СОЛЬЕМСЯ В ЭКСТАЗЕ семь строк

"Председатель партии "Авода" Шели Яхимович заявила 7 марта, что готова поддержать правительство Биньямина Нетаниягу в случае подписания серьезного мирного соглашения с палестинской стороной". Из СМИ

Надо думать, что г-жа Яхимович поддержит правительство Нетаниягу и в случае ликвидации поселений, полного отступления за "зеленую черту", отдачи Восточного Иерусалима под столицу Палестинского государства, а также в случае переименования партии "Ликуд" в партию "Мерец" или "Авода". А что? Наша политическая жизнь способна на любые сюрпризы.

ГЕНИЙ СЛЫШИТ БОГА И ВРЕМЯ из дневника

 " Мне представлялось, как он, нисколько не страдая от угнетающей всех нас жары (известно было, что в Железноводске в специально прорубленной к источнику аллее в любую жару прохладно, легкий ветерок, ароматический воздух), не страдая от жары, он вольготно чувствует себя, любезничает с дамами, пописывает свои стишки и, главное, нисколько не задумывается о предстоящем поединке".

 В. Родин, роман-мистификация "Каинова печать".

Почти через полтора века я увидел  дом, откуда ушел поэт на смерть. Да какой там дом! Приземистую, вросшую в землю, хибару, где ночевал Лермонтов перед дуэлью с Мартыновым. По тенистой аллее не раз ходил к источнику: первому, самому старому источнику у Железной горы.

Лермонтов пил ту воду перед дуэлью Точно эту живительную влагу, горячую поутру, с легким духом сероводорода.

В первой половине девятнадцатого века не было кольцевой аллеи, опоясывающей парк на горе Железной. Впрочем, тогда и парка никакого не было, а был лес, хранящий минеральные сокровища самой горы.

Окружную аллею украсили памятными знаками в честь произведений Михаила Юрьевича. Не знаю, целы ли они сейчас, после жадной и разрушительной бури, прошедшей над Кавказом. Но тогда, в конце семидесятых и в начале восьмидесятых годов, - все было в порядке: деревья, скамейки и сами знаки, выполненные со вкусом и любовью к творчеству поэта.

В те годы я во всем искал возможности для кино. Вот аллея казалась готовым сценарием для фильма - реквиема о поэте. Человек в черном проходит мимо знака, посвященного "Мцыри" или "Герою нашего времени", звучат стихи или проза Лермонтова…. И музыка. Ну, конечно, красивейший из красивых - вальс Грибоедова, что же еще?… Дальше ничего не придумывалось. Мешала молодость и природа. Природа Северного Кавказа: богатая, звучная, живая. Она отвлекала, уводила в сторону от мыслей о смерти. Тогда я не знал, что на любые вопросы способна ответить эта природа. Тогда, в юности, я искал ответы там, где их невозможно было найти.

В то время, впрочем, я уже пережил М.Ю. Лермонтова на целых три года. Но тогда не испытывал стыда при мысли об этом. Это  сейчас, читая его стихи и прозу, думаю, что человек этот, погибший в 27 лет, старше и мудрее меня самого и моих современников на тысячелетие.   

Настанет год. России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных, мертвых тел

Начнет бродить среди печальных сел,

Чтобы платком из хижин вызывать,

И станет глад сей белый край терзать;

И зарево окрасит волны рек;

В тот день явится мощный человек.

И ты его узнаешь – и поймешь,

Зачем в руках его булатный нож:

О горе для тебя! – твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон;

И будет все ужасно, мрачно в нем,

Как плащ его с возвышенным челом.

Первые строки этого стихотворения цитировались часто, последующий текст не позволял включать его в хрестоматии. Жаль, что умер Ираклий Андронников накануне 21 века. Сегодня он бы отметил: "булатный нож" – сталь – Сталин.

Вот еще строфа Лермонтова из стихотворения "Пророк":

С тех пор как вечный судия

Мне дал всеведенье пророка.

В очах людей читаю я

Страницы злобы и порока.

 Михаил Лермонтов и Франц Кафка. И тот, и другой с необыкновенным мастерством умели писать зримо, картинами, и силой пророчеств.

От пошлости жизни, от страха перед будущей Катастрофой ушел молодым из жизни Кафка. От злобы и порока, может быть и внутри себя самого, ушел на смерть юноша Лермонтов, но успел сделать столько, что стихами его и прозой будет живо искусство литературы до тех пор, пока  оно существует. Да и не только литературы. Потому что когда-нибудь, верю в это, и кинематограф вспомнит о том, что он – искусство.

