Эфраим Баух
МЕНЕ, ТЕКЕЛ…
МАНЬЯКИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
Маяки
человечества. О них писать – поэтически и патетически – приятно и, главное,
безопасно. Беда в том, что ХХ век, шагнувший в ХХI,
определили Маньяки человечества.
Андрей
Белый. Ницше. До Катастрофы.
Работа
Мишеля Фуко «Ницше, Фрейд, Маркс». – Это
после Катастрофы.
ВАРИАНТ О НИЦШЕ
Ницше
– козел отпущения (…быть помазанным и заключенным на заклание). Сама жизнь
такого «помазанника» несет опасность людям. В этой опасности невольная, от
самого козла не зависящая месть другим безвинным за его страдания. Это некий Христос-
наоборот. Его всепрощение еще более сильная месть, оборачивающаяся миллионами
жертв: «Они распяли нашего бога!» А кто же палач, сбрасывающий его в безумие,
как сбрасывают со скалы в Иудейской пустыне!!!
Он
же, воистину существо не то, что от мира сего, а от Преисподней. Он так и не
докопался до своих «начал» (по мнению Мишеля Фуко), до корней своих мук, как и
до своего истинного духовного происхождения.
Ахиллесова
его пята – безумие. Дон Жуан познания.
Его
смертельная ошибка – пойти против, столь для него примитивного, христианства,
сводившего его этим с ума.
А пойти за Ветхим Заветом, он, все время
демонстрирующий бесстрашие, п о б о я л с я.
Он считал себя козлом отпущения, но, по сути,
был сфинксом, сброшенным со скалы в пропасть. Сфинкс безмолвен, хранит свои
тайны. Желание пробить эти собственные тайны разбивает его в осколки – бросает
в безумие
ИЗ ГЛАВЫ ПЕРВОЙ
…На
свете счастья нет, а есть покой и воля…
А.С.Пушкин
Общечеловек, а не
сверхчеловек
1.ВОЛЯ, НЕ ДАЮЩАЯ ПОКОЯ
ГЕРМАНСКОМУ ДУХУ
Серьезно и основательно это начинается с
Гегеля.
С маниакальной многоречивостью графомана он
пытается объять необъятное, толкуя обо всем, на что случайно или намеренно
падает его взгляд. Всё по полочкам, все названо и наколото, как в гербарии,
особенно – природа и история. С гениальной всеядностью он не пропускает ни
одной вещи, ни одного понятия, ни одного явления с тем, чтобы выложить ими
прокрустово ложе своей спекулятивной теории и навечно уложить в него
человечество до хруста костей. Он безоговорочно навязывает миру постулат, что беспрерывно
упоминаемая и восхваляемая им свобода в духе Французской революции, аккуратно,
с небольшим разбрызгиванием сносящая головы ножом гильотины, есть осознанная
необходимость.
С явно льстящих ему портретов, желающих
придать ему облик пророка, художники удлиняют его и без того
"башенный" череп и утяжеляют и без того тяжелый, как поступь
рыцаря-крестоносца, лишь снявшего забрало, тевтонский взгляд.
Да еще это тройное имя – сплошь королевские
имена – Георг, Вильгельм, Фридрих. И ни одно имя не опускается. И в каждом имени
– сверлящий душу звук фанфар, за которым уже доносится приближающийся печатный
шаг тевтонских головорезов, периодически ввергающих мир в кровопролитие.
Когда готовят для публики облик великого
визионера, не жалеют патетики, подобной румянам, превращающим дурнушек в
красавиц. А массовый человеческий глаз так устроен, что легко поддается обману,
даже с удовольствием не замечая изъянов. Более того, готов превратить эти
изъяны в диктат для грядущих поколений, как, например, кажущееся неотразимым
изречение Гегеля – "Что разумно, то действительно, и что действительно, то
разумно", вторая часть которого вовсе не разумна, а преступна. Разве разумны, а не преступны войны, крестовые
походы, череда еврейских погромов, то есть избиение и убиение беспомощных в том
же 18-м веке по всей Германии, разнузданный антисемитизм в 19-м, когда уже в
«Феноменологии духа» (1807) он пишет – «Знание равно волению».
Знание
– владение. Знаешь – владеешь. Волишь – существуешь.
