21.10.15

Меир-Яков Гуревич

Каково быть под санкциями

(Про компанию, в которой неожиданно оказался)

 

Ах, хорошо быть под полковником...

и под лейтенантом тоже.

Народ

Кто может пить без закуски, не боится продуктовых санкций.

Опять народ

          «Вчера бы умер, сегодня б не знал»,- любил говорить мой давно покойный папа. Важных событий всё меньше и меньше в моей размеренной старческой жизни. Так что я даже совсем перестал пописывать свои заметочки, балуя вас, дорогие читатели, чем нередко занимался раньше. Вся жизнь теперь входит через телевизионное окно и уходит с его, телевизора, выключением. Оттуда и мои познания, потихоньку вытесняющие то, что можно бы назвать жизненным опытом.

          Я много слышал о модных нынче санкциях, о том, что кто-то из сильных мира сего под них попадает, кто-то обходит, а кто-то ускользает. Всё это волновало меня как прошлогодний иерусалимский снег – есть, что вспомнить, но не более того.

          Вообще-то, я знал, что такое санкция – это согласие начальника. Сейчас, конечно, все толкуют о чём-то другом, высоком и государственно важном. Но я даже своей памяти не поверил - посмотрел по Современной энциклопедии. Там написано – «Санкция (от латинского sanctio) – это строжайшее постановление, утверждение чего-либо высшей инстанцией». А в Википедия – перепроверил: «Санкция - акт разрешения, утверждения, выражения согласия должностным лицом с предложенными действиями, решениями».

          Работал я, как и положено евреям с очень хорошими способностями, к числу которых себя ещё скромно отношу, всегда заместителем начальника или директора. Выше не пускали, как вы все понимаете, по пятому пункту, который у меня не давал никаких оснований для кривотолков в мою пользу.

          И вот, бывало, говорю или пишу я начальнику-директору, а он как высшая инстанция, либо даёт свою санкцию, либо нет. «Нет» в моей практике встречалось очень редко, поскольку, сказавши нет, начальник должен был что-то сам решать или, того хуже, делать. А зачем ему это? На то у него самого зам, т.е. я. Словом, ты ему говоришь или пишешь глубокоуважаемый имярек, прошу разрешить мне сделать то-то и то-то, а он санкционирует – разрешить. В этом смысле я всегда от санкции зависел. Но последнее время они стали уже к целым государствам применяться. И мне на это было бы наплевать – где я, а где целые государства. Но никогда не знаешь, где упадёшь. Вот так и мы с женой – собирались, собирались, и поехали в Россию. Обратные билеты у нас через Киев, друзья посоветовали – говорят, очень хорошая компания, а при пересадке купите очень дешёвую украинскую водку. Предчувствие радости грело.

          Но не тут-то было – президент Украины запретил полёты российским самолётам через Украину, а Россия не может же отстать, и показать слабость. Словом, ты мне санкции – я тебе две, и вперёд, к новым высотам гумманизма. Папа говорил мне постоянно, а я не верил – «в споре порядочного человека с проституткой всегда выиграет проститутка». Как всегда, папа оказался прав. А ведь государство несопоставимо сильнее любого человека. Словом, пришлось нам покупать новые билеты. Понервничали немало, однако. Поднялось давление и у меня, и у жены, но чего не переживёшь, прежде, чем помрёшь.

          Несколько пострадав сам, я стал искать товарищей по трудностям. Конечно, многие говорят, что санкции – это последнее дело, и украинскому президенту не стоило их направлять против простых людей. Но и его понять можно – не простые из-под санкций всегда вылезут без особого труда. Ведь всем известно – пока богатый сбеднеет, бедный сдохнет, а не наоборот.

          В далёкое прошлое ушли те времена, когда в бою встречались вожди один-на-один – уже очень давно они не унимаются, пока не накажут своих (и противоположной стороны) простых людей. Они легко идут на гибель даже своих. Как Гитлер говорил, приказывая затопить берлинское метро в адрес тогда ещё подвластных ему берлинцев, слишком пассивно за него умирающих: «Они не достойны жить в мою эпоху». А мы, простаки, им, вождям, в этом помогаем не только покорностью, но и своим языком, в том числе. Сами, дурачьё, говорим: эпоха (или времена) Гитлера, эпоха Сталина, квартиры брежневка, сталинка, хрущёвка, чёрт его знает, что ещё будет.

          Да, так о чём это я, собственно, а? Вспомнил, о санкциях и о поисках товарищей по злоключениям. Такие, конечно, есть. Вот, помню, примерно месяц назад говорили о санкциях президента, опять-таки Украины, против всяких журналистов, которые пишут и вещают то, что ему кажется неправильным. В список угодили несколько израильтян, и, как слушатель и смотритель 9 канала, я оказался, что называется, в курсе.

          Про журналистов у меня мнение старое и особое: правдивый журналист - это как не врущий рыбак или непьющий водопроводчик. Словом, таких не бывает. Но надо различать «свист» из любви к искусству или в обмен на, как нас учит классическая литература, «борзых щенков». Вот лишённых любви, людей щенковатых, я терпеть просто не могу. А теперь, как говорится, ближе к делу. 18.09.15 на портале[1] IzRus появилось «Письмо Президенту Украины: за что израильтяне подверглись санкциям». Подписавший бумагу сам главный редактор IzRusа Б. Хотинский твёрдо «требовал их к ответу» за 6 обиженных, о которых о трёх мне хочется сказать пару слов.

          Имею в виду М. Лурье, главного редактора информационного агентства "Курсор", А. Эскина, названного почему-то политтехнологом, и Д. Эйдельмана, человека аналогичной профессии. Сражённый доводами и именами, приведенными Б. Хотинским, молчит недощипанный Порошенко. Мне же есть что сказать. Хотя я и не знаю точно, что такое «политтехнолог». Но если это то, что я думаю, то это продавец негодного (протухшего или незрелого) политического товара. А чтоб заниматься этим, надо врать столь же легко, как, сами знаете, что делать в бане.

          Говоря о высоких профессиях и должностях обиженных господ, я вдруг вспомнил (чего только не делается в старости!) стишок своего школьного приятеля, написанный им в 9ом классе:

Пожарника Стёпу зовут на работе

"Степан Уколыч, начальник бочки".

А дома, просто без всяких отчеств

Его величают "Ах ты, сволочь".

          Так вот Эскин свыше года выступал на российском ТВ (сам видел и слышал) политологом, журналистом, экспертом, вещал, самозванец, как гуру. А дома, на 9ом канале его именовали несколько раз просто авантюристом и провокатором. Эскин говорил, что якобы, собрал целый батальон «Алия», который под командой некого жулика (по словам того же 9го канала) Ратнера обещал покончить с «бендеровцами», фашистами, да и всей «киевской хунтой», против которой, якобы, «весь народ Израиля». Первым их «охладил» посол Израиля в Украине, сообщив, что никакого батальона «Алия» нет. Вторым буду я – моего мнения Эскин не спрашивал, а я – часть народа, пусть и малая.

          Кстати, «батальон», по словам Эскина, «намазался» воевать против именно той Украины, которая сегодня на два года выбрана в Совет Безопасности ООН, а главарь «киевской хунты» оказался при сегодняшнем рассмотрении Петром Алексеевичем Порошенко, 5ым Президентом Украины, как пишет Википедия, которой я верю в целом гораздо больше, чем десяти «эскиным и ратнерам», вместе взятым. Вот ведь какая загогулина возникла вокруг бедного Авигдорушки Эскина, который до высоких международных сальто-мортале просто не дорос.

          На основе того, что слышал от этого типа сам, со зрительской стороны ТВ, его не только в Украину, но и просто в любой приличный дом нельзя пускать как вруна и провокатора. За постоянное враньё я надел бы на него в наказание намордник. Написал, и даже повеселел от воображённой картины – представил себе Эскина в наморднике.

            Его, напомню, и в Грузию несколько лет назад не пустили. Он, который в Израиле, как и я, полный никто[2], выкидывал всякие авантюры от имени всей страны, чем вредил отношениям с Грузией. Он действовал на манер Вершинина – славного парубка в красной рубахе, кто помнит этого давно бывшего «борца за права» с 9го канала. Он приехал в своё время на выборы Ющенко, тоже в Украину, как представитель Израиля, а оказался тоже никто. Сейчас, вроде, блефует, живя в Испании. Мотив действий Эскина в Грузии был прост: он, видите ли, невзлюбил Саакашвили, которого отнёс, наверное, к «тбилисской хунте», и вредил отношениям двух стран, то тут, то там, в России выдавая себя не за Хлестакова, а за важного начальника, в Грузии же вообще не знаю кого.

          Расскажу ещё, «как раз пошли на дело А. Эскин с Д. Эйдельманом». Я эту историю вычитал на том же «портале» IzRus (сообщение аж от 2 сентября 2013[3]), из которого кое-что подчерпываю. Там сообщалось, что «пара гнедых», через Константина (Йоэля) Развозова, отличного дзюдоиста, доброго и легковерного, по-видимому, человека и депутата Кнессета, сварганила письмо-обращение в Совет Европы (не более и не менее!), под которым собрали 61 подпись депутата Кнессета, хотя вопрос этот на заседаниях всего Кнессета не обсуждался! Эскина с Эйдельманом возмутил разгул фашизма в Украине, и лично Тягнибока[4]. Казалось бы, так и пишите от себя лично! Ведь официальные еврейские деятели, вроде известного диссидента и активиста Зиссельса, представляющего большую еврейскую организацию в Украине, имели явно другое мнение, и ни у кого, включая «пару гнедых», помощи не просили.

          Ан, нет. Под бумагой «Обращение Кнессета», сработанной описываемой парой подписалось аккурат столько, сколько имеет сегодняшняя коалиция Нетаньяху – прямо как в воду глядели, ребята (шучу, конечно). Но слух «На Украине побеждает фашизм и вот-вот будут бить евреев» был пущен от имени авторитетного источника, и выглядел совсем серьёзно. Чтоб одобрить бумагу, при Кнессете заседала созванная инициаторами-«подпольщиками» в полной конспирации какая-то общественная комиссия, о которой потом сообщали, что она собрана из жуликов на задании… Откуда пришло задание – тут всё ясно, и к доктору ходить не надо.

Считаю, что и Эйдельману, как и Эскину, место под санкциями, не только украинскими, но и израильскими, чтоб технологам врать и манипулировать прилюдно стало неповадно. И нечего заступаться, и защищать их – от них самих надо искать защиту.

Последний, но не по значимости, среди «санкционированных» - М. Лурье, «ветеран израильской журналистики, пользующийся огромным авторитетом и уважением коллег», как о нём написано в том письме, на которое выше ссылаюсь. Я этого Лурье иногда почитываю. Он, конечно, не чета Эскину в хорошем смысле слова. Но вот что пишет сам с простотой тридцатилетней невинной девушки: "Осенью 2014 году я побывал в ДНР. Материалы должны войти в задуманную книжку "Донецк без войны", кусок из которой я опубликовал в своем блоге. В связи с тем, что никакой другой легальной возможности попасть в ДНР не было, я нашел обходной путь, аккредитовавшись наблюдателем на выборах. (Так как ехал я по собственной инициативе, взял в издании, где работаю, трудовой отпуск.)".

