Одна из последних работа замечательного писателя - Марка Азова.
«Жидовский гений»
«После злодейского убийства Михоэлса еврейский театр практически прекратил
свое существование, но евреи-юмористы не сошли со сцены... Среди них можно
назвать Аркадия Райкина, Азова и Тихвинского, Хазанова, Жванецкого, Горина,
Арканова, Измайлова, Хайта, Винокура, Зиновия Высоковского, Шифрина...»
«Жидовский гений» – так
писали в польских газетах об Аркадии Райкине. Стоило ему пересечь
государственную границу, как все рецензенты в Париже, Берлине, Лондоне начинали
повторять как заведенные: «приехал еврейский артист».
Что это было, знаменитый
райкинский сценический прием – мгновенная трансформация, смена масок?
Исчерпывающий ответ читатель может получить в Одессе: «чтоб да, так нет». В
«дружной» семье советских народов Райкин также числился «не то чтобы совсем
русским артистом». Язык – не главное (к тому же в заграничных гастролях он
предпочитал пантомиму) – Райкина, как и Чаплина, узнавали по глазам. Главный
эффект райкинской трансформации – не в смене масок, которые одним своим
появлением вызывали безудержный смех, а в том, как смех мгновенно
трансформировался в грусть.
Вдруг смех обрывался –
на сцене стоял сам Райкин, слегка склонив голову к плечу, и смотрел древними
как мир глазами откуда-то – то ли из пустыни, то ли из-за черты оседлости, не
знаю. Но одним лишь этим взглядом актер сметал шелуху злободневности, как бы
говоря: я, ребята, не виноват, но так было, есть и будет всегда на свете – и
грустно, и смешно, и горько, и сладко. Мы лишь теперь до конца поняли – это был
не комический, а великий трагический актер. Вот так, склонив голову к плечу, он
стоял, открытый со всех сторон, на «лобном месте» в центре сталинской империи под
неусыпным оком Сосо и Лаврентия... Это было почти самоубийство – маячить перед
их взорами. На сцене у его ног разверзался ГУЛАГ, а не оркестровая яма. Но
этого ни «на театре», ни в быту никто из нас не замечал – он всегда летел
легко, изящно, как по паркету.
Говоря «еврейский
артист», я ни в коем случае не имел в виду ничего такого местечкового. Когда он
сбрасывал маску, посреди пустой сцены оставался одинокий джентльмен,
подчеркивающий своим джентльменством свое одиночество. А ведь он был
действительно один-единственный в своем роде. К тому времени, когда мы
познакомились, еврейский театр, и не только Михоэлса, был уже стерт с лица
советской земли. Еврейские артисты пошли кто куда, чаще всего в театр кукол.
Кое-кого, если не ошибаюсь, Аркадий Исаакович взял в свою труппу. Но факт, что
со сцены исчез еврейский язык... А Райкин сам по себе и на русском языке был
еврейским театром.
Я не хочу отодвинуть в
небытие остальных артистов Театра миниатюр под руководством Райкина. Они сами
наступали на горло собственной песне. Да и мы, авторы, вместе с ними
«отыгрывали короля» – зритель не только не знал наших фамилий – он вообще не
подозревал о нашем существовании. А между тем райкинские авторы: от Владимира
Соломоновича Полякова и до Жванецкого – это тоже еврейский театр Райкина.
Порой, подбирая авторов, Аркадий Исаакович ходил по краю пропасти. Так, Александр
Хазин, который попал в доклад Жданова и постановление ЦК вместе с Ахматовой и
Зощенко с клеймом «пошляк Хазин», был даже оформлен заведующим литературной
частью и получал зарплату.
Но всех – актеров,
режиссеров, драматургов – Райкин жестко, даже жестоко подминал под себя, под
свои замыслы. Его тяжелую руку мы испытали на себе при первой встрече. Нас с
Володей Тихвинским (с ним мы более тридцати лет проработали в паре) представил
Аркадию Исааковичу турецкий поэт Назым Хикмет. Переводчица Хикмета Муза Павлова
привезла нас на машине в Переделкино на литфондовскую дачу, где он тогда жил.
