Наш, тогдашний пакет начала 80-х, мог выдержать все что угодно — даже и золотые слитки, наверное, смог бы
Этот пакет подарил нам Рамиль, кажется, на Ленкин день рождения.
Это был шикарный, новенький пакет с напечатанным ковбоем. Ковбой был не просто какой-то там левый ковбой, каких много появилось потом, это был реальный, настоящий, тот самый ковбой «Мальборо», держащий коня под уздцы, в синеватой шляпе, причем у шляпы был ремешок, и ремешок аккуратно подпирал мощную челюсть, из-под полей шляпы выдвигался жесткий рот, слегка небритые щеки (а может, они были все-таки бритые? — черт, забыл), ну и конечно, джинсовая куртка с заклепками на карманах. За головой ковбоя «Мальборо» виднелись синие горы. За синими горами виднелось голубое небо.
Пакет был адски прочный и невероятно красивый.
Ленка смотрела на пакет с восхищением.
Рамиль, который был как-то не очень уверен в подарке, застенчиво сказал:
— Ну, короче, в хозяйстве пригодится!
Ленка обняла его и расцеловала от полноты чувств.
Пакет прослужил нам шесть или семь лет.
Когда мы ехали с ним в метро — первый и второй год жизни пакета, — мы чувствовали себя довольно гордо. Люди на нас смотрели с интересом и даже с некоторой ревностью. Никаких пластиковых пакетов, тем более таких вот, фирменных, в реальной жизни еще не существовало. Люди ими не пользовались просто так, для бытовых надобностей. Лишь для подарков и особых случаев. Берегли. А вот мы — уже пользовались. Мы так решили.
Постепенно, правда, ковбой «Мальборо» тускнел и выцветал. Я с грустью смотрел на его некогда жесткие и образцово-мужские черты лица. Они стирались. Теряли цвет. «Вот так и я когда-нибудь потускнею, и никакая шляпа мне не поможет», — думал я.
Дело в том, что Ленка не хотела выбрасывать пакет, он был жутко прочный и удобный. Поэтому она его стирала и потом мокрым приклеивала к кафельной плитке в ванной. Когда пакет просыхал, он шумно падал вниз, вновь становясь чистым и годным к употреблению.
А употребляли мы его так.
Я помню, как в 1986, кажется, году я вез в нем то ли пять, то ли шесть килограмм черной смородины. Для этого мне пришлось съездить на рынок, в Кратово, а мы тогда летом жили на 42-м километре. Ленка предложила сгонять на велосипеде, но я решил, что такой огромный пакет, да еще с нежной ягодой, я на руле просто не довезу, а корзинки на багажнике у меня тогда не было.
Смородину у бабок я купил быстро.
А вот электричку ждал довольно долго. На платформе стояли люди: девушки в летних платьях, мятые мужики с похмелья, почему-то таких всегда много на пригородных маршрутах, рабочие в спецовках, как всегда усталые военные, старички с рюкзаками и какими-то саженцами. Было очень жарко, хотелось кваса, зеленого салата, уйти в тень, развалиться на раскладушке, а я стоял как дурак с пакетом «Мальборо», набитым черной смородиной, и все на меня нехорошо косились.
Мне казалось, что и сам ковбой «Мальборо» был несколько смущен таким непривычным соседством.
Потом мы влезли в электричку — с некоторым трудом — в тамбуре стоял велосипедист, и к нему прижималась какая-то девушка в летнем платье, а он курил.
— Смотри, какой у него пакет хороший… — громким шепотом сказала она. — Я тоже хочу.
Велосипедист презрительно посмотрел на меня, и я покраснел.
Ленка в тот день впервые в жизни решила сварить варенье. Она взяла эмалированный таз, который уже частично облупился от многолетнего использования, купила в магазине три кило сахарного песку, поставила таз на плиту и начала варить ягоды на медленном огне. Постепенно кухня наполнилась запахом средневековой алхимической лаборатории. Было страшно жарко, Ленка покраснела, со лба лил пот, она пила воду, пробовала, облизывала губы и с ненужной частотой яростно помешивала свою ягодную алхимию поварешкой. А я любовался.
Это был ее первый опыт с вареньем, женская инициация, прорыв в незнаемое, как писал Маяковский, я вышел на участок и посмотрел на сосны, которые качались от ветра в вышине. Там очень высокие сосны, на 42-м километре. Мало в моей жизни было таких счастливых, наполненных и в то же время абсолютно пустых моментов, пустых в том смысле, что для них ничего не нужно, они не пускают в себя ничего другого — это, разумеется, свойство абсолютной пустоты.
В другой раз я наполнил пакет «Мальборо» бумажными подгузниками производства целлюлозно-бумажной фабрики г. Кандалакша, Карельской АССР.