Итак, в поту от «трудового отпуска», журналист едет не в КНР, а в ДНР, и не через Киев, а через ту же границу, через которую по мнению Украины прёт поток оружия донецким, как теперь принято писать, «ополченцам», поскольку другого пути он, Лурье, не нашёл, бедный. Ё-моё, как, говорят, говаривал в крайнем возбуждении кумир моей давно ушедшей молодости академик Л. Ландау. Украина этого ДНР, как и все в мире, не признаёт иначе как оккупированной территорией, а он, автор будущего бестселлера, как говорит моя внучка, «Донецк без войны», едет, уполномоченный своим любопытством и с разрешения своей семьи (или и его не было?!) «международным наблюдателем». Ну, прямо же – святая простота хуже воровства. Едет гусь, знамо дело, не через Украину, а с другой стороны, в зону войны, и не сидит там тихо, беседуя с местными пенсионерами, или кем-то другим, о грёзах Донецка без войны, а заявляет о своей якобы официальной позиции международного наблюдателя. Прямо Шура Балаганов какой-то. Но тот, как и Бендер, были заняты своими личными делами, расходясь с Советской властью лишь в одном вопросе: она хотела строить социализм, а они – нет. И то их обоих примерно наказали. А тут, у этого Лурье, разногласия с киевской властью куда более серьёзные.

Я, например, никого из гостей «палестинской автономии» в Израиль бы никогда не пускал. А ведь Израиль эту автономию как автономию сам признал. А ДНР не признал никто, кроме Лурье.

А журналист Е. Киселёв, работающий в Киеве, сказал: «Я, например, абсолютно согласен с тем, что в списке президента Украины человек, которого я лично называю "даже не моим однофамильцем", Дмитрий Киселев, потому что он не журналист. Он – голимый пропагандист. И он должен гнить в этом списке». Вот он, как строго. Я со своим предложением надеть, да и то лишь на Эскина, намордник, явный либерал.

Считаю, что если всех, мною перечисленных, в Украину теперь пускать перестанут – будет вполне, даже более, чем справедливо. И нечего их защищать и им в трудах неправильных – со-понимать. Это говорю вам я, Меир-Яков Гуревич, который никогда, нигде, и ни в чём не ошибается.

На пути в Иерусалим

---

[1] Точно не знаю, что это такое, но поважнее простого сайта будет (или уже есть).

[2] Но я хоть почти всегда молчу.

[3] Не завидуйте, погодки, моей отличной памяти. Я просто всё любопытное мне записываю, а потом, правда, долго ищу, куда записал. Но идеальный порядок в записях - всё по алфавиту и именам – мне помогает.

[4] Тягнибок и его партия потом на выборах в Раду и президента не набрали и 1% голосов.

ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ ПЕСНЯ ВАХТАНГА КИКАБИДЗЕ

 Музыка. Восторг!!! ТАМ НЕ БЬЮТ СТАРИКОВ, НЕ ВЗРЫВАЮТ ДЕТЕЙ...(Замечательная песня В.Кикабидзе) Видео

http://newrezume.org/news/2015-09-28-11053

ЛЕКАРСТВО - ЛЕОНАРД КОЭН

https://www.youtube.com/watch?v=YrLk4vdY28Q
Выделить ссылку и "перейти по адресу".

 Никто так не помогает в минуту душевной тревоги, как этот старый еврей - Лёня Коган.

О ВАСИЛИИ ШУКШИНЕ

Александр Бурьяк Василий Шукшин как латентный абсурдист, которого однажды прорвало

bouriac@yahoo.com

Василий Макарович Шукшин (1929-1974) -- харизматическая фигура 
в советском кинематографе и советской литературе. О Шукшине гово-
рят исключительно с пиететом, в крайнем случае не интересуются им 
вовсе.
  Биография у Шукшина (с той точки зрения, на которой твёрдо 
стоял известный автор скандальных книг о дегенерации и евреях
Григорий Климов) -- подозрительная, но не очень:
    ну, не смог автомобильный техникум закончить;
    ну, приобрёл язву желудка в молодом возрасте;
    ну, женился целых два раза;
    ну, порывался снять апологетический фильм о Степане Разине;
    ну, любил работать по ночам, а не по дням;
    ну, пил несколько больше, чем принято;
    ну, помер в 46 лет вроде бы как от сердца.

  С другой стороны, служил он не где-нибудь, а на флоте. Экстер-
ном сдал экзамен на аттестат зрелости, "работал учителем русского 
языка и словесности в Сросткинской школе сельской молодёжи" и
некоторое время даже был директором этой школы. Получил Государ-
ственную премию СССР, Государственную премию РСФСР, главную
награду на Международном кинофестивале в Венеции, орден Трудового
Красного Знамени, Ленинскую премию (посмертно). В доносчиках он,
вроде, не числился и всяких писем за или против диссидентов не
подписывал. Можно сказать, это был незапятнанный национальный
герой -- почти как Юрий Гагарин.
  Но если называть вещи своими именами, то Шукшин был человек
довольно припыленный. Разумеется, харизматику без припыленности
-- никак. Но припыленных много (хотя далеко не все из них --
гении), поэтому много и родственных душ, высказывающихся о Шукши-
не в благоговейном ключе. Припыленность бывает разная. У Шукшина
имела место припыленность бесшабашного, безответственного, "без-
башенного" типа. Впрочем, намеренным деструктором он не был, а
просто лелеял в себе русскую широту души, понимаемую упрощённо.
Всё развернуться порывался, всё свой могучий потенциал демонстри-
ровал.
  А ещё наверняка была у Шукшина хитрость мужицкая: знал, когда
помолчать. Без неё до получения Государственных премий дело бы не 
дошло. Да и на Венецианский кинофестиваль шукшинский фильм не 
попал бы.
  Найти в интернете худо-бедный прилично оформленный "негатив" 
на Шукшина очень трудно: непочтительные высказывания местами 
встречаются, но вскользь, и выглядят они неубедительно. Короче, 
певец деревни Шукшин пусть уже и не в числе самых ярких звёзд, но
всё ещё авторитет и народный любимец.

                            *  *  *

  "Сибиряк" -- это был такой раскрученный брэнд в СССР. Сибиряков
было принято считать людьми особо русскими, особо крепкими, особо 
качественными, опорой державы. В табели биологической ценности 
сибиряки шли сразу же за москвичами, ленинградцами и одесситами.
  Потом ещё зарождалась в то время мода на писателей-деревенщи-
ков, представлявшая собой лёгкую форму фрондирования.
  И вот на этом культурном фоне появился в Москве симпатичный и 
напористый сибиряк-деревенщик с пролетарским стажем, бывший 
моряк, не дурак выпить, уверенный в своих талантах. К тому же сын 
репрессированного (отца расстреляли в 1933 г.), что тоже ценилось 
в определённых интеллигентских кругах. Москве просто ничего не 
оставалось делать, кроме как лечь к его ногам, обутым в кирзовые 
сапоги.
  Писатель мог в то время быстро раскрутиться либо в правоверном
партийно-комсомольском потоке, либо как просто еврей, прирождён-
ный русский литератор, либо как полуфрондёр, нелюбитель сталинс-
ких репрессий. Шукшину был на роду написан третий вариант.
  Шукшиных делали фигурами совестливые интеллигенты в столицах. 
Путь восхождения Шукшина схож с тем, какой был у Есенина: не в
последнюю очередь имела место эксплуатация чувства долга потомст-
венных столичных интеллектуалов перед провинциальной народной
массой, особенно деревенской. Интеллигенция сознавала свою ото-
рванность от здоровой почвы, морально страдала от этого и хотела 
держать некоторых представителей почвы рядом, чтобы упражняться 
на них в добрых делах и изучать народ.
  Первый опубликованный рассказ Шукшина назывался не лишь бы
как, а "Двое на телеге", первая книга -- "Сельские жители" 
(1963).

                            *  *  *

  Сергей Залыгин в очерке "Герой в кирзовых сапогах":
  "...припомним Егора Прокудина из повести и фильма 'Калина 
красная'. Егор непоследователен: то умиленно-лиричен и обнимает
одну за другой березки, то груб, то он ерник и забулдыга, люби-
тель попоек 'на большой палец', то он добряк, то бандит."
  "Непоследовательность Прокудина вовсе не так уж проста, стихий-
на и ничем не обусловлена, она отнюдь не пустое место и не отсут-
ствие характера. Прокудин ведь последовательно непоследователен,
а это уже нечто другое. Это уже логика. Его логика не наша 
логика, она не может, а наверное, и не должна быть нами принята и
разделена, но это вовсе не значит, что ее нет, что она не в
состоянии перед нами открыться и быть нами понята."
  "Прокудин дает нам понимание не только самого себя, но и своего
художника -- Василия Шукшина."
  "Ясным и пронзительно отчетливым, хотя с нашей точки зрения это
бессмысленно -- вот так идти навстречу своей смерти, вот так
отправить в сторону единственного свидетеля, вот так упасть на
землю со смертельной раной.
  Но тут-то мы и понимаем, что этот человек только так и должен 
был поступить -- об этом заговорила вся предыдущая его непоследо-
вательность.
  А понять человека -- значит уже сочувствовать ему, мысленно
участвовать в его судьбе, сопереживать ее. Тем более что Прокудин
как раз этого и ждал от нас -- понимания. Ни любви, ни жалости, ни
покровительства, ни помощи, ничего он от нас не принял бы, а вот
наше понимание ему необходимо. Необходимо опять-таки по-своему -
он ведь все время этому пониманию сопротивляется, недаром он и
был столь непоследователен и выкидывал колена, но все это именно
потому, что наше понимание было ему необходимо. Он как бы и умер
потому, что хотел его."
  "И надо было быть Шукшиным и жить его напряженной, безоглядной,
беспощадной по отношению к самому себе жизнью, надо было, просы-
паясь каждое утро, идти 'на вы' -- на множество замыслов,
сюжетов, деталей, сцен, диалогов, всех без исключения окружающих
тебя событий и предметов, чтобы вот так, как прошел он, пройти по
вспаханным тобою же бороздам навстречу своей смерти."
  "Мы не хироманты, и не предсказатели судеб, и когда читали, и
когда смотрели 'Калину красную', ни о чем не догадывались. И
хорошо, наверное, это такт самой жизни, как правило, избавляющий
нас от такого рода догадок, это требование и самого художника --
ему отчетливая догадка была бы ни к чему, ни в себе самом, ни тем
более в нас, в массе его читателей и зрителей. Но теперь-то,
когда художника не стало, задним числом, многое становится на
свои места. Теперь мы, кажется, знаем, почему Шукшин смог пройти
по пашне так, как он прошел."
  В общем, Шукшин стремился беспощадным к себе способом донести
до всех -- через умилённо-лиричных ерников и непоследовательных 
забулдыг -- какую-то расплывчатую абсурдную художественную правду 
непонятно зачем. Те, до кого ему удавалось её донести (к приме-
ру, С. Залыгин), приходили от неё в восторг, но сформулировать ёе 
в пригодном для обсуждения виде они были тоже не в состоянии, 
потому как являли собой таких же благонамеренных путанников, 
растекавшихся в художественных образах, как и Шукшин.

