Памяти рава Ицхака Зильбера
"Два человека, разделенные временем и пространством, могут общаться. Один задает вопросы, а другой позже, совсем в другом месте, задает другой вопрос не сознавая, что его вопрос это ответ на первый".
Рабби Нахман из Брацлава.
Все еще ходят по России и Украине пассажирские, обычные поезда с общими вагонами, где все на виду, все распахнуто, все открыто…
Детский плач, треньканье гитары, свертки с холодной, вареной курятиной – тоскливой музой дальних странствий… Жарко, душно… Лица пассажиров мрачны, тяжесть забот и неразрешимых проблем почти на каждом морщинистом или гладком, по молодости, лице.
Эхо ругани.
- Окно закрой, лярва! Дует!
- Да пошел ты!
- Счас вмажу!
Из духоты вагона вырываюсь в тамбур. Девушка в легком платье неуклюже возится с замком двери. Меня она не замечает. Рывок – дверь распахнута, мелькают фермы моста, ветер толкает девушку ко мне, но она сильнее ветра, и я вижу, что юное это создание готово лечь на воздух. Обнимаю девушку за плечи.
- Давай вместе?
- Жизнь проклятая, - бормочет девушка.
- Дерьмо, - соглашаюсь я.
- На счет три, - предлагает она, и начинает отсчет: - Раз, два…
- Погоди, - говорю я. – Скорость плохая, только покалечимся…. Ждать надо.
- Подождем, - соглашается девушка, и я чувствую, что плечо под моей ладонью становится мягким.
- Холодно, - говорю я.
- Ветер, - шепчет девушка.
Ногой толкаю дверь. Железо и стекло преграждает путь ветру. В тамбуре становится тихо. Слышен лишь перестук колес.
- Зачем жить? Жить зачем? – глаза девушки безумны, но постепенно и глаза эти наполняются спасительными слезами. - Зачем? – спрашивает она почти шепотом.
- Не знаю, - говорю я, уткнувшись лбом в толстое стекло двери. – Откуда мне знать?
- Ты плачешь? – спрашивает девушка.
И на моих глазах слезы. Был бы предлог. Я закрываю глаза. Я оплакиваю смерть своего прапрадеда, закрыв глаза.
Это он на руках у молодой женщины. Мой прапрадед только что родился, двести лет назад, и прапрадеду моему необходимо дать имя. Любое имя, кроме имени Исраэл. Так звали Бешта. Он был один такой в этом местечке, так и должно быть вечно. Вот почему каждый младенец, нареченный Исраэлем, не доживал в этих местах и до года.
Габай сидит перед матерью моего прапрадеда, перед ним Книга рождений.
- Как ты назвала младенца?
И против своего желания, наперекор всему, даже своей любви к новорожденному, выкрикивает женщина в отчаянии:
- Исраэл!
Удивленно смотрит на нее габай, но не вернуть сказанного, и он записывает в книге имя младенца.
И слезы, слезы потоком у всей родни, стопившейся над люлькой. И трех дней не прожил Исраэл. Вот оплакивают его мертвого, моего прапрадеда. Он лежит в колыбели – не дышит, не видит, не слышит мир Божий.
Мать кричит: "Я, я убила дитя свое. Я – убийца. Он нужен тебе Бешт, так забери моего сына!"
И она, простоволосая, безумная, зимой, босая, бежит в легкой одежде на кладбище с младенцем на руках и кладет его мертвое тельце на простую могилу Бешта, под навесом, сотворенным несчастным плотником, заплатившим за навес этот цену жизни.
Молодая женщина оставляет младенца на могиле, и убегает под снегом, ступая босыми ногами в снежную хлябь.
А ночью, в кромешной тьме, оживает мой прапрадед под крупными снежинками, падающими на его лоб и щеки. Он оживает и кричит от холода и одиночества. Он кричит так громко, что сторож кладбищенский слышит младенца, и бежит на крик с факелом, раздирающим тьму ночи.
Сторож отрывает от могилы младенца, заворачивает его в полу своего полушубка и, торопясь, возвращается к людям с удивительной жатвой, собранной в городе мертвых.
Пройдут годы. Я буду стоять у могилы своего прапрадеда, на которой выведены странные слова: "Здесь погребен реб Исраэл покойник, умерший при жизни".
Но прежде было утро. Вокзал провинциального городка. У перрона останавливается скорый поезд. Стоянка всего лишь несколько минут, но торговля у вагонов идет живая, отлаженная, шумная.
Мало кто оставляет поезд с вещами. Среди покинувших поезд я – седой, печальный человек лет пятидесяти.
