монтажа. Лет в 11-12 я сам сделал чертежи и
смастерил 16-мм кинокамеру, проектор и баки для проявки. Кстати, это
раннее техническое творчество невероятно помогло мне, когда я в
Америке стал изобретателем. Однажды, ещё учась в 9-м классе, я сделал
одну интересную киносъёмку — полное солнечное затмение, и отнёс её
на телецентр. Они пустили мой репортаж в эфир и предложили мне стать
у них внештатным кино-корреспондентом. Снабжали меня камерами,
плёнкой, бригадой осветителей. Платили 10 рублей за репортаж — тогда
это были деньги. Я там работал лет восемь, а ещё делал игровые и
документальные фильмы, даже получал за них какие-то призы.
(ЭЗ): А в Америке вы занимались кино?
(ЯФ): Нет, всё же моя основная специальность — медицинская
электроника. Когда я впервые ступил на американскую землю, мне было
уже 32 года, у меня была жена и ребёнок, я не мог позволить себе
роскоши пробиваться в Голливуд — это было бы глупо, безнадёжно и
главное — безответственно. У меня не было имени в кино, однако был
ряд серьёзных научных статей по моей специальности, ещё в СССР я
получил звание кандидата технических наук, а тут неожиданно пришло
приглашение на работу в прекрасный университет в Кливленде (Case
Western Reserve University) — что было долго думать? Я стал работать в
университете.
(ЭЗ): Ну хорошо, из того, что вы перечислили, у вас, кроме основной
специальности, было ещё много чего. Почему такой спектр?
(ЯФ): Однажды подобный вопрос задали Джорджу Бернарду Шоу. Он
ответил, что в молодости девять из десяти вещей, которые он делал,
были неудачными. Шоу не хотел стать неудачником, поэтому он делал в
десять раз больше вещей, чем другие. У меня, наверное, была ещё одна
3
важная причина – радость от самого процесса деланья, а дальше – будет
видно, во что это выльется. Я стараюсь в жизни не заниматься тем, что
мне или неинтересно, или чувствую, что я в этом бездарен. Например, в
музыке, которую очень люблю, у меня нет абсолютно никакого таланта.
Или вот, скажем, стихи писать не умею и потому не пишу. В отличие от
многих.
(ЭЗ): Пару слов о том, почему вы решили уехать из СССР?
(ЯФ): Мне стало скучно там жить. В детстве и юности я думал, что смогу
убежать в сказку, в кино, но потом понял – это не решение. Я
проработал в НИИ девять лет и там достиг профессионального потолка. Я
не имею в виду научные степени. Титулы и погоны — это последнее, что
меня в жизни интересует. После защиты кандидатской диссертации я
стал старшим научным сотрудником, ну и что? Делать дальше
докторскую? Скучно и неинтересно, а перейти в другой НИИ шансов не
было. Были, конечно, хорошие места, но там либо требовался допуск к
секретам, а этого я категорически не хотел иметь, либо евреев не
принимали, либо в других городах, а туда без прописки не возьмут. Вот
и решил, если нельзя поменять рабочий стол, надо менять страну.
Советскую власть я не любил, но диссидентом не был. Когда
почувствовал, что задыхаюсь в удушливой советской атмосфере, решил
— жизнь-то одна и надо её спасать.
(ЭЗ): Эмиграция была трудным процессом?
(ЯФ): Не труднее, чем у многих. Мы ждали разрешения недолго, месяца
четыре. Наверное, облегчило то, что у меня никогда не было допуска к
секретам и я не работал на закрытых предприятиях. Я изучал
французский язык, мечтал попасть в Париж. Был удивительно наивен –
мне казалось, что Париж всё тот же, как во времена Эренбурга, Дали и
Модильяни. Я хотел ходить по бульварам, покупать жареные каштаны и
слушать шансонье. Мой друг-художник, который жил во Франции, звал
приехать к нему. У меня есть какие-то способности в художественном
плане, и я надеялся, что смогу там найти себя в этой области. О научной
или инженерной работе даже не мечтал. Французский язык я ещё знал
плохо, западных технологий не знал совсем и резонно полагал, что эта
дорога для меня во Франции закрыта. Психологически я был готов к
самым большим трудностям и не ожидал никакой помощи ни от кого.