Разговор носил какой-то польско-турецко-еврейский характер. Бежав из турецкой
тюрьмы, Назым принял не советское, а польское подданство, потому что,
естественно, не хотел, чтобы с ним проделали то, что Сталин уже проделал с
другими турецкими коммунистами. И, конечно, тут же выплыл анекдот о еврее,
который принял турецкое подданство, – «затурканный еврей», а потом, как всегда
бывает, еврейский вопрос возобладал над всеми другими вопросами – и Назым
завелся на анекдоты про пана Кона (под этой фамилией в Польше и Чехословакии
фигурирует наш родной Рабинович). Например: Кона спрашивают при приеме в
партию:
– Что вы будете
делать, если откроют границу с ФРГ?
– Я залезу на
дерево.
– Зачем?!
– Чтобы меня не
затоптали, когда все кинутся туда.
Словом, этот вечер с
лауреатом Международной ленинской премии мира прошел в атмосфере сплошной
антисоветчины. И когда на выезде с литфондовской дачи нам преградила дорогу
«Волга», став поперек шоссе, и из нее вышли двое в кожаных пальто – я как-то
даже не очень удивился. Скорей всего, дача была нашпигована микрофонами... Один
«кожан», высокий (его лица я не разглядел – видел только кожаную грудь)
каким-то «засекреченным» голосом назвал мою фамилию (откуда он мог ее узнать на
шоссе?) и велел пройти в машину. Другой, приземистый, проделал то же самое с
Тихвинским... Но тут мы их стали узнавать: сперва приземистого – это был поэт
Гриша Поженян, мы с ним росли в Харькове в Мордвиновском переулке возле синагоги,
а второй, с «засекреченным» голосом, оказался... Райкиным. В жизни он только
так и разговаривал, как будто по секрету, потому что экономил голос, жесты,
сердце – все только для сцены. А явление Райкина на шоссе в Переделкино
объясняется просто: мы рассказали Хикмету свою пьесу «Говорящая кукла»: в
научно-исследовательском институте игрушки ученые изобрели куклу, которая ничем
не отличалась от директора института и говорила его голосом:
– Посоветуемся с
народом. Народ поможет, народ подскажет, народ – он знает кого куда.
Только эти слова он
твердит даже жене в постели, и ничего иного он бы не утвердил – вот ученые мужи
ничего иного и не изобретали. Но они зато защитили диссертации по говорящей
кукле, доложили наверх о величайшем научном достижении и даже поручили плотнику
сколотить тару для куклы – ящик в натуральную величину... И вдруг приезжает
комиссия по приемке. А куклы нет! И директор прячется от комиссии в ящике для
куклы, а потом (весь второй акт) доказывает, что он не кукла. Но никто, даже родная
жена, не верит, потому что он не находит слов, кроме «народ – он знает кого
куда», даже когда его заколачивают снова в ящик.
Назым, не вдаваясь в
подробности, решил, что этот сюжет – как раз для Райкина, и, ничего нам не
говоря, позвонил ему по телефону. А жил Райкин, гастролируя в Москве, тоже в
Переделкино, в Доме творчества. Там же и Поженян. Вот они по дороге за нами и
заехали... В результате – полнометражную пьесу мы сократили до миниатюры на
восемь минут, но зато тоже в двух актах. И очень скоро позвонил Райкин...
– Я у Льва
Абрамовича (Лев Абрамович – Лев Кассиль. Литературный материал Райкин, как
правило, испытывал на Кассиле).
– Мы тут все очень
смеялись, – продолжал Аркадий Исаакович постно-замогильным тоном, – очень. Я
это беру.
Мы были счастливы...
минут десять. Вдруг он снова звонит. На этот раз действительно смеется:
– Оказывается, там
был еще и второй акт. Руфь Марковна (Рома, жена Райкина) нашла еще какие-то
бумажки. Но это не имеет значения.
Веселые дела: до
развязки еще целый акт – и «не имеет значения!». Но, конечно, мы жаждали
увидеть, что получится из нашей пьесы в исполнении Райкина.