Тут
же Шеллинг в работе «О сущности человеческой свободы» (1809), явно уже по великой дружбе с Гегелем со
студенческой скамьи Тюбингенского университета, почитавший, и прочитавший Гегеля,
и озаренный этой идеей, пишет - «Воление есть первобытие».
И никаких.
"На свете счастья нет, а есть покой и
воля…" – пишет Пушкин.
Германскому духу не дает покоя воля.
Уже нашумевшая книга "Мир как воля и
представление" старика Шопенгауэра озаряет молодого Ницше, смутно нащупывающего
позднее приведшую его к безумию и унесшую его в могилу "Волю к власти".
Уже брезжит под наукообразными изощрениями
пока еще тоже смутное, но почти садистки упорное желание германской души
отдаться звериной прихоти, почти похоти, - разрушить мир. А там хоть трава не
расти.
Опыт накапливается.
Сегодня – Германия. Завтра – весь мир. И никакого
соотношения. Никакого чувства реальности.
Поразительно, как спекулятивность, все более
широко охватывающая европейскую философию, начиная с 19-го века, с маниакальным
упорством совершает чудеса цирковой акробатики в умении соединять несоединимое
и выводить возможное из невозможного.
Абсолютный Дух Гегеля как бы даже
безотчетно, но решительно оттесняет Бога. И вот уже из этого, как Венера из пены
морской, рождается Ницше и, соединив Абсолютный Дух с буддизмом, вообще отвергающим
Бога вне нас, да еще в толковании Шопенгауэра, в категорической форме заявляет:
"Бог умер".
Из того же абсолютного идеализма Гегеля
прорастает дичью, которая прольет в следующем веке много крови, сермяжный
абсолютный материализм Маркса, и, из того же источника зарождается, уже совсем
сбивший с толку людей, агрессивный атеизм Ницше, выворачивающий наизнанку и
Гегеля, и Шопенгауэра.
Ох, уж это "рациональное зерно"
неотразимого Гегеля, пошедшее гулять по свету и с упорством маньяка уверенного,
что он сеет «разумное, доброе, вечное».
Целая рать безумцев более низкого разряда,
но умеющих с угрожающим упорством превращать теорию в практику, пытается
осуществить свои безумия под девизом Тютчева «Честь безумцу, который навеет
человечеству сон золотой» с маниакальностью самоубийц.
Вот и обернется все это на деле гибелью
миллионов. Двадцатый век по статистике гибели несравним с 25 веками прошлого,
как любят считать интеллектуалы (2500 лет).
Ленин – впал в безумие.
Сталин и Гитлер – оба на грани безумия.
И
все они, в той или иной степени, страдали манией преследования и раздвоением
личности. То есть, паранойей и
шизофренией. Сталин говорил: «Как говорит товарищ Сталин…» И все считали это
верхом гениальности.
Маньяки – Гегель – Маркс – Ницше – ведут к энтропии
мира – надвигающейся неутолимой страстью разрушать во имя нового строительства,
которое существует лишь в больном воображении маньяка и осуществляется под
лозунгом – «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш мы новый
мир построим…» Добро было бы на этом остановиться. Так нет же. Вот она –
загвоздка: «кто был никем, тот станет всем».
Вот
он - нигилизм – духовная энтропия, обесценивающая и сводящая к нулю все высоты
человеческого духа за тысячелетия.
Грядущий
Хам – это общечеловек, а вовсе не сверхчеловек.
Он радуется гибели всего великого, ибо к
нему не причастен.
Так простые, плоские положения общечеловека
оказываются решающими, достигая высшего кризиса, а вернее, низшей точки в ХХ-м
веке.
На
поверку оказывается, что философия – дело весьма личное.
И человечество, не подозревая, верит, что
это личное и определяет истину.
Глобус в кабинете Гитлера – самая опасная
игрушка в истории человечества. Потеря чувства угрозы необъятного пространства:
сегодня Германия, завтра – весь мир.
НИЦШЕ. ВТОРОЕ
ПРИШЕСТВИЕ.
В
последние годы переводы Ницше, словно прорвавшийся поток, хлынули в мир русской
философии. Ожидавшие второго пришествия Христа, присутствуют при втором
пришествии Ницше.