Если бы надо было работать грузчиком или, скажем, улицы подметать –
делал бы это с радостью. Мне хотелось другой жизни, я был молод и
готов начать всё с нуля. Такой настрой потом очень помогал справляться
4
с трудностями – всё оказывалось проще, чем то, к чему я был
эмоционально готов. Я встречал иммигрантов, которые думали, что едут
в рай и были очень огорчены, когда обнаружили, что тут деньги на
деревьях не растут.
(ЭЗ): А почему же вы не поехали во Францию?
(ЯФ): Мы жили в Вене уже четыре месяца и ждали французские визы,
которые нам с женой старался организовать мой друг в Париже, он там
был вхож в самые верха, но это всё равно было невероятно сложно. Вот
сегодня, если бы я был араб из Сирии, то попал бы туда сравнительно
легко, а в 1977 году еврею из СССР это было намного труднее. Франция
любит арабов больше, чем евреев, это её дело — любовь зла, полюбишь
и козла. Вот и напоролась.
В Вене вместе с нами проходил иммиграцию наш друг — замечательный
виолончелист из Питера Борис Пергаменщиков с женой Таней и
сынишкой Данилкой, ровесником нашему сыну Роме. Когда они узнали,
что мы ждём французскую визу, Таня сказала: «Ты сошёл с ума! Ты что,
известный художник или киношник? Кому ты нужен в Париже без имени?
Ты инженер и учёный. Тебе место в Америке. Езжай туда.» Я начал ныть,
что я там никого не знаю, не говорю по-английски, как я туда попаду, и
так далее. Она говорит: «Не знаешь, так узнаешь. Посылай свои CV в
американские университеты». Я тогда не знал, что такое CV, но выяснил,
что это — научное резюме. На машинке кое-как напечатал по-английски
одну страничку, приложил оттиски своих публикаций и послал в пять
американских университетов. Где-то через две недели из почтового
ящика я вынул два конверта. В одном была французская виза, в другом
— приглашение из Кливленда в университет. Мы выбрали Америку.
Вернее, она выбрала нас.
(ЭЗ): Ну и какое было первое впечатление от Америки?
(ЯФ): Вот представьте, мы прожили пять месяцев в красивейшем городе
Европы, исходили Вену вдоль и поперёк. И вдруг оказались в огромном
посёлке. Дома в основном одноэтажные, как у Ильфа и Петрова,
добротные, большие, но однообразные и по самые крыши завалены
снегом. Улицы без тротуаров. Ногами не ходят, только на машинах. Мы
туда приехали из рождественской венской сказки и оказались по уши в
сугробах. Моя жена Ира, у которой в голове ещё были свежи прогулки
по венским паркам и музеям, наивно спрашивала у соседей: «А где тут у
вас гуляют?».
5
К нашему изумлению, сотрудники по университету, которые меня ещё и
не знали вовсе, сняли нам квартиру, правда без мебели, принесли туда
матрац, кое-какую посуду, два стула и телевизор. Такая доброта и
соучастие незнакомых людей нас поразили, мы к этому в Совке не
привыкли. Тут наступил новый 1978 год, и мы его справили вдвоём, сидя
на матраце с бутылкой водки, которую привезли из СССР. И мы были
счастливы.
(ЭЗ): Чем вы занимались в университете?
(ЯФ): Мой первый босс профессор Ньюмэн на мой вопрос, что делать,
ответил: «Продолжайте то, что делали в Союзе». Так что я сам себе
выбирал темы, работал с удовольствием. Вся работа была связана с
новыми датчиками для медицины. У меня была лаборатория, кабинет,
который я делил с пост-доком из Гонконга. Мы с ним часто беседовали: я
ему рассказывал про Россию, а он мне про Китай. Потом мои знакомые
американцы удивлённо спрашивали, почему я говорю по-английски с
китайским акцентом? В университете я как бы начал учиться заново –
другие приборы, другие детали, вообще всё другое. Главное —
отношения с людьми другие. Это была замечательная школа.