И если вы думаете, что
мы что-то увидели... Так-таки да – нет. Только в одном месте райкинского
спектакля нам почудилось «что-то около». Сценка называлась «Фиг» – фабрика
игрушек. Ни ящиков, ни ученых, ни говорящих кукол. На сцене стояли напольные
часы, и Райкин вешал пиджак на маятник. Я был так расстроен, что до сих пор не
помню, говорил ли он вообще что-то наше. Но одно запомнилось навсегда: Райкин –
не исполнитель, а творец. Хоть и не бог (не дай Бог творить кумиров!), но
высшей пробы профессионал. И пока мы не разгадали профессиональные секреты
райкинского театра, все, что могло остаться от нашей драматургии, – так это
только «Фиг».
Среди эстрадных авторов
ходила байка: как артист-разговорник работает с автором.
– У меня, – говорит
артист, – родился гениальный ход для интермедии: выходим мы вдвоем с партнером.
Я даю убойную репризу – публика помирает с хохоту. Он, не будь дурак, дает еще
более убойную – в публике вообще сплошная ржа. И тогда я «на точку» отмачиваю
такое, что публика писает жидким гелием, кишки рвут, на карачках ползают... –
словом, номер самоигральный. Тебе, автору, остается всего ничего: придумать эти
репризы.
Предполагалось – и для
Райкина надо репризить по этой байке. Тем более что он говорил:
– Мне приходится
бегать наперегонки с самим собой. Первый номер должен быть самый смешной, чтобы
зритель завелся. Второй смешнее первого, иначе они вообще не станут смеяться, и
дальше по нарастанию, так, чтобы самое смешное – в конце первого отделения,
иначе второе отделение не захотят смотреть. А второе отделение, это и ежу ясно,
должно быть намного смешнее первого, в нем самый последний номер должен намного
перекрыть все предыдущие, иначе в следующий раз люди вообще не придут.
Это у него называлось
«раскладывать пасьянс».
И мы, конечно же, изо
всех сил старались – рассмешить зрителя, а Райкин глядел на нас сонными
глазами... Пока рабочие Тулы не подарили ему самовар.
При чем здесь самовар?
Не спешите. Мы сидели в Ленинграде в огромном нетопленом номере гостиницы
«Европейская» (говорили – во время блокады в этом номере был морг) и срочно
«доводили» что-то к выпуску райкинского спектакля, не успевая ни позавтракать,
ни пообедать, я уж не говорю «за ужин»... Как вдруг является «чичероне» Райкина
(так его называли): еврей-администратор, фигура столь же колоритная, как и его
имя: Жак Адольфович Длугач.
– Вы обедали?
– Нет.
– Правильно
сделали. Сегодня вы ужинаете у Аркадия.
И вот мы на Васильевском
в не очень-то просторной, даже по советским масштабам, квартире. Взглянув на
накрытый стол, мы пожалели, что не пообедали, а заодно и не поужинали в
гостинице. Нас пригласили к чаю. На столе были конфеты, печенье, торт и
самовар.
– Электрический, –
пояснил Аркадий Исаакович, – рабочие подарили в Туле. Я его еще ни разу не
включал, сейчас на вас испробуем.
Лучше бы это был
электрический стул, тогда мы бы не столь нетерпеливо ждали, когда он наконец
сработает. А самовар все никак не закипал. Не закипал почему-то до глубокой
полночи. В гостинице уже закрыли ресторан, трамваи уходят в депо...
– Все-таки странно,
– сказал Райкин, – почему он не закипает?
Руфь Марковна заглянула
под стол:
– Потому что ты его
включил в радиорозетку.
Так вот: за те два часа,
пока самовар был включен в радиорозетку, Аркадий Исаакович успел нам
растолковать, как надо писать для Райкина:
– Не делайте мне
смешно. Ищите проблему. А смешно я и сам сделаю.
Это изречение заняло,
понятно, несколько секунд, остальное время он кормил нас готовыми проблемами,
которые нам якобы предстояло искать.
Кто-то, вероятно, еще
помнит монологи строителей: там каменщик-татарин делал «пирикур», пока «раствор
йок», а слесарь-украинец «не догвинчивал крант на две гвинтки», чтобы сорвать
свой «бутыльброд» с будущего жильца. Этого сантехника Райкин сначала отмел:
– Так не бывает,
чтоб один и тот же слесарь и строил, и ремонтировал. (Хотя так оно и было:
строители обходили новоселов, взимая дань.)
