ЕЩЕ ОДИН ГЕНИЙ - БРОДСКИЙ

--американский колледж в 13 лет

Илья Бродский, иммигрант из России, стал студентом престижного американского колледжа в 13 лет, причем изучал сразу две специальности — математику и программирование. Сейчас парню 15 и он готовит заявку на перевод в Гарвард или Стэнфорд. При этом мальчик практически не ходил в школу. Родители гениального ребенка рассказали ForumDaily, как им удалось вырастить такого сына.

Илья родился в 2002 году в Новосибирске в самой обычной семье. Его мама Виктория училась на филфаке, а папа Аркадий занимался продажами. Илья — старший ребенок, его младшей сестре 8 лет и она тоже очень талантлива.

Говорить предложениями Илья начал уже в полтора года. Еще через год родители узнали, что он умеет читать.

“Мы его специально никак не развивали, — рассказывает Виктория. — Более того, я даже против раннего развития. Ему было всего 2,5 года, когда он увидел журнал “Вокруг света” и радостно сказал: “Как наша бабушка Света!”. Он уже тогда, конечно, заметно опережал сверстников, но отличался поведением — буквально не видел детей, был замкнут в себе, закрыт. Меня, как маму, это тревожило. И я повезла его в Москву, в Сократовскую школу для одаренных детей. Там его протестировали и нашли, что он одарен по очень многим показателям. Тут и абсолютный слух, и грамотность врожденная, и художественные способности… Нам дали конкретную рекомендацию тогда — научить ребенка расслабляться. Именно по этой причине в жизни Ильи появилась музыка. А еще попросили не отдавать его ни в обычную школу, ни в садик”.

Виктория все же сделала попытку отвести мальчика в школу. Илье тогда было 6, и он уже знал программу начального класса. Его родители хотели лишь одного — чтобы у мальчика принимали экзамены, проверяли уровень его знаний, но не учили. Однако учительница, к которой Илью привели на такую проверку, талант ребенка не рассмотрела. Протестировав его, сказала: “Какая школа? Бегите и умоляйте, чтобы вас взяли хотя бы в садик!”. В адрес ребенка тогда даже прозвучало даже слово “даун”, которое Илья тоже услышал и, разумеется, понял…

Тогда Виктория решила, что будет сама заниматься сыном. Развивала его по всем направлениям, надеясь, что мальчик выберет наиболее интересное для себя.

“Шахматы, музыка, математика… Сначала я занималась сама, дополнительные предметы преподавали учителя. Например, мы наняли преподавателя, который занимался с ним и математикой, и физикой, и химией… Илья быстро понял, что именно математика привлекает его больше всего. Гуманитарные науки он никогда не учил — не было нужды, справлялся с ними без труда. Все остальное изучал достаточно глубоко и с увлечением. С десяти лет он фактически перешел на самообучение”, — рассказывает Виктория.

Вскоре вместо школьных учителей родители стали нанимать ему в качестве репетиторов аспирантов вузов. Скорость, с которой Илья усваивает информацию, не может не поражать. Его родители сравнивают ее с эпизодом из фильма “Матрица”.

— Помните, герой Киану Ривза, Нео, лежит на кресле и его спрашивают — рукопашный бой знаешь? Каратэ? И он за минуту получает невероятное количество информации и навыков. Вот наш сын примерно такой же — он очень быстро усваивает все новое.

— И начинает скучать? — уточняю я.

— Да! Вот это, пожалуй, самая большая проблема — он быстро все схватывает и начинает скучать. И наша задача, как родителей, не дать ему заскучать. Скука — это проблема для любого одаренного ребенка.

Невероятная скорость усвоения нового материала никак не сказывается на качестве его усвоения. Если Илье понравилась тема, он будет “рыть” ее до самого конца.

“У него был этап, когда он увлекся животными. Им были написаны статьи для Википедии, прочитано, конечно, все, что можно только прочитать. Потом он сосредоточился на крокодилах. Прочитал и по этой теме все, что можно, более того — исправил научную статью! Он сопоставил данные и увидел расхождения. Нашел, скажем так, главного крокодиловеда в Австралии, написал ему, и тот ему ответил! Но, конечно, это просто интерес. С 7 лет он увлекся программированием, потом появился интерес к бизнесу”, — рассказывает его мама.

“Да, мои интересы имеют свойство меняться, — подтверждает Илья. — И переезд в США этому только способствовал. В Америке мои планы и интересы, конечно, изменились. Хотя у меня не было четких планов в России, но я планировал доучить русскую школьную программу. Когда же мы переехали, пришлось перестроиться под американскую. Жить здесь мне нравится, особенно климат и еда, хотя иногда я немного скучаю по снегу».

К 12 годам Илья освоил всю школьную программу до 9 класса включительно, при этом продолжал углубленно заниматься математикой, всерьез увлекся программированием, а еще занимался музыкой: писал и играл, участвовал в конкурсах. Занял второе место в композиторском конкурсе. К этому моменту его семья успела изрядно попутешествовать — из Новосибирска они переехали в Краснодар, оттуда в Москву, где узнали о том, что выиграли долгожданную грин-карту. Виктория за это время тоже создала свою программу обучения детей на дому. Она помогала уже не только своему сыну, но и другим детям. Она этим занимается теперь уже в США.

Семья Бродских переехала в США в январе 2015 года и поселилась недалеко от столицы Южной Каролины Колумбии. Там Илья впервые пошел в школу. Его взяли в восьмой класс обычной американской школы. В конце апреля он выиграл школьный шахматный турнир, легко усвоил программу обучения. А осенью 2015 он отправился в старшую школу.