Иммигрантов из Союза тогда было мало, я был, как марсианин, и на меня
приходили смотреть со всего университета.
Помню, однажды я работал в лаборатории, заходит секретарша и
говорит: «Тут пришёл человек, который тоже из России, он хочет с вами
познакомиться». Я говорю: «Ну, пусть зайдёт». Заходит коренастый
мужичок, лет под 60 и говорит по-русски с сильным украинским
акцентом: «Меня Ваня зовут. Вы шо, с России будытэ? Я сам с под Киева,
ещё с после войны. Як война кончилась, так я в Амэрику попал». Чтобы
поддержать разговор, я этого Ваню спрашиваю, ну а как вам нравится
Кливленд? А этот сукин сын отвечает: «Ничего, хороший город, тильки
жидив много, а так хороший.» Дал мне свой телефон и имя назвал:
Демьянюк. Как потом выяснилось — военный преступник, служил
охранником в концлагере Собибор. Кого только в Америке не
встретишь…
(ЭЗ): Почему вы решили уйти из университета?
(ЯФ): Я там проработал почти два года, а потом сошлись две причины:
квартирная хозяйка взвинтила квартплату и моей крохотной зарплаты
пост-дока совершенно не хватало. Ирина играла в оркестре оперного
театра и камерном оркестре Кливленда, но и с её заработком всё равно
было туго. А кроме того, мне хотелось видеть практические результаты
6
своей работы. Продукция университетского исследователя – публикации.
Их прочитает с десяток коллег, ну может сотня. Вот и всё. Мне этого
было мало. Хотел осязаемых результатов. Знаете, в чём разница между
учёным и изобретателем? Учёный пытается понять, как работает то, что
изобрёл Бог, а изобретатель сам хочет быть Богом и создавать то, что
Богу не удалось. Вот, наверное, у меня была такая амбиция, и я стал
искать работу в промышленности. Я мечтал жить у моря и потому
посылал своё резюме только в восточные и западные штаты. Вскоре
нашёл работу в маленькой медицинской компании в Коннектикуте.
(ЭЗ): А когда вы начали изобретать?
(ЯФ): Ещё в Союзе у меня были четыре авторские свидетельства, но это
так, для самолюбования – практической пользы от этих бумажек не
было. В Америке мне опять захотелось что-то придумывать. В 1978 году
арабы наложили эмбарго на поставку нефти в Америку, бензина жутко
не хватало. У бензоколонок выстраивались вереницы машин. Я стал
думать, а что лично я могу сделать, чтобы помочь? Однажды мы с моим
другом Игорем, он тоже работал в университете, шли вечером домой и
видим — многие окна в университетских зданиях светятся. Люди ушли, а
свет не выключили. Какая растрата энергии! Мне пришла в голову идея
сделать такой выключатель, который сам погасит свет, когда люди
уходят. Вот тут пригодились мои знания оптики, ещё из киношных дел. Я
придумал и построил опытный образец такого выключателя, месяц его
дома испытывал, нанял патентного адвоката — я тогда ещё не умел сам
писать патентные заявки, и подал на мой первый американский патент.
(ЭЗ): И что, это пошло? Стали их выпускать?
