«Левиафан» погнал такую волну, что захотелось осмотреть творчество режиссера в целом. Его предыдущие полнометражные фильмы, «Возвращение», «Изгнание» и «Елена» по первому впечатлению не вызвали у меня интереса. Первые два даже показались напыщенно многозначительными, вполне в русле поздних фильмов Тарковского и Сокурова, хотя автор старательно такую связь отвергает, не желая, видно, записываться в ученики к этим признанным мастерам. Ученичества здесь, возможно, и нет, но есть нечто общее – «угрюмая серьезность», свойственная русскому искусству вообще, когда оное считается не целью, а средством для достижения любых целей, пусть самых благонамеренных, вроде воспитания, просвещения, познания.
Интерес, однако, возник, когда я посмотрел "Елену" во второй раз, а потом и в третий, и как-то невольно втянулся в этот взгляд на мир. Подкупил он меня своей отстраненностью от персонажей, полной от них независимостью. В этом взгляде и холод, и жестокость, но он "настоящий", ни у кого не заимствованный, и без желания пококетничать с публикой. Взгляд как будто сверху, "со стороны" Господа Бога. Этот взгляд утешил меня и в "Левиафане". Да, есть в нем некое утешение. И оно сродни утешению Иова…
Уже название фильма кивает на "Книгу Иова", одну из самых странных в Ветхом Завете. Суть ее в том, что Бог, уверенный в вере Иова, подло сдает его Сатане, мол, делай с рабом моим что хочешь – вера его непоколебима. Сатана оттянулся на Иове по полной программе и возмущенный раб Божий возопил: "За что, Господи!" Тут уж пришла очередь Господа возмущаться. Заорал Он на Иова, затопал ногами: да кто ты такой, сикилявка эдакая! "Ты опровергаешь мой суд? Меня обвиняешь, чтобы оправдать себя? ... Кто это, омрачающий замысел словами без разумения? ... Будет ли спорить с Шаддаем хулитель?" Ты что ли землю создал, моря нарисовал, дал небу законы? "Твоим ли умом сокол летает, по твоему ли слову орел возносится? … Вытащишь ли удочкой Левиафана?... Нет отважного, чтоб растревожить его, а кто перед лицом моим устоит?!" Господь для понятливости малых сих сравнивает себя с могучим животным ("когда он поднимается, трепещут боги"), и если уж Левиафан тебе, Иов, не под силу, как ты смеешь на меня залупаться?! В результате Иов смирился, осознал ничтожность свою перед лицом промысла Божьего, а Господь, прежде отнявший у страдальца – руками Сатаны – имущество и детей, смилостивился и благословил его новым стадом, новыми детьми и долгой жизнью. Но в этом ли утешение Иова? Да и подобная милость Божья не каждому по сердцу: "Не хочу другого мальчика!" – кричит Достоевский.
По Достоевскому можно судить, сколь велик разлад в понимании Бога иудеями и христианами. Милосердия нет в природе, нет ее и у Бога евреев. Бывают и у Него случаи снисхождения и милости, но не в них суть Его, да и они зачастую людьми вымаливаются. Так Авраам спас Садом, убедив Бога, что и в таком городе могут быть праведники, и несправедливо казнить их вместе с грешниками1. Поддался Господь милосердию людскому, внял человеческому чувству справедливости. Не людьми ли и выдумано Милосердие Божие и не ими ли придуман сам Бог милосердия, дабы утешить сирых? Бог милосердия – Бог убогих, так, во всяком случае, считал Фридрих Ницше, он и провозгласил: "Бог умер".
Тут самое место вернуться к первому фильму Звягинцева "Возвращение". В одном из интервью режиссер заявил – достали уже с "очернительством" – , что не занимается публицистикой, а создает притчи. Так вот, из всех его фильмов "Возвращение" больше всего похож на притчу. История персонажей, место и время действия не обозначены, просто откуда-то, после многих лет отсутствия, вернулся отец и с двумя сыновьями-подростками, выросшими без него, отправляется на необитаемый остров. Отец для них – бог, он властно, даже жестоко обучает их жизни и защищает, требуя лишь одного: беспрекословного повиновения. И один сын радостно принимает власть отца, а другой бунтует: зачем ты явился, что тебе от нас надо, ненавижу тебя и т.д. Драма бунта заканчивается тем, что бунтарь забирается на башню и грозит покончить с собой, а отец, пытаясь дотянуться до сына, срывается с вершины и гибнет.
Бог-отец в "Возвращении" суров, но в решительный момент дает слабину, в нем как бы соединяются черты гневливого иудейского Бога и милостивого христианского (нечто иудео-христианское), а в своем последнем, почти отчаянном крике: "Сынок!" он неожиданно проявляет отеческую любовь и погибает, пытаясь спасти сына. Не погибает ли он от жалости?