“Три первые недели в high school он натурально рыдал, — вспоминает Виктория. — Мы поговорили с преподавателями о том, что нагрузка слишком маленькая, что ему неинтересно, что предметы были для него очень и очень легкими. Илья чувствовал себя так, как будто мы его в детский садик отдали. Учителя предложили увеличить нагрузку за счет кружков. Мы решили, что этого мало, и Илья ушел. Весной 2016 года он сдал SAT как всего 1% учеников в стране, набрав 710 баллов, и 800 из 800 возможных по математике. При этом в США он приехал с достаточно простым английским, нет, он учил его в России, но, конечно, уровень был не тот. Английский язык, как и многое другое, Илья выучил самостоятельно”.

В мае 2016 года Илья подал документы в университет Чарлстона (Charleston Southern University). Выбор именно на этот университет пал случайно — только там были свободные места, во все остальные колледжи города дедлайн для поступления давно прошел. Семья не хотела отпускать Илью учиться одного, поэтому они искали университет неподалеку. А этот оказался небольшим, частным и с очень неплохим рейтингом. Но, в итоге, и университет не смог дать мальчику той нагрузки, какой хотелось. Илья планировал, что окончит бакалавриат экстерном. Однако, в этом случае он терял стипендию, которая полностью покрывала его затраты на обучение. Чтобы не заскучать, он решил взять классов больше, чем полагается. Несмотря на занятость, Илья всегда находит время на что-то еще, кроме учебы.

“Мой день проходит по-разному — в зависимости от того, есть ли у меня в этот день занятия в университете. Если есть, то перед занятиями я иногда делаю домашнее задание, а после, в основном, отдыхаю. Если занятий нет, то я работаю над домашним заданием, делая перерывы на отдых. Свободное время провожу по-разному: занимаюсь программированием, играю на рояле, развлекаюсь, общаюсь”, — рассказывает он.

Преподаватели очень тепло отзываются о талантливом студенте.

“Присутствие Ильи в моем классе доставляет мне настоящее удовольствие, — делится своими впечатлениями с ForumDaily профессор математики Джейми Пробин. — Удивительно, что такой молодой человек демонстрирует не просто интеллект, а зрелость, которая не свойственна многим студентам колледжа старше его по возрасту. В прошлом семестре он, фактически, сам себя обучил материалу. Я подключился уже на конечном, заключительном этапе. Я должен был лишь убедиться, что он тщательно проанализировал весь тест на самом высоком уровне. Илья сделал лишь небольшую ошибку, но в целом вопросы были выполнены не просто элегантно, а с неким стилем, который, встречается крайне редко. Вероятно, это был лучший ответ на экзамене по Calculus II, который я когда-либо видел”.

В этом семестре Илья вновь занимается на курсе профессора Пробина и вновь удивляет преподавателя и сокурсников ответами, идеями и очень проницательными вопросами. Кроме того, он активный член математического клуба при университете, где настолько хорошо вписался, что все забывают о том, что он намного младше других студентов, рассказывает преподаватель.

“Что я особенно выделяю в Илье (конечно, не считая его исключительных умственных способностей) — это то, что его эго не раздуто, — говорит профессор Пробин. Я встречал и других талантливых математиков, в том числе, которые учились в колледже, будучи даже моложе Ильи, но, к сожалению, очень часто они вели себя высокомерно и не скрывали своего превосходства над другими студентами, а иногда и преподавателями… Илья мало того, что более талантлив, чем они, так он еще и не высокомерен. Более того — он смиренен, а его тяга к обучению заставляет даже меня открывать каждый день что-то новое”.

Кроме учебы, Илья уже интересуется бизнесом и зарабатывает деньги на собственной компьютерной игре. Он работал над ней год, к созданию привлек художников и музыкантов.

Сейчас у Ильи третий семестр в университете. Нагрузка вновь непомерная, но только не для него. После этого он решил попробовать себя в одном из лучших учебных заведений мира — Гарварде или Стэнфорде. Его перевод туда — дело почти решенное. До 15 марта Илья должен подать документы

“Программирование — мой основной интерес и, скорее всего, будущая профессия. В свободное время я в данный момент увлекаюсь разработкой игр, и у меня уже есть серьёзные проекты, хотя, конечно, есть куда расти. Я уже немного зарабатываю фрилансом, но для меня лучше зарабатывать на своём проекте, поэтому я буду стремиться сделать хотя бы один из них успешным”, — говорит Илья.

В этом же году Виктория планирует забрать из школы и младшую дочь, которая нисколько не отличается талантами от брата, и планирует обучать ее так же, как она когда-то учила сына.. И вполне возможно, что в самом ближайшем будущем Гарвард, Стэнфорд или другой престижный университет мира пополнится еще одним талантом из семьи Бродских.

День, когда евреи не учат Тору

На вопрос, отмечают ли евреи Рождество, большинство не задумываясь ответит отрицательно. И будет далеко не право. Нет, разумеется, правоверные иудеи не наряжают елку, не делают вертеп и не вешают у камина носок, в котором Санта-Клаус положит для них подарки. Тем не менее у ашкеназских евреев есть ряд обычаев, связанных с этим христианским праздником. Так, в рождественскую ночь (нитл-нахт на идиш) во многих общинах до полуночи не учат Тору, проводя время за картами или шахматами. Существовало также несколько других, менее известных и распространенных обычаев: не иметь в эту ночь супружеской близости, есть чеснок, и т.д[1].