Не обойтись в этой истории без ведущего. Кто-то должен открывать двери в прошлое и говорить слова, без которых не обойтись. По сути, исполнить роль волшебника, вернуть ушедшее время и спасти не только себя, погибающего в унынии и печали, но и давно сгоревшие рукописи, неповторимую прелесть устных преданий….
Свой чемодан отношу в камеру хранения.
- Куды ставить? – спрашивает заспанный служащий, выписывая квитанцию.
- Поближе, завтра еду дальше, - говорю я.
- Командировочный?
- Вроде того.
Площадь перед вокзалом. Остановка автобуса. Старенький "ЛИАЗ" стоит с распахнутыми дверями. Внутри несколько пассажиров: две толстые, заспанные гражданки и мужик с шевелящимся мешком у ног.
- Тебе куда? – спрашивает меня шофер.
- В город.
- Сидай, сейчас поидемо.
Устраиваюсь у окна, устало закрываю глаза….
И ВДРУГ вижу на другой стороне площади, как раз за постаментом, на котором совсем недавно красовался идол власти, лошадь, возок и бородатого извозчика на облучке.
Извозчик сидит темным кулем и, как будто дремлет, дожидаясь седока.
Шофер, тем временем, заводит мотор автобуса.
- Куды? Едем уже, - он чуть оборачивается на шум моих шагов.
Но я, покинув салон, уже иду через площадь к возку.
- Псих, - сердится шофер. – Ездеют тут…
- Сколько до города? – спрашиваю, усаживаясь на жесткую скамейку.
- Две гривны. Ваша воля, пан, но называть наше местечко городом – это уж слишком, - отзывается бородач.
- Трогай, - разрешаю я, – у меня есть два доллара, устроит?
- Что такое доллары? – интересуется извозчик.
- Счастливый ты человек, – говорю я. – Это деньги такие.
- Хорошие деньги?
- Вроде того, - говорю я.
- Откуда ты? – спрашивает возница.
- Хочешь знать, где я живу теперь?… В Иерусалиме.
- Кто хозяин святого города? – бормочет извозчик. – Турки, греки?
- Евреи, - говорю я.
- Господи, - резко поворачивается ко мне бородач. – Он пришел?
- Кто?
- Мессия, да будет благословенно его имя.
- Нет, он еще в пути, - говорю я.
- Кто же привел тебя в Иерусалим?
- Герцль, Бен-Гурион, Жаботинский… Впрочем, это длинная история, - уклончиво бормочу я. – Так как, берешь доллары?
- Погоди. Ты говоришь по – русски. Как можно жить в Иерусалиме и говорить как москаль?
- Я родился в России и долго жил там. Русский язык – мой родной язык…. Слушай, мы когда-нибудь двинемся с места?
- Странная история, - бормочет бородач. – Может быть, ты знаешь идиш?
Тут начинаю кричать раздраженно:
- Я не знаю идиш, ладино, португальский, эсперанто и санскрит! Я плохо говорю на иврите… Что еще ты хочешь знать?
- Ничего… Ты прав – у тебя есть повод для печали… Ладно, давай твои доллары.
Мы едем. И сразу же оказываемся на дороге через луг, ведущей к горам.
- Гнев иссушает душу человека, – говорит возница.
- Нет! – кричу я. – Нет ничего плохого в гневе. Гнев прекрасен. Гнев - это чистая энергия. Человек, который не может злиться, беспомощен… Вы, хасиды, отучили народ еврейский от гнева, и он стал жертвой нацизма… Вы смеялись и танцевали на Пурим в вагонах для скота, в поезде, идущем в Аушвиц!
- Не кричи, пожалуйста, - просит возница, - и объясни спокойно, что такое нацизм?
- Извини, - бормочу я. – Я старше тебя, добрый человек, лет на двести, учти это.
- Заметно по одежде, - не удивлен возница. - И как там, в твоем времени?
- Хвастаться особо нечем…. Помнишь, что говорил Рижинец: "Почему Миссия не приходит так долго? Не думает ли он, что следующее поколение будет лучше нашего? Или достойнее его? Так я и объясню ему раз и навсегда, что он не прав. Оно будет хуже, много хуже".
- Рижинец так мог говорить – это верно, - согласен извозчик. – На то он и Рижинец.
- А это помнишь? – продолжаю я. - "Настанет день, когда воцарится невежество. Посредственности будет вольготно на земле и над ней, а от людей с душой и совестью все отвернутся".
- А как у тебя с этим самым…. С душой и совестью? – хитро щурится бородач. – В наличии?
- Может быть, - бормочу я.