Это было так.
Я сидел в редакции, когда в шесть часов позвонила Ленка и сказала напряженным голосом, что она обзвонила все магазины города Москвы и нашла подгузники в одном-единственном, на улице 1905 года — там как раз недавно открылся «Детский мир».
Эти самые подгузники начали производить только что, буквально год или полтора назад, при перестройке, это был наш дешевый и гигиеничный ответ вредным американским памперсам, производили их (экспериментальным образом) только в Кандалакше, и это был реальный дефицит.
До этого все просто шили подгузники из марли, и их нужно было каждый вечер исступленно стирать. Это была такая серьезная мужская работа — стирать подгузники по ночам.
Эти, новые, горбачевские подгузники, такие же важные, как гласность или перестройка, не нужно было стирать, а нужно было выбрасывать или закапывать в землю (потому что на даче такую кучу ерунды выбрасывать просто некуда). Помню эти гигантские ямы, которые мы с тестем рыли на 42-м километре.
Так вот, она позвонила в шесть вечера и напряженным голосом сказала, чтобы я все бросал и немедленно мчался на улицу 1905 года.
— Я не могу немедленно мчаться, — терпеливо сказал я. — Я занят.
— Знаешь… — тихо сказала она. — Без них домой не приходи. Магазин до семи.
В трубке раздались короткие гудки. Я посмотрел на часы и медленно, тихо начал собираться. «Ладно, — вдруг подумал я. — Обойдутся и без меня. Слава богу, мой материал в номере не стоит. И я сегодня не дежурю».
Я решил на улицу 1905 года добираться на общественном транспорте, а оттуда уже брать такси.
Мы еще с Ленкой успели пообщаться на тему о том, сколько брать упаковок.
— Не знаю, — сказала она. — Привези сколько сможешь. Хоть пару пачек. Я больше так не могу.
Я приехал в «Детский мир» без десяти семь.
В магазине было, как ни странно, довольно пусто.
Продавщица посмотрела на меня внимательно. Я так запыхался, пока бежал от метро, что она поняла всю серьезность моего положения.
— Вам сколько? — спросила она, глядя на меня внимательно и строго.
— Не знаю, — честно ответил я.
— Думайте быстрее, — терпеливо сказала мне эта великая добрая женщина. — Я через десять минут закрываюсь.
Я пересчитал деньги.
— А сколько у вас есть? — спросил я ее.
Она вздохнула и пошла в подсобку пересчитывать ящики.
Ящики были легкие, картонные, какие-то невесомые. В каждом помещалось по 20 упаковок. Одной упаковки хватало примерно на полнедели. Приближались майские праздники и потом 42-й километр, с неудержимой скоростью.
— Семь ящиков осталось — сердобольно сказала она. — Возьмете?
Я вышел на черную апрельскую улицу и поймал такси.
— Шеф, — честно сказал я. — подгузники надо отвезти, на Аргуновскую. Три ящика.
— Большие ящики-то? — лениво спросил он. — На заднее сиденье влезут?
— Наверное… — сказал я. — Я сейчас, три минуты…
Касса уже тоже закрывалась. Я быстро рванул и выбил чек, и начал переносить ящики. Они разваливались буквально у меня в руках. Я держал легкие, рвущиеся, белые упаковки грудью, плечом, лицом, подбородком, но все было бесполезно.
Тогда выпавшие упаковки я запихал в пакет «Мальборо». Он у меня был с собой.
Вообще пакет «Мальборо» Ленка активно использовала сама примерно два года. И мне, в общем-то, не давала им пользоваться.
Ну, например, ей нужно было перевозить объемную вещь. Скажем, она хотела купить на день рождения рубашку — мне, Сане Рабину, или тому же Рамилю, то есть близкому человеку. Она ехала в магазин «Мужские сорочки» на Большой Чертановской улице, выбирала батник, платила за него рублей десять-пятнадцать и гордо везла в пакете «Мальборо». Ну а в чем еще было его везти? Или она забирала пальто из химчистки. Ну не на руках же его тащить?
Но через два года, когда это прекрасное мужественное лицо на синем фоне гор и неба окончательно побледнело, пакет постепенно перешел в мои руки. Дело в том, что он был какой-то невероятной прочности. Он не рвался вообще. Я, конечно, не носил в нем золотых слитков и металлических болванок, не было надобности. Но разные случаи происходили…
Началось, например, такое время, когда в грузовиках или даже в легковушках стали развозить по дворам колхозную картошку. Раньше это было нельзя, а теперь стало можно.
Картошка была хорошая, липецкая, тамбовская, рязанская, но очень грязная.