Бунт Иова представляется мне протохристианским бунтом против Бога иудейского, требованием к Нему судить по-человечески, по милости и справедливости: если я живу праведно, по-божески, то мне и полагается милость Божья, а иначе, грубо говоря, зачем Ты мне нужен? Это человеческий взгляд (слишком человеческий, добавил бы Ницше), и не случайно все попы всех времен утешали верующих вознаграждением за праведность. Против торгашеской сути такого подхода (я – Тебе, Ты – мне), надо полагать, и создана Книга Иова, где сам Господь с гневом отвергает попытки трех учителей и праведников, друзей мученика, оправдать Божью волю. Иудейскому Богу-буре не нужен жалкий лепет их оправданий. А на голову Иова Господь, вместо ответа, обрушивает подобные грому оглушительные вопросы (еврейская манера отвечать вопросом на вопрос). Суть их сводится к окрику: верь и исполняй, не ожидая наград, и даже вопреки напавшим на тебя ужасам.
Но что способно дать человеку такую веру? И есть ли в ней утешение? По мысли Аверинцева обращенные к Иову вопросы направлены на то, чтобы насильственно расширить его кругозор и принудить его к экстатическому изумлению перед тайнами мира, которое перекрыло бы его личную обиду.2 Вместо утешения, Иову дается, по мысли автора, очищение и возвышение: в его душе наступает катарсис, не поддающийся рассудочному разъяснению3. Б. М. Цейтлин в работе "Зиждительное слово" (журнал "Человек", 2003, №4, С.176-185) уточняет: слово Божье так проняло Иова, что он испытал большее даже, чем катарсис – испытал то самое, что по-гречески зовется μετάνοια: радикальное обновление духа. Но, как в катарсисе, оно происходит через возвышение. И автор статьи справедливо напоминает о том, что архитектура античного театра была устроена таким образом, что зритель над сценою возвышался. Своей речью из бури Господь "подсаживает" Иова к Себе, на Свой уровень обзора, пишет Цейтлин, и с его высоты – с высоты Творца – человек-страдалец узрел и себя-любимого… внизу копошащегося. Свой удел воспринял вчуже – с той позиции, на какую своими усилиями нам, грешным, не «взобраться». Именно это "возвышение" и дало Иову веру и утешение. И это – подход иудейской веры, он в каком-то смысле стоический: не милость, но возвышение. Не зря историки античности полагают, что некоторые из основателей стоицизма (Зенон, Хрисипп и др.) были семитами. Бог Книги Иова, не вполне личный Бог, хоть и обращается лично к Иову, в нем сильны пантеистические черты: он создатель Вселенной, сама природа-стихия. Юнг пишет в своем "Ответе Иову", что Яхве слепо действует по образцу природных катаклизмов. Как стихию мыслил иудейского Бога и Михаил Гершензон: Господь является огнем и говорит из бури. И для такой веры человек не может быть мерой вещей. Аверинцев пишет: Если греческий мыслитель Протагор, может быть, в эту же эпоху (V в. до н.э. - наиболее вероятная датировка "Книги Иова") назвал человека "мерой всех вещей", то здесь возникает картина Вселенной, для которой человек и все человеческое как раз не могут служить мерой…4
В этом и суть неприятия евреями Христа: идея Богочеловека им чужда: Бог-стихия на уровень человека никогда не опустится. Зачем? Чтобы по головке погладить?
Кто-то сочтет, что гнев Божий, нагоняющий страх на Иова неразумного, противоречит его "возвышению" до божественной высоты. Я так не думаю. Страх Божий – лучшее средство возвышения. И в Книге Иова сказано: Вот страх Господень – и есть мудрость. И в результате строгого внушения Иов кается в неразумности: Потому и говорил я, что не понимал, и о вещах непостижимых для меня не знал… Слухом я слышал о Тебе, а теперь око мое узрело. И потому отрекаюсь я и раскаиваюсь в прахе и пепле.
Только вот Николай-Иов в "Левиафане" – не герой этой поэмы, да он никак и не похож на Иова: тот – мятежник, вызвавший на суд самого Господа, а стало быть, крепко в него верующий, и верой на великую высоту поставленный. Именно вера толкает его на яростный бунт, уравнивающий человека и Бога, и пусть только в одном, но зато важнейшем качестве – свободе воли. Стихийность Бога в своеволии. И, как пишет Лев Шестов в книге о Кьеркегоре, величие Иова в его пафосе свободы, в том, что он довел борьбу до тех пределов, где начинается вера. И вера его – вера в свободу, его Бог – Бог свободы. По Кьеркегору Авраам в своем согласии на жертвоприношение Исаакаотстраняет этическое, а Иов в своем бунте отстраняет разум (под разумом Шестов понимает законы логики). Суть человека созданного по образу и подобию Божьему, не в разуме и этических императивах, а в свободе воли. И Господь, придя на суд человеческий со всей своей грозной силой, признает эту свободу, это право на бунт, а на праведных друзей Иова, осуждающих его бунт, гневается.
Спор между разумом и волей ("кто я, тварь дрожащая или право имею"), упирается в старый спор о необходимости и случайности, детерминизме и свободе воли, Афинами и Иерусалимом. Эйнштейн говорил, что Бог не играет в кости. Еще как играет! Современная физика уже не придерживается механистической, детерминированной картины мира, спор между Аристотелем и Демокритом, между Эйнштейном и Бором склоняется в пользу произвола природы.