Как в симптомах неврастеника или шизофреника
трудно определить, то ли болезнь привела его к этим ощущениям, то ли его мысли
привели к болезненному синдрому, так и здесь трудно определить, сама ли эпоха «Грядущего
Хама» пошла по пазам пророчеств Ницше, или именно его пророчества привели к
этому. Во втором случае слишком много респекта отдается философии, которая
никогда до такой степени не определяла ход событий. В конце, концов, и до
Ницше, с христианской религией и Христом, бушевали столетние войны и гибли
массы людей.
Оружие берут у врага.
Новый Завет писался по структуре Ветхого
нумерацией фрагментов. Евангелисты делили текст на нумерованные стихи. Так и
Ницше пишет, рассекая его на «нумерованную прозу» или некое подобие «стихов».
Старая, как мир, воровская привычка: присвоить чужое и выдать за свое.
Поиски истины у Ницше подобны поиску
электрона в квантовой физике по законам знаменитой «коробки неопределенностей».
По
Эйнштейну – наблюдатель, по сути, своим вторжением «смещает вещь» и дает ей тем
самым новое толкование.
У Ницше своя теория относительности,
несущая опасность – освобождение психологической силы безумия, могущей
уничтожить мир.
И так же, как Эйнштейн не смог в физике построить
единую теорию поля, Ницше не сумел в философии создать единую теорию – "Волю
к власти".
В 1900 году умирает Ницше.
В 1905 году Эйнштейн открывает теорию
относительности.
Само развитие мировой жизни после ухода
Ницше – сначала в безумие, затем – в смерть. И это – в течение ста с лишним лет
(с переходом со 2-го тысячелетия в 3-е) – показывает, насколько его великими
благими намерениями вернуть мир человеческий к его истиной великой природе и
предназначению, как это понимает он, озаренный этой идеей, было четкой дорогой
в Ад.
Именно сила его гения еще усугубила эту отраву,
которую пили массы, никогда не понимавшие и не могущие понять дьявольскую
аристократичность его выкладок.
По сути, выступая против «нищих духом», он
именно им дал в руки гибельное оружие, которое могло привести весь мир к уничтожению.
Да,
он предвидел «неслыханные перемены, невиданные мятежи» (Блок), но не наблюдал
беспомощно со стороны, как Кассандра, а еще усугубил «пляской на костях».
В эпоху «Грядущего Хама», передавшего, а, по
сути, предавшего власть сыновьям сапожников, портных, парикмахеров, сельских
учителей и бездарных художников – его «открытия» были ядом для масс. И массы
эти неслись, потеряв голову, в тартарары. Воронка разверзлась в середине века,
и пока не видно, можно ли ее засыпать. Дьявольское обольщение его выкладок
влечет мальчиков, надеющихся на «похожую судьбу» и несущих в мир зло и разор. Увлекательно
углубляться в Ницше в надежде обрести на нем собственную славу Герострата.
НЕ
ПАДАТЬ СНОВА НИЦ ЖЕ ПЕРЕД НИЦШЕ?
Кочевник Ницше предшествует кочевому методу постмодернистов.
Но это кочевничество предшествует и безумию, куда и вбрасывает
сопротивляющегося со всех сил Ницше, и он не в силах устоять перед
опрокидывающим его потоком.
Безумец всегда вызывает у нормального
человека по эту сторону сознания некое подозрение в притворстве. Не скрывался
ли в этом десятилетнем зазоре безумия в доме умалишенных Ницше, подобно старому
псу в институте Павлова, которого спрашивает щенок, только приведенный сюда: «Дядя,
что ты вы здесь делаете?» – «Видишь того дурака в белом халате», – отвечает пес,
– вот я сейчас кнопку нажму, он мне еду принесет".
Не
общался ли Ницше в этом зазоре на метаязыке с отвергнутым им Богом, уже не в силах
увернуться от него, вернуться в «нормальный», невыносимо для него посконный
мир? Все же иногда он жаждал передать в
этот мир открывшееся ему потустороннее, но живое, Божье поле. А получалось
мычание. Бог безмолвен и умеет хранить молчание, скрываемое за мычанием.
А по эту сторону, по сей день, философы
отчаянно бьются над криптограммами «Воли к власти», которые сам автор не уяснил
до конца.
«Граница творения – рас-творение в безумии»,
- говорит один из апостолов постмодернизма Мишель Фуко («Незавершенные
интерпретации»).
Ницше наводит тоску своей жаждой сказать
обо всем узнанном и прочитанном самое уничижительное.
«Человек из подполья» Достоевского как бы
витает над Ницше.
