ИЛЬЯ ТЮРИН
(1980 - 1999)
РУССКИЙ ХАРАКТЕР
Мы живём в огромной
стране, тихо переносящей пик своей национальной трагедии. Но если приглушить
тишину, если вырастить свой внутренний слух до размеров народа – мы поймём, как
действительно огромна наша земля, потому что с Приморья, Сахалина, Ставрополья,
из Калининграда, с берегов Баренцева моря и Финского залива нам будут кричать
по-русски примерно одно и то же: «нам плохо, помогите нам!» Это и есть наша
география, потому что Россия кончается там, где кончается это горе, то есть кончаются
наши люди. Именно в этом смысле размеры страны будут неумолимо сокращаться.
Прошу вас, забудьте о карте!
Мы живём в огромной
стране, которая стала такой в годы своей славы. Сейчас, в годы своей немощи,
она подобна самолёту, чьё горючее закончилось высоко в небе. Ей приходится
ловить чужие ветры, чтобы удержаться. Но такое не может продлиться долго.
Приземлиться в этом положении можно только одним способом – упасть. Однако
ситуация с самолётом куда более грубая и безвыходная, чем ситуация России. Падение
безусловно последует лишь в том случае, если оставаться в небе. У нас же есть
по крайней мере возможность метафизического перевоплощения в объект, близкий к
земле – возможность из самолёта превратиться, например, в паровоз. Я говорю о
непомерно раздутых национальных амбициях: даже во времена Гагарина в них
читалась определённая патология, а теперь она стала очевидной. Причём
несоответствие желаемого реальному играет здесь даже не очень важную роль.
Существенно то, что в формировании положительного образа страны и её реального
потенциала задействованы абсолютно разные механизмы сознания. Настолько разные,
что никогда нельзя знать точно, какой акт последует за тем, как человек скажет:
«мы – великая нация». Где-то, может быть, и есть народы, для которых такая
фраза является позывом к продуктивной работе, но у нас , сказав это, обычно
тянутся за следующей рюмкой. Такова, к сожалению, реальность. Но не нужно
говорить, что это – русский характер.
Вообще, русский характер,
если наблюдать его со знакомых «народно-патриотических» позиций, вещь
неопределённая, да и неопределяемая. Причём на эту «малость» можно было бы и
наплевать, если бы в стране царили всеобщее счастье и изобилие. Но в том-то и
дело, что пресловутый характер сиречь национальное сознание почему-то не
действует. Вспоминается картинка из рок-юности. Маленький захламлённый чуланчик
в музыкальной школе; несколько голов склонились над стокилограммовым динамиком
под названием «Лель» или «Мелодия». И вот, после многих часов, предназначенных
для репетиции, но потраченных на колдовство с проводами, кто-нибудь вскакивает
и начинает в исступлении метаться по комнатке, крича: «ну почему она не
работает?» Это удивительное свойство – всё, кроме главного – сопутствует
большинству производимого так называемым «отечественным производителем». Думаю,
у каждого нашего человека дома есть собственная выставка достижений народного
хозяйства, где можно увидеть заварные чайники без дырочки в крышке,
плащи-дождевики без капюшона и много других интересных вещей. Похожий изъян при
желании обнаруживается и в национальной идее. Казалось бы: и великое прошлое, и
великая культура, и особенная стать – всё в наличии. Так почему же она не
работает?
Что касается великого
прошлого, то здесь имеет место одна печальная теоретическая ошибка,
передаваемая из уст в уста уже на протяжении столетий. Если попытаться
подкрепить аргументами тезис о величии России, мы убедимся, что этот тезис
фактически опирается на один-единственный фактор: способность народа
преодолевать экстремальные ситуации. Сбросили монгольское иго, победили
ливонский орден, поляков, шведов, турок, фашистов, пережили десятки голодных
лет, эпидемий и массовых репрессий. Допустим, что на этом основании страну
можно назвать великой. И вот здесь-то делается абсолютно ни из чего не следующий
вывод: побеждать врагов мы умеем – значит, и о себе позаботиться сможем. Но
позвольте заметить, что ни война, ни голод не являются нормальными событиями в
жизни народа: во всём мире их считают чрезвычайными ситуациями. А
следовательно, поведение нации в подобных условиях вообще не может быть
критерием её жизнеспособности, так как жизнь прежде всего состоит из
нормального повседневного существования, «без войн и революций».