Шахматы “Украинцы и евреи”( Источник)

Нитл-нахт, или просто нитл, неоднократно упоминается в еврейской литературе. Башевис-Зингер писал в одном из своих романов:

«Гудели колокола. Со всех улиц, из всех домов, из дворцов и подвалов, роскошных квартир и убогих мансард — отовсюду народ шел на пастерку. Костелы были переполнены. Перед каждым алтарем — хлев, ясли и колыбель, вся история рождения Иисуса в Вифлееме. Правда, евреи называют этот день Нитл…»[2].

Другой нобелевский лауреат, Шай Агнон, поведал о еврее, делавшем «обозначения на картах, которыми евреи играют на праздник Хануки, а христиане на свой так называемый «Лейл нитл», который у них Рождество, да несравнимо будет»[3].

Слово нитл появляется уже в раннесредневековых ашкеназских еврейских текстах (рабейну Йона на Авода Зара 2а; Тосафот рабейну Эльханан, там же; Сефер га-Трума, 134, и т.д.).  При этом раввины писали его по-разному: одни через тет, другие – через тав (обе этих буквы обозначают на письме звук «т»). Видимо, этимология этого слова уже тогда была неизвестна. И действительно, в еврейских источниках мы находим по меньшей мере три объяснения его происхождения. Так, рабби Цви Элимелеха Шапиро из Дынова (1783-1841) пишет, что в этот день Иисуса был взят (натуль) из нашего мира. (Скорее всего, раввин перепутал Рождество с Пасхой). Согласно другому объяснению, Иисуса в еврейской традиции принято было называть не по имени, а «повешенным» (нитле) – отсюда, соответственно, нитл. А по народной этимологии, «нитл» это аббревиатура нит тора лернен («не учить Тору») – поскольку в этот день, как уже было сказано, Тору не учили[4].

Наконец, существует мнение, что нитл происходит от латинского natalis  – «рождение». Учитывая, что именно празднуют в Рождество, эта версия кажется наиболее убедительной.

Не меньше споров вызывал и вопрос о происхождении обычая не учить в эту ночь Тору. К примеру, рабби Авраам Шпербер, автор Таамей га-Минхагим, популярной книги о еврейских обычаях и их традиционных объяснениях, утверждает, что в прежние времена в Рождество ни один еврей не чувствовал себя в безопасности: того, кто осмеливался выйти на улицу, били, а еврейский дом, где горел светильник, отдавали на поток и разорение. А поскольку учить Тору без света нельзя, возник обычай, что в этот день не учатся. К сожалению, с исторической точки зрения это объяснение, скорее всего, неверно: чаще всего христиане громили евреев не на Рождество, а на Пасху, когда в церковном богослужении постоянно упоминалось о том, что «жиды Христа распяли». Тем не менее никаких запретов, связанных с изучением Торы в Пасху, история не знает.

Рабби Натаниэль Вайль (1687-1769, Корбан Нетанель) полагал, что обычай не учить в эту ночь Тору является своеобразным проявлением траура. Рождение Иисуса, считал раввин, принесло евреям много бед и горестей, а потому день его рождения подобен 9 ава – посту в память о разрушении Храма, когда, согласно закону, так же не учат Тору, поскольку «слова Торы радуют сердце» (Кицур Шулхан Арух, 124:5)

Хатам Софер (1762-1839), ведущий ортодоксальный авторитет своего времени, привел это объяснение от имени своего учителя, рабби Натана Адлера, однако решительно его отверг. Во-первых, если бы дело обстояло именно так, учить Тору нельзя было бы всю ночь, а не до полуночи. А во-вторых, в этом случае можно было учить, к примеру, законы траура или другие нерадостные вещи, как это практикуется 9 ава. Поэтому раввин предложил следующее историческое объяснение. В рождественскую ночь к полуночи христиане идут в церковь на всенощную. Если бы они увидели, что евреи в это время спокойно спят в своих постелях, это могло бы оскорбить их религиозные чувства. С другой стороны, раввины не хотели, чтобы евреи просыпались в полночь, чтобы учить Тору – это могло бы показаться подражанием нееврейским обычаям. Поэтому они запретили учить Тору только до полуночи. В этом случае те, кто привык учить Тору вечером, смогут поучиться во второй половине ночи – а христиане, возвращаясь со службы, будут видеть, что во многих еврейских домах тоже не спят.

Еще одно объяснение предложил Бобовский ребе рабби Бен-Цион Хальберштамм (1874–1941). По его мнению, основоположник христианства был учеником рабби Йегошуа бен Перахии и выдающимся знатоком Торы – что не помешало ему стать отступником c точки зрения иудаизма. Поэтому в день его рождения евреи не учат Тору – в качестве напоминания, что одного учения может быть недостаточно, и что главное – не глубокие знания, но правильные поступки.

Рабби Гальберштамм имел в виду следующий отрывок из Талмуда:

Когда царь Янай начал казнить мудрецов, рабби Шимон бен Шетах был спрятан своей сестрой, а рабби Йеѓошуа бен Перахия бежал в Александрию Египетскую. Когда заключен был мир, написал ему Шимон бен Шетах: Из Иерусалима, святого града, в Александрию Египетскую. Сестра моя, мой господин живет у тебя, а я остаюсь заброшенным, и т.д. Поднялся и встретился с ним в некоей гостинице. Ему устроили почет добрый. Сказал: “Как прекрасна ахсания [слово можно понять двояко: гостиница и хозяйка гостиницы] эта!” Сказал ему [Йешу]: “Рабби, глаза ее почти без ресниц”. Сказал ему: “Грешник, вот что тебя занимает!” — собрал четыре сотни трубных рогов и объявил ему анафему. Пришел он (Йешу) к нему через некоторое время и сказал ему: Прими меня, но он не стал с ним разговаривать. Однажды когда Йеѓошуа бен Перахия  читал утреннюю молитву, встретился ему (Йешу); он думал принять его, поманил его рукой. Тот подумал, что он его отталкивает. Пошел он, установил черепицу и стал поклоняться ей. Сказал ему  Йеѓошуа бен Перахия: Раскайся. Он сказал: Так я выучил от тебя: кто согрешил и согрешил сам и подтолкнул многих к греху– не дают ему возможность раскаяться. А учитель сказал: Йешу назарянин занимался чародейством и свел Израиля с пути[5].