Именно
его Ницше не удается преодолеть, и он его скрупулезно копирует – переписывает
целые куски текста из этой повести Достоевского, явно в желании вырваться из его
очаровывающего удушья, столь непривычного для «воли» Ницше.
Ницше, как и древние греки, которых он
обожал, антижизнен.
«Надо научиться не читать Ницше, а претерпевать
его, как древние греки претерпевали трагедию, утверждая тем самым могущество жизни
во всем ее сборе. Ведь Ницше учит нас мужеству, которое понадобится нам в
полной мере», – пишет один из исследователей Ницше Николай Орбел.
Но следует крепко помнить, что древние греки
исчезли с мировой арены начисто. Значит, что-то пагубное было в их «претерпевании
трагедии», как и в исчезновении Третьего рейха и развале империи Гулага.
Слишком дорого обошелся миру «прорыв к
последней свободе» Ницше, творения которого, в отличие от всего сотворенного
гиблого в ХХ веке и схлынувшего с ним, остались на бумаге и по сей день
будоражат сознание человечества.
Второе пришествие Ницше – сигнал
надвигающегося катастрофического времени. И необходим новый исчерпывающий
анализ этой дьявольской загадки по имени Ницше: не падать снова ниц же перед
Ницше, а, имея гибельный опыт ХХ века, символом которого стали бомбы,
сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, раскрыть Ницше грядущему на нас времени во
имя спасения этого грядущего.
Да, по
Ницше - прошлое пошло.
И все же, что лучше – быть "последними
людьми", какие они ни есть, погибающими в катаклизме, который разверзнут
низшие люди по наитию "маньяков"? Или все же остаться вопреки всему
живыми, столь подверженным страху, часто порождающему рабство, человеческим
родом, вопреки страшным безднам, которые будут продолжать нести этому роду –
маньяки человечества?
Для чего мы вообще изучаем Ницше?
Для того, чтобы поддаться его
"чарам" или – чтобы найти от него спасение?
Ницше убил Бога, но не мог отрешиться от
Христа, в последних письмах к Питеру Гасту подписываясь – «Распятый». Сын убил
отца и сам себя распял.
Нередко корень слова несет в себе тайную
весть судьбы.
Вместо Распятого –
Спятивший.
Гиены пера и гигиена творчества
Неисповедимы, но все же
существуют пределы человеческих возможностей. Пытаясь их преодолеть в борьбе с
Высшим началом, скажем прямо, Богом, Ницше впал в безумие. Это было физическим
спасением, но душа и разум были потеряны. Эта борьба не менее сильна, чем
борьба Иакова с Ангелом. Иаков не впал в безумие, а лишь охромел.
Итак, Ницше в экстазе, он подобен
огненному глашатаю, который зажигает массы своими речами, гениальность которых
кажется слушающей массе бредом, но, тем не менее, охватывающим ее неистовством.
Он подобен гиене пера, в хищном порыве
забывшей начисто о гигиене творчества.
В какой-то миг Ницше внезапно понимает, что
не воля к власти, а озверение вырывается из глубины массы, но нет уже хода
назад, – созданный им Франкенштейн вырвался на волю, чреватую не властью, а
гибелью. Ощутив это, как провал всей его борьбы с миром, с расклеванной
печенью, подобно Прометею, он впадает в безумие.
Мир
слишком дорого заплатил за гениальные изыски Ницше, открывшего ящик Пандоры
вечной человеческой неудовлетворенности и гибельно-слепой ярости масс.
Гений
и злодейство
В
России под знаменем Маркса, по сути, вершили все по Ницше, открещиваясь от него
как от черта лысого. Начнем со «смерти Бога», разрушения храмов, создания
Сверхчеловека в лице недоучки-грузина.
Публикация «Воли к власти» на русском языке
заново открывает слегка уже затянувшиеся раны прошлого ХХ столетия в одной
«отдельно взятой стране», составлявшей в дни разгула государственного
терроризма одну шестую часть земного шара.
И все же при невероятном углублении в Ницше,
вплоть до темной непробиваемой стены его
безумия, Хайдеггер не мог отрешиться от поверхностной оглядки на
собственное время, не замечая или
отчаянно желая не оглядываться на его ужасы, ибо в Хайдеггере глубоко гнездился
страх, преодоленный Ницше его впадением
в безумие.