(ЯФ): Что вы, так не бывает! Изобретать легко, продавать трудно. Я
ведь был беден, как церковная мышь, сам наладить производство не
мог, да и не умел. Решил, что надо предложить этот патент какой-то
компании, которая делает обычные выключатели. Это долгий и
болезненный процесс. Шансы, что большая компания хотя бы посмотрит
на ваше изобретение, невероятно малы. Это, как мы говорим, синдром
NIH, по-русски ИНУН – «Изобретено Не У Нас». С чужаками дело иметь
не хотят. У меня заняло пять лет, пока несколько компаний согласились
хотя бы на него посмотреть. Нравилось всем, кто видел, но это совсем не
значит, что они захотят купить. Слишком уж необычно – выключатель,
который сам свет гасит! Такого ведь тогда нигде не было, а стало быть,
не с чем сравнивать. А вдруг не будут покупать? Риск. В больших
компаниях сидят люди, у которых главная забота — продолжать там
7
сидеть и получать зарплату. Для них важно не трепыхаться. Каждый
новый продукт — это ведь большие расходы: инженерные, оснастка,
оборудование, маркетинг, реклама, да мало ли чего. А когда продукт
совсем небывалый, есть сомнение – вдруг не пойдёт? Риск-то огромный.
Если провал, станут искать виновных. Не ошибается ведь тот, кто ничего
не делает. Вот и стараются ничего не делать. Тем не менее, ещё через
несколько лет моих усилий, президент одной большой компании,
которому уж очень мой выключатель понравился, всё же решил
рискнуть, заключил со мной договор, и стали они этот выключатель
выпускать. Так он появился в магазинах только через семь лет после
того, как я его придумал. Ну а сейчас, когда срок моего патента давно
истёк, эти выключатели выпускают сотнями миллионов штук. Они даже
лучше моего первого, ведь с тех пор появились новые технологии.
(ЭЗ): А что же делать? Неужели нет более быстрого способа выпустить
что-то новое?
(ЯФ): Есть. Делать и продавать самому. В этом идея любого старт-апа:
снять риск. Когда продукт вышел на рынок и его покупают – риск резко
падает. Вот тогда большие компании облизываются и готовы платить за
такой старт-ап огромные деньги. То есть, изобретатель должен
становиться бизнесменом, или, по крайней мере, находить себе бизнес-
партнёров.
(ЭЗ): Сколько же ваших изобретений нашли дорогу к людям?
(ЯФ): У меня где-то около 60 американских патентов, несколько
иностранных и, наверное, десятка два-три изобретений, на которые я
либо не смог получить патент, либо сам решил не патентовать. По
статистике, только один патент из 500 приносит какие-то деньги. То
есть, только 0.2%. В этом плане я более удачливый, у меня успех
примерно 10%. Во многом это потому, что я часто шёл по пути старт-апа
— основывал компании. Не всегда это был успех, но иногда был.
(ЭЗ) Можете назвать ваши наиболее успешные изобретения?
(ЯФ): Всё зависит от критерия — что называть успешным? Можно
считать либо по деньгам, которые я заработал, или по количеству
проданных изделий. Когда я изобретал что-то как работник чьей-то
компании, то я либо ничего не получал, или получал нечто
символическое. Если работал на себя, то и зарабатывал сам. Так,
удачным изобретением был тот самый «умный» выключатель, про
который я уж говорил. Ещё я изобрёл электронный аппарат для
измерения дома кровяного давления. Я тогда работал на одну большую
8
компанию, и она стала делать и продавать эти аппараты в огромном
количестве. Сейчас такой аппарат есть почти в каждом доме. Знаете,
сколько денег я на этом заработал? Один доллар. Его мне заплатили за
подпись на моём патенте, который принадлежал той компании, так как я
у них был на зарплате. Были ещё несколько успешных патентов для
индустриальных применений, но главный успех был с инфракрасным
термометром для уха. Это было так ново, что большинство фирм, куда я
совался с этой идеей, не хотели и слушать. Даже мой бывший босс из
университета доктор Ньюмэн, а он был одновременно и доктором
медицины и физики, мне сказал, что никто это покупать не будет.
(ЭЗ): Ну, и как же всё получилось?
(ЯФ): Я был жестоковыйный, никого не хотел слушать, верил, что прав
и основал старт-ап, который потом переименовали в «Термоскан». Стал
добывать деньги. На это ушло несколько лет. Я сделал на Уолл-стрите
около сотни докладов и демонстраций моего действующего образца, но
никто там не хватался за чековую книжку. Как всегда, риск всех пугал –
слишком необычно, никто до того температуру через ухо не измерял.