Терпеливые мужики, которые приезжали на целый день, тихо курили, вежливо отгружали и рекомендовали брать побольше, на целую зиму — с интересом смотрели на наш московский пейзаж.
На эти зеленые дворы, гуляющих малышей, на постепенно зажигающиеся окна.
Картошка тогда была главным продуктом. Особенно в семьях, где были маленькие дети, а таких семей было много.
Особенно это было актуально для нашей семьи: у нас было целых два маленьких ребенка, а к тому же доктор Толя Волков, домашний частный педиатр, есть продукты из магазина нам попросту запретил.
— Ну вот лучше вообще ничего там не покупайте, — просто сказал он. — Ну самые необходимые вещи: крупу там, не знаю, соль. Все остальное — лучше с рынка.
Толя Волков был красавец мужчина, высокий, косая сажень в плечах, черная борода, внимательный взгляд, когда-то он работал на скорой, теперь в больнице, был неплохим диагностом (однажды услышал, как кашляет ребенок, когда разговаривал с Ленкой по телефону, и безошибочно поставил коклюш, «лающий кашель», сказал он), но самое главное — он мог часами разговаривать с нервными, обезумевшими молодыми мамашами, успокаивая их и давая порой бессмысленные, но такие важные для их внутреннего психологического тонуса советы, — поэтому теперь я часто-часто мотался на рынок, покупал всякую репку, морковку, свеколку, которую Ленка варила и перетирала часами, а дети ей с удовольствием прицельно плевались, при этом все равно покрываясь красными пятнами после каждой еды.
Так вот, картошка — именно рыночная — была нашим главным блюдом, нашим спасением, кладовой солнца, и без нее никак было не пережить зиму, даже взрослым, не говоря уж о детях.
Это был девяностый, кажется, год.
А может, и какой-то другой.
Я увидел, возвращаясь с работы, этот грузовик с открытым бортом и буквально побежал к подъезду.
— Ленка! — закричал я с порога. — Там картошку привезли! В грузовике! То ли из Рязани, то ли еще откуда. Они уезжают скоро. Говорят, в темноте уже стоять надоело. Берите типа тару и бегите. Сколько брать?
— Сколько сможешь унести, — сурово сказала Ленка.
— Тогда давай ведро какое-нибудь.
— Где я тебе его возьму? Мусорное мыть?
— Нет, а какого-нибудь… старого у нас нет?
Я выскочил на балкон и стал переворачивать все вверх дном: ржавые санки, лыжи, какие-то оставшиеся от прежних жильцов совершенно ненужные мне столярные инструменты…
Наконец она не выдержала и крикнула:
— «Мальборо» возьми!
— А где он? — заорал я.
— Там… в шкафчике на кухне.
Никогда я не забуду этот ноябрьский пронзительно холодный вечер в нашем старом московском дворе, с этими унылыми облетевшими тополями, с последними мамашами на детской площадке, смерзшимися цветами в палисадниках под окнами, с этими рядами зажженных окон, дорогие мои москвичи, всегда они были мне утешением, странным утешением в этой печальной, одинокой, рассыпающейся на части реальности — эти бедные, горькие московские окна.
И этого мужика, который взял моего «Мальборо», внимательно поглядел и сказал:
— Доверху сыпать? Выдержит?
— Выдержит! — гордо сказал я. И верно, влезло то ли восемь, то ли девять кило. Я сбегал пару раз (на больше денег не было, еще до зарплаты надо было жить, картошка стоила то ли семь, то ли восемь рублей, по рыночным ценам недорого, а в магазине ее давно уже не было) и, счастливый, вернулся домой.
— Ну, герой! — сказала Ленка. — Добытчик!
И поцеловала меня в губы.
Но даже тогда ковбой «Мальборо» не порвался, ручки его не истрепались, он вновь отправился в стирку и в сушку, и, хотя это было уже смешно, мы берегли его и не выбрасывали. Как талисман наших первых лет.
Позднее я видел, конечно, такие пакеты, и не раз, когда начал ездить за границу, в аэропортовских магазинах duty free — сюда russo turisto, я в их числе, сгружали бесконечное количество дорогого алкоголя: литровые бутылки виски, текилы, французского коньяка, австрийского шнапса, итальянского вермута, португальского портвейна, кофейных и яичных ликеров, сюда же запихивали невообразимое количество табачных блоков, по 20 штук, — я пробовал эти пакеты с ковбоем «Мальборо», я вглядывался в знакомое лицо, я понимал, что именно отсюда он был родом, наш ковбой «Мальборо», но какое-то странное чувство не оставляло меня — что наш, тогдашний пакет начала 80-х, он был прочнее.