- Значит, не все еще потеряно, - говорит извозчик. – И вот что я тебе скажу: грех предаваться унынию и печали…. И будем наслаждаться жизнью вопреки самой жизни…
Некоторое время мы молчим, радуясь красоте вокруг.
Возница словно подслушивает мои мысли.
- Да, - говорит он. – Подлинную красоту не купишь на рынке: пение птиц, облака в небе, аромат луговых трав и цветов…. Наслаждение подлинное тоже нигде не купишь.
Старик замолкает, а что еще можно добавить после таких слов.
- Далеко до города? – наконец спрашиваю я.
- Без разговора – вечность, с разговором – час, - отзывается бородач.
И тут извозчик останавливает свою клячу и поворачивается ко мне.
- Я вот что тебе скажу, печальный пан: великий магид наш ребе. Как раз на Йом – кипур вбегает в синагогу жена портного – Лея….
Здесь бородач делает широкий жест рукой, словно приглашает меня ворваться в контору при синагоге вместе с разгневанной женщиной.
Лея вопит, рвет на себе волосы.
-Рабби, - кричит она. – Мой бедный муж сошел с ума, совсем спятил.
- Успокойся, женщина, и расскажи, что случилось? - спрашивает раввин.
- Только себе представь: прихожу я домой – и вижу, что мой муж охаживает служанку и заедает это дело курицей. И такое в день покаяния.
- Не волнуйся, - успокаивает Лею рав. – Твой муж здоров. Вот если бы он охаживал курицу и ел служанку – тогда другое дело!
Возница хохочет, возвращая меня из стен к природе, я тоже не в силах сдержаться.
- Ну, едем дальше? – отсмеявшись, спрашиваю я.
- Едем, - не спорит возница, но опускает поводья и, скрестив руки на груди, позволяет лошади брести по своему усмотрению. И лошадь сразу сворачивает с наезженной дороги в поле.
- Что ты делаешь!? – кричу я.
- Кони сами знают, куда нам с тобой нужно, - отзывается старик. – Опусти поводья, и увидишь настоящий праздник…. И всего–то за два…. Как называются твои деньги?
- Доллары.
- Всего за два доллара.
Лес близок, а на опушке леса пожар. Свечой горит убогая хатенка. Хозяин, хозяйка, детишки мечутся вокруг огня. Немногое они успели вынести из пламени.
- Господи! Пожар! - вскакиваю я. – Скорей!… Поможем несчастным.
- Чем тут поможешь? - пожимает тяжелыми плечами возница. – Да и зачем?
Мы совсем близко от огня. И тут я вижу, что хозяин дома вовсе не мечется в отчаянии, а танцует, и на лице его радость, а не горе и страх. И дети хозяина берут пример с отца, и они пляшут, высоко подпрыгивая и размахивая руками. И только хозяйка с тихой улыбкой не позволяет себе плясать вокруг огня.
Хозяин, в какой-то момент, простирает руки к небу, будто благодарит Всевышнего за огонь, пожирающий его жилище.
- Он безумен, - говорю я, покинув возок. – Тронулся человек от горя.
- Безумен? Нет… Ты ошибаешься, странник.
Я трясу за плечи хозяина.
- Очнись, несчастный! – кричу я. – Твой дом горит!
Погорелец изумленно на меня смотрит, ничего понять не может. И дети хозяина окружают нас испуганной стайкой желторотых птенцов.
- Очнись! – кричу я. – Это твой дом?
- Мой, - хозяин смотрит на огонь. На его лице улыбка. Он будто меня не слышит и любуется тем, как рушится, превращаясь в золу и пепел, его ветхое строение. Затем он вновь начинает танцевать и петь, увлекая за собой в хороводе детей.
Я стою рядом с хозяйкой.
- Что теперь? … Где вы будете жить?
- Где - нибудь, - улыбнувшись, отвечает женщина. И я понимаю, что она тоже безумна.
Понурившись, иду к возку. Опустившись на скамейку, говорю вознице: "Поехали".
Лошади сразу же трогаются с места.
- Его зовут Шимоном, - говорит возница. - Эту избу построил его прадед. Он был беден и несчастен, как воробей в стужу, потом в этом доме жил его дед – Эфраим. У деда было двенадцать детей и дыры во всех карманах. Потом отец Шимона пробовал выбраться на этом месте из нищеты, но умер совсем молодым, так и не успев узнать, что такое богатство. Вот и у Шимона был только один повод для радости – дети. И ты хочешь, чтобы он плакал, глядя на огонь?
Вдруг лошадь останавливается, и возница поворачивается ко мне широким лицом.