Райкин был неумолим...
пока не споткнулся о словечко «какчество». Мы думали, он и его выбросит вместе
с монологом, потому что оно никак не свойственно украинскому языку, а
почерпнуто из лексикона евреев-портных: «Это, по-вашему, качество? Это
какчество!» Но именно тут Аркадий Исаакович учуял что-то родное и как сел на
это словечко, так и не захотел слезать: придумал и «рекбус», и «кроксворд», а
главное, вытянул всю «большую промблему»: «Государство мне платит за
коликчество (количество), а за мое какчество будешь платить ты, жилец».
Результат превзошел все
ожидания. Ко мне в городе Харькове пришел настоящий украинец-слесарь и,
протягивая руку за законным «бутыльбродом», сказал:
– Вы Райкина
слухали? За мое какчество будешь платить ты, жилец.
И это далеко не
единственное словечко межнационального общения, вброшенное в наш зачуханный быт
Аркадием Райкиным. Начиная хотя бы с «авоськи»...
Наши крохотные басни в
прозе возвращались потом к нам в виде анекдотов. Секрет – в неслыханной
популярности Райкина.
Анекдот: «Кто такой
Брежнев? Мелкий политический деятель эпохи Райкина» – не такой уж и анекдот.
Помню – он приехал в Москву из ФРГ, где побывал на Конгрессе пантомимистов.
Рассказывали, как его там встретили: «Нас посетил великий Райкин!» Но он сам
рассказывал, как там выступил Костя. Только о Косте и говорил и при этом
накручивал диск телефона. Звонил самому товарищу Брежневу, с которым встретился
на обратном пути, в ГДР, и получил приглашение:
– Будете в Москве –
заходите. Расскажете про западных немцев.
Вот Аркадий Исаакович и
названивал:
– Это приемная
Верховного Совета?
Брежнев в те поры был
Председателем Президиума Верховного Совета.
– А это товарищ
Райкин?!
Он повернулся к нам:
– Она меня узнала
по голосу.
И в трубку:
– Мне бы Леонида
Ильича. Ка-ак «кто такой Леонид Ильич?!» Президент Советского Союза!
Вероятно, девушку сбило
с толку его наивное: «Мне бы Леонида Ильича».
Аркадий Исаакович потом
звонил до конца дня разным референтам и помощникам, да так и не прорвался. Но
он никак не мог прийти в себя от пережитого шока:
– Представляете?
Они не знают, кто у нас президент.
– Но вас-то они
сразу узнают.
– Да-а...
Впрочем, вряд ли он
страдал какой-то особой скромностью. Думаю, он любил себя не меньше, чем его
любили другие. Больше себя самого он любил только своих детей. Но это –
национальная черта... А вообще Райкин был «человек своего времени». Так, ему не
давало покоя то обстоятельство, что он остается народным РСФСР, тогда как
какому-то Тютькину, которого никто не знает, присвоили народного СССР.
– Фамилия Райкин, –
пробовали его утешать, – выше любого звания.
– А мне даже в
Англии, – возражал он, – говорили: «У вас там, в СССР, есть звание повыше
народного РСФСР?»
В устах англичан это
звучало похвалой: значит, он не придворный кремлевский шут, а опальный артист.
Но Райкин-то знал,
почему опальный. Когда ему предложили гастролировать на сцене только что
построенного Дворца съездов и мы уже предвкушали поток гонораров с шести тысяч
мест, Аркадий Исаакович отказался наотрез:
– Еще Никита
забежит в перерыве между заседаниями и ему вожжа попадет под хвост.
Напрасно его убеждали,
что Хрущев – не Сталин: когда ему Тимошенко режет правду-матку и Рудаков поет
«А в отдельных магазинах нет отдельной колбасы», – Никита только делает
ладушки.
– Хрущев – не
Сталин, но и я – не Тимошенко, – отвечал Аркадий Исаакович. – Что Тарапунька
сказал – сказал народ, а что сказал Райкин – сказал еврей-интеллигент.