Но прежде еще об одном событии в Железноводске. В то утро, как обычно, после стакана живительной влаги, вальяжно прогуливался по Лермонтовской аллее и вдруг услышал рев сирены. Этот рев был внезапен  и страшен. В оглушающем, надрывном реве   звучала сама смерть. Остановился. Не мог идти дальше.  Стоял и ждал, когда стихнут  звуки сатанинской трубы, заглушившие голоса птиц и шелест сухой листвы на деревьях. Мне было страшно и вдруг показалось, что сирена эта ревет, жестоко разрывая, терзая тишину, в память убитого на дуэли поэта, что горькие его пророчества сбываются вновь. Мне казалось, что сравнительно благополучная, устойчивая жизнь в России вдруг оборвалась, и теперь всех нас ждут темные времена. Но тогда же и подумал, что сирена – знак нашего кровавого времени. Звук этот совсем из другого фильма, не имеющего никакого отношения к гибели поэта.

Рев смолк. Спустившись с горы к санаторию,  узнал, что умер Леонид Ильич Брежнев. Всего лишь генеральный секретарь коммунистической партии СССР, человек незначительный и, сравнительно с другими вождями империи, в меру злобный и тихий, если не считать задавленную танками "чешскую весну", развязанную кровавую бойню в Афганистане и вялую борьбу с диссидентами. Время русского социализма вышло, так и не наступив. Брежнев был необходим тому времени болота и гнилых туманов. Нет, не о нем  писал Лермонтов пророческие стихи. 

Так, совершенно неожиданно, суетная и торопливая современность разрушила очарование парка Железной горы. Больше я не возвращался в Железноводск, да и о Лермонтове вспоминал не часто.

Вот только привлекла внимание внезапная, от издержек наступившей свободы, трактовка гибели поэта. Пророк вдруг стал жертвой жидо – масонского заговора. И все потому, что Мартынов (Мартыш) не то отчество носил. Да и не только Лермонтова объявили тогда жертвой злостных заговорщиков. Смотрел наскоро скроенный, фальшивый до последнего кадра, фильм Николая Бурляева и вспоминал только одну реплику поэта из "Героя нашего времени", слова Печорина: "Ни за что на свете, доктор! – отвечал я, удерживая его за руку, - вы все испортите; вы мне дали слово не мешать…. Какое вам дело? Может, я хочу быть убит…"

 Ведь все так просто. Заговор существует. Но иной, не придуманный, подлинный заговор, заговор пошлой, грязной и подлой жизни против высокого дара поэта. Хотел быть убитым Пушкин,  Лермонтов, Есинин и Маяковский, Цветаева. Не хотел жить Блок. Это только в России…

Бурляев свои фильмом будто надругался над памятью великого поэта, все опошлил, выстрелил в гения еще раз. Да и в меня тоже. Я  больше не хотел думать о Лермонтове, перечитывать его тексты.  

 И вдруг, как это часто бывает, через много лет, уже в Израиле, по какому-то внутреннему приказу вернулся к его стихам и прозе. Может быть, виной тому стала тоска по кинематографу. В какой-то момент я вновь стал "кадровать" и "монтировать" действительность, как это было в те давние годы, когда я впервые увидел домишко, из которого Лермонтов ушел в смерть.

ДИМА, ДИМА! ВСЕ СЕГОДНЯ МИМО.

 Недавно еще один "поэт-правдоруб" был замешан в грязную историю, обнажившую некие реалии "интеллектуальной" жизни России, когда за деньги можно торговать всем, всегда и в любом месте. И невольно вспомнились времена, когда жил и творил другой Дмитрий Быков. Когда им было написано замечательное стихотворение, причем совершенно бесплатно, в котором он, с присущим ему талантом, осветил «еврейский вопрос».  Не откажу себе в удовольствии. Приведу эти известнейшие стихи полностью. Они того стоят.

 «Послание к евреям».

"В сем христианнейшем из миров Поэты - жиды."

(Марина Цветаева)

В душном трамвае - тряска и жар, как в танке, -

В давке, после полудня, вблизи Таганки,

В гвалте таком, что сознание затмевалось,

Ехала пара, которая целовалась.

Были они горбоносы, бледны, костлявы,

Как искони бывают Мотлы и Хавы,

Вечно гонимы, бездомны, нищи, всемирны -

Семя семитское, проклятое семижды.

В разных концах трамвая шипели хором:

"Ишь, ведь жиды! Плодятся, иудин корень!

Ишь, ведь две спирохеты - смотреть противно.

Мало их давят - сосутся демонстративно!".