                            *  *  *

  Шукшин таки любил шушукаться про евреев, КГБ, лагеря и репрес-
сии. Василий Белов в "Тяжести креста" рассказывает об этом следу-
ющее: 
  "А меня списали с корабля из-за язвы желудка, -- сказал 
Макарыч. -- Приехал домой с язвой, лечился медом. Мать говорила:
сходил бы ты к еврею: -- Он опять засмеялся. -- К какому еврею,
мама? Они там чуть не все евреи. В кино, говорю, их еще больше'."
  "Разговоры о евреях, заполонивших кинематограф, и раньше
приходилось вести вполголоса, заканчивались они всегда кэгэбэшной
темой. Здесь, в моей родной тайге, никто нас не мог слышать, и мы
раскрепостились, но какой-то привычный ограничитель все еще
действовал на обоих."
  "Для чего дятлы долбят? Мы поговорили о головной боли, которая
почему-то никогда не преследует эту нарядную птицу, но тайга
навевала Шукшину другие, более трагические темы. Он говорил о
народных страданиях, связанных с лагерной темой. Мы снова
уперлись в Андропова."
  "Макарыч поведал мне об одном своем замысле: 'Вот бы что 
снять!' Он имел в виду массовое восстание заключенных. Они
разоружили лагерную охрану. Кажется, эта история произошла где-то
близко к Чукотке, потому что лагерь двинулся к Берингову проливу,
чтобы перейти на Аляску. Макарыч оживился, перестал оглядываться:
кто мог, кроме дятла, нас услышать? Конечно, никто. Сколько
народу шло на Аляску, и сколько верст им удалось пройти по летней
тайге? Войск для преследования у начальства не было, дорог в
тайге тоже. Но Берия (или Менжинский) послали в таежное небо
вертолеты: Геликоптеры, как их тогда называли, с малой высоты
расстреляли почти всех беглецов. Макарыч задыхался не от
усталости, а от гнева. Расстрелянные мужики представились и мне.
Поверженные зэки, так четко обрисованные в прозе Шаламова, были
еще мне не известны. Читал я всего лишь одного Дьякова. Шукшин
рассказал мне свою мечту снять фильм о восставшем лагере. Он,
сибиряк, в подробностях видел смертный таежный путь, он видел в
этом пути родного отца Макара, крестьянина из деревни Сростки."
  "Разговор о них, о 'французах', как тогда говорилось [о евреях 
-- А. Б.], продолжался уже в моем обширном доме, где все было, 
как и прежде."
  "Мы продолжили День колхозника уже вдвоем. Сидели за столом у
окошка и пели. Спелись в прямом смысле: где забывал слова я, там
вспоминал их Макарыч, где забывал он, там подсоблял я. И сейчас
помню глуховатый его голос. Спели 'По диким степям', 'Александ-
ровский централ', 'Шумел, горел пожар московский' и еще что-то.
Так оставленная в шкафу чекушка разбередила Шукшину душу, он не
выдержал одиночества и прибежал в дом, где плясали женщины."
  "На следующий день я истопил для Макарыча баню и повесил ему 
на печь керосиновую лампу. Вновь зашла речь 'о них'. Кто был
Андропов, который Дамокловым мечом висел над нашими темечками?
Бог знает. Шукшин в тот вечер прочитал кое-что из моих писаний и
посоветовал закопать их где-нибудь в доме, где нет пола. (Позднее
я так и сделал.) Сидя внизу, я слышал, как Макарыч рванул на
груди рубаху."
  Хорошо же надо рвануть на себе рубаху "вверху", чтобы "внизу" 
это услышали. Рвануть вовсю: так, чтоб пуговицы брызнули в разные 
стороны. Но причём здесь рубаха, тем более -- своя, которая ближе
к телу? А при том, что есть жест такой русский! Все истинно рус-
ские люди должны пить водку, носить сапоги, танцевать вприсядку, 
проникновенно петь "Из-за острова на стрежень..." и эпизодически 
рвать на себе рубахи. Через это они достигают чувства националь-
ной идентичности и соответственно глубокого удовлетворения.

                            *  *  *

  С Владимиром Высоцким Василий Шукшин, оказывается, не дружил, 
хотя и мог бы. Высоцковед Марк Цыбульский пишет про это так:
  "Об участии Высоцкого в последующих фильмах Шукшина речь также 
не заходила. Почему? Видимо, по причине неприятия Шукшиным того, 
что делал в кино Высоцкий. Хорошо ведь известно, как старались
помочь друг другу приятели с Большого Каретного. Скажем, Л.
Кочарян попросил режиссёра Э. Кеосаяна снять Высоцкого в фильме
'Стряпуха'. Высоцкий, в свою очередь, предложил Кочаряну снимать
в картине 'Один шанс из тысячи' их общего друга О. Халимонова. К
тому же, в 1960-е годы у Высоцкого, обременённого двумя детьми и
неработающей женой, с деньгами было, мягко говоря, напряжённо.
Тогда он взялся бы за любую роль, даже не заглядывая в сценарий
(и брался -- жизнь заставляла). От Шукшина, однако, предложений
не последовало, что вряд ли свидетельствует о близкой дружбе, да
и о признании Шукшиным дарования Высоцкого-актёра."
  "Л. Абрамова заметила однажды в интервью: 'Сейчас все склонны
несколько переоценивать Володину дружбу с Андреем Тарковским и
Василием Шукшиным: Хотя и Тарковский, и Шукшин очень хорошо к
нему относились, -- что тут говорить, -- но близости и простоты
отношений у них не было. И не был Володя им необходим как
актёр'."
  "Известно лишь одно высказывание Шукшина об актёрской работе
Высоцкого. Как вспоминает Л. Федосеева-Шукшина, 'я помню такую
фразу Василия Макаровича, когда он после премьеры "Гамлета"
пришёл домой. Я спросила: "Как спектакль?" Он ответил: "Гамлет с
Плющихи".' После такой оценки делается понятным, почему не
снимал Шукшин Высоцкого."
  Получается, Высоцкий к Шукшину тянулся всей душою, а Шукшин к 
Высоцкому -- не очень. Причина такой асимметрии состояла, по-ви-
димому, в том, что Высоцкий мог усилиться Шукшиным, а Шукшин Вы-
соцким -- нет. Шукшин был на 9 лет старше Высоцкого и уже добился 
известности. Высоцкий мог вырасти в конкурента Шукшину, потому 
что претендовал на такой же харизматический образ бесшабашной 
личности из народа, бросающей вызов не вполне определённому чему-
то там. Схожего у Шукшина и Высоцкого было много: оба эпатировали
выверенной прямолинейностью (за не вполне выверенную тогда всё 
ещё сажали), оба играли в кино по большей части самих себя, оба
идейно подпитывались в одной и той же компании, оба эстетически 
обслуживали один и тот же контингент читателей-слушателей-зрите-
лей: не вполне лояльный, куряще-пьющий и склонный к загулам.

                            *  *  *

  Произведение Василия Шукшина "До третьих петухов". Типа сатири-
ческая сказочка. Вообще говоря, вещь для него не характерная: то
ли сбой, то ли прорыв. Я полагаю, что прорыв -- того, что прята-
лось за всякими культурными наслоениями. Такая вещь вполне могла
бы выйти из-под пера дегенерата Даниила Хармса.
  Завязка сюжета сказочки:
  "Как-то в одной библиотеке, вечером, часов этак в шесть, 
заспорили персонажи русской классической литературы. (...)
- Позвольте? -- это спрашивала Бедная Лиза.
- Давай, Лиза, -- сказал Лысый.
- Я сама тоже из крестьян, -- начала Бедная Лиза, -- вы все 
  знаете, какая я бедная...
- Знаем, знаем! -- зашумели все. -- Давай короче!
- Мне стыдно, -- горячо продолжала Бедная Лиза, -- что Иван-дурак
  находится вместе с нами. Сколько можно?! До каких пор он будет 
  позорить наши ряды?
- Выгнать! -- крикнули с места.
- Тихо! -- строго сказал Лысый конторский, -- Что ты предлагаешь,
  Лиза?
- Пускай достанет справку, что он умный, -- сказала Лиза.
  Тут все одобрительно зашумели.
- Правильно!
- Пускай достанет! Или пускай убирается!..."
  И отправляется Иван-дурак делать себе "до третьих петухов" 
справку.
  Вот мнение одного знатока из интернета:
  "Опыт Василия Шукшина в фантастике ограничился, насколько мне
известно, этой замечательной смешной сказкой из разряда 'путешес-
твие в страну литературных героев'. Едкий 'народный' язык,
множество сатирических моментов и даже рискованные эротические
эпизодики -- всё это уморительно и вкусно."
  На самом деле там нет ничего смешного, а есть только абсурдист-
ские кривляния и вульгарные претензии на остроумие. Ну кого или 
что Шукшин там пытается выставить в смешном виде? Может, он на
справки и печати покушается? Те, кто утверждают, что там смешно,
пусть предъявят провоцирующие смех места.
  Абсурдисты, как правило, выдают свою уродливую чушь за юмор или 
сатиру. Вот только получается не весело. Бывает, пишут люди вещи
неприличные, но СМЕШНЫЕ. Своим детям такое не покажешь, зато сам
посмеёшься от души. Но одно дело -- неприличие, и другое --
уродство: у абсурдистов даже неприличное уродство -- не смешное.
Литературный абсурдизм -- это вроде пирсинга на невзрачной морде:
нарочитое уродование по образцу с целью вписаться в коллектив, в
котором красиво сделать не могут, поэтому стараются убедить себя
и других, что уродливое -- это тоже хорошее, но только при взгля-
де с альтернативной, более передовой эстетической позиции.
  Из аннотации к одному сборнику шукшинских мастерписов:
  "Шукшин Василий Макарович. 'До третьих петухов'. Рассказы и
повесть. Серия рекомендована Управлением общего среднего
образования Министерства общего и профессионального образования
Российской Федерации. В сборник Василия Макаровича Шукшина вошли
рассказы 'Дядя Ермолай', 'Верую!', 'Упорный', 'Забуксовал' и
другие и повесть "До третьих петухов". Тихие, занозистые, злые и
беспечные -- герои его произведений походят друг на друга. Все
заводные и талантливые. Эта похожесть в том, что все они болеют
авторской, шукшинской мыслью, живут его талантом, его волей и
нетерпением. По существу, он писал непрерывную автобиографию
страждущей своей души и мысли. Черно-белые иллюстрации П.
Пинкисевича."
  Совать такую пошлятину русским киндерам -- это вполне в русле 
антинародной политики нынешних российских властей. Кстати, когда
подобное непотребство иллюстрируется евреем, это только льёт воду 
на мельницу русского антисемитизма, поскольку у некоторых нацио-
нально-озабоченных русских складывается впечатление, что евреи 
намеренно поддерживают в русском народе нездоровые тенденции, 
чтобы его ослабить и т. д.

                            *  *  *

  Из упомянутого шукшинского шедевра -- народное, для детей:
  (Илья Муромец:)
- А я тебя не спрашивал. И спрашивать не собираюсь. Закрой 
  хлебало, а то враз заставлю чернила пить. И промокашкой закусы-
  вать. Крыса конторская."