- Знаешь, что случится вот сейчас, на том пожарище?
Молчу, только пожимаю плечами.
- Так слушай. Десять лет назад Шимон пустил в дом разбойника…. И снова бородач делает характерный жест рукой, приглашая меня переместиться в пространстве и времени.
Стужа, зима. Бежит по снежному лесу разбойник…. Настигают его злые собаки и стражники. Травят они беднягу, как голодного волка…
Хижина на опушке леса. Стучит разбойник в дверь, и его сразу пускают вовнутрь.
На печи выводок детишек. За ребячьи мордашки и прячется разбойник. Стражники обыскивают избу и не находят беглеца. Уходят…
Шимон кормит разбойника едой нехитрой. Дети с завистью смотрят с печи на эту трапезу…
Ночью разбойник, убедившись, что спит семейство Шимона, вынимает кирпич из печи и прячет в дыру узелок с драгоценными камнями. Кирпич ломает пополам, силен, однако, и ставит половинку на место, замаскировав тайник…
- Он думал уйти от погони, - рассказывает бородач. - А потом вернуться и забрать свое сокровище. Но все получилось не так: в стычке разбойник погиб и сокровища остались там, куда он их положил…. А теперь злой огонь разрушит печь, и младший сынишка Шимона достанет из пепла бесценный сверток с драгоценными камнями…. Теперь ты понял, почему никогда не надо плакать над пожарищем.
- Все это сказки, - раздраженно говорю я.
Усмехнувшись, возница разворачивается, берет поводья и гонит лошадей обратно, к пожару…
Вижу, что погорельцы не танцуют, не прыгают, не веселятся. Они серьезны и стоят молча, окружив малыша. Малыш (вся лукавая физиономия в саже) стоит, сомкнув ладони, и смотрит на горку сверкающих камней.
И хозяйка, его мать, смотрит на эти камни, но теперь в глазах ее слезы.
- Теперь она плачет, - бормочу я.
- И это правильно, - говорит возница. – Рассказать тебе, что будет дальше?
- Нет, не хочу, - говорю я. – Зачем? Не надо…
Поводья вновь опущены, и лошади медленно везут нас через поле. Возница напевает колыбельную песню еле слышно:
" Дедушки и бабушки гуляют под окном. С длинными палками и большим мешком. И девочку, которая слишком много плачет, дедушки и бабушки в большой мешок упрячут".
И я засыпаю под мелодию колыбельной и мерный, мягкий топот лошадиных копыт, но тут же просыпаюсь, будто от резкого толчка.
Та самая девушка в легком платье идет по лугу в высокой траве к холму, покрытому еловой рощей.
- Стой! Подожди! Не делай этого!
Девушка не слышит моего крика. Я бегу за ней. Кричу, пробуя ее остановить, тороплюсь из последних сил…. И вдруг понимаю, что цель моего броска исчезла, и слова отчаянные зря прозвучали.
- Ты не видел здесь девушку в легком платье? – спрашиваю у прохожего, что-то разглядывающего у себя под ногами в густой траве.
- Ничего я не видел, - бормочет он, - а ты не встречал табакерку? Я ее обронил где-то здесь.
- Ерунда, - с досадой машу рукой. – Купишь новую.
- Новую!? – гневно смотрит на меня прохожий. – Что ты понимаешь! Она была волшебная – моя табакерка. У табака в ней не было запаха, а был аромат, такой сладости, что я забывал о всех своих горестях. Это была счастливая табакерка.
- Давай искать, - примирительно говорю я. – Так и быть, помогу тебе.
Мы бродим по лугу, мы ищем счастливую табакерку….
А на опушке леса стоит олень, и рога его ветвистые сверкают на солнце.
- Олень! – кричит прохожий. – Ты не видел волшебную табакерку? Я обронил ее здесь - счастливую табакерку.
- Нет, - отвечает олень. – Но могу тебе помочь. Отрежь кусок моего рога. Из этой кости выйдет табакерка не хуже.
Я не решаюсь подойти к оленю, а прохожий, вооружившись ножом, идет к нему смело. Олень склоняет ветвистые рога и прохожий, взмахнув ножом, отрезает от рога часть.
Он идет ко мне счастливый, любуясь обретенной костью, не медля, садится на землю и начинает работу над табакеркой.
- А табачок-то у тебя есть? – спрашиваю я.
- Табачок есть всегда, - отвечает прохожий.
- Ну, будь счастлив, - говорю я.
- Буду! – уверенно отвечает прохожий.
И тут я вижу дом, похожий на замок. Красивый дом за чугунной, прозрачной оградой.