Что вы хотите в нашем Гиперборее?

Крепче целуйтесь, милые! Мы - евреи!

Сколько нас давят - а все не достигли цели.

Как ни сживали со света, а мы все целы.

Как ни топтали, как не тянули жилы,

Что не творили с нами - а мы все живы.

Свечи горят в семисвечном нашем шандале!

Нашему Бродскому Нобелевскую дали!

Радуйся, радуйся, грейся убогой лаской,

О, мой народ богоизбранный - вечный лакмус!

Празднуй, сметая в ладонь последние крохи.

Мы - индикаторы свинства любой эпохи.

Как наши скрипки плачут в тоске предсмертной!

Каждая гадина нас выбирает жертвой Газа, погрома ли, проволоки колючей -

Ибо мы всех беззащитней - и всех живучей!

Участь избранника - травля, как ни печально.

Нам же она предназначена изначально:

В этой стране, где телами друг друга греем,

Быть человеком - значит уже евреем.

А уж кому не дано - хоть кричи, хоть сдохни, -

Тот поступает с досады в чёрные сотни:

Видишь, рычит, рыгает, с ломиком ходит -

Хочется быть евреем, а не выходит.

Знаю, мое обращение против правил,

Ибо известно, что я не апостол Павел,

Но, не дождавшись совета, - право поэта, -

Я - таки да! - себе позволяю это,

Ибо во дни сокрушенья и поношенья

Нам не дано ни надежды, ни утешенья.

Вот моя Родина - Медной горы хозяйка.

Банда, баланда, п***а, балалайка, лайка.

То-то до гроба помню твою закалку,

То-то люблю тебя, как собака палку!

Крепче целуйтесь, ребята! Хава нагила!

Наша кругом Отчизна. Наша могила...

Дышишь, пока целуешь уста и руки

Саре своей, Эсфири, Юдифи, Руфи.

Это он, мой символ веры, двигавшей годы,

Тоненький стебель последней моей опоры,

Мой стебелёк прозрачный, черноволосый,

Девушка милая, ангел мой горбоносый.

 Такой гимн, некогда своему народу, сочинил поэт. Нынче он примкнул к народу чужому и уже совсем иначе относится к «горбоносым ангелам».  В недавнем выступлении на «Эхо Москвы» Д. Быков говорил: « Я понимаю, что, наверное, это дурно, наверное, я – ужасный ретроград. Но в списке вопросов, которые меня занимают, однополые браки – они, ну, последнее место занимают точно совершенно. Предпоследнее место занимает еврейский вопрос. А последнее – однополые браки. Я вообще считаю, что все эти вопросы – национальные, сексуальные, гендерные, возрастные, земляческие – любые имманентности и любое, что, как бы, дано нам физически, это отвлекает нас от того, что мы должны делать, от главного, от духовного роста».

 Интересно, почему «еврейский вопрос» не мешал расти духовно молодому Д. Быкову, а сегодня мешает, почти так же, как проблемы гомосексуалистов и лесбиянок? Повзрослел поэт, мудрости набрался? Не думаю. Другой замечательный поэт Лес Маррей говорил в беседе с Валентиной Полухиной: ««Что же касается русской культуры, то она всегда была антисемитской, как мне кажется». Вот выкрест Быков и намерен, вслед за своим любимым поэтом Б.Пастернаком, вписаться именно в эту культуру, сбежав от своего природного еврейства. Если бы только это. Быкову необходимо быть в русле нынешних догм либерального фашизма, для которого «любые имманентности» под запретом. Он делает это, даже не подозревая: если что и останется от его творчества после того, как все мы покинем этот мир, так эти строчки из гимна своему народу, которые он сам сегодня хотел бы, видимо, забыть:

«Каждая гадина нас выбирает жертвой

Газа, погрома ли, проволоки колючей –

Ибо мы всех беззащитней - и всех живучей!

Участь избранника - травля, как ни печально.

Нам же она предназначена изначально:

В этой стране, где телами друг друга греем,

Быть человеком - значит уже евреем.

 А уж кому не дано - хоть кричи, хоть сдохни, -

Тот поступает с досады в чёрные сотни…»

 Сегодня Д. Быков уверен: чтобы считаться человеком, нужно забыть, что ты еврей. Кроме всего прочего и вход в любимую им культуру будет затруднителен, а так хочется выступать, красоваться, быть на виду. Что ж, это его личная проблема. И, боюсь, неразрешимая. Как сам признавался поэт в молодости: «А уж кому не дано - хоть кричи, хоть сдохни, - тот поступает с досады в чёрные сотни…»