Он был значительно крепче и прочнее, он мог выдержать все что угодно — даже и золотые слитки, наверное, смог бы.
Я даже принюхивался к этим пакетам, даже смотрел на просвет — нет, не то. Не та плотность. Не та прочность. Не тот коленкор.
Разные вещи в разные годы носил я в «ковбое «Мальборо»: бухло из соседнего магазина, когда приходили гости, свои и чужие рукописи, страниц на триста формата A4, колбасу и мясо, когда они появились, книжки, включая собрания сочинений, мне кажется, я носил в нем даже детские гантели по полтора кило, странные объемные подарки, типа модели яхты 1:49, словом, много чего еще, уже в те годы, когда кооперативная промышленность освоила этот вид продукции, появилось огромное разнообразие пакетов с английскими надписями — боже, чего там только не было, от «Я — экзистенциалист» до «Послушай, спереди я тоже ничего». Но один груз запомнился мне особенно ярко, и может быть, он был одним из последних в длинном ряду этих превращений.
Я возил ребенка из детского сада, каждый день, издалека, потому что детский сад был частный, дорогой, с английским языком и «развивающими заданиями», а также уроками «русской народной борьбы, которая появилась на тысячу лет раньше кунг-фу», и в конце этого пути мы так уставали, что всегда — всегда! — заходили в «Детский мир» на Щербаковской.
Я помню, что в детстве (своем детстве) всегда стоял напротив отдела детских игрушек в каком-то отупении. Мама меня спрашивала, что я хочу, но я ничего никогда здесь не хотел. Мне все там не нравилось, кроме солдатиков. В том «Детском мире», в который мы заходили с ребенком каждый день, после долгой дороги из частного детского сада, мне всегда хотелось купить все.
Вообще все.
Шагающего робота по десять рублей, модели иностранных машинок, «Скорую помощь», пластмассовые автоматы, я не знаю, что еще, конечно же, «Лего», оно только что появилось и стоило баснословно.
Все было очень яркое и очень иностранное. Это была сказка, о которой, как выяснилось, я мечтал всю жизнь.
Мы стояли и смотрели в абсолютном экстазе, оба.
Но однажды ребенок не выдержал и сказал:
— Но папа, мы должны здесь что-то купить.
И вот я помню, как я медленно, аккуратно разворачиваю ковбоя «Мальборо» и начинаю ссыпать туда разные вещи, самые разные вещи, например, мы загрузили туда три (!) комплекта объемных солдатиков — американских, или натовских, как тогда говорили, в пятнистых комбинезонах, с ранцами, пулеметами, одухотворенными лицами — ведь они сражались за дело мира. Туда же пошли и немецкие, вермахт, которые дранг нах остен.
Потом мы загрузили того самого шагающего робота, он еще сверкал лампочками и что-то говорил неприятным голосом на иностранном языке.
Я загрузил туда еще продукцию отечественных оборонных предприятий: самосвал К-71 В — и… кажется, пару мячей.
Ковбой «Мальборо» впервые, как мне кажется, принимал в себя то, что ему было, ну, в общем… духовно близко и не должно было его раздражать. Но то ли он привык к нашей непростой действительности, то ли сам постарел и осунулся, но именно этот момент послужил началом его конца.
Игрушки были качественные, твердые, острые — и они проделали в пакете первую большую дыру.
Я еще крепился, ходил с ним за хлебом, сам по своей инициативе стирал и сам приклеивал к кафельной плитке, но Ленка уже смотрела с жалостью на эти мои потуги.
— Да выброси ты его. Сколько можно, — однажды сказала она.
И я, чуть не плача, аккуратно сложил его и выбросил.
Это был шикарный, новенький пакет с напечатанным ковбоем. Ковбой был не просто какой-то там левый ковбой, каких много появилось потом, это был реальный, настоящий, тот самый ковбой «Мальборо», держащий коня под уздцы, в синеватой шляпе, причем у шляпы был ремешок, и ремешок аккуратно подпирал мощную челюсть, из-под полей шляпы выдвигался жесткий рот, слегка небритые щеки (а может, они были все-таки бритые? — черт, забыл), ну и конечно, джинсовая куртка с заклепками на карманах. За головой ковбоя «Мальборо» виднелись синие горы. За синими горами виднелось голубое небо.
Пакет был адски прочный и невероятно красивый.
Ленка смотрела на пакет с восхищением.
Рамиль, который был как-то не очень уверен в подарке, застенчиво сказал:
— Ну, короче, в хозяйстве пригодится!
Ленка обняла его и расцеловала от полноты чувств.
Пакет прослужил нам шесть или семь лет.