- Карга старая, -- сказал Иван. -- Ишь ты, какой невод завела! 
  Иванушкой  она  звать  будет. А я на тебя буду горб гнуть? А 
  ху-ху не хо-хо, бабуленька?
- А-а, -- зловеще протянула Баба-Яга, -- теперь я поняла, с кем 
  имею дело; симулянт, проходимец... тип. Мы таких -- знаешь, что
  делаем? -- зажариваем. Ну-ка, кто там?! -- И Яга трижды хлопну-
  ла в ладоши. -- Стража! Взять этого дурака, связать -- мы его 
  будем немножко жарить. 
  Стражники, четыре здоровых лба, схватили Ивана, связали и 
положили на лавку.
- Последний раз спрашиваю, -- еще попыталась Баба-Яга, -- будешь
  коттеджик строить?
- Будь ты проклята! -- сказал гордо связанный Иван. -- Чучело
  огородное... У тебя в носу волосы растут.
- В печь его! -- заорала Яга. И затопала ногами. -- Мерзавец! 
  Хам!
- От хамки слышу! -- тоже заорал Иван. -- Ехидна! У тебя не 
  только в носу, у тебя на языке шерсть растет!.. Дармоедка!
- В огонь! -- вовсе зашлась Яга. -- В ого-онь!... 
  Ивана сгребли и стали толкать в печь, в огонь.
- Ох, брил я тебя на завалинке! -- запел Иван. -- Подарила ты 
  мене чулки-валенки!.. Оп-тирдарпупия! Мне в огне не гореть, 
  карга! Так что я иду смело!


  А Иван шел опять темным лесом... И дороги опять никакой не 
было, а была малая звериная тропка Шел, шел Иван, сел на повален-
ную лесину и закручинился.
- В душу как вроде удобрения свалили, -- грустно сказал он. -- 
  Вот же как тяжко! Достанется мне эта справка...


  Несмеяна тихо зверела от скуки.
  Сперва она лежала просто так... Лежала, лежала и взвыла.
- Повешусь! -- заявила она.
  Были тут еще какие-то молодые люди, парни и девушки. Им тоже 
было скучно. Лежали в купальных костюмах среди фикусов под квар-
цевыми лампами -- загорали. И всем было страшно скучно.
- Повешу-усь! -- закричала Несмеяна. -- Не могу больше!
  Молодые люди выключили транзисторы.
- Ну, пусть, -- сказал один. -- А что?
- Принеси веревку, -- попросила его. Этот, которого попросили,
полежал-полежал... сел, -- А потом -- стремянку? -- сказал он.
- А потом -- крюк искать? Я лучше пойду ей по морде дам.
- Не надо, -- сказали. -- Пусть вешается -- может, интересно 
будет.
  Одна девица встала и принесла веревку. А парень принес стре-
мянку и поставил ее под крюк, на котором висела люстра.
- Люстру сними пока, -- посоветовали.
- Сам снимай! -- огрызнулся парень.
  Тогда тот, который посоветовал снять люстру, встал и полез на 
стремянку -- снимать люстру. Мало-помалу задвигались... Дело 
появилось.
- Веревку-то надо намылить.
- Да, веревку намыливают... Где мыло?
  Пошли искать мыло.
- Есть мыло?
- Хозяйственное...
- Ничего?
- Какая разница! Держи веревку. Не оборвется?
- Сколько в тебе, Алка? -- Алка это и есть Несмеяна. -- Сколько
весишь?
- Восемьдесят.
- Выдержит. Намыливай.
  Намылили веревку, сделали петлю, привязали конец к крюку... 
Слезли со стремянки.
- Давай, Алка. 
  Алка-Несмеяна вяло поднялась... зевнула и полезла на стремянку. 
Влезла...
- Скажи последнее слово, -- попросил кто-то.
- Ой, только не надо! -- запротестовали все остальные. -- Не 
  надо, Алка, не говори.
- Этого только не хватает!
- Умоляю, Алка!.. Не надо слов. Лучше спой.
- Ни петь, ни говорить я не собираюсь, -- сказала Алка.
- Умница! Давай.
  Алка надела на шею петлю... Постояла.
- Стремянку потом ногой толкни.
  Но Алка вдруг села на стремянку и опять взвыла:
- Тоже скучно-о!.. -- не то пропела она, не то заплакала. -- Не
смешно-о! С ней согласились.
- Действительно...
- Ничего нового: было-перебыло.
- К тому же патология.
- Натурализм.


- Это примитив! Это юмор каменного века! Все глупо, начиная с
  ребра и кончая вашим стремлением... Ха-ха-ха!.. О-о-о!.. -- 
  И тут старичок пукнул, так это -- по-старчески, негромко дал, 
  и сам очень испугался, весь встрепенулся и съежился.


  Дочка Бабы-Яги вдруг внимательно посмотрела на Ивана. 
- Слушай, -- сказала она, -- хочешь стать моим любовником? А? 
  Иван оторопел поначалу, но невольно оглядел усатую невесту: 
усатая-то она усатая, но остальное-то все при ней, и даже больше
-- и грудь, и все такое. Да и усы-то... это ведь... что значит
усы? Темная полоска на губе, какие это, в сущности, усы, это не
усы, а так -- признак.
  (...)
- Пошли, -- решился Иван. -- У меня полчаса есть еще. Побалуе-
  мся.


- У-а-а, у-а-а, -- поплакал Иван. -- Жратеньки хочу-у, жратеньки
  хочу-у!..
  Дочь Бабы-Яги засмеялась:
- А-а, жратеньки захотели? Жратеньки захотел наш сынуленька...
  Ну, вот... мы и спеленали нашего маленького. Счас мы ему
  жратеньки дадим... все дадим.


  Горыныч улыбался всеми тремя головами. 
- Не любите папочку? Не любят, наверно, папочку, не любят...
  Презирают. Тогда папочка будет вас жратеньки. Хавать вас будет
  папочка... С косточками! -- Горыныч перестал улыбаться. -- С
  усами! С какашками! Страсти разыгрались?! -- загремел он хором.
  -- Похоть свою чесать вздумали?! Игры затеяли?! Представления?.
  Я проглочу весь этот балаган за один раз!

  Впрочем, если имеется куча восторженных поклонников у Хармса, 
Шагала, Кандинского и им подобных, то не мудрено, что есть они и
у Василия Шукшина -- не вопреки таким вот "жемчужинам" творчест-
ва, а как раз благодаря им.

                            *  *  *

  Есенин писал о Емельяне Пугачёве, Шукшин -- о Степане Разине.
  Ключ к личности Василия Шукшина -- его роман о Разине "Я пришёл 
дать вам волю". Разин был, по-видимому, любимым героем Виктора 
Макаровича, из чего можно предполагать, что Шукшин был человек 
без внутренней дисциплины и без чувства меры, сдерживавший себя 
только из конъюнктурных соображений. Или, скорее, сдерживавшийся 
внешними факторами. Когда такие факторы отсутствуют, личности 
типа Шукшина раскрывают себя во всю свою ненужную ширь.
  Эмпатию Шукшина к Степану Разину я разделять не в состоянии:
я не могу простить тому хотя бы и утопление княжны. Ну зачем?! 
Красивую молодую женщину, в отношении которой к тому же возникли
определённые моральные обязательства, предполагающие у честных
людей, вообще говоря, скорую женитьбу. Эстетизация этого гнусно-
го убийства в известной народной песне с очень русской величест-
венной мелодией -- какой-то абсурд, принуждающий относиться к
русскости с подозрением. Да какую волю мог принести на Русь
Разин? Волю топить невиновных людей, что ли?
  Ну и что бы такое особенное отчебучил Василий Шукшин, если бы 
получил, наконец, "волю"? Сделал бы свой фильм про Степана 
Разина, конечно. Может, что-то антисоветское написал бы или снял.
Разбогател бы, "гулял" бы, спился бы или на дорогом автомобиле
разбился.