Где здесь гнездится грань между страхом и
желанием выжить и преступлением?
Гитлер – воплощенное безумие Ницше в его
плоском физическом, истерическом выражении – довел его до физически осуществимого конца –
жажды уничтожения человечества, как феномена. И выходит, что сверхчеловек,
мыслимый Ницше, по сути, открылся миру как могильщик человечества, в
окончательном варианте доказав, что благими намерениями вымощена дорога в ад.
Вот уже столько лет мы не можем выбраться из
этой бездны, подобной яме для ловли животных, перекрытой лишь охапкой веток и
листьев.
Что позволено быку, не
позволено Юпитеру
В рамках дискуссии, а вернее, многолетнего философского противостояния французских постмодернистов
и немецких постхайдеггерианцев, в издательстве "Владимир Даль", в
2007 году вышли два тома намечаемого четырехтомника Жана Бофре «Диалоги с
Хайдеггером".
Бофре назначается переводчиком Быстровым «послом Хайдеггера во Франции».
Переводчик пишет: «Всеобщему (и, надо
сказать, справедливому) осмеянию подвергаются бездарные попытки дознания, в
каких отношениях состоял Хайдеггер с национал-социализмом (особенно забавно
наблюдать это в России, где книжные прилавки совсем недавно освободились от
печатных выделений партийных философов по поводу очередных съездов)».
К сожалению, стиль этого фрагмента и сам
напоминает вовсе не «забавные» разносные статьи, а те самые «печатные
выделения» «недавних» лет.
И кто исследовал, является ли «осмеяние
бездарных попыток дознания» всеобщим. Слишком серьезна и, по сей день,
болезненна тема, чтобы зубоскалить по ее поводу. И вообще ответственность
философа за свои «печатные выделения» прямо пропорциональна его месту во всемирной
философии двадцатого и двадцать первого веков. «Философы», печатавшие свои
«выделения» по поводу очередных съездов» вообще не занимают во всемирной
философии никакого места, провалились в Ничто, как и не существовали.
С Хайдеггера, выдающегося философа в ряду
великих, спрос иной, счет ему предъявляется по планке Сократа, который не
поступился жизнью во имя своих принципов. И ставить его в один ряд с ничтожествами,
если пользоваться термином «всеобщее осмеяние», я бы сказал – «большая
передержка».
Говорят, «то, что позволено
Юпитеру, не позволено быку», но ведь формула работает и в обратную сторону –
«то, что позволено быку, не позволено Юпитеру».
Тот
же Николай Орбел пишет: «Для меня вопрос
о личной ответственности Ницше за Освенцим и Маркса за Гулаг лишен
позитивного содержания…»
Пришло время опровергнуть этот тезис в
ретроспективе прошедших десятилетий.
СТРИНДБЕРГ И НИЦШЕ
Нордическая тяга к земной не заёмной мистике
– без традиционного Бога – по сути, тяга к самоубийству.
Август Стриндберг, имя которого веяло на
меня со всех углов пасмурного
Стокгольма,
пишет письмо Ницше:
«Вот уже три дня я не могу отвязаться от
вашего облика. Я пишу вам в надежде выжать, в конце концов, из моего сознания
ваш портрет, чтобы обратиться к более приятным темам, питающим глаз и душу. Безотрадное
это дело началось с того момента, когда я наткнулся на ваше фото в нижней части
четвертой страницы моей утренней газеты. Я полагаю, что это, в общем-то, важно,
но все же не обязательно выбирать такой способ явления народу. Боже, какой
портрет! Действительно ли вы так выглядите? – Как Мефистофель в любительски
ничтожном уличном представлении «Фауста». Подожду, пока этот портрет сотрется
из моей памяти, и только тогда напишу вам снова».
Ницше отмахивается от Стриндберга, считая
его склочником по природе, стремящимся раздражать его любыми способами, ибо
ревнует его к датскому критику еврею Брандесу, способствовавшему мировой славе
Ницше. Но дело здесь гораздо глубже и требует исследовать различие германской, среднеевропейской души, столь расположенной к антисемитизму, и
души нордической, хоть и находящейся в психологическом ареале германского
характера, и все же не позволившей им породить чудовищную бойню, в которую именно
германцы ввергли мир в середине двадцатого века.
Но не стоит забывать норвежца Кнута Гамсуна,
восхищавшегося Гитлером и, в отличие от Хайдеггера, поплатившегося за это.