Спорить было не о чем:
«оттепель», хотя и ввел этот термин в обиход еврей-интеллигент, началась для
всех, кроме евреев-интеллигентов. И программа, над которой мы тогда работали,
не случайно называлась «Время смеется», а не «Время смеяться».
– По-моему, у нас
тут набирается миньян, – сказал Райкин, рассматривая макет афиши: «режиссер
Бирман, художник Лидер»... еще и ты... – он посмотрел на меня, – Айзенштадт...
Хоть бы кто-нибудь для конвоя...
Последнее из анекдота,
рассказанного Утесовым:
«– Вы знаете, сегодня
в Одессе был суд. На скамье подсудимых Рабинович, Нухамович, Лейзерзон,
Зильберман...
– А что, русских
там совсем не было?
– Почему? Были! Для
конвоя».
Так вот: для конвоя
выдвинули меня. С подачи Райкина я начал изобретать псевдонимы:
– Амаров.
Не понравилось:
– Это что-то
рыбное.
Тогда я придумал – Азов,
с ударением на «о». Не русская, не еврейская фамилия – явный псевдоним.
– Ударять будут не
по «о», а по морде, – пообещал Райкин.
И верно: ударение
перескочило на первый слог, и я остался при русской фамилии на «ов». Но кого
это тогда бодало? Речь шла не об опусах «под себя». Райкина не спрячешь в стол,
чтобы потом вытянуть из стола с наступлением эпохи гласности. И мы,
профессиональные «критиканы», не то что фамилию готовы были поменять, но и жен,
детей, квартиру, прописку... род... пол... лишь бы протащить шило в мешке. К
тому же до Райкина доходило: на нас готовят погром. Некий весьма
высокопоставленный театровед в штатском, который даже среди черносотенцев
считался антисемитом, уже сидел в министерстве культуры, вытряхивая из
редакторской корзины даже те материалы, которые не пошли. Он имел твердую
установку бить народного любимца не прямым в челюсть, а финтом, чтобы и капитал
приобрести, и невинность соблюсти, и рыбку съесть, и... – словом, по-партийному.
Так что в результате не
где-нибудь, а в центральной партийной печати появилась статейка о том, что
Райкин, видите ли, неосторожен в выборе авторов. Так этот стрелок-вохровец
рикошетом от авторов бил по артисту: народ-то без него не догадывался, что и
Райкину кто-то пишет. «Райкин сказал»... А если не Райкин, а какие-то авторы...
– надо еще разобраться, кто такие. Коли на клетке льва написано «собака» – это
одно, а если «Доберман» – совсем другое... Короче, читаем в той газете, что
авторы бывают разные: Азов – вообще душечка, Амаров (тут он меня принял за
узбека) и так и сяк, а все зло, ясное дело, от таких, как Айзенштадт... И
пошел, и пошел «строить горку» (это райкинский термин – так он строил свои
номера: начинает с ерунды и нагромождает до абсурда). Неразборчивость в выборе
авторов, по мнению рецензента, довела Аркадия Исааковича до того, что он
замахнулся на самое дорогое и священное для русского человека, то есть на что
бы вы думали? На... дурака!
Это было уже что-то
новое. Раньше дураки либо помалкивали в тряпочку, либо кивали на других
дураков. А тут у Райкина, в нашем «Монологе попугая», были такие слова: «Я,
конечно, дурак, но меня не снимут с занимаемой жердочки. В крайнем случае
подыщут умного заместителя».
Если учесть, что все
евреи к тому времени перешли в заместители к национальным кадрам, а наш
рецензент, как на грех, был главным редактором, а не заместителем, то он,
естественно, стал взывать к милосердию: разве дурак виноват, что он дурак?!
Дурак – это просто больной человек! И не грех ли артисту-гуманисту насмехаться
над больным человеком?!
Райкин на то ответил:
«Дурак – не болезнь, а должность. Назначьте меня министром здравоохранения – я
тоже буду дурак».
Но где бы он отвечал, в
каком печатном органе, если бы на одной из должностей не оказался умный
человек?