Когда мы ехали с ним в метро — первый и второй год жизни пакета, — мы чувствовали себя довольно гордо. Люди на нас смотрели с интересом и даже с некоторой ревностью. Никаких пластиковых пакетов, тем более таких вот, фирменных, в реальной жизни еще не существовало. Люди ими не пользовались просто так, для бытовых надобностей. Лишь для подарков и особых случаев. Берегли. А вот мы — уже пользовались. Мы так решили.
Постепенно, правда, ковбой «Мальборо» тускнел и выцветал. Я с грустью смотрел на его некогда жесткие и образцово-мужские черты лица. Они стирались. Теряли цвет. «Вот так и я когда-нибудь потускнею, и никакая шляпа мне не поможет», — думал я.
Дело в том, что Ленка не хотела выбрасывать пакет, он был жутко прочный и удобный. Поэтому она его стирала и потом мокрым приклеивала к кафельной плитке в ванной. Когда пакет просыхал, он шумно падал вниз, вновь становясь чистым и годным к употреблению.
А употребляли мы его так.
Я помню, как в 1986, кажется, году я вез в нем то ли пять, то ли шесть килограмм черной смородины. Для этого мне пришлось съездить на рынок, в Кратово, а мы тогда летом жили на 42-м километре. Ленка предложила сгонять на велосипеде, но я решил, что такой огромный пакет, да еще с нежной ягодой, я на руле просто не довезу, а корзинки на багажнике у меня тогда не было.
Смородину у бабок я купил быстро.
А вот электричку ждал довольно долго. На платформе стояли люди: девушки в летних платьях, мятые мужики с похмелья, почему-то таких всегда много на пригородных маршрутах, рабочие в спецовках, как всегда усталые военные, старички с рюкзаками и какими-то саженцами. Было очень жарко, хотелось кваса, зеленого салата, уйти в тень, развалиться на раскладушке, а я стоял как дурак с пакетом «Мальборо», набитым черной смородиной, и все на меня нехорошо косились.
Мне казалось, что и сам ковбой «Мальборо» был несколько смущен таким непривычным соседством.
Потом мы влезли в электричку — с некоторым трудом — в тамбуре стоял велосипедист, и к нему прижималась какая-то девушка в летнем платье, а он курил.
— Смотри, какой у него пакет хороший… — громким шепотом сказала она. — Я тоже хочу.
Велосипедист презрительно посмотрел на меня, и я покраснел.
Ленка в тот день впервые в жизни решила сварить варенье. Она взяла эмалированный таз, который уже частично облупился от многолетнего использования, купила в магазине три кило сахарного песку, поставила таз на плиту и начала варить ягоды на медленном огне. Постепенно кухня наполнилась запахом средневековой алхимической лаборатории. Было страшно жарко, Ленка покраснела, со лба лил пот, она пила воду, пробовала, облизывала губы и с ненужной частотой яростно помешивала свою ягодную алхимию поварешкой. А я любовался.
Это был ее первый опыт с вареньем, женская инициация, прорыв в незнаемое, как писал Маяковский, я вышел на участок и посмотрел на сосны, которые качались от ветра в вышине. Там очень высокие сосны, на 42-м километре. Мало в моей жизни было таких счастливых, наполненных и в то же время абсолютно пустых моментов, пустых в том смысле, что для них ничего не нужно, они не пускают в себя ничего другого — это, разумеется, свойство абсолютной пустоты.
В другой раз я наполнил пакет «Мальборо» бумажными подгузниками производства целлюлозно-бумажной фабрики г. Кандалакша, Карельской АССР.
Это было так.
Я сидел в редакции, когда в шесть часов позвонила Ленка и сказала напряженным голосом, что она обзвонила все магазины города Москвы и нашла подгузники в одном-единственном, на улице 1905 года — там как раз недавно открылся «Детский мир».
Эти самые подгузники начали производить только что, буквально год или полтора назад, при перестройке, это был наш дешевый и гигиеничный ответ вредным американским памперсам, производили их (экспериментальным образом) только в Кандалакше, и это был реальный дефицит.
До этого все просто шили подгузники из марли, и их нужно было каждый вечер исступленно стирать. Это была такая серьезная мужская работа — стирать подгузники по ночам.
Эти, новые, горбачевские подгузники, такие же важные, как гласность или перестройка, не нужно было стирать, а нужно было выбрасывать или закапывать в землю (потому что на даче такую кучу ерунды выбрасывать просто некуда). Помню эти гигантские ямы, которые мы с тестем рыли на 42-м километре.
Так вот, она позвонила в шесть вечера и напряженным голосом сказала, чтобы я все бросал и немедленно мчался на улицу 1905 года.
— Я не могу немедленно мчаться, — терпеливо сказал я. — Я занят.
— Знаешь… — тихо сказала она. — Без них домой не приходи. Магазин до семи.