                            *  *  *

  В "Степане Разине", на первой же странице:
  "Золотыми днями, в августе 1669 года, Степан Разин привел свою
ватагу с моря к устью Волги и стал у острова Четырех Бугров.
Опасный, затяжной, изнурительный, но на редкость удачливый поход
в Персию -- позади. Разиицы приползли чуть живые; не они первые,
не они последние 'сбегали на Хволынь', но такими богатыми явились
оттуда только они."
  Это о грабительском набеге шайки Разина на трудящихся Персии.
Ну, и на эксплуататоров трудового народа тоже. Но эксплуататоры 
потом на народе отыгрываются. Игнорировать это обстоятельство --
значит демонстрировать извращённость своей морали.
  "...струги донцов ломились от всякого добра, которое молодцы 
'наторговали' у 'косоглазых' саблей, мужеством и вероломством. 
Всех 1200 человек (без пленных). Надо теперь набраться сил -- 
отдохнуть, наесться: И казаки снова было взялись за оружие, но
оно не понадобилось. Вчера налетели на учуг митрополита астра-
ханского Иосифа -- побрали рыбу соленую, икру, вязигу, хлеб,
сколько было: А было -- мало. Взяли также лодки, невода, котлы,
топоры, багры. Оружие потому не понадобилось, что работные люди с
учуга все почти разбежались, а те, что остались, не думали
сопротивляться. И атаман не велел никого трогать. Он еще оставил
на учуге разную церковную утварь, иконы в дорогих окладах -- чтоб
в Астрахани наперед знали его доброту и склонность к миру."
  Такой вот был добряк и миролюбец Разин. Ну что в этом можно 
эстетизировать? Вероломство против "косоглазых"?
  А вот ещё очень нравоучительная сцена для русской рабочей 
молодёжи:
  "Среди танцующих -- и прекрасная княжна. И нянька ее следом за 
ней подпрыгивает: все должно плясать и подпрыгивать, раз на то 
пошло.
- Дюжей! -- кричит Разин. -- Жги! Чтоб земля чесалась.
  К нему подтащили молодого князька, брата полонянки: он
отказывался плясать и упирался. Степан глянул на него, показал на
круг. Князек качнул головой и залопотал что-то на своем языке.
Степан сгреб его за грудки и бросил в костер. Взметнулся вверх
сноп искр. Князек пулей выскочил из огня и покатился по земле,
гася загоревшуюся одежду. Погасил, вскочил на ноги.
- Танцуй! -- крикнул Степан. -- Я те, курва, пообзываюсь. Самого,
как свинью, в костре зажарю. Танцуй! Не теперь бы князю
артачиться, не теперь бы. Да еще и ругаться начал. Тут многие
понимали по-персидски.
- Ну? -- ждал атаман.
  Бандуристы приударили сильней. А князек стоял. Видно, молодая
гордость его встрепенулась и восстала, видно, решил, пусть лучше
убьют, чем унизят. Может, надеялся, что атаман все же не тронет
его -- из-за сестры. А может, вспомнил, что совсем недавно сам
повелевал людьми, и плясали другие, когда он того хотел: Словом,
уперся, и все. Темные глаза его горели гневом и обидой, губы
дрожали; на лице отчаяние и упрямство, вместе. Но как ни упрям
молодой князь, атаман упрямей его; да и не теперь тягаться с
атаманом в упрямстве: разве же допустит он, хмельной, перед лицом
своих воинов, чтобы кто-нибудь его одолел в чем-то, в упрямстве в
том же.
- Танцуй! -- сказал Степан. Он въелся глазами в смуглое тонкое
лицо князька. Тот опять заговорил что-то, размахивая руками.
Степан потянул саблю. Из круга к атаману подскочила княжна,
повисла на его руке."
  Мелочь, конечно. Никто не погиб. Но в подсознании доверчивых
читателей отложилась определённая схема поведения, которую они
при случае охотно воспроизведут на сельских танцульках.
  О том, как вызревают замыслы в буйных русских головёнках:
  "Сегодня утром Ларька открылся Федору: он придумал, как умерт-
вить княжну. План был варварски прост и жесток: к княжне разре-
шалось входить ее брату, молодому гордому князьку, и он иногда --
редко -- заходил. Пусть он войдет к сестре в шатер и задушит ее
подушкой. За это Ларька -- клятвенное слово! -- сам возьмется
освободить его из неволи. Здесь -- Астрахань, здесь легко спря-
тать князька, а уйдут казаки, воеводы переправят его к отцу.
Объяснение простое: князек отомстил атаману за обиду. У косогла-
зых так бывает. Федор изумился такой простоте.
- Да задушит ли? Сестра ведь:
- Задушит, я говорил с им. Ночью через толмача говорил: Только
боится, что обману, не выручу.
- А выручишь?
- Не знаю. Можа, выручу. Это -- потом, надо сперва эту чернявочку
задавить. Как думаешь? Надо ведь!..
- Давай, -- после некоторого раздумья сказал Федор.
  Так они порешили сегодня утром."
  Это два положительных героя задумали спасти казачий коллектив 
от раздора. 
  Чуть далее, те же положительные герои:
  "Посмотрели на княжну. Княжна грустила по няньке своей, которую
решил этой ночью Фрол Минаев. Няньку так и не вытащили из воды -
оттолкнули плыть."
  Неужели благонамеренным почитателям Шукшина не понятно, что
подобными описаниями закладывается в мозги пренебрежительное 
отношение к чужой жизни? Это никакой не реализм и даже не литера-
турное выпендривание, а самовыражение порочной личности, которая
не очень опасна лишь при условии, что милиция худо-бедно исполня-
ет свои обязанности в обществе.
  И наконец вот она, кульминация, ради которой пришлось просмат-
ривать эту шукшинскую писанину:
  "- Будет про это, -- сказал Степан. Помолчал: Посмотрел на 
реку, на безоблачное небо, промолвил, вроде как с сожалением: --
Ясно-то как!.. Господи! Конец лету. -- Глянул на есаулов, остался
недоволен. -- Ну, пошли глаза пялить! Вёдро, говорю, стоит! Стало
быть, хорошо! И нечего глаза пялить: Есаулы молчали. Таким они
своего атамана еще не видели: на глазах двоился -- то ужас
внушал, то жалость. Степан поднялся, пошел в нос струга. На ходу
легко взял княжну, поднял и кинул в воду. Она даже не успела
вскрикнуть. Степан прошел дальше, в самый нос, позвал:
- Идите ко мне!"
  Как два пальца обмочил (в Волге). Всё. Княжны нет. Проехали, 
то есть проплыли.
  Я полагаю, что уже в одном только в шукшинском "Степане Разине" 
достаточно материала, чтобы заключить, что популярный русский
писатель Василий Макарович Шукшин не только абсурдист, но ещё и
моральный урод. Я даже подозреваю, что Шукшин втайне мечтал стать
уголовником (причём низкопробным: насильником, грабителем и
душителем), но боялся, что разбитый язвой желудок в тюрьме не
выдержит. В литературных и экранных шушкинских произведениях эта
мечта прорывалась наружу. Тянущиеся к Шукшину читатели-зрители --
это родственные душонки: латентные или уже состоявшиеся "казаки".
А если женщины, то мазохистки и дуры.
  Кстати, по поводу Стеньки, воли и т. п. Иван Бунин в "Окаянных 
днях" приводит следующий отрывок из Костомарова:
  "Народ пошёл за Стенькой обманываемый, разжигаемый, многого не 
понимая толком... Были посулы, привады, а уж возле них всегда 
капкан... Поднялись все азиатцы, всё язычество, зыряне, мордва, 
чуваши, черемисы, башкиры, которые бунтовались и резались, сами 
не зная за что... Шли 'прелестные письма' Стеньки -- 'иду на 
бояр, приказных и всякую власть, учиню равенство...'. Дозволен 
был полный грабёж... Стенька, его присные, его воинство были
пьяны от вина и крови... возненавидели законы, общество, религию, 
всё, что стесняло личные побуждения... дышали местью и завис-
тью... составились из беглых воров, лентяев... Всей этой сволочи 
и черни Стенька обещал во всём полную волю, а на деле забрал в 
кабалу, в рабство, малейшее ослушание наказывал смертью истяза-
тельной, всех величал братьями, а все падали ниц перед ним..."
(4 мая 1919 г.)
  Ещё у Бунина:
  "Уголовная антропология выделяет преступников случайных: это
случайно совершившие преступление, 'люди, чуждые антисоциальных
инстинктов'. Но совершенно другое, говорит она,  преступники 
'инстинктивные'). Эти всегда как дети, как животные, и главейший 
их признак, коренная черта -- жажда разрушения, антисоциальность."
  В мирное время мы забываем, что мир кишит этими выродками, в 
мирное время они сидят по тюрьмам, по желтым домам. Но вот насту-
пает время, когда 'державный народ' восторжествовал. Двери тюрем 
и желтых домов раскрываются, архивы сыскных отделений жгутся --
начинается вакханалия. Русская вакханалия превзошла все до нее 
бывшие -- и весьма изумила и огорчила даже тех, кто много лет 
звал на Стенькин Утес, -- послушать 'то, что думал Степан'. 
Странное изумление! Степан не мог думать о социальном, Степан 
был 'прирожденный' -- как раз из той злодейской породы, с кото-
рой, может быть, и в самом деле предстоит новая долголетняя
борьба."  ("Окаянные дни", 11 июня 1919 г.)
  Да уж, Иван Бунин -- очень нерасположенный к шукшинизму автор.

                            *  *  *

  В недавние времена было вылито много чего на головы чеченцев по
поводу их "набеговой" экономики. Любопытно, а какая экономика --
если не "набеговая" -- была у донских казаков во времена Степана 
Разина, а также чуть раньше и чуть позже? И не только у донских.
Вообще, "двойные стандарты", "двойная мораль" -- это типично рус-
ское, в чём убеждаешься уже через несколько минут общения на темы
политики с любым патриотическим русаком. Поэтому когда праведст-
вующая "русня" начинает гневаться по поводу применения к русским 
"двойных стандартов", у меня случается недобрый смех. Чем боро-
лись, на то и напоролись, други! 
  Дело ведь даже не в справедливости, а в здравости. Если плю-
хаться в приятных эмоциях типа обиды на весь свет ("У России
только два настоящих друга: русская армия и русский флот")
вместо того, чтобы трезво, рационально, утилитарно смотреть на 
вещи, никакое сложное и действительно нужное дело не удастся.
Хуже того, не возникнет даже понимания того, что такое дело 
возможно и нужно.
  Националист (не только русский) считает, что для нации важно 
быть не справедливой, а сильной. Если ты силён, не имеет значе-
ния, справедлив ли ты в общем мнении: у тебя будет возможность 
навязать всем свой вариант справедливости. Но проблема в том, 
что попытка навязывания обычно заканчивается тем, что либо слабые 
объединяются и совместно ставят сильного на место (или вовсе 
уничтожают его), либо сильный начинает заниматься самоуничтоже-
нием: притеснением и истреблением лучших "своих", которые высту-
пают за более дифференцированный и более дальновидный подход к 
разным сложностям. Внешняя политика и внутренняя политика всегда 
делаются по одним и тем же правилам, потому что задают её одни
и те же люди, с одним и тем же мусором в головах. Поэтому если
во внешних действиях нация начинает руководствоваться принципом
"кто сильнее, тот и прав", она сползает к нему и во внутренней 
политике. Вплоть до абсурдных массовых репрессий и последующего 
зряшного пускания покаянных соплей ещё лет сто.

                            *  *  *

  О том, как воспринимала Шукшина при его жизни значительная 
часть народа -- далеко не самая худшая, наверное. Шукшин пишет 
("Нравственность есть Правда"):
  "Как у всякого, что-то делающего в искусстве, у меня с читате-
лями и зрителями есть еще отношения 'интимные' -- письма. Пишут.
Требуют. Требуют красивого героя. Ругают за грубость героев, за
их выпивки и т.п.  Удивляет, конечно, известная категоричность, 
с какой требуют и ругают. Действительно, редкая уверенность в
собственной правоте. Но больше удивляет искренность и злость, с
какой это делается. Просто поразительно! Чуть не анонимки с
угрозой убить из-за угла кирпичом. А ведь чего требуют? Чтобы я
выдумывал. У него, дьявола, живет за стенкой сосед, который рабо-
тает, выпивает по выходным (иногда -- шумно), бывает, ссорится
с женой: В него он не верит, отрицает, а поверит, если я навру с
три короба; благодарен будет, всплакнет у телевизора, умиленный,
и ляжет спать со спокойной душой. Есть "культурная" тетя у меня в
деревне, та все возмущается: 'Одна ругань! Писатель!' Мать моя 
не знает, куда глаза девать от стыда. Есть тети в штанах: 'грубый
мужик'. А невдомек им: если бы мои 'мужики' не были бы грубыми,
они не были бы нежными. В общем, требуют нравственного героя."
  "Философия, которая -- вот уж скоро сорок лет -- норма моей 
жизни, есть философия мужественная. Так почему я, читатель, зри-
тель, должен отказывать себе в счастье -- прямо смотреть в глаза
правде? Разве не смогу я отличить, когда мне рассказывают про
жизнь, какая она есть, а когда хотят зачем-то обмануть? Я не
политик, легко могу запутаться в сложных вопросах, но как рядовой
член партии коммунистов СССР я верю, что принадлежу к партии дея-
тельной и справедливой; а как художник я не могу обманывать свой 
народ -- показывать жизнь только счастливой, например. Правда
бывает и горькой. Если я ее буду скрывать, буду твердить, что все
хорошо, все прекрасно, то в конце концов я и партию свою 
подведу."
  Вот, оказывается, почему Шукшин в своих творениях выводил в 
люди всяких психических уродов: не хотел подвести родную коммуни-
стическую партию. Обсуждать идеал человека он мог позволить себе, 
наверное, только в лесу -- с В. Беловым. 
  Если люди с явными психическими дефектами (шукшинские психопа-
ты, к примеру) демонстрируются часто и без чёткой отрицательной
оценки, это всего лишь прививает массе представление о них как о
приемлемом феномене, даже как о норме. Такая "правда" -- это 
малая часть правды. А показывать только худшую малую часть правды 
-- значит лгать и заниматься подрывной работой. Если бы Шукшин 
был тайным врагом русского народа, это ещё можно было бы посчи-
тать нравственным, а так -- увы.