Зять самого Хрущева, в
то время всесильный Аджубей, редактор «Известий», выступил в защиту Райкина.
Впервые «Известия Советов депутатов» долбанули орган ЦК – и критик схлопотал...
чуть было не сказал «по мозгам».
Но и критика тоже можно
понять: он своим антисемитским нутром чуял, что Райкин относится к дураку
как-то не по-русски. Артист никогда не «валял дурака» и не строил «ваньку». О
каких бы расейских благоглупостях ни шла речь, грустные еврейские глаза
неизменно вопрошали: кому это надо и кто это выдержит?..
А если к «промблеме»,
без которой он на сцену не выходил, прибавить популярность Райкина да помножить
на эффект, скажем, монопольного телевидения в руках услужливого дурака,
представляете, что получится?..
Идет передача из Дворца
съездов. Концерт, посвященный окончанию очередного эпохального съезда партии.
Райкин читает наши басни, потом снова выходит на сцену с авоськой:
– Разрешите
выступить в прениях. Хотя я не делегат, а натуральный зверь – волк. Случайно в
Москве оказался в командировке. Вот кое-какие продукты купил – волка ноги
кормят... Ну и услышал – тут артисты басни рассказывают про меня. Эзоповский
язык называется. Чтоб на бессловесного зверя спихнуть ответственность. Еще и
объявления пишут: «Зничтожайте волков!» Волк скотину режет. Я, значит, режу...
А ты? – Райкин начинает искать глазами кого-то в зрительном зале – и услужливое
телевидение подставляет крупный план Хрущева, который впервые в истории сидит
не в ложе, а в первом ряду. – Может, ты, – спрашивает «волк», – всю скотину
перерезал?
Хрущев ищет кого-то в
зале у себя за спиной.
– Ты не
оглядывайся, – одергивает его артист, – ты на себя оглянись.
У нас, естественно,
темно в глазах: мы на Хрущева не рассчитывали, когда писали «не оглядывайся»;
предполагалось, что весь скот в стране перерезали отдельные нерадивые
очковтиратели из Рязанской области...
– По-твоему, волк
разменял всех коров на квитанции? – продолжает допрашивать артист генсека. –
Или, может, ты?
Телевидение не сводит
очарованного объектива с обожаемого руководителя, а Хрущев вот-вот шею свернет,
высматривая у себя за спиной: на кого там указывает Райкин?..
– Нет, ты не
оглядывайся, – ты на себя оглянись! – повторяет Райкин, пока холуйское телевидение
показывает могучий загривок обожаемого генсека.
– Так, может, не
меня надо зничтожать, а...
Артист снова смотрит в
зал, наши жены сушат для нас тюремные сухари из черного хлеба, поскольку белый
исчез вместе с мясом...
– Ты не
оглядывайся, – говорит волк генсеку. – Ты на себя оглянись.
Гробовая тишина в зале
Дворца съездов. Кажется, Райкин впервые в жизни уйдет со сцены под стук
собственных каблуков... Но тут сам Хрущев включает свои натруженные ладони – и
цвет коммунистов страны начинает дружно «делать чапчики».
На сей раз пронесло. Но
все же не зря «еврей-интеллигент» предпочитал не засвечиваться под сводами
Дворца съездов. Сперва надо было «пробить» спектакль, а потом уж «истину царям
с улыбкой говорить». Поэтому каждую свою новую программу Аркадий Исаакович еще
до показа начальству прокатывал на периферии, чаще всего – в Одессе. Если Лев
Абрамович Кассиль был у него консультантом по литературе, то одесситы, должно
быть, – по смеху. А уж смех... Короче: одну нашу миниатюру, тоже на хрущевскую
тему, он выбросил после первого представления. Одесситы еще не успели
доаплодировать, а Райкин уже за кулисами сдергивает парик:
– Все! Я этого
делать не буду!
– Но почему? Они
так смеялись!
– Они так смеялись,
что у меня – мороз по коже.