В трубке раздались короткие гудки. Я посмотрел на часы и медленно, тихо начал собираться. «Ладно, — вдруг подумал я. — Обойдутся и без меня. Слава богу, мой материал в номере не стоит. И я сегодня не дежурю».
Я решил на улицу 1905 года добираться на общественном транспорте, а оттуда уже брать такси.
Мы еще с Ленкой успели пообщаться на тему о том, сколько брать упаковок.
— Не знаю, — сказала она. — Привези сколько сможешь. Хоть пару пачек. Я больше так не могу.
Я приехал в «Детский мир» без десяти семь.
В магазине было, как ни странно, довольно пусто.
Продавщица посмотрела на меня внимательно. Я так запыхался, пока бежал от метро, что она поняла всю серьезность моего положения.
— Вам сколько? — спросила она, глядя на меня внимательно и строго.
— Не знаю, — честно ответил я.
— Думайте быстрее, — терпеливо сказала мне эта великая добрая женщина. — Я через десять минут закрываюсь.
Я пересчитал деньги.
— А сколько у вас есть? — спросил я ее.
Она вздохнула и пошла в подсобку пересчитывать ящики.
Ящики были легкие, картонные, какие-то невесомые. В каждом помещалось по 20 упаковок. Одной упаковки хватало примерно на полнедели. Приближались майские праздники и потом 42-й километр, с неудержимой скоростью.
— Семь ящиков осталось — сердобольно сказала она. — Возьмете?
Я вышел на черную апрельскую улицу и поймал такси.
— Шеф, — честно сказал я. — подгузники надо отвезти, на Аргуновскую. Три ящика.
— Большие ящики-то? — лениво спросил он. — На заднее сиденье влезут?
— Наверное… — сказал я. — Я сейчас, три минуты…
Касса уже тоже закрывалась. Я быстро рванул и выбил чек, и начал переносить ящики. Они разваливались буквально у меня в руках. Я держал легкие, рвущиеся, белые упаковки грудью, плечом, лицом, подбородком, но все было бесполезно.
Тогда выпавшие упаковки я запихал в пакет «Мальборо». Он у меня был с собой.
Вообще пакет «Мальборо» Ленка активно использовала сама примерно два года. И мне, в общем-то, не давала им пользоваться.
Ну, например, ей нужно было перевозить объемную вещь. Скажем, она хотела купить на день рождения рубашку — мне, Сане Рабину, или тому же Рамилю, то есть близкому человеку. Она ехала в магазин «Мужские сорочки» на Большой Чертановской улице, выбирала батник, платила за него рублей десять-пятнадцать и гордо везла в пакете «Мальборо». Ну а в чем еще было его везти? Или она забирала пальто из химчистки. Ну не на руках же его тащить?
Но через два года, когда это прекрасное мужественное лицо на синем фоне гор и неба окончательно побледнело, пакет постепенно перешел в мои руки. Дело в том, что он был какой-то невероятной прочности. Он не рвался вообще. Я, конечно, не носил в нем золотых слитков и металлических болванок, не было надобности. Но разные случаи происходили…
Началось, например, такое время, когда в грузовиках или даже в легковушках стали развозить по дворам колхозную картошку. Раньше это было нельзя, а теперь стало можно.
Картошка была хорошая, липецкая, тамбовская, рязанская, но очень грязная.
Терпеливые мужики, которые приезжали на целый день, тихо курили, вежливо отгружали и рекомендовали брать побольше, на целую зиму — с интересом смотрели на наш московский пейзаж.
На эти зеленые дворы, гуляющих малышей, на постепенно зажигающиеся окна.
Картошка тогда была главным продуктом. Особенно в семьях, где были маленькие дети, а таких семей было много.
Особенно это было актуально для нашей семьи: у нас было целых два маленьких ребенка, а к тому же доктор Толя Волков, домашний частный педиатр, есть продукты из магазина нам попросту запретил.
— Ну вот лучше вообще ничего там не покупайте, — просто сказал он. — Ну самые необходимые вещи: крупу там, не знаю, соль. Все остальное — лучше с рынка.
Толя Волков был красавец мужчина, высокий, косая сажень в плечах, черная борода, внимательный взгляд, когда-то он работал на скорой, теперь в больнице, был неплохим диагностом (однажды услышал, как кашляет ребенок, когда разговаривал с Ленкой по телефону, и безошибочно поставил коклюш, «лающий кашель», сказал он), но самое главное — он мог часами разговаривать с нервными, обезумевшими молодыми мамашами, успокаивая их и давая порой бессмысленные, но такие важные для их внутреннего психологического тонуса советы, — поэтому теперь я часто-часто мотался на рынок, покупал всякую репку, морковку, свеколку, которую Ленка варила и перетирала часами, а дети ей с удовольствием прицельно плевались, при этом все равно покрываясь красными пятнами после каждой еды.