Но в этом смысле Россия
преподнесла особый вариант, подобного которому в мировой истории не было.
Во-первых судьба не очень часто баловала её периодами спокойной жизни, а
во-вторых эта самая жизнь для подавляющего большинства населения проходила в
условиях жестокой личной и экономической несвободы. И так как во время войн и
смут человек, подвергаясь ежеминутной смертельной опасности, становится
временно свободным ото всех общественных форм зависимости, русский народ видел
во всякой нестабильности возможность выразить словом, поступком и подвигом то,
что ему не удавалось выразить в нормальной жизни. История же предоставляла
такую возможность слишком часто, и произошло неизбежное: Россия потеряла вкус к
однообразной и повседневной деятельности (которая, к тому же, в капризном
климате не приносила быстрых и постоянных плодов) – тогда-то родилась «птица-тройка».
Именно в таком контексте
формировался русский характер – то есть, не он сам, а то, что принято им
называть. В это понятие обыкновенно вкладывают этакую сказочную смесь
беспечности, лени, «заднего ума» с изобретательностью и сноровкой, помноженную
на острое словцо и возведённую в степень алкоголизма. Этот образ, безусловно,
мифологический. Он создавался поколениями писателей, интеллигентов и просто
говорунов, общим методом которых был взгляд на «народ» со стороны, извне. Это
был многолетний суд сомнительных, никем не приглашённых экспертов, где здравые
идеи одна к десяти мешались со всяким вздором типа ланкастерских школ и
«хождений в народ» (мужики вязали доброхотов и сдавали их в полицию). И беда не
в том, что радетели за народ были от него «страшно далеки». Беда в самом
противопоставлении: народ – друзья народа, народ – народники. Немудрено, что с
такой методикой «друзья» потерпели с народом массу неудач. Их собственный
фольклор проникнут горечью поражения, причём его худшие образцы ударяются в
озлобление, а лучшие приблизились к пониманию истинных причин фиаско.
Глобальность этого исхода открывается в полной мере, если признать, что
гигантская лавина неприкаянных идей самой образованной части русского общества
вместо того, чтобы составить фундамент национальной мысли, вылилась в нелепое
движение, с первой секунды своего бытия шедшее в ложном направлении, чем
косвенно привела к власти Ленина. Кстати, Ленин в этом смысле был лишь
последовательным выразителем описанного подхода: он просто в законодательном
порядке разделил русское общество на две части – «угнетённых» и «угнетателей».
Но где найти тот
источник, в котором безошибочно угадывался бы народный характер? Во всех
штампах, какими изредка награждают русскую нацию её представители, при
очевидной их пустоте читается какая-то безотчётная гордость. Предмет этой
гордости становится не вполне ясным, когда, сняв с очередного слогана налёт
сакральности, мы видим в нём истинную черту своего народа – стремление все
духовные и физические силы направить на защиту от той страшной действительности
и того жестокого исторического казуса, которые неотвязно на протяжении столетий
сопутствуют ему. Так, в формуле «народ-богоносец» помимо заурядного шовинизма,
который ничем не различается ни в русских, ни в немецких, ни в еврейских устах,
видно лишь желание искать и найти защиты и высшей справедливости («правды»),
принявшее в России поистине общенациональные черты. Похожим образом
расшифровываются и «народ-терпеливец», и «народ-страдалец», и «особый путь», не
говоря уже о «птице-тройке» -- и нигде не находится повода для гордости. Я
десятки раз слышал, как абсолютно разные люди с одинаковым чванливым кокетством
заявляли: «у России – путь особый». Что это за вирус и сколько лет он уже
терзает несчастные умы? Едва ли Тютчев со своим четверостишием был первым
больным. Этот проклятый «особый путь» на разные лады склоняется всеми, но никто
ещё не признал, что особенность этого пути – в его патологичности! Гордиться
недугом, с радостью демонстрировать всему миру свою грыжу – это ли настоящий
русский характер? Однако это реальность.