...Через два года мы с
Тихвинским вынули эту сценку из стола и прочитали на вечере в «домжуре» – Доме
журналистов. Называлась она «Семь Робинзонов на одного Пятницу». На сцене, как
следовало из ремарки, сидел президиум некоего совещания, состоящий из голых
людей, прикрывающих портфелями библейские места... Выяснялось, что буря,
внезапно прервав прения, занесла их на необитаемый остров, где несчастные
жертвы уже доедают портфели с монограммами, папки с документами и даже шнурки
от папок. Оставалась лишь одна надежда: на товарища Пятницу, которому наши
робинзоны доверили сельское хозяйство, отдали все свои удобрения. И вот пришел
срок товарищу Пятнице накормить собрание.
– Товарищи жертвы!
– начинает Пятница свой отчетный доклад. – Мною выращена выдающаяся цифра
урожая: аж двести центнеров на гектар.
– Ничего, все
съедим! Мы – голодные!
– Товарищи жертвы!
Цифра «из расчету!» А фактически мною засеяна одна лунка. Но зато с нее выросла
выдающаяся свекла, которая пошла в пищу мне лично...
Естественно, шум:
«цифру» не съешь, но импорту жратвы не закупишь – необитаемый остров. Что
остается?.. «Выборы лица, предназначенного к съедению»... И, понятно, решают
съесть товарища Пятницу!..
...Но тут его толкают в
бок:
– Товарищ Пятница,
вам присваивается звание Героя Социалистического Труда, а вы спите на собрании.
Так что все кончается
благополучно для Пятницы... Два года назад. А на этом вечере в «домжуре», после
чтения, к нам подошел один журналист-«правдист», вращавшийся, видимо, в
высочайших сферах, и доверительно спросил:
– Как вы пронюхали,
что Хрущева съели?
– Ка-ак с-съели?!
– Ну ладно, не
прикидывайтесь. Только вчера – на Политбюро. Небось всю ночь сочиняли эту вашу
хохму.
Так и не поверил, что
Райкин уже показывал два года тому назад в Одессе, как члены Политбюро будут
съедать Хрущева...
Но ролью пророка в своем
социалистическом отечестве он, как мы знаем, тогда не соблазнился, хотя
совершил, на мой взгляд, куда более смелый, просто безумно смелый поступок:
сбросил маски!.. То есть отказался от «картона», как он это называл, – носов,
усов, бород, паричков, деталей костюма – словом, от мгновенных трансформаций.
Мы с Тихвинским до того расстроились, что я бухнул в сердцах:
– Может, вы и
талантливый актер, но не самый умный человек (это ему-то, которому в глаза
говорили: «гениальный Райкин!»). Острить со сцены может и другой артист, а
смена масок – жанр Райкина!..
Он, как обычно, склонил
голову к плечу и скосил на меня глаз, как петух на червячка:
– Кто из нас
Райкин?
Ничего, кроме культа
собственной личности, мы в таком его ответе тогда не углядели. И напрасно: путь
каждого Художника – дорога к самому себе. Кто бы и как бы для Райкина ни писал
– Райкин все равно выносил на сцену свою совершенно неповторимую
индивидуальность. Ну и, конечно, свой райкинский юмор, который в «картоне» не
нуждался. В жизни Аркадий Исаакович никогда не комиковал, не острил – все на
полном серьезе, как говорят, на голубом глазу. Как-то его долго уговаривали
сняться для телевизионного фильма. До этого он телевидения на дух не переносил,
еле уговорили на три съемочных дня и за огромные по тем временам деньги. А
операторы, осветители и т. д., как всегда, не готовы: что-то прилаживают,
долаживают, тянут-потянут. Аркадий Исаакович сидит – деньги телевидения идут...
Наконец он тихо так говорит:
– Ребята, может,
поснимаемся... для смеха?
И сидит дальше.
А в другой раз Жак – уже
упомянутый «чичероне» – оторвал его от работы – затащил, вместе с нами, в
новый, открытый в бывшем Доме правительства на Берсеневской, Театр эстрады.
Спектакль назывался «Пришедший в завтра», и главным героем в нем был
Маяковский, который неизменно маячил впереди массовки.
– Это похоже на
семейную фотографию, – шепнул нам Райкин. – Всегда какой-нибудь троюродный
племянник, седьмая вода на киселе, забегает вперед всех и строит рожи. Так и
этот Маяковский. И пригрозил Жаку кулаком.