                            *  *  *

  Можно сравнить писательскую карьеру Василия Шукшина с писатель-
ской карьерой его ровесника Валентина Пикуля (1928-1990), тоже
флотского человека и тоже очень русского, много пившего в молодо-
сти, только выступавшего в другом варианте русскости.
  Оба не диссидентствовали и не пресмыкались, но по-разному. Оба 
были русские патриоты, но Пикуль был, можно сказать, больше пат-
риот, а Шукшин -- больше русский (в дурном смысле).
  Так вот, творчество Пикуля -- охранительное. У Пикуля -- другая 
припыленность. И Пикуль физиономией не вышел. И кино с собой в
главных ролях он не снимал (но могли ведь про него снять другие!). 
И официальное внимание к Пикулю в 1960-е и 1970-е было куда мень-
шее, чем к Шукшину, хотя как писатель Пикуль много шире и занима-
тельнее.
  Из Википедии:
  "По утверждениям родственников и знакомых, Пикуля часто пресле-
довали угрозами, а после опубликования романа 'Нечистая сила' он
был жестоко избит. (...) за Пикулем был установлен негласный
надзор по личному распоряжению М. Суслова."
  Шукшина за его правду, вроде, не били. Потому что ту правду, за
которую могли побить, он доверял разве что Василию Белову, да и 
то в лесу. А публично он нёс только ту правду, за которую давали 
Государственные премии.

                            *  *  *

  Есть факт: Василий Шукшин был популярен, причём добился этого 
в основном сам, то есть без решающей помощи еврейства, партийных 
органов и т. п. Объяснить это можно, среди прочего, тем, что в 
обществе была довольно значительная доля "шукшинского континген-
та": людей энергичных, но не очень образованных, не довольных
своим местом под солнцем, не склонных к упорному простому труду и
гораздых на всякие вредные удовольствия. Поскольку казачество,
каким оно было при Степане Разине, давно в Лету кануло, а
"озорничать" по лесам стало уже несподручно ввиду значительной
вырубки оных, податься этим людям было некуда -- разве что в
Сибирь на заработки. Или в кино -- смотреть на себя в очередном
фильме Шукшина.
  Ещё одна причина популярности Шукшина -- индустриализация: 
появилось большое количество горожан в первом-втором поколениях,
а Шукшин как раз выражал их глубокую печаль по оставленным "малым 
Родинам". 
  Наконец, симпатяга он был, но без приторности. Самое то, что 
надо. "Бабам" нравился.

                            *  *  *

  Я верю, что Шукшин "макал перо в правду": он всего лишь понимал
её несколько своеобразно, в меру своей неглубокости и своей при-
абсурженности.
  Если выбросить художественное наследие Шукшина из российского
кино и русской литературы, потеря почувствуется немногими и не
лучшими. А дети в школах даже получат облегчение. Впрочем, из
русской литературы можно выбросить почти любого: она великая и выдержит.
  Отношение к Шукшину -- не вопрос личного выбора, сводящийся к "нравится -- не нравится": это вопрос о том, какую русскость пропагандировать, то есть в какую сторону трансформировать русское массовое сознание. Одно дело -- не препятствовать распространению произведений Шукшина (кроме совсем уж уродливых "До третьих петухов", разумеется) на общих основаниях, другое -- совать его
школьникам как образчик чего-то якобы хорошего. Полагаю, что в 
компактный багаж среднего образования можно (точнее, НУЖНО) 
поместить куда более ценные и более занимательные вещи, чем
шукшинские колхозно-уголовные шедевры.

СЛОВО О РУССКОМ ФОЛКНЕРЕ

Яков ЛИПКОВИЧ (Кливленд)

СЛОВО О РУССКОМ ФОЛКНЕРЕ

Я не помню фамилии автора книги. Кто-то из эмигрантов, живущих сейчас в Штатах или Израиле. Нет, не буду ломать голову, тем более что это обобщение в немалой степени типично: раз "деревенщик", значит, антисемит. Конечно, сей горький вывод возник не на голом месте. Как обухом по голове был для российских евреев открытый переход трех великолепных русских писателей - Белова, Распутина и Астафьева - на сторону черносотенной толпы. Правда, неглупый Астафьев вскоре спохватился и вернулся на исходную позицию. Но те двое, с примкнувшим к ним десятком, а может быть и побольше, весьма посредственных литераторов-"деревенщиков", так и не одумались. Как и следовало ожидать, через пару лет наступил у них закономерный творческий крах: оба разучились писать...

Но я готов рвать и метать, когда в эту нечистую свору зачисляют Федора Абрамова. Я хорошо знал Федора Александровича, знал и любил его. И был среди тех, на чьих глазах он прошел колоссальный путь от заурядного аспиранта-шолоховеда, делающего карьеру, до писателя с мировым именем, в лучших своих вещах поднявшегося до бунинского и чеховского уровня. Когда-то в конце 40-х и начале 50-х годов, приняв участие в борьбе с "космополитами", он на свою беду на какое-то время дал повод считать себя оголтелым антисемитом. Было бы смешно требовать от него в те годы особой любви к евреям. Но и глубокой неприязни к ним, могу заверить, тоже не было. Наоборот, те евреи, кого он знал и с кем встречался, вносили немалую сумятицу в его угловатую душу. С одной стороны, он как молодой аспирант восхищался ими. И трудно было не восхищаться учеными, так много сделавшими для русской и мировой литературы, в первую очередь - Жирмунским, Гуковским, Азадовским, Эйхенбаумом, Вялым, Проппом. С другой стороны, как солдат партии, заглушавший в себе сомнения в ее преступной неправоте, влекомый общим, всесокрушающим потоком лжи и страха, он внес постыдную лепту в травлю своих кумиров. Но то, что он сам все-таки придерживал себя, не лез из кожи, как другие его коллеги, чтобы на каждом шагу выслуживаться перед Смольным, в конечном счете было с благодарностью, да-да, с благодарностью (таков парадокс тех лет), отмечено самими гонимыми. И они простили его...

И вот не прошло и трех лет, как в "Новом мире" появилась статья "Люди колхозной деревни в послевоенной прозе", в которой Абрамов, еще до "оттепели", первым открыто выступил против идеализации деревни в литературе, за незамутненную суровую правду в изображении человека и человеческих отношений. То была теория в подкрепление уже начатой работы над "Братьями и сестрами" - первой книги тетралогии.

Оправившись от потрясения, вызванного перебежкой одного из своих, казалось бы, самых надежных "штыков" (выражение того времени) в стан противника, партия открыла по нему уничтожающий огонь со страниц газет и журналов. Наряду с ним избиению в печати подверглись и другие авторы "Нового мира" - В.Померанцев, М.Щеглов, М.Лифшиц, отстаивающие те же принципы: быть до конца искренним и писать только правду. Хотя кампания против космополитов со смертью Сталина как бы потеряла прежнюю актуальность и уже не волновала так партийных руководителей, национальность автора по-прежнему имела для них первостепенное значение. Особенно в Ленинграде, где у власти стоял Фрол Романович Козлов, ненавидевший евреев ничуть не меньше, чем Жданов и Щербаков. О ненависти Козлова к евреям я узнал от человека, перед которым он не стеснялся обнажать свою поганую душу.

О том, что Козлов недостоин стоять во главе Ленинградского обкома, первыми на партийной конференции университета, состоявшейся 25-26 октября 1955 года, заявили преподаватели Пашкевич, Коган и... Абрамов.

"На месте Козлова и других я бы, положив руку на партийное сердце, сказала: не справившись, уходим..." Эти необыкновенно смелые по тем временам слова произнесла преподавательница Коган.

И Абрамов поддержал ее: "...меня радуют выступления товарищей Пашкевич, Коган и некоторых других. В них есть живая мысль, страстное, заинтересованное отношение к жизни..." И дальше: "Не надо передергивать, не надо делать из выступления т.Коган тех выводов, которые из него не следуют. А то до чего дошли! Некоторые пытаются увидеть оппозицию, чуть ли не заговор..."

Неожиданная защиты еврейки Коган и других подозрительных обкому лиц не прошла бесследно для будущего писателя. Теперь каждое его слово, устное ли, печатное, рассматривалось буквально со всех сторон: нет ли в нем этакого подтекста? Его, еще недавно считавшегося своим, после этих выступлений уже решительно воспринимали как чужака. Свора дежурных литературных критиков, неизменно державших нос по ветру, с этого момента встречала в штыки почти каждую его новую вещь. Беды, выпавшие на долю героев абрамовских книг, невольно перекликались с бедами, выпавшими на долю их автора...

Травля писателя прекратилась лишь тогда, когда наверху решили сбить нарастающее правозащитное движение движением - хитро, ох, как хитро! - именуемым патриотическим! Боли за все нации, населяющие страну, почти в открытую противопоставлялась боль за один русский народ. Кое-кому в самых верхах показалось, что в этом плане творчество Абрамова и других "деревенщиков" может сослужить полезную службу зашедшему в тупик государству. С Распутиным, Беловым, Крупиным, Личутиным и прочими этот фокус удался, с Абрамовым - нет, несмотря на широкий правительственный жест - присуждение ему в 1975 году высокой Государственной премии.

Наоборот, с годами нарастает его сопротивление национализму верхов, настоянному прежде всего на антисемитизме, понимание того, насколько опасны для России, для ее народа, для ее будущего эти тупиковые черносотенные игры.

Именно в 60-70-х годах Абрамов демонстративно сближается с учеными и писателями, помеченными злополучным "пятым пунктом". Некоторые считали, что это была поза, преследующая далеко идущие карьерные цели, вплоть до расчета на Нобелевскую премию.

Но не будем спешить с выводами... Вернемся к первым дням войны, когда студент третьего курса филфака ЛГУ Федор Абрамов записался в народное ополчение и вскоре принял участие в ожесточенных боях под Ленинградом. В них он был, как известно, дважды тяжело ранен. Перебитые осколками ноги напоминали о себе и через 20, и через 30, и через 40 лет...

Бок о бок с Абрамовым в студенческом батальоне сражались еще 126 ребят-филологов. С войны вернулись шестеро.

Кто же эти "книжные мальчики" (выражение Ф.Абрамова), брошенные командованием, тем же Ждановым и Ворошиловым, против сотен вражеских танков, рвущихся, к Ленинграду? Это была "грозная сила", - иронически комментирует в своих рабочих заметках от 21 апреля 1975 года (то есть в канун 30-летия Победы) Абрамов.

"А через 20-30 километров, - продолжает он, - что осталось от этой грозной силы? Один я, крестьянский сын, да старшина - боеспособные, могущие стоять на ногах. А тут все лежали. У всех сбиты ноги. Горожане! Да еще горожане-то многие - еврейские мальчики, которые чуть ли не впервые надели сапоги, увидели онучи.

Но это была все же грозная сила. Она остановила немца под Ленинградом. Телами, человечиной, на которых забуксовали немецкие танки".

Разумеется, писалось это не в расчете на чьи-то восторги, а для себя, как главные мысли, определяющие суть будущей вещи.