Так вот, картошка — именно рыночная — была нашим главным блюдом, нашим спасением, кладовой солнца, и без нее никак было не пережить зиму, даже взрослым, не говоря уж о детях.
Это был девяностый, кажется, год.
А может, и какой-то другой.
Я увидел, возвращаясь с работы, этот грузовик с открытым бортом и буквально побежал к подъезду.
— Ленка! — закричал я с порога. — Там картошку привезли! В грузовике! То ли из Рязани, то ли еще откуда. Они уезжают скоро. Говорят, в темноте уже стоять надоело. Берите типа тару и бегите. Сколько брать?
— Сколько сможешь унести, — сурово сказала Ленка.
— Тогда давай ведро какое-нибудь.
— Где я тебе его возьму? Мусорное мыть?
— Нет, а какого-нибудь… старого у нас нет?
Я выскочил на балкон и стал переворачивать все вверх дном: ржавые санки, лыжи, какие-то оставшиеся от прежних жильцов совершенно ненужные мне столярные инструменты…
Наконец она не выдержала и крикнула:
— «Мальборо» возьми!
— А где он? — заорал я.
— Там… в шкафчике на кухне.
Никогда я не забуду этот ноябрьский пронзительно холодный вечер в нашем старом московском дворе, с этими унылыми облетевшими тополями, с последними мамашами на детской площадке, смерзшимися цветами в палисадниках под окнами, с этими рядами зажженных окон, дорогие мои москвичи, всегда они были мне утешением, странным утешением в этой печальной, одинокой, рассыпающейся на части реальности — эти бедные, горькие московские окна.
И этого мужика, который взял моего «Мальборо», внимательно поглядел и сказал:
— Доверху сыпать? Выдержит?
— Выдержит! — гордо сказал я. И верно, влезло то ли восемь, то ли девять кило. Я сбегал пару раз (на больше денег не было, еще до зарплаты надо было жить, картошка стоила то ли семь, то ли восемь рублей, по рыночным ценам недорого, а в магазине ее давно уже не было) и, счастливый, вернулся домой.
— Ну, герой! — сказала Ленка. — Добытчик!
И поцеловала меня в губы.
Но даже тогда ковбой «Мальборо» не порвался, ручки его не истрепались, он вновь отправился в стирку и в сушку, и, хотя это было уже смешно, мы берегли его и не выбрасывали. Как талисман наших первых лет.
Позднее я видел, конечно, такие пакеты, и не раз, когда начал ездить за границу, в аэропортовских магазинах duty free — сюда russo turisto, я в их числе, сгружали бесконечное количество дорогого алкоголя: литровые бутылки виски, текилы, французского коньяка, австрийского шнапса, итальянского вермута, португальского портвейна, кофейных и яичных ликеров, сюда же запихивали невообразимое количество табачных блоков, по 20 штук, — я пробовал эти пакеты с ковбоем «Мальборо», я вглядывался в знакомое лицо, я понимал, что именно отсюда он был родом, наш ковбой «Мальборо», но какое-то странное чувство не оставляло меня — что наш, тогдашний пакет начала 80-х, он был прочнее.
Он был значительно крепче и прочнее, он мог выдержать все что угодно — даже и золотые слитки, наверное, смог бы.
Я даже принюхивался к этим пакетам, даже смотрел на просвет — нет, не то. Не та плотность. Не та прочность. Не тот коленкор.
Разные вещи в разные годы носил я в «ковбое «Мальборо»: бухло из соседнего магазина, когда приходили гости, свои и чужие рукописи, страниц на триста формата A4, колбасу и мясо, когда они появились, книжки, включая собрания сочинений, мне кажется, я носил в нем даже детские гантели по полтора кило, странные объемные подарки, типа модели яхты 1:49, словом, много чего еще, уже в те годы, когда кооперативная промышленность освоила этот вид продукции, появилось огромное разнообразие пакетов с английскими надписями — боже, чего там только не было, от «Я — экзистенциалист» до «Послушай, спереди я тоже ничего». Но один груз запомнился мне особенно ярко, и может быть, он был одним из последних в длинном ряду этих превращений.
Я возил ребенка из детского сада, каждый день, издалека, потому что детский сад был частный, дорогой, с английским языком и «развивающими заданиями», а также уроками «русской народной борьбы, которая появилась на тысячу лет раньше кунг-фу», и в конце этого пути мы так уставали, что всегда — всегда! — заходили в «Детский мир» на Щербаковской.