– Зато у них на
сцене целых два поворотных круга! – стал оправдываться бедный Жак.
– Когда идут ко
дну, всегда пускают круги.
И ни тени юмора... на
лице. Говоря по-театральному, полнейшая органичность. Как Жак Длугач – от
природы смешной человек, так Аркадий Райкин – от природы остроумен. Но именно
эта «природа» и не устраивала начальство.
Как-то мы приволокли
Аркадию Исааковичу материал, казалось бы, вполне райкинский: и смешной, и
проблемный, – а он говорит:
– Не пойдет.
– Почему?
– Вы смеетесь над
тем, что и так смешно. А смеяться надо, когда плакать хочется.
Тогда-то впервые оно и
возникло – смутное ощущение, что здесь у Райкина не эстрада, на которой мы до
этого зубы съели, а еврейский театр. Значит, его еще не до конца истребили?..
Хотя... Разве Райкин для одних лишь евреев старался? Или даже для одних
интеллигентов? Он в свое время не сработался с таким тонким мастером, как Марк
Розовский, именно потому, что, как он сказал, «мой зритель – асе: от слесаря до
профессора».
Да и начальство
постаралось сделать вид, что никакой природы в природе не существует – Аркадий
Райкин человек без национальности. Отчество Исаакович одно время чуть ли не сам
Главлит изымал – Управление по охране государственных и военных тайн в печати.
Максимум – инициалы: «А.И. Райкин».
Как-то в номер Райкина в
гостинице «Москва» вваливается толпа командированных с бутылками: «Аркадий
Иванович тут живет?» Аркадий Исаакович спрятался: для него их бутылки были
страшней гранат – он, как спортсмен, держал форму для выступлений. Гости
смертельно обиделись:
– Зря он
отказывается выпить с народом!
Впрочем, в гостинице
«Москва» номера для народа не бронировались. Скорей всего, это были слуги
народа, те, что, как в песне: «вышли мы все из народа», но так и не
вернулись...
И все же природа
оказалась сильней самого Главлита. Время неумолимо выпячивает наши национальные
черты. Конечно же, Райкин проявил безумную для артиста смелость, сбросив маски,
когда ему уже стукнуло пятьдесят. И, естественно, чем больше он старел, тем
меньше оставлял сомнений своим бесчисленным болельщикам: тот, на кого мы
молимся, – еврей. Уже бессмысленно, да и неприлично стало скрывать его отчество
– Исаакович – в печати, уже пошли слухи-сплетни, нас стали спрашивать: «Правда
ли, что Райкин нафаршировал свою тещу бриллиантами и переправил в Израиль?» Но
билетики на Райкина по-прежнему рвали из рук. И слухи-сплетни, и дурацкие
вопросы – все говорило о том, что популярность Райкина только растет. В конце
концов, русскому человеку оказалось «без разницы»: Иванович или Исаакович –
лишь бы почище уделывал Сергеичей, Ильичей, Кузьмичей... Антисемитам оставалось
лишь утираться, властям – присваивать артисту звания, навешивать лауреатские
медали к юбилеям – Золотую Звезду, такую же, как себе. Рыцарь с поднятым
забралом победил. Хотя, может быть, слишком поздно: спины товарищей ждановых,
сусловых, ильичевых, толстиковых заслоняли от нас лицо артиста в его лучшие
годы. Это трагедия не только его, но и нашей жизни. У нас не будет другого
Райкина. У Кости – своя дорога и даже свой театр. И еврейский театр в России
появился. Евреев стало меньше – театров больше. Поют, танцуют, играют на двух
еврейских языках.
И все же, кто был на
райкинских спектаклях среди райкинской публики, вспомнит совсем другое. Для
меня, например, он – как еврей-скрипач на русской свадьбе. Только свадьба
пошире, и скрипка куда слышней.
И, странная вещь,
пьяницы протрезвели, присмирели хулиганы – русский смотрит на еврея, и ему не
хочется быть антисемитом, а хочется еще и еще раз на этого еврея хоть краем
глаза взглянуть.