И ведь никто не неволил, заметим, этих книжных мальчиков записываться в народное ополчение, сами пошли, чтоб отстоять от ненавистного врага родное Отечество, то Отечество, которое бы отвернулось от них чуть ли не сразу же после войны, если бы они остались в живых.

Одним из этих еврейских мальчиков был и Семен Рогинский, чьей памяти и подвигу собирался посвятить повесть "Белая лошадь" Федор Абрамов.

Работу над повестью, по свидетельству вдовы писателя Л.В.Крутиковой-Абрамовой, Федор Александрович начал еще в 1958 году. Но всякий раз его отвлекали пекашинцы, которым он и отдал большую часть своих душевных и творческих сил. Однако мысль о военной повести продолжала бередить его душу, и он периодически возвращался к заветной папке.

Итак, героем повести должен был стать еврей Семен Рогинский, "человек, по утверждению Ф.А., с задатками великого артиста". Причем, отношения этих двух юношей были далеко не идиллическими. На редкость талантливый и яркий участник факультетской художественной самодеятельности Рогинский буквально изводил своими по-мальчишески безжалостными насмешками, наверно, полкурса. Но больше всего доставалось от него Феде Абрамову с его странной негородской речью, с этим смешным оканьем, с непониманием каких-то простых вещей, известных каждому горожанину. Даже на занятиях он не оставлял будущего писателя в покое, и весь класс "ржал". Я не думаю, что эти, в конечном счете весьма безобидные, шпильки выражали какую-нибудь неприязнь или нелюбовь. Просто артистическая натура Рогинского не довольствовалась одними концертными подмостками. Он играл и устраивал представления для желающих посмеяться и в реальной жизни.

Реванш над этим любимцем курса Абрамов взял чуть ли не с первого дня пребывания на фронте. То, что Рогинскому давалось с трудом - рытье противотанковых рвов, походы и бег с полной выкладкой, умение быстро и точно ориентироваться в лесу и в поле, спать на чем попало и где придется, Абрамов осилил прямо-таки с ходу. И ничего удивительного в этом; как и все деревенские парни, он, в отличие от других студентов, был с детства приучен к тяжелому физическому труду...

Да, неважные вояки были студенты-филологи. Но вот однажды их поставили охранять большое минное поле. Они должны были указывать отступающим красноармейцам дорогу к своим, чтобы не напоролись на мины...

И вдруг... (дальше я цитирую самого Абрамова):

"- Смотри, смотри! Что это? - шепотом воскликнул Рогинский.

...Он лежал, вытянув шею, и во все глаза, как на чудо, смотрел на луг. И там действительно было чудо: по лугу бежала белая лошадь. Да какая лошадь!.. Мне показалось, что я еще ничего подобного не видел в своей жизни.

Лошадь бежала серединой луга - легкая, грациозная, грива и хвост распушены, тонкие ноги не хватают земли. Румяная заря.

Я не успел подумать, откуда эта лошадь... как раздался оглушительный взрыв. Когда земля осела, мы увидели лошадь лежащей на лугу. Она била ногами. Грязная. Подкова сверкала. Потом лошадь поднялась на колени передних ног и жалобно заржала.

- Надо ей помочь, - сказал Рогинский и начал вставать.

- Идиот! Как ей поможешь? Может, к ней побежишь?

Я был в полном отчаянии. Я не знал что делать. А между тем лошадь продолжала жалобно ржать, словно призывала нас на помощь.

И вдруг Рогинский... вскочил на ноги и бросился на луг.

- Назад! Назад! - закричал я. - Стой! Убью!..

И то же примерно кричали ребята...

А Рогинский бежал по полю, прямо по минному полю... Я... ругал Рогинского самыми последними словами: идиот! кретин безмозглый, психопат, интеллигент сопливый...

Но я и восхищался им... Это ведь какую надо иметь отвагу, чтобы броситься на минное поле ради лошади на верную смерть...

А потом и я побежал вслед за ним. Не от храбрости, нет... Я знал, что если я не кинусь вслед за ним, я никогда не прощу этого себе. Никогда. Мне не жить с этим...

Судьба на этот раз сжалилась над нами. Мы, наверно, не сделали и десяти-пятнадцати шагов по минному полю, как раздался страшный взрыв. Рогинский упал на землю, я... упал на него.

Подорвалась лошадь... сначала на противопехотной мине... а затем, катаясь по лугу с перебитой ногой, она накатилась на противотанковую мину... Я не помню, как мы вышли с минного поля...

...Он погиб через неделю. Но мне больше запомнилось, как он спасал белую лошадь. Эту белую лошадь, словно на крыльях плывущую по лугу как самая ослепительная красота. И Рогинский, позабыв про все страхи и боли, бросился спасать красоту...

...А может быть, он утверждал себя?"

Конечно, это лишь черновые наброски, впервые опубликованные в журнале "Знамя" (#3, 1995). Наверно, Абрамов еще не раз переписывал бы их. Но мысль, выраженная в них, понятна, и авторские симпатии не требуют подтверждения.

Я представляю себе, как ополчились бы на Абрамова его "друзья", тот же Василий Белов, если бы вещь была закончена и опубликована. Я уверен: страшным голосом возопили бы они, что сионисты опутали, оплели, опоили большого писателя. Впрочем, позиция Абрамова, предельно откровенного с товарищами по перу, была им и без этого хорошо известна. Тот же Василий Белов, высоко ценимый Федором Александровичем за "Привычное дело" и ранние рассказы, поначалу просто молился на своего старшего друга. Но потом неожиданно раздружился с ним. И даже после смерти Абрамова, несмотря на просьбы его вдовы и составителей, категорически отказался от участия в сборнике воспоминаний. Дальше, как говорится, идти некуда.

Разумеется, в сборнике, который по совсем другим причинам так и не вышел, немалое место занимали воспоминания ненавистных Белову "Шмеерсонов, Меерсонов, Мендельсонов" и т.д. Соседствовать же с ними он, естественно, никак не мог...

И вообще все, что делал Абрамов в Ленинграде в плане общественном, шло вразрез со всеми взглядами и поступками Белова и его группы.

И в самом деле, как можно было простить Абрамову, помимо всего прочего, высочайшую оценку творчества Наума Яковлевича Борковского, от одного имени которого у литературных черносотенцев начиналась нервная дрожь. "Редкой он был красоты и обаяния, - говорил Абрамов на вечере, посвященном 75-летию со дня рождения ученого. - Человек, я бы сказал, из породы тех людей, которых рождал Ренессанс... Наум Яковлевич - один из немногих, кто в своей жизни познал истинную свободу - свободу духа..."

Или вот оценка, которую дал Федор Абрамов Александру Абрамовичу Хазину, одному из лучших советских сатириков, который разделил горькую участь Зощенко и Ахматовой в известном постановлении партии: "Александр Хазин... мужественный человек. Человек редкого обаяния, редкой доброты и душевного благородства. Все, кто знал его лично, никогда, конечно, не забудут его глаза. Глаза прекрасные, удивительные, умные и добрые, глаза всепонимающие и всепрощающие..."

А какие хорошие слова сказал он в память Александра Германовича Розена, известного всем ленинградцам писателя-инвалида, человека с покалеченными ногами, который вместо того чтобы уехать в злополучный Ташкент, как и положено беловскому еврею, взял да пристал к гвардейской части и с нею прошел - на костылях - долгий и славный боевой путь...

"Последние часы человека, - вспоминал Федор Абрамов. - Кто кого утешает? Обычно медицина... А тут как было? Умирающий утешает, заряжает оптимизмом остающихся жить.

- Да чего вы, ребята? - излюбленное словечко Розена. - Чего скисли? Все уйдем из жизни, да не все сразу. А потому цените жизнь, радуйтесь..."

Многим молодым, да и немолодым, писателям помогал Федор Александрович в разные годы. Помогал как евреям, так и неевреям. Евреям даже больше, потому что им во много раз было труднее издаваться. Да что говорить о других, когда две моих книги о войне, приглянувшиеся Абрамову своей жестокой правдой, вышли исключительно благодаря его пылкому заступничеству. Кому только он ни звонил, какие только слова ни говорил он им обо мне и как только ни ругал меня, когда я пал духом и готов был махнуть на все рукой. И как радовался он вместе со мной, когда вышли книги.

И ведь таких "подопечных авторов" у него были десятки. Когда его не стало, я был в числе первых писателей, кто написал о нем воспоминания. Что сказать о них? Поверьте, я вложил в каждое слово, в каждую строчку всю свою любовь к этому бесспорно великому писателю - русскому Фолкнеру, как его теперь иногда называют. Вот это и есть мой ответ на вопрос: был ли Федор Абрамов антисемитом?

ВОЙНОВИЧ: "ПОРТРЕТ НА ФОНЕ МИФА"

Владимир Войнович

Отрывки из книги "Портрет на фоне мифа"

     Когда некоторых моих читателей достиг слух, что я пишу эту книгу, они стали спрашивать: что, опять о Солженицыне? Я с досадой отвечал, что не опять о Солженицыне, а впервые о Солженицыне. Как же, - недоумевали спрашивавшие, - а "Москва 2042"? "Москва 2042", - отвечал я в тысячный раз, не об Александре Исаевиче Солженицыне, а о Сим Симыче Карнавалове, выдуманном мною, как сказал бы Зощенко, из головы. С чем яростные мои оппоненты никак не могли согласиться. Многие из них еще недавно пытались меня уличить, что я, оклеветав великого современника, выкручиваюсь, хитрю, юлю, виляю и заметаю следы, утверждая, что написал не о нем. Вздорные утверждения сопровождались догадками совсем уж фантастического свойства об истоках моего замысла. Должен признаться, что эти предположения меня иногда глубоко задевали и в конце концов привели к идее, ставшей, можно сказать, навязчивой, что я должен написать прямо о Солженицыне и даже не могу не написать о нем таком, каков он есть или каким он мне представляется. И о мифе, обозначенном этим именем.

Созданный коллективным воображением поклонников Солженицына его мифический образ, кажется, еще дальше находится от реального прототипа, чем вымышленный мною Сим Симыч Карнавалов, вот почему, наверное, сочинители мифа на меня так сильно сердились...