ЗАГАДКА, КЛЮЧ К КОТОРОЙ
ПОТЕРЯН
И
все же, могли ли это быть последними мысли Ницше перед тем, как он впал в
безумие в Турине, увидев ожившую сцену из Достоевского: возницу, избивающего
лошадь?
Возникло ли это, как вспышка, или было
результатом долгих размышлений, навязываемых ему приближающимся безумием? Думал
ли он о невозможности оставить одежду на берегу реки, как Сакья Муни (Будда), и
начать новую истинную свою жизнь на другом берегу?
Всю жизнь Ницше указывал другим дорогу, сам
от нее отклоняясь.
Отвергая христианство, говорил устами Христа,
ибо воскресни Христос на самом деле,
он бы отверг христианство в интерпретации Павла.
Ницше говорил тоже: оставь жену, мать и отца,
детей, иди за мной. Но сам не порвал ни с матерью, ни с сестрой, по сути,
угробивших его. Мучился любовью к Лу Саломе. Но, при этом, не мучился
угрызениями совести, что остальные, идущие за ним, более слабые не только
психически и физически, но и умом, шли по тропке, протаптываемой им… в бездну.
Учение его было эклектическим вариантом
буддизма, который он перенял у Шопенгауэра, придав нирване несвойственную ей
активность, перетолковав буддистское отсутствие Бога вне нас в "смерть
Бога", и все во имя власти, принимаемой им за свободу за счет других.
Ему мерещилась гибель масс, но он никогда
не признавался себе, что гибель их будет в значительной степени по его вине.
Записи его – последние вспышки памяти на
пути к тому, чтобы все еще – со все угасающей силой – рваться к свободе – а, по
сути, к смерти.
В своей внутренней органике это противопоказано
не только физиологии ее творца, но и самому духу Божественного мироздания. Даром это не проходит и неудержимо несет к
смерти, и человек, теряя последние силы, в угасающем разуме, уже понимает это,
но ничего поделать не может. Его несет поток.
Только евреи, открывшие Бога, изобрели
нечто, приближенно напоминающее бессмертие. За это они платят высокую цену, но
зато обрели умение – устоять в потоке сшибающего всё времени, пережив времена и
народы. Сестра Ницше еще долго паразитировала на его жизни, направляя ее в
русло антисемитизма, каким он и предстал ХХ-му веку.
Мог ли Ницше взять на себя роль
ниспровергателя Бога, чтобы стать его поверенным соглядатаем, как подсаживают в
камеру того, кто должен разговорить подозреваемого, войти в доверие, выведать
его тайны, заведомо ругая и разоблачая, чтобы вызвать исповедь и проникнуть в
истинную запретную тайну величия еврейского Бога, столь опрощенную
христианством? Не на этом ли он сломался? Это оказалось для него непосильным.
Является
ли генетической память о свободе, как об этом иногда проговаривался Ницше,
особенно упорной у евреев? Именно ли это выделяет и отделяет их от остальных
особей мира людей?
Судьба Ницше, как и судьба последних веков, будет еще долго оставаться
загадкой, ключ к которой потерян, как и его последние рукописи, и вряд ли будет
найден, быть может, по воле самого Ницше не оставляя в покое смертное
любопытство людей. Умение закрепиться в контексте мирового сознания при любом
раскладе, по-паучьи повиснуть над всеми во всех углах очаровывающей
убедительностью, цепкостью клещей, заражающих духовным энцефалитом, отличает
"злых гениев" немецкой закваски.
Ни
одна теория, идея, проблеск мысли – не могут быть глубинными, если они связаны
с насилием и смертью. Каждая точка в этих на первый взгляд невинных теориях
подобна отверстию пистолетного дула. И такое плоское мышление сыграло не просто
злую шутку, а привело человечество на грань самоуничтожения в середине ХХ-го века.
Но берясь
и борясь с какой-нибудь философской проблемой, подобной "ловушке",
отрицая, порицая, нарекая или обрекая, натыкаешься на их мгновенно всплывающие имена.
И
бродят, перебираясь с конференций на симпозиумы, с форумов на конгрессы, сотни
статистов, уверенные в том, что участвуют в делании Истории.