Свобода – вот еще одно основание для смертных верить в иудейского Бога, яростную стихию свободы и своеволия. И не случайно основные повороты еврейской истории связаны с освобождением, с исходом: Авраама из Ура, Моисея – из Египта. И это основание не противоречит "возвышению". Именно внутренняя свобода поднимает Иова-человека на божественную высоту.
А Николаю, веры не имущему (отец Василий, я ж с тобой по-человечески. Чо ж ты мне хрень гонишь), выпивающему и безвольному, преданному женой и другом, нечего у Господа требовать и бороться не за что: дом его сгнил изнутри, и его трухлявые стены пожирает железными зубьями экскаватор. По пророчеству Розанова: "русский народ погибнет – в пьянстве, распутстве и малолетнем грехе…" А на месте разрушенного дома два местных бандита, власть административная и "духовная", ставят каменный храм, как плиту надгробную. Безволие Николая не от недостатка храбрости: разрушен смысл борьбы. Его исход – к остову гигантского животного на пустынном берегу моря, и эта груда костей символизирует смерть Дома, Бога и государства.
Холодные и суровые пейзажи в "Левиафане" и других фильмах Звягинцева, и в равнодушии своем величественные и прекрасные, не возвышают человека на высоту неба и не утешают его. Скорее наоборот, опускают, подчеркивают его ничтожность.
Но в "Левиафане" это не весь сказ. Есть в мире иная и великая сила, олицетворяющая свободное начало природы: женщина. К ней переходит инициатива мирового движения. Центральный момент фильма, момент рокового поворота судьбы – когда женщина "входит в шатер" к другому мужчине, "изменяет" мужу. Она изменяет мужу, но не себе, в этом поступке – ее бунт и свобода. У автора фильма нет для нее осуждения. Наоборот, в сцене после запретного любовного соития, когда мужчина в изнеможении лежит на кровати, обнаженная женщина, полулежащая рядом, предстает во всей красе невинности и бесстыдства.
И была роковая отрада
В попираньи заветных святынь,
И безумная сердцу услада -
Эта горькая страсть, как полынь!
Вот кто настоящий герой фильма, точнее, героиня: женщина – таинственная и коварная богиня, стержень мира, своенравное начало его природы. Великая богиня Ханаана и всего Ближнего Востока Ашторет-Астарта была богиней любви, плодородия и войны. В Древнем Египте ее звали Царицей Небесной.
Тема женского своеволия и трагически безысходной, кровопролитной войны между мужчиной и женщиной у Звягинцева, пожалуй, самая важная. Она просматривается во всех его фильмах.
В "Изгнании" жена признается мужу, что ребенок в ее чреве не от него, откровение, на первый взгляд, столь же необъяснимое и неожиданное, сколь и измена жены Николая-Иова. В результате – гора трупов. В конце всплывает причина заварухи: героиня, плача, жалуется другу, что жизнь с нынешним мужем опостылела, а про чужого ребенка она придумала, потому что любви нет, и муж думает о ребенке, как о своей собственности, когда все мы – дети Божьи. И в заключение девочка-подросток читает известный пассаж о любви из Первого послания к коринфянам апостола Павла… В этом безумно разрушительном признании бунт женщины против мужчины – хозяина ее тела и ее детей. Ведь и в Книге Иова женщина – часть имущества праведника, наравне с его детьми и скотом, и в награду за смирение он получает новую скотину и новых детей.
В фильмах Звягинцева нет героев, но есть героини! Они жертвуют собой во имя любви и свободы. Женщина требует божественного поклонения, возвращения матриархата, когда дети числились по матери, а не по отцу – отцом может быть любой (у евреев принадлежность к роду до сих пор определяется по матери). В "Левиафане" героиня возвращается к мужу и в устах ее при этом только один вопрос: "Ты хочешь ребенка?" Она решает: быть ли ребенку и от кого ему быть. В притче "Елена" муж нужен героине только для поддержания рода. В тот момент, когда он эту функцию перестает выполнять, он больше не нужен, его можно просто убрать, как трутня. И само имя в названии фильма указывает на легендарную мировую войну античного мира, вспыхнувшую из-за измены Елены Прекрасной.
Но мужчины вырождаются, грядет время женщин. Все мужья в фильмах Звягинцева прощают своих жен за измену, но и, простив, продолжают считать их свободу изменой! И эта раздвоенность "современного мужчины" между готовностью простить адюльтер и невозможностью "отпустить" женщину приговаривает всех к гибели. Героиня "Левиафана" с трудом выбирается из-под тяжелой лапы спящего мужа, чтобы рано утром уйти из дома навстречу своей смерти.
1 Спас ненадолго: жители города снова разбудили гнев Божий, и город был уничтожен.
2 Аверинцев С.С. Древнееврейская литература // История всемирной литературы: в 9 т. Т. 1, М.: Наука, 1983, cтр. 293-294
3 Там же
4 Там же