Вдруг не пойдёт? Тут главное было не сдаваться, хотя жить было
непросто. У меня семья, двое детей, надо за дом платить, кушать
хотелось. Какие-то деньги мне удавалось добывать, но это была мелочь,
только чтобы не утонуть. Так я был поплавком четыре года, пока через
одного моего друга не вышел на человека с тугим кошельком и уменьем
рисковать. Таких людей очень мало, но, если они попадаются, для
изобретателя это удача. Он вложил свои миллионы, забрал себе всю
компанию и нанял меня вице-президентом, стал зарплату платить. Потом
нанял людей, и дело пошло. Когда он вложил свои деньги, вот тут с
Уолл-стрита и потянулись с чековыми книжками в руках. У них ведь
ментальность стада баранов – бегут за вожаком. Главное – найти
вожака. Через несколько лет в нашей компании работало много народа,
и она выпускала мои термометры в большом количестве – 10 тысяч штук
в день. Оказалось, что людям эти термометры очень нравились и их
разбирали, как горячие пирожки в морозный день. Вы и сегодня можете
купить термометр «Термоскан» в любой аптеке. Они, кстати, очень
точные, если ими правильно пользоваться. Через несколько лет этот
инвестор компанию продал за хорошие деньги, и я уволился.
(ЭЗ): А сегодня вы что-то изобретаете?
(ЯФ): Пару лет назад я с приятелем получил два патента, тоже на
инфракрасный термометр, но в мобильном телефоне. Вообще-то я
9
одинокий волк – не могу работать с соавторами. Есть поговорка: наука
— это МЫ, искусство — это Я. Изобретательство — это искусство, очень
индивидуальный процесс. Так что эти два патента — редкий случай,
когда у меня соавтор. Патенты весьма интересные, они позволят не
только вашим мобильником измерить на расстоянии без контакта
температуру тела человека, но и температуру вообще любого объекта.
Например, вы идёте купаться на море, направили на него свой
мобильник, и он вам сразу покажет температуру воды. Очень удобно
иметь это в телефоне родителям с маленькими детьми, медсёстрам,
инженерам, строителям, разным техникам, да вообще массе людей.
(ЭЗ): Как вы его собираетесь выпускать?
(ЯФ): Единственный реальный путь, как я уже говорил, это старт-ап. Я
уж не молод и мне одному не потянуть. Из этого может получиться
большой бизнес, тут нужен молодой напор, потому ищу энергичных
компаньонов, которые смогли бы такой бизнес раскрутить.
(ЭЗ): Теперь давайте поговорим о других ваших занятиях. Вы мне
говорили, что написали учебник по датчикам.
(ЯФ): Да, где-то в начале 90-х мне позвонили из Американского
института физики и предложили написать «Руководство по современным
датчикам», то есть учебник. Я его написал примерно за год, и книга
быстро стала бестселлером, сейчас по этому учебнику изучают датчики
во многих университетах по всему миру. Потом его переиздавали
каждые пять лет, и каждое новое издание мне приходилось
основательно переделывать и обновлять. На сегодняшний день уже
вышло пять изданий. Да я и сам по этому учебнику несколько лет читал
лекции в Калифорнийском университете.
(ЭЗ): Он был написан, как я понимаю, по-английски.
(ЯФ): Разумеется. Лет 15 назад этот учебник перевели в Москве на
русский язык, но это было пиратское издание, втайне и от меня, и от
моего издателя Шпрингера. Они в России даже не знали, как моя
фамилия пишется по-русски, и потому неправильно её перевели. Кроме
этого, лет 20 назад я написал по-английски книгу рассказов под
названием «Приключения изобретателя», однако она бестселлером не
стала. Я всё же не Набоков.
(ЭЗ): Вы также пишете и по-русски.