Точно неизвестно, в какой
мере в создании «образа русского человека» поучаствовал сам «русский человек».
Когда имеешь дело с творческой фантазией писателя или публициста, трудно сказать,
каков механизм преображения его личных впечатлений в текст – и, следовательно,
невозможно судить о том, что теряется и что приобретается по пути. Кроме того,
Гоголь с Достоевским и Салтыковым-Щедриным как свободные люди могли писать
абсолютно всё, что хотели, и никто не вменял им в обязанность созидать
объективный портрет среднего русского персонажа, тем более – олицетворённый
русский характер. Не знаю, чем объяснить фальшивые, комические, подчас злобные
картинки из «народной жизни». Может быть, у художника слова в тот день было
настроение ни к чёрту или на улице его толкнул в бок мужик в лаптях – всё
бывает. Но вдруг оказывается, что в этих картинках мы приобщились к совершенной
и непреложной истине. Почему? Потому что забавные прибаутки вроде «Истории
одного города», «Сказки о попе и его работнике Балде», эпизода с деревней
Заманиловкой из «Мёртвых душ» столкнулись с любопытной российской традицией –
находить в каждой строке любимого автора божественное откровение о судьбах
Родины. А кем формируются эти судьбы – догадаться легко: какая бы идея не была
подброшена элитой, частью жизни она станет лишь в той мере, в какой будет
принята большинством населения. Поэтому любые литературные прокламации о
будущем страны могли быть разве что плодом божественного откровения. Ведь
представление об основной социальной силе у классиков было самое поверхностное
– то, что барин увидал, выглянув из экипажа или выйдя с ружьишком из лесу в
студёную зимнюю пору. А то, что поверхностно – при наличии таланта как правило
смешно (Гоголь умолял знакомых присылать ему как можно больше смешных историй).
А то, что смешно – пользуется неплохим спросом у книгопродавцев и редакторов
периодических изданий. Вот вам и русский характер. Кстати, небезынтересно было
бы узнать, что думают о нём, например, крестьяне – если бы хоть десятая их
часть имела возможность излагать свои мысли в письменной форме.
Вот, вкратце, история
формирования того лубочного образа, который мы привыкли называть своей
национальной идеей (плюс все синонимы). И этот образ, несмотря на все его
несуразности, в общем-то, положительный. Мало того, он даже является предметом
некоей народной гордости. Так почему же он не работает? Почему он не плодит,
как скатерть-самобранка, хлеб и зрелища на всю ораву? Очень просто. Потому что
национальная идея – это совсем, совсем другое. А вышеописанный образ можно
считать разве что самооправданием за её отсутствие. Но об этом чуть позже.
Сейчас же я хотел бы, подводя черту, назвать те истинные черты народа, которые
открываются внимательному зрителю сквозь огрехи яркой картинки.
За свою тысячелетнюю
историю русский народ терял больше, чем успевал накопить. Уже в обозримом
прошлом многие наши прекрасные черты претерпели разрушительное отражение в
кривом советском зеркале. Исконная крестьянская любовь к земле и работе на ней
обернулась стремлением переселиться в город и вести по возможности лёгкую жизнь
(а иногда и просто иждивенческую – вспомните «обманутых вкладчиков»). Русские
люди были доверчивы, но умели за себя постоять (облаву на разбойника или
конокрада устраивали всею деревней) – теперь они подозрительны к каждому
встречному и при этом беспомощны. Русское великодушие превратилось в
равнодушие, гостеприимство – в скопидомство. Да и многое другое, что приобрели
наши честные и добрые предки, мы, не всегда по своей вине, растеряли. Но вот
всё жалкое, глупое, детское – осталось и приумножилось. Остались и живут на
всех уровнях общества недальновидность, беспечное невнимание к себе и своему
будущему. Осталась слепая вера в исполнение несбыточных грёз, соседствующая с
неумением извлечь выгоду из простых подручных вещей. Осталось тупое чванство ко
всему новому и иноземному, обратная сторона которого – глубокое неуважение к
собственной истории и пренебрежение традициями. Черты, простительные неграмотному
земледельцу средневековья, свободно перекочевали в конец тысячелетия – и
продолжают укреплять свои позиции. Почему же так? Разве за века не изменились
люди? Нет. Люди изменились, но народ – не столько люди, сколько отношения между
людьми. Главный исход всех исторических и социальных перипетий нашей России в
том, что мы уже очень давно не можем по-настоящему почувствовать себя народом,
нацией, этносом. Единственная ситуация, когда это ненадолго удаётся – война.