Не только Бобовский ребе, но и многие другие евреи полагали, что речь в этом отрывке идет об основоположнике христианства. Однако это достаточно маловероятно, поскольку р. Йеѓошуа был современником царя Яная, т.е. жил почти за сто лет до «рождества Христова».

Еще одно – видимо, народное – объяснение приводит Макс Векс в своей книге «Жизнь как квеч». Согласно еврейское традиции, изучение Торы считалось одним из способов помочь душе усопшего. А поскольку Иисуса евреи не почитали, они не хотели заниматься в сочельник тем, что могло бы пойти ему на пользу[6].

Наконец, еще одно, мистическое объяснение приводит «Краткий свод законов еврейского образа жизни» (Кицур Шулхан Арух), излагающий обычаи любавических хасидов:

24-го декабря по христианскому календарю (нитл), начиная с захода солнца и до полуночи не учат Тору. Смысл этого обычая, по объяснению Любавического реббе, рабби Шалома Дов-Бера, заключается в том, чтобы “не придавать сил скверне”.

Что здесь названо «скверной», объяснять, думаю, не надо – достаточно вспомнить, что город Белая Церковь евреи называли Шварце Туме – «черная нечистота»[7].

Во-первых, христианство изначально позиционировало себя как своего рода “анти-иудаизм”, подразумевая обязательное отрицание или инверсию различных иудейских практик и концепций. Наиболее красноречивым выражением этого подхода является знаменитый «Чин, како подобает приимати приходящих от жидов»[8]. Так что неудивительно, что после многих веков сосуществования с таким «анти-иудаизмом» сам иудаизм постепенно стал своего рода «анти-христианством». А во-вторых, на протяжении веков христианство было для евреев одновременно угрозой и соблазном. Обряды, профанирующие опасного соседа, служили естественной защитной реакцией. Ощущая себя в окружении «скверны», было гораздо проще сохранять собственную идентичность.

Обычая не учить Тору в рождественскую ночь придерживались многие выдающиеся религиозные авторитеты – например, главы Хабада. Тем не менее, он так и не стал повсеместным даже в Европе (в мусульманских странах, где Рождество не было угрозой, про нитл, естественно, никто не слышал). Так, рабби Хаим Каневский писал, что рабби Авраам Карелиц (Хазон Иш), выдающийся талмудист прошлого века, преспокойно учил Тору в рождественскую ночь. По его словам, этот обычай возник в свое время из страха перед христианами – а их, слава Богу, в наше время можно не бояться.

Ну и последнее. Как известно, католическая и православная церковь отмечают Рождество в разные дни, соответственно, по григорианскому и юлианскому календарю.  Поэтому хасиды, соблюдающие нитл, тоже делятся на «католических» и «православных». Первые, из Польши и Венгрии, не учат Тору  в ночь с 24 на 25 декабря, а вторые,  украинские и русские, соответственно, – в ночь с 6 на 7 января. А как поступать в тех местах, где католики и православные живут вперемешку – надо, видимо, спрашивать у раввина.

Евг. ЛЕВИН

Исаак Шварц. «Мы были как братья»

 

Композитор Исаак Иосифович Шварц (1923-2009) был автором музыки к 120 популярным советским фильмам, среди которых «Белое солнце пустыни», «Звезда пленительного счастья», «Соломенная шляпка, а еще к 35 театральным постановкам и автором множества известных романсов. На протяжении многих лет его связывала с поэтом Булатом Окуджавой не только совместная работа, но и огромная творческая и человеческая дружба. «Избранное» публикует воспоминания Исаака Шварца об этом уникальном творческом союзе. 

…музыкант, соорудивший из души моей костер.

А душа, уж это точно, ежели обожжена,

справедливей, милосерднее и праведней она.

Б. Окуджава. «Музыкант»

Об Окуджаве я мог бы говорить много, потому что нас связывала большая, долгая дружба, а мог бы сказать в двух словах: это был настоящий, великий поэт и замечательный человек. Булат был мне как брат и часто звонил мне не только из Москвы, но и из Парижа, когда туда уезжал, звонил, чтобы передать привет от наших общих знакомых, просто сказать несколько слов… Я часто вспоминаю его строки: «Чем дольше живем мы, тем годы короче, / Тем слаще друзей голоса».

Сначала я познакомился с его песнями. Мне трудно вспомнить, но, кажется, это был 1959 год. По соседству со мной в Ленинграде, на улице Савушкина жил мой друг, режиссер Владимир Яковлевич Венгеров. Он поставил фильмы «Кортик», «Два капитана». Я тогда начал с ним сотрудничать, написал музыку к фильму «Балтийское небо». У него в доме собирался своего рода литературный салон. Там бывали теперь известные, а тогда еще очень молодые кинорежиссеры Алексей Герман, Григорий Аронов, сценаристы, поэты, прозаики. Среди них были и те, кто потом вынужден был эмигрировать: Саша Галич, Вика Некрасов. И вот однажды вечером звонит мне Володя и просит приехать: «Я хочу тебе что-то показать». Было уже довольно поздно, и я без особой охоты собрался, но все же пошел. Мне поставили на стареньком магнитофоне пленку, на которой некто хрипловатым голосом, под аккомпанемент расстроенной гитары напевал песенки. Вся семья Венгеровых собралась вокруг магнитофона в большом волнении – от них только что ушел этот человек, которого они записали на пленку. Им хотелось услышать мое профессиональное мнение. Это были песни Булата – «Шарик», другие самые первые его песни. Они поразили меня оригинальностью и своеобразием, сочетанием простоты и яркой метафоричности. Свежестью. Так было еще в самых ранних его вещах: слова песен могли существовать – и существовали потом как афоризмы: маленькие философские эссе, с глубоким смыслом.