(ЯФ): Ещё в СССР я писал статьи в газетах, сценарии для своих
фильмов, потом уже в США печатал статьи в Нью-Йоркской газете
10
«Новое Русское Слово». Затем, в моих русскоязычных писаниях был
перерыв лет в 20, и в 2015 году я начал писать рассказы.
(ЭЗ): Вы свои рассказы выдумываете или пишите только то, что видели
сами?
(ЯФ): Мои рассказы — это не изобретения. Я обычно пишу про то, что
видел сам или слышал от других, хотя бывает, что и нафантазирую,
особенно в первоапрельских рассказах-розыгрышах. Но это бывает раз в
году. Когда пишу про реальных людей, сначала старательно изучаю
документы, историю, вообще, стараюсь быть аккуратным с фактами.
Довольно много рассказов о людях, которых я знал, а потому в каждом
таком рассказе есть какое-то моё личное присутствие. Иногда это
близкое присутствие, если я сам принимал участие в чём-то, порой —
вскользь, когда мало знал человека, как в рассказе про Арманда
Хаммера, а иногда вообще виртуально, как в истории Шекспира. Но,
разумеется, очень многое приходится додумывать, ведь иногда я пишу
про события, которые произошли 40-80, а то и 400 лет назад, и память
подводит. Один читатель назвал мои рассказы «художественной
реконструкцией», наверное, это так и есть.
(ЭЗ): Теперь давайте поговорим о других увлечениях. Вы пишите
картины, как это увязать с другими вашими занятиями?
(ЯФ): Рисовать я любил с детства Как я уже говорил, меня всегда тянет
что-то придумывать, но ведь изобретать часто не получается. До и зачем
изобретать в стол в виде инженерных набросков или патентов? Я всегда
хочу видеть результаты своей работы. Это только Леонардо изобретал в
записных книжках, а потом это всё переизобрели и построили только
через 400 лет. Я так долго ждать не хочу. Он был гениальный
изобретатель, а живопись для него была просто хобби чтобы время
заполнить. Знаете, он, когда на работу нанимался, всегда себя
представлял, как инженера, и добавлял кратко: если надо, может ещё и
картины рисовать. Вот написал «Джоконду» – ничего себе хобби у
человека! Я, конечно, с таким гением себя не рaвняю, но идея похожая.
Всегда хочется что-то придумывать, а живопись заполняет пустоты в
изобретательстве. Для меня каждая моя картина — это изобретение,
которое можно сразу повесить на стенку, и все будут смотреть, без
старт-апа, без патентов, без всех этих хлопот. Когда рисуешь, ведь нет
абсолютно никаких ограничений, кроме фантазии и вкуса. А вот когда
придумываешь какое-то устройство, всё должно реально работать в
«железе». Тут ограничения серьёзные – законы природы, а с ними ведь
11
никакого компромисса быть не может. Поэтому для меня живопись
намного проще, легче и даже веселее. Так что мои картины — это мои
изобретения в другом, что ли, измерении. С ними одна лишь проблема —
в моём доме не осталось свободных стен, всё завешано. Правда, порой
картины покупают, так что стены как-то разгружаются.
(ЭЗ): Эти картины-изобретения определяют ваш стиль в живописи?
(ЯФ): Конечно. Мне неинтересно рисовать то, что я могу
сфотографировать. Есть старый анекдот про нового русского, который
идёт с ребёнком по пляжу и видит, как художник пишет закат солнца. Он
говорит: «Погляди-ка, сынок, как человек мучается без фотоаппарата!»
Вот, может, поэтому я рисую то, что фотоаппаратом не снимешь. Это
фантазия, похожая на реальность, что-то близкое к сюрреализму. Ещё в
первый год жизни в Америке кто-то пришёл ко мне домой, увидел мои
картинки и спрашивает: «Вы копируете Магритта?» Я тогда не знал, кто
такой Магритт, но потом нашёл его альбом и увидел, что действительно,
какое-то сходство есть. Для меня живопись, изобретательство и наука
тесно переплетены.
(ЭЗ): Спасибо, Яков, теперь у меня есть о вас более полное
представление…