Я помню, что в детстве (своем детстве) всегда стоял напротив отдела детских игрушек в каком-то отупении. Мама меня спрашивала, что я хочу, но я ничего никогда здесь не хотел. Мне все там не нравилось, кроме солдатиков. В том «Детском мире», в который мы заходили с ребенком каждый день, после долгой дороги из частного детского сада, мне всегда хотелось купить все.
Вообще все.
Шагающего робота по десять рублей, модели иностранных машинок, «Скорую помощь», пластмассовые автоматы, я не знаю, что еще, конечно же, «Лего», оно только что появилось и стоило баснословно.
Все было очень яркое и очень иностранное. Это была сказка, о которой, как выяснилось, я мечтал всю жизнь.
Мы стояли и смотрели в абсолютном экстазе, оба.
Но однажды ребенок не выдержал и сказал:
— Но папа, мы должны здесь что-то купить.
И вот я помню, как я медленно, аккуратно разворачиваю ковбоя «Мальборо» и начинаю ссыпать туда разные вещи, самые разные вещи, например, мы загрузили туда три (!) комплекта объемных солдатиков — американских, или натовских, как тогда говорили, в пятнистых комбинезонах, с ранцами, пулеметами, одухотворенными лицами — ведь они сражались за дело мира. Туда же пошли и немецкие, вермахт, которые дранг нах остен.
Потом мы загрузили того самого шагающего робота, он еще сверкал лампочками и что-то говорил неприятным голосом на иностранном языке.
Я загрузил туда еще продукцию отечественных оборонных предприятий: самосвал К-71 В — и… кажется, пару мячей.
Ковбой «Мальборо» впервые, как мне кажется, принимал в себя то, что ему было, ну, в общем… духовно близко и не должно было его раздражать. Но то ли он привык к нашей непростой действительности, то ли сам постарел и осунулся, но именно этот момент послужил началом его конца.
Игрушки были качественные, твердые, острые — и они проделали в пакете первую большую дыру.
Я еще крепился, ходил с ним за хлебом, сам по своей инициативе стирал и сам приклеивал к кафельной плитке, но Ленка уже смотрела с жалостью на эти мои потуги.
— Да выброси ты его. Сколько можно, — однажды сказала она.
И я, чуть не плача, аккуратно сложил его и выбросил.
В прокат вышла олдскульная комедия «Однажды в Германии». Режиссер Сэм Гарбарски пробует шутить над чувством вины раскаявшихся немцев, рассказывая историю о выживших узниках концлагерей, которые хотят подзаработать немного денег в послевоенной Германии
Режиссер Сэм Гарбарски со своим фильмом «Однажды в Германии», снятом по автобиографической трилогии Михеля Бергмана, в этом смысле очень ко времени. Сбивая натугу с раскаявшихся немцев, он пытается шутить об их чувстве вины и его проявлениях на фоне еврейской предприимчивости. Завязка такова – после войны семь евреев встречаются в транзитном лагере американской оккупационной зоны во Франкфурте-на-Майне. Эти семеро здесь и родились, но в числе полумиллиона других освобождённых на немецкой территории узников концлагерей они намерены уехать. Со всеми остальными они дожидаются отправки в Америку, встречают редких уцелевших друзей, родственников и других людей из прошлой жизни. Где-то мелькают лица тех, кто бил и пытал или просто позвонил и донёс, доносятся отчаянные шутки про мишлингов всех степеней, происходят панические атаки.
Пользуясь положением освобождённых и оправданных жертв фашизма, друзья элегантно отдавливают послевоенным немцам их обнажённые чувства. Продают бельё жене погибшего офицера, имя которого нашли на информационном столбе – он сделал заказ и внёс предоплату, дескать, ещё до войны, но тогда они не смогли доставить. В другой раз открывший немец, увидев евреев за дверью, в знак сожаления сказал, что врачи из них были неплохие. Среди коммивояжеров тут же нашелся остеопат, и пока еврей возвращал к жизни измученные сухожилия старого немца, его напарник продал старику прекрасное бельё, да ещё и «с огромной скидкой».
И по этому поводу он даёт показания симпатичной американской дознавательнице следственного отдела ВВС США, которую играет Антье Трауэ. «Как вы туда попали?» – «На лимузине, вместе с шофером», – отвечает Давид. Он вообще, кажется, не дает ни одного правдивого ответа, руководствуясь принципом, что «жизнь невыносима, если ее хоть немного не приукрасить». И поначалу друзья Бермана смеются над его рассказами о допросах и над подозрениями следовательницы-американки, тем более что она в итоге сама не в силах противостоять шарму очаровательного еврея. Однако затем становится очевидно, что экстравагантный делец и правда что-то скрывает.