---

А время было – глухое. Оно вошло в историю под невинным названием «застой». На самом деле это была самая настоящая густопсовая реакция, когда душилось всякое свободное слово, когда преследовалась всякая свободная мысль. 

---

Век хрущевских качелей… Сталина только что вынесли из мавзолея, и вроде что-то забрезжило, и вроде легче стало дышать, и знаменитые вечера поэзии проходили в Политехническом, и дискуссии разные разрешены… Вот тут и появились песни Булата. Чрезвычайно лиричные, но как бы… двусмысленные. Со скрытым смыслом или даже смыслами.

Простые? Да, но это была высокая простота. И еще я сразу же отметил прекрасный мелодизм этих песен, органичный сплав слова, стиха и музыки. Позже в одном из интервью Булат сказал, что какое-то время композиторы терпеть его не могли и успокоились только, когда выяснилось, что он не композитор и им не помеха, и лишь Шварц, дескать, увидел в его исполнительстве некий новый жанр, в котором нельзя расчленить на составные части музыку и слова. Действительно, я воспринял это как-то сразу и целиком и, помню, сказал тогда Венгерову, что это своеобразное и интересное явление в искусстве.

С легкой руки Венгерова песни Булата стали распространяться среди ленинградской интеллигенции, сначала по линии киношников, которые, приходя в дом Венгерова, эти песни переписывали, потом в театральных кругах. Его песни зазвучали в доме Товстоногова. Да, действительно, композиторы к ним проявляли меньший интерес, потому что это народ такой… консервативный. Я не припомню ни одного ленинградского композитора, который тогда, в конце 50-х – начале 60-х, интересовался бы и знал творчество Окуджавы. А вот в ленинградском ВТО у него вечера проходили. Туда приходили мой большой друг, выдающийся режиссер Николай Павлович Акимов, ведущие артисты театров. Булат становился очень известным человеком. «Широко известным в узких кругах» – так это можно назвать. Но постепенно круги эти расширялись. Шли волны, по которым распространялась его популярность. И вроде ничего «криминального» не было в его песнях и выступлениях. Никакой «антисоветчины». Он никогда не высказывался в своих стихах так, как это делал, к примеру, Саша Галич. А тот уже тогда отличался резкостью. Я бы даже сказал: «антисоветской» направленностью своих стихов – про «сталинских соколов», девушку-милиционера… Интересны были песни молодого тогда Гены Шпаликова, известного своим сценарием фильма «Я шагаю по Москве». И вот в такой среде начинали боготворить Булата. Его песни проникали в души и расправляли их. Думаю, уже тогда наши доблестные органы, бдящие, так сказать, за нашей нравственностью, заинтересовались Булатом.

А вскоре у нас с Булатом произошло и очное знакомство. Он меня буквально покорил: у него был безупречный вкус во всем, что он делал. А в общении он был очень прост, даже как будто застенчив. Сутулился… Как и я, не носил никогда галстуков. Ходил всегда в какой-то скромной, непритязательной одежде. Но этот тихий, немногословный, мягкий внешне человек, как потом выяснилось, мог быть очень твердым. Но – никакого пижонизма в поведении. Тот же Саша Галич, например, как бы отличался апломбом: барственный красавец, представитель «золотой» московской молодежи. А Булат – нет. И даже когда слава его уже росла снежным комом и стала не только российской, а мировой, он не менялся ни в поведении, ни в характере. Когда он приезжал ко мне, никаких особенных застолий не было. Что он любил есть? Ел всё, что только стояло на столе. У меня тогда была домработница, которая не отличалась большим искусством кухневарения, Марья Кирилловна. Нет, он любил вкусно поесть, любил… К вину относился спокойно…

Нас связывала общность судеб: мы оба потеряли отцов – их расстреляли. Но у него это произошло более жестоко. Я недавно перечитывал в журнале «Вопросы истории» материалы печально знаменитого февральско-мартовского 37-го года пленума: там часто вспоминаются имена братьев Окуджава – это были братья его отца, занимавшие видные посты в партии и приговоренные уже Сталиным. Их всех потом расстреляли… Когда арестовали отца, а потом и мать, Ашхен Степановну, Булату было тринадцать лет, он на год младше меня. Когда умирает человек, – это страшная трагедия, но это природа и с этим так или иначе свыкаешься. Но когда искусственно отторгают от тебя отца…

Конечно, мы уже тогда что-то понимали и мучились страшно. Тем более доходили глухие слухи о пытках. Позднее узнали, что моему отцу не давали спать, 72 часа подряд он стоял – пытка бессонницей. Его не били, но к концу третьих суток он нам сказал при свидании (еще свидания давали!), что был момент, когда он подписал бы что угодно. Разница была у нас с Булатом лишь в том, что его отца арестовали в феврале 37-го года, а моего – в конце 36-го (каждый год я эту дату вспоминаю – 9 декабря 1936-го) и сослали с такой формулировкой: «без права переписки». Миллионы людей – миллионы! – потом просто пропали без вести с этой формулировкой, без суда и следствия. Вернее, суд был и дал моему отцу пять лет, но потом его расстреляли. Знаменитые гаранинские расстрелы – был такой Гаранин, почетный энкавэдэшник, который самолично, из своего пистолета, расстреливал каждого десятого, каждого двадцатого…