Но нужно подводить итоги.
На долю моего народа выпало не больше бед, чем на долю любого другого; но
обидный нюанс в том, что большинство их исходило из его же недр. Собственная
власть безжалостно уничтожала его, служа то монгольскому хану, то своему
больному сознанию, то исторической необходимости, то мировому коммунизму.
Собственная литература обзывала его «чернью», высмеивала в сатирических сценках
или проливала по нём крокодиловы слёзы. Собственная экономика предлагала ему в
качестве деятельности каторжный труд, орудия которого со времён Рюрика и до сих
пор не претерпели существенных изменений, а в качестве отдыха – водку, водку и
ещё раз водку. В итоге мы представляем собой генетически и духовно истощённый
этнос, история которого может в любой момент начаться с чистого листа. Никакая
«великая культура» не способна быть ответом на вопрос постороннего: «кто вы
есть как нация, зачем вы жили и в чём ваш смысл?» Никакое «великое прошлое» не
может служить оправданием загубленной судьбы, пропавшего таланта, потерянного
счастья. Общество существует не для какого-то гипотетического отчёта перед
инопланетянами, которым можно было бы предъявить иконы Рублёва, стихи Пушкина и
самолёт Николая Гастелло, а для того, чтобы всякому достойному человеку в нём
жилось хорошо. Просто хорошо, без излишеств – и поверьте, что этого будет
достаточно для того, чтобы он почувствовал себя счастливым. В этом смысле
национальный характер – таким должен быть и русский его вариант – это та
уверенность в себе, та внутренняя аргументация, с которой народ движется к
своей цели. Не более и не менее. В нём не место уловкам типа «особого пути» и
«богоизбранности», поскольку они ведут прежде всего к внутринациональному
чванству и межнациональным конфликтам. Любые идеи самобытности и самоизоляции
способны существовать в нём лишь постольку, поскольку они могут служить его
основному призванию – сделать жизнь людей лучше, но никак не для того, чтобы
оправдать их бедственное и ничтожное положение. Пусть человек говорит: «я
работаю, потому что того требуют от меня Аллах, Иегова, Христос, американская
конституция, мои дети, моя семья, моя Родина»; но никто не вправе говорить: «я
не буду работать, потому что у меня плохое правительство, плохие законы, плохая
зарплата, плохая история, особенная стать». Возможно, не у многих народов есть
такой характер – нет его и у русского народа. Но нам в нашей ситуации, мне
кажется, он нужнее, чем кому-либо. Потому что ситуация наша такова, что
невозможно никакое спокойное поступательное развитие, о котором говорят
правительство и официозные «аналитики». Из этой ситуации существует только два
выхода – либо смерть русских как дееспособной нации («падение самолёта»), либо
появление у нас, наконец, характера и, вследствие этого, полное
доброкачественное перерождение. Более чем вероятно, что народный организм уже
не способен к такому взрыву: почти век целенаправленной селекции, когда лучшие
люди отбирались для уничтожения, не мог не дать результата. Собственно, мы
живём в то время, когда будет поставлен окончательный диагноз. И в ближайшие
десять лет станет ясно – жить нам или умереть. Но если силы для генерации
русского характера у нас остались, то для его появления требуются приличная
власть и немного исторического покоя. Есть только один «аргумент» в пользу
того, что такие условия в России создадутся: этих двух вещей одновременно на нашей
почве ещё никогда не было.
Следующий год станет для
всего христианского мира двухтысячным от Р.Х. – в смысле от Рождения Христа.
Многим очень хотелось бы знать точнее, каким по счёту он будет до Р.Х. – в
смысле до русского характера. И вообще – живём ли мы в той плоскости, где он
ещё может появиться.
Коленцы - Москва, август 1999
Статья опубликована в
«Литературной газете», №40, 6-13 октября 1999