***    
     "Архипелаг ГУЛАГ" сознания моего не перевернул, но на мнение об авторе повлиял. Оно стало не лучше, а хуже.
     Я ведь до сих пор держал его почти за образец. Пишет замечательно, в поведении отважен, в суждениях независим, перед начальством не гнется и перед опасностью не сгибается, всегда готов к самопожертвованию.
     Сравнивая себя с ним, я думал с горечью: «Нет, я так не умею, я на это не способен». Я сам себя уличал в робости, малодушии и слабоволии, в стремлении уклониться от неприятностей и в том, что свою неготовность пойти и погибнуть за что-нибудь пытался оправдать семьей, детьми, желанием написать задуманное и — самое позорное — желанием еще просто пожить.
     Я смотрел на него, задравши голову и прижмуриваясь, чтоб не ослепнуть. Но вот он стал снижаться кругами и вопреки законам оптики становился не больше, а меньше.
     Меня не столько то смутило, что он под псевдонимом Ветров подписал в лагере обязательство сотрудничать с "органами", сколько возникшее при чтении этого эпизода в "Архипелаге" чувство, что признание выдается за чистосердечное, но сделано как хитроумный опережающий шаг. Воспоминатель поспешил обнародовать этот случай, не дожидаясь, пока за него это сделают его гэбэшные оппоненты.
     Сам факт меня не смутил бы, если бы речь шла о ком-то другом. Я обычно не осмеливаюсь судить людей за слабости, проявленные в обстоятельствах, в которых мне самому быть не пришлось. Тем более я не поставил бы лыко в строку тому, кто обязательство подписал, но от исполнения уклонился и сам поступок свой осудил. Любого в такой ситуации корить было б не хорошо. Но в данном случае речь ведь идет о человеке, который претендует на исключительную роль непогрешимого морального авторитета и безусловного духовного лидера. Он с особой настойчивостью и страстью попрекает нас в конформизме, обвиняет во всех наших слабостях и грехах, видя себя самого стоящим на недоступной нам высоте.
     А оказывается, на доступной высоте он стоит. Но претендует на большее. Он от исполнения обязательства уклонился, а в то, что так же могли уклониться другие, не верит. Почему же? Насколько нам известно (и сам он о том свидетельствует), даже и в тех крайних обстоятельствах жизни были люди, которые на подобные компромиссы не шли вообще.
   
     Я продолжил чтение и, чем дальше, тем чаще морщился.
     Арестованный в конце войны офицер Солженицын заставил пленного немца (среди бесправных бесправнейшего) нести свой чемодан. Много лет спустя он вспомнил об этом, написал и покаялся. Но меня удивило: как же не устыдился тогда, немедленно, глядя, как несчастный немец тащит через силу его груз? И если в других случаях я думал, что так, как он, поступить не мог бы, то здесь сам для себя отметил, что так — никогда не хотел бы. А когда он предположил, что, сложись его судьба иначе, он и сам мог бы надеть на себя кагэбэшную форму, я и тут знал, что это не про меня. Мне не по душе было его злорадство при воображении о залезающем под нары наркоме Крыленко (хотя, наверное, был злодей) и тем более не понравилась ненависть автора к так называемым малолеткам. Я сам этих «малолеток» достаточно навидался и бывал ими сильно обижаем, когда (сам малолетка) учился в ремесленном училище. Дети, пережившие войну, детдомовцы, не знавшие родительской ласки, встретившие на своем пути много злых людей, они и сами озверели, стали дерзкими, изощренно жестокими, без малейших склонностей к исправлению. Но взрослому человеку, писателю и предположительно гуманисту, а тем более религиозному, стоило бы этих безнадежных выродков, души их пропащие пожалеть. Они были наиболее несчастными жертвами разоблачаемого Солженицыным режима.
     Дошел я до описания строительства заключенными Беломорканала и споткнулся на том месте, где автор предлагает выложить вдоль берегов канала, чтоб всегда люди помнили, фамилии лагерных начальников: Фирин, Берман, Френкель, Коган, Раппопорт и Жук. Во времена борьбы с «космополитизмом» советские газеты так выстраивали в ряд еврейские фамилии врачей-убийц или еще каких-нибудь злодеев этого племени. Но неужели среди начальников Беломора вообще не было русских, татар, якутов или кого еще? А если и не было, то надо ж понимать, что эти шестеро, как бы ни зверствовали, были всего лишь усердными исполнителями высшей воли. Истинным вдохновителем и прорабом этого строительства был как раз тот, чьим именем канал по справедливости и назван — Иосиф Сталин.
     Сначала я попробовал допустить, что список составлен случайно.
     Писатель привержен правде, и ему все равно — какие фамилии были, те и поставил. А может, он просто не различает и различать не хочет, какие фамилии еврейские, какие нет, может, он выше этого?
     Но по другим текстам (например, о крестном ходе в Переделкине) видел я, что отличает он евреев от всех других и по фамилиям, и по лицам. А если так, то после Освенцима и Треблинки, после дела врачей-убийц и травли «безродных космополитов» для большого русского писателя, знающего, где он живет и с кем имеет дело, приводить такой список без всяких комментариев не странно ли? Если не понимает, что пишет, значит, не очень умен, а если понимает, значит, другое...
     У меня к антисемитизму с детства стойкое отвращение, привитое мне не еврейской мамой, а русской тетей Аней. Которая (я уже об этом писал) утверждала, что от антисемитов в буквальном смысле воняет. До поры до времени я при моем почтительном отношении к Солженицыну не мог заподозрить его в этой гадости. Ироническое отношение автора к персонажам вроде Цезаря Марковича («Один день Ивана Денисовича») или Рубину («В кру­ге первом») меня не смущало. Я, естественно, никогда не думал, что евреев надо описывать как-то особенно положительно, и сам изображал смешными и мелкими своих персонажей Рахлина, Зильберовича и кое-кого еще, но тут — да, завоняло. Тут пахнуло и где-то еще — и поглощение всего продукта в целом стало для меня малоаппетитным занятием. Чтение мне только то интересно, за которым я вижу, безусловно, умного и близкого мне по духу собеседника. Здесь рассказчик большого ума не выказал, душевной близости я в нем не обнаружил, и мнение мое об «Архипелаге» оказалось, как теперь принято говорить, неоднозначным.
   
     Примечание по ходу дела.
   
     Я всю эту работу написал вчерне до выхода в свет солженицынского сочинения "Двести лет вместе" о сосуществовании в России русских и евреев. В книгу эту я заглянул, отношения своего к автору не изменил, но спорить по данному тексту не буду. Мне достаточно прежних его высказываний.
     Часто в своих сочинениях, особенно в недавно мною прочитанных записках "Угодило зернышко промеж двух жерновов", Солженицын с негодованием отвергает обвинения его в антисемитизме как нечестные и низкие. Он считает проявлением антисемитизма возводимую на евреев напраслину, но не объективное мнение о них (а его мнение, разумеется, всегда объективно). Тем более что за многими евреями не отрицает благих побуждений. Феликса Светова похвалил за то, что тот от имени евреев (а кто ему это доверил?) покаялся перед русскими и счел, что ручеек еврейской крови (не постыдился такое написать!) ничто перед морем русской. Удивился благородству Ефима Эткинда и Давида Прицкера: они, два еврея, ему, русскому писателю, помогли ознакомиться с какими-то нужными материалами. Это прямо по анекдоту про доброго Ленина, который, имея в руках бритву, не сделал проходившему мимо мальчику ничего плохого, "а мог бы и полоснуть". Даже в голову писателю не пришло, что эти "два еврея" считают себя русскими интеллигентами и литераторами и, способствуя ему в чем-то, не думали, что помогают чужому, и вовсе представить себе не могли, что заслужили особую благодарность как хорошие евреи.
     Где Солженицын ни тронет "еврейскую тему", там очевидны старания провести межу между евреями и русскими, между евреями и собой. В упомянутом выше очерке о крестном ходе в Переделкине автор замечает в толпе разнузданной русской молодежи несколько "мягких еврейских лиц" и делится соображением, что "евреев мы бесперечь ругаем", а, мол, и молодые русские тоже ничуть не лучше.
    Сидя в Вермонте и читая русские эмигрантские газеты, где работают евреи (а в каких русских газетах они не работают?), он называет эти издания "их газеты на русском языке". И это все тем более странно, что так или иначе всю жизнь ведь был окружен людьми этой национальности, чистыми или смешанными (да и жена, а значит, и дети его собственные не без примеси, а по израильским законам и вовсе евреи).
     Даже те из близких к нему евреев, кого я лично знаю, настолько люди разные, что я затруднился бы объединить их по каким-то общим признакам, не считая графы в советском паспорте. Расизм, антисемитизм, ксенофобия необязательно должны быть осознаваемы самими расистами, антисемитами и ксенофобами и необязательно проявляются в категориях очевидной враждебности.
     Давно отмечен и высмеян сатириками характерный признак расиста или антисемита: у него есть друг негр или еврей. Не знаю, как насчет негров, а с некоторыми евреями Солженицын (выше сказано) дружбу водит. Но среди особо ценимых им друзей, кому он посвятил самые высокие комплименты, - Игорь Шафаревич. Не просто антисемит, а злобный, таких называют зоологическими. Владимир Солоухин в книге, написанной перед смертью, сожалел, что Гитлеру не удалось окончательно решить еврейский вопрос. Александр Исаевич уважал Солоухина и почтил приходом на его похороны (Булата Окуджаву той же чести не удостоил).
    Отмеченный Солженицыным весьма положительно, Василий Белов евреев тоже сильно не любит. Сочинил притчу о лжемуравьях (чи-тай: евреях), которые под видом своих влезают в муравейники и, пользуясь доверчивостью истинных муравьев (русских), постепенно пожирают муравьиные личинки, а свои псевдомуравьиные (еврейские) подкладывают, и в результате, понятно, истинные муравьи вымирают, а ложные (только неизвестно, кем они после питаться будут) остаются.
     Еще и потому Александр Исаевич не считает себя антисемитом, что требования и к русским, и к евреям предъявляет почти равные. Почти! Вину разных наций друг перед другом Солженицын делит не поровну, и одним прощает больше, чем другим, а другим приписывает больше, чем они заслужили.
    Русские в целом получше других (ненамного), но никого так не обижают, как их. Говорят, что все национальности - существительные (немец, еврей, украинец), а русский - прилагательное. В "Плюралистах" ужасно обиделся на это наблюдение, неизвестно кем сделанное, и спрашивал язвительно: "А как же прилагательные Синявский и Пинский?" Особую обиду нанесли русскому народу "образованцы" тем, что собак кличут русскими именами - Фомами, Тимофеями и Потапами (а Джимами, Джеками, Майклами можно?). Неужели великий русский писатель не знает, что в России испокон веков котов звали Васьками, коз - Машками, а свиней - Борьками?
     Кто-то где-то выдумал, будто американцы изобрели бомбу, способную уничтожать выборочно русских. Бросят бомбу на Москву, она этнических русских поубивает, а остальных пощадит. Наш мыслитель и этой чуши верит, возмущается до глубины души русофобством изобретателей, а от колкостей соотечественников отбивается ссылкой на первоисточник этой глупости.
     Защищая русских, постоянно оскорбляет всех остальных и сам этого не сознает. Какую национальность ни помянет - украинцев, казахов, татар, чеченцев, - обязательно скажет о ней что-то обидное. Выделяя, кажется, только эстонцев и литовцев - эти у него почему-то хорошие. Отвергая обвинения в недоброжелательстве к другим народам, вспомнил и поставил себе в заслугу, что в "Раковом корпусе" с сочувствием описал страдания умирающего татарина. Но, описывая, помнил, что это именно татарин, а не просто умирающий от рака человек.
     Подчеркивая постоянно свою русскость и свою заботу только о русских, он уже одним этим разжаловал себя из мировых писателей в провинциальные. Мировой писатель, естественно, привязан к своей культуре и к своему языку, к своей стране и народу, но все люди для него - люди, страдают они все одинаково, и качество крови зависит не от национальности, а от группы, резус-фактора, количества тромбоцитов, эритроцитов, сахара, холестерина и прочих составляющих.
   
     Печатается с любезного разрешения автора.
     http://www.voinovich.ru/portret.htm