О гибели отца я узнал значительно позже. А мою мать вместе со мной и сестрой сослали в Среднюю Азию. Дали нам три дня на сборы… Надо вам сказать, это была вторая большая волна высылки из Петербурга. Дело в том, что Петербург – один из самых несчастных городов, наиболее пострадавший от большевиков. Потому что, начиная с 17-го, начались просто расстрелы – дворян, людей духовного звания, интеллигенции, монахов, высылки. Тогда только образовался печально знаменитый Соловецкий лагерь, который в основном рекрутировался из населения Петербурга… Крупные писатели, ученые, поэты, священники, не говоря уже об офицерстве. Кто хоть чуть-чуть был причастен к старому режиму, редко выживал…

Самая крупная волна высылок началась, когда убили Кирова, – в декабре 34-го. Да, это было начало большого террора – у нас, например, полдома мужчин было арестовано. Я говорю о Ленинграде и хочу, чтобы это попало в книгу, потому что, хоть это и отступление от темы, но это та эпоха, в которой мы с Окуджавой взрослели, это то, что нас сближало, – общая боль, судьба…

---

К сожалению, теперь чем дальше, тем больше стараются о страшных преступлениях режима забыть. Но сказал же кто-то из великих: кто забывает свое прошлое, обречен пережить его снова. Этого забывать нельзя. 

---

И мы с Булатом были из тех, кто не забывал, откуда мы родом… Нет, мы не были активными противниками строя, не были антисоветчиками. Мы были патриотами своей страны, своей истории. Еще чуть-чуть, наверное, и мы могли бы стать диссидентами. Во всяком случае мы им очень сочувствовали… Поэтому всю литературу, которая тогда начала выходить в самиздате, мы читали, знали и через гул глушилок слушали «радиоголоса» из-за рубежа…

Конечно, там тоже была своя пропаганда, но хуже того, что мы видели здесь, ничего быть не могло. Мы это хорошо знали, работая, так сказать, на идеологическом фронте – имея дело с кино. Мы же оба помнили, каким диким, совершенно идиотским преследованиям подвергалось малейшее слово. Это называлось: «аллюзия». Среди киношников гуляла такая шутка. Картина ведь проходила несколько инстанций, ее резали, снова возвращали… Обком партии не был последней инстанцией, после него везли в Москву. Так вот шутка: собирается Комитет по делам искусств, смотрят кино, и главный редактор говорит: «Зачем у вас так долго облака плывут, переходите сразу на действие». Режиссер: «Нет, мне это нужно для создания настроения». Ему: «Зачем вам настроение? Зритель смотрит на эти облака и думает: „А наш Брежнев – говно“. Ну да, чтобы человек ни о чем не думал. Вот такая атмосфера была. Да, все были „за“, и каждый в отдельности – против. Вот что нас связывало.

А период оттепели быстро кончился. Хрущев ведь был человек очень вспыльчивый. Когда ему показали выставку новой живописи, он почему-то всех художников назвал педерастами. Больше всех тогда пострадали Эрнст Неизвестный и Женя Евтушенко. Снова начали сажать. Первым судилищем, потрясшим нас, был процесс Синявского – Даниэля, когда писателей осудили за то, что они пишут. Мгновенно всё это отражалось на кинематографе. 

---

А Булат Окуджава пел свои тихие песенки – про троллейбус, про одиночество, про Арбат… Он пел эти песни, и в них звучала ностальгия по свободе. Всё его творчество заставляло человека задуматься. Не то что опусы наших официальных стихоплетов. У Булата социальный момент был очень силен, но облекался, повторюсь, в безукоризненную художественную форму.

---

Сейчас, слава богу, времена другие, возврата к прошлому уже не будет. Хотя рабская психология на генетическом уровне осталась. Достаточно чуть-чуть, чтобы люди снова распластались.

А еще была наша общая материальная неустроенность. Каждый из нас боролся с этим на своем участке. Булат еще до нашего знакомства учительствовал, вообще жил очень тяжело… У него есть рассказ, посвященный времени его ранней юности, – «Девушка моей мечты». О том, как возвращается из ссылки его мама, Ашхен Степановна, и они идут смотреть это кино – «Девушка моей мечты»… Потрясающий по силе рассказ!

Часто нас спрашивают, как мы вместе работали. Булат хоть и называл меня привередой и говорил, что я придираюсь к стихам и капризничаю, но работали мы с ним всегда легко. Это были счастливые времена, счастливое содружество. Оно принесло много радости и утешения и нам самим, и нашим слушателям.

Всего я написал на стихи Окуджавы свыше 30 песен. Одна из них получила премию «Золотой билет». Проводили такой зрительский конкурс, и колоссальное число голосов получила наша песня из фильма «Белое солнце пустыни»: «Ваше благородие, госпожа разлука…» Ее знают, поют – ее считают народной! А были еще очень быстро ставшие популярными песни к фильмам «Звезда пленительного счастья», «Соломенная шляпка», «Женя, Женечка и „катюша“».