ПО ТУ СТОРОНУ РАЗУМА
Ницше в мире безумия соединяет с прошлым слабый,
местами истертый веревочный мостик над пропастью прошлого. Он бы хотел этот
мостик, изъеденный постоянным желанием его разрушить, оборвать. Но мостик
крепче стальных мостов.
Кажется, стоишь над пропастью в
относительной безопасности. На самом же деле из пропасти прошлого тебе не
вырваться. Да, на этой высоте не видно суши и моря – ни Летучего Голландца, ни
Вечного Жида. Но зато совсем близок к тебе Ангел смерти – Самаэль. Только он
может оборвать все эти веревки, но он лишь раскачивает мостик, временами весьма
сильно. А тонкая жилка жизни на виске продолжает пульсировать.
Иногда
в просветах памяти нападал на Ницше страх. Не мстит ли ему Бог, которого он
высмеял и унизил, сказав, что у Бога помутился разум. И тот, в отместку лишил
его разума, но оставил эти просветы, чтобы Ницше ощутил отчаянную боль
пришедшей в себя души каждый раз на грани надвигающегося нового приступа безумия,
провала в «по ту сторону». Память не подводила, а включалась и выключалась при
полном ощущении тела, но стояла, как постоянная угроза за краем разума – черной
бездной, подкатывающейся к горлу сигналом полного исчезновения – смерти.
Не
мстит ли ему Бог за то, что в домашнем халате, как Гегель в ночном колпаке, он
размышлял над судьбами мира, пророча ему всяческие беды под прикрытием
ненавистного ему гегелевского изречения все действительное разумно, и все
разумное – действительно"?
Не
мстит ли ему Бог, за то, что он коснулся христианства, как касаются ложного
корня мира?
Но
ведь стоит убрать все эти виртуальные понятия христианства, и вера эта рухнет в
бездну и исчезнет. И что это – вера Лютера, который всегда говорил о вере, а
действовал по инстинкту?
Но как
же быть с Ветхим Заветом, этой мощью, которую мог создать лишь Бог. И как быть
с тем, что именно евреям это было дано открыть?
Да,
казалось, вся их мистика (Каббала) тоже построена на символах и понятиях, и
если их убрать, она тоже исчезнет, но ведь не исчезает.
Это
подобно математике, где все зиждется на развивающейся цепи абстрактных
построений, тем не менее, на этом построено всё – корабли, поезда, оружие…
Правда
это или выдумка, но, быть может, он надеялся, что раскрытие тайных уголков его
души, жажда излиться, позволит Богу смягчиться над ним, облегчит его участь,
выведет из темных накатов безумия.
Через
5 лет (1905) после смерти Ницше Эйнштейн открывает теорию относительности,
приближается стремительно эпоха электрона, квантов, математики Миньковского.
В какого Бога верил Эйнштейн?
И все же Ницше не мог отрешиться от черт
погубившего его характера, по сути, сделавшего его тем, кем он предстает нам –
от самоиронии, парадоксальности, укрывания под разными личинами, постоянного
отрицания того, что им только что утверждалось, мегаломании, ухмылок, намеков,
подмигивания. жестокости, скрываемой за слабым болезненным характером, что уже
попахивало истинной дьявольщиной.
Когда мать умерла, а муж сестры Элизабет –
клятвенный нацист-антисемит Бернард Фёрстер из-за неудачных дел в Парагвае
покончил собой, она вернулась в Наумбург, присматривать за братом. И вообще
взяла все его бумаги, книги, рукописи под личный присмотр, и занималась этим до
самой своей смерти в 1935 году.
Гитлер сказал на ее похоронах –
"Великая жрица великого германского Рейха". Жрица эта делала с
текстами брата все, что ей хотелось, чтобы оправдать свое «жречество» в угоду нацизму и ее любимому Гитлеру,
переделывать, вычеркивать, переставлять.
Так гениальный Ницше превратился в потакателя
уголовников, вообразивших себя вершителями мира. Имя его было растоптано и
запятнано его же сестрой, и ныне уже нельзя восстановить написанное им, всю эту
трагедию и фарс вычеркивания, подделок и умолчаний.
Но
из всего этого бедлама его мощная, дьявольская,
спорная в каждом своем проявлении, фигура притягивает, и будет
продолжать притягивать интерес мира, как сложный трагический феномен,
выражающий все уродства, слабости и даже преступления своего времени, став
проклятым напутствием тут же наступившему после его смерти (1900) Двадцатому
веку.