«Женя, Женечка…» – первый фильм, где мы работали вместе. И надо сказать, для меня это было испытанием. Я волновался, потому что Булат сам был замечательным мелодистом и у него это очень слитно было – музыка и слова. Поэтому мне уж никак нельзя было сфальшивить. Делал фильм Владимир Мотыль. Я пришел смотреть материал. Мне все говорили: что ты такое идешь смотреть, это же гиблое дело! А я, надо сказать, литературно «подкован» еще со времен ссылки, где встречался с выдающимися людьми и получил отличное литературное воспитание. Поэтому, когда я посмотрел (главного героя играл незабвенный Олег Даль, а героиню, Женечку, – Галя Фигловская, прекрасная актриса, к сожалению, рано она умерла), то понял, что это может быть великолепный фильм. И не комедия, а драма. Сюжет – москвич, маменькин сынок, попадает на фронт, полон каких-то иллюзий… И музыка нужна драматичная. Это одна из первых наших удачных песен – «Капли датского короля». Я написал песенку, которая поначалу поется очень бодро, а в конце она очень грустная. Ведь я прежде всего композитор серьезного жанра.

Следующая песня наша была моя самая любимая, опять с тем же режиссером. У нас получилось счастливое трио: Окуджава, Мотыль и я. Это была песня из киноленты «Звезда пленительного счастья». Знаменитая пара: Анненкова играл Костолевский, Гебль – польская актриса Эва Шикульска, и это был блеск. Эта песня стала одной из любимых песен молодежи в течение десятилетий, я подчеркиваю это обстоятельство – это важно. Потому что песня вообще-то – однодневка: забывается, уходит… О том, что сейчас делается в области песни, можете судить сами: каждая является как бы скверным продолжением другой, ни одной мелодии вы не запомните, как ни старайтесь. Тексты какие-то идиотские… И певица должна быть до предела обнажена, и все вокруг почему-то тоже. 

---

Есть композиторы, которые нашли себя в этом так называемом шоу-бизнесе… А в песнях, которые мы писали с Окуджавой, безусловно, есть что-то вечное – в словах! «Не обещайте деве юной любови вечной на земле…» Каждая человеческая душа, каждое человеческое существо, достигшее возраста, когда она начинает чувствовать что-то и хочет любить, откликается на эти слова, не может быть равнодушна. У молодых раскрываются какие-то глубоко спрятанные романтические струны. У пожилого человека это вызывает чувство ностальгии по молодости…

---

Тут очень важно было придумать мелодию, а, как говорят, я умею придумывать красивые, настоящие мелодии, мою музыку узнают. Один видный критик с пренебрежением, я бы сказал с академическим тухлым снобизмом, назвал меня «кинокомпозитором». Я его не обвиняю. Я горжусь этим. Хотя я пишу серьезную музыку, которая к кино никакого отношения не имеет. Благодаря кино мы многое почерпнули с Булатом. Потом у нас был целый каскад песен к фильму «Соломенная шляпка». Булат написал остроумнейшие слова, с чрезвычайно тонким ощущением стиля автора пьесы Лабиша и вообще французского песенного жанра, шансона.

Я считаю Булата великим поэтом нашего времени. Его песни, стихи будут всегда, убежден в этом. Например, после смерти Пушкина его слава не сразу поднялась на такую недосягаемую высоту, как мы ее теперь воспринимаем, – нужна была дистанция, время. Я очень горжусь тем, что за собрание романсов на стихи русских поэтов XIX–XX веков мне присудили Царскосельскую художественную премию 2000 года, и в сборнике этих романсов рядом с именами Пушкина, Фета, Полонского, Бунина по праву стоит имя моего друга Булата Окуджавы.

А писались эти песни по-разному. Одна из самых моих любимых – песня к фильму «Нас венчали не в церкви». И той пронзительностью и взлетом, которые вошли в окончательный вариант музыки, она обязана исключительно Окуджаве. Я в то время жил в Москве в доме творчества. Булат позвонил и сказал: «Я завтра уезжаю в Париж». Тогда, говорю, приезжай и послушай. Он выслушал то, что я написал, и произнес: «Хорошо», – с каким-то кислым выражением лица. А он ведь был человек очень чуткий, деликатный в отношениях с людьми. Но я чувствую: что-то не так. Поздно вечером звонит: «Ты знаешь, начало мне нравится. А вот здесь – „Ах, только бы тройка не сбилась бы с круга, / не смолк бубенец под дугой… / Две вечных подруги – любовь и разлука – не ходят одна без другой“ – здесь нужен какой-то взлет, нужно ввысь увести. Я к тебе завтра утром приеду». А он на другом конце Москвы, и у него днем самолет. Да, думаю, серьезно он к этому относится. Но неужели же я не сочиню? Неужели пороха не хватит? Как-то меня этот разговор подхлестнул, я начал ходить по комнате… Когда композитор говорит, что он знает, как рождается музыка, – не верьте! Никто не знает, как это происходит. Объяснить невозможно. Приходит – и всё. Или не приходит. Ко мне в тот вечер – пришло. Утром Булат приехал, и когда я сыграл новый вариант, он меня расцеловал: вот это, сказал, то, что нужно.

А однажды я просто отказался от своей музыки – в его пользу. Очень люблю эту песню, она потом звучала в двух фильмах и на пластинке. Как сейчас помню: я сижу за роялем, наигрываю свою мелодию: «После дождичка небеса просторны…» Булат послушал и говорит: «А знаешь, я тоже придумал!» Он сел и сыграл. Я поднял обе руки – его мелодия была лучше, точнее.

Но давайте поговорим о недостатках Булата Окуджавы. Потому что ведь без недостатков людей нет. На эту тему замечательно пошутил Бальзак, который, как известно, был мастер концентрированных философских высказываний: «Худший вид недостатков – когда их нет совсем». То есть тогда уж смотри в оба. Так вот, Окуджава. В нем, конечно, сидел человек восточный. Это ни хорошо, ни плохо – просто краска такая. Эта странная смесь: отец – чистокровный грузин, мать – чистокровная армянка. Сочетание этих двух начал делало его, во-первых, очень гордым. По-восточному гордым. Он мог – умел – сказать, выслушав: «Ты порешь ерунду». В принципиальных вопросах был тверд. Булат был мудрым человеком, но вместе с тем иногда чуточку тщеславным. Например, его любовь к публичным выступлениям… Мне казалось, что это как раз тот случай, когда величайшее его достоинство незаметно переходит в недостаток. Он был, кроме всего прочего, прекрасным собеседником, рассказчиком, и в его выступлениях пение перемежалось с остроумными рассказами. Но мне казалось, что этих выступлений было слишком много, особенно в последнее время, когда он болел и силы были уже не те. Конечно, это можно объяснить: он долгое время был в загоне, под негласным запретом. Например, из фильма «Станционный смотритель» с Никитой Михалковым худсовет «Мосфильма» выстриг отснятые уже кадры, в которых молодой, обаятельный Никита поет замечательную гусарскую песенку, слова которой написал Булат: «Красотки томный взор не повредит здоровью. / Мы бредим с давних пор: любовь, любви, любовью… / Вперед, судьба моя! А нет, так Бог с тобою. / Не правда ли, друзья: судьба, судьбы, судьбою?» И последний куплет: «Он где-то ждет меня, мой главный поединок. / Не правда ли, друзья, нет жизни без поминок?» Простые слова гусарской песенки.

Но директор «Мосфильма» пришел в ярость – какой тут Окуджава рядом с Пушкиным? А эпизод уже отсняли, Никиту мобилизовали в армию и услали к черту на рога, и переснять невозможно. И вот только потому, что исполнять песню на слова Окуджавы было запрещено, пришлось постановщику фильма Сергею Соловьеву переснимать целый эпизод, где уже звучала только музыкальная тема, а песни не было в кадре, как исчез, естественно, из кадра блистательный Никита Михалков. Кстати, после просмотра части фильма Куросава предложил мне писать музыку к его фильму «Дерсу Узала», что было для меня большой честью.

---

Такая вот была установка: не популяризировать Окуджаву! Поэтому в перестройку, когда «открылись шлюзы», Окуджава был нарасхват – огромные залы в Париже, Берлине, частые концерты здесь, в России. Но тогда же к нему стали лезть все кому не лень – интервью сплошным потоком, и это были умные интервью, мудрые, выношенные слова, но… как бы это сказать? Начинала происходить некая девальвация его мыслей. И все эти подписи на многочисленных обращениях… Я, помню, говорил ему об этом. Думаю, он внял моим советам…

---

А еще – частые концерты, на которые его подвигала любимая жена Оля. Она очень толковая и умная, литературно тонко мыслящая женщина, интересный человек, с крепким характером, ей нравился его успех, и мы с ней часто входили… не то что в конфликт, но у нас были разные точки зрения на всё это. Я ей говорил прямо: «Оля, он человек больной, он же не может так часто выступать!». – «Нет, нет, пусть выступает, это для него жизнь». А я часто видел его усталым в середине выступления. Она мне: «Ты посмотри, у него такой молодой голос!..» – «Нет, говорю, голос уже немножко… усталый…» Не то чтобы она злоупотребляла этим, нет, но она слишком увлекалась. Она жила рядом и не видела некоторых чисто физических изменений…

Но его слава, конечно, стала глобальной – мировой. Он собирал огромные аудитории, на пять тысяч человек в Берлине, например… Там же русскоязычных столько не наберется – мне рассказывали: делался перевод, приходили немцы на концерты… Нет, он был действительно великим шансонье и великим поэтом.

Еще он был очень сдержанным. Это проявлялось даже в телефонных разговорах. Я, бывало, раскудахтаюсь, говорю, говорю… а он: «Ну, обнимаю», – ему уже всё понятно. Я никогда не обижался, знал, что он всё понял, все оттенки уловил. Как-то в одном из интервью Булат сказал, что если бы я не был композитором, то всё равно он любил бы меня с такой же нежностью.

Был ли Окуджава верующим? Мы никогда не обсуждали этого вопроса. Он был глубоко нравственным человеком. Мне рассказали, что московский поэт Александр Зорин назвал его вестником доверия… Я думаю, он прав: всё творчество Окуджавы ведет к вере. Хотя внешних атрибутов вы в его стихах, как и в его поведении, не встретите… Но это путь многих наших современников – они верили еще до настоящей веры. А среди наших с Булатом близких друзей сегодня немало верующих. Катя Васильева, Люба Стриженова, Ия Саввина. То же относится и к жене Окуджавы Ольге. Да, это тенденция, и тенденция закономерная. Но это очень интимный вопрос. Как и вопрос об отношении к женщинам. В общении с женщинами Булат был безупречен. Это грузинская косточка – благородство и сдержанность. Он очень хорошо понимал женскую суть, как сами дамы говорили. И вместе с тем он был простодушным – заблуждался, ошибался…

Потерю его я ощущаю каждый день. Пробую работать с другими поэтами. Но чувство сиротства, и человеческого и творческого, не проходит… А вот буквально накануне этой беседы я переделывал одну свою песню на его стихи. Там есть такие слова: «Дождик осенний, поплачь обо мне…» Они написаны давно, но это могло быть сказано им сегодня – о себе самом. Мистические слова. Как-то по-новому они долетели из того, нашего общего с ним времени, до меня сегодняшнего… Я хочу посвятить эту музыку его памяти, это как бы эпитафия на его могиле. А спеть ее должна или Леночка Камбурова, или Лина Мкртчян – чтобы голос пронзал, уходил ввысь… Я думаю, мы с ним не расстались, мы еще встретимся…

Из книги Я.И. Гройсмана «Встречи в зале ожидания. Воспоминания о Булате»