У дома высокое, раскидистое дерево.
Только этот дом в поле и дерево.
Мне кажется, что девушка в легком платье могла скрыться только в замке.
Пробую открыть ворота, но они заперты и аллея, ведущая к дому, пуста.
Легкий ветер колышет ковыли, а у единственного дерева у ворот, в поле, сидит нищий в рубище. Он сидит с непокрытой головой, а у ног нищего валяется драная соломенная шляпа.
- Никто тебе не откроет, - говорит нищий.
- Это еще почему?
- Потому что ключи у меня.
- Ты шутник, - говорю я и опускаю монету в шляпу.
- Спасибо, – благодарит нищий, - но никто не просил у тебя подаяния.
- Извини, - говорю я, опускаясь на траву рядом с ним. – Ты не видел случайно девушку в легком платье?
- Нет, не видел, - отзывается нищий. – Я спал.
- Спал, и мечтал о жизни во дворце, - говорю я.
- Нет…. Разве под деревом плохо…. Густая тень и чистый воздух, птицы поют…. Недавно я был очень богат, и не мог заснуть на царском ложе, а теперь сплю отлично. Тогда, на пуховой перине, я с завистью думал о нищих, способных спать крепким сном.
- Зимой не поспишь под деревом, - говорю я, зевнув.
- Тогда я переберусь во дворец, - бормочет нищий. – Я давно так живу: зимой – во дворце, а летом сплю под деревом. Знаешь, что я тебе скажу: без денег трудно, но нельзя делать деньги своим Богом. Я пользуюсь ими, когда они есть, но когда они кончаются, становлюсь бродягой и живу под открытым небом.
- Зимой, выходит, ты богач, а летом – беден?
- Так получается, - говорит нищий. – Я пользуюсь деньгами, но не хочу допустить, чтобы деньги пользовались мной. Именно с этой целью меняю черепичную крышу над головой на твердь небесную. Нужно уметь наслаждаться нищетой…. Когда ты богат, наслаждайся тем, чем можешь наслаждаться, когда беден, наслаждайся тем, что дает тебе нищета.
- Нищета не дает ничего, кроме слез.
- Глупый ты глупый, - вздыхает нищий. – Нищета – это свобода.
- Понятно,- .говорю я. – Ты принц из сказки, решивший познать сладость свободы.
- Ошибаешься, - говорит нищий. – Я не принц. Я – король…. Печальный король, потому что мой сын принц – безумен. Он разделся донага и вообразил себя петухом… Не веришь? Это понятно. Пошли, - нищий легко поднимается.
До чугунных ворот не больше десяти шагов. Я иду следом. Ключи! У нищего короля и в самом деле, оказываются большие ключи от ворот, и ворота распахиваются с мелодичным скрипом.
И скрип этот будто разрушают тишину на аллее, ведущей к замку. И аллея мгновенно заполняется слугами, садовниками, кухарками, гончими псами…. И золотая карета останавливается у ворот…Рысаки в упряжке готовы к дальней дороге. Слуга в ливрее распахивает легкую дверцу перед нищим.
- Прошу, Ваше величество!
- Едем! – приглашает меня король. – Я придумал, как излечить сына!
В автобус я уже забирался, возок освоил, вот теперь сижу в карете рядом с королем…
Он торопится. Он бегом минует дворцовые покои. Вот большой зал. Посреди зала массивный стол на фигурных ножках, а под столом сидит голый принц и кукарекает, задрав нос к столешнице и всплескивая руками, как крыльями.
На моих глазах король сбрасывает с себя рубище и, кукарекая еще громче, лезет под стол к сыну.
- Ты не петух. Ты мой отец? – хмурится принц. – Ты король. Перестань кукарекать!
- У петуха не может отец быть человеком. Я тоже петух, - заявляет король.
- И в самом деле, - соглашается принц, подумав, - Ладно… Мы будем дружить и никогда не расстанемся.
- Подай мне рубашку, - просит у меня нищий король.
И я подаю ему то, что он называет рубашкой. Король натягивает лохмотья на голое тело.
- Ты с ума сошел, - удивлен принц. – Где ты видел, чтобы петухи носили рубашки. Ты что решил стать человеком?
- Нет! – решительно возражает король. – С чего ты взял, что петух, одетый как человек, перестает быть петухом.
- И то верно, - кивает принц. – А можно мне тоже одеться? Что-то холодно стало.
- Нужно! – и король хлопает в ладоши.
Тут же появляются слуги с одеждой принца. Одеть его под столом трудно, но возможно. Слуги, облачив принца, ждут распоряжений короля.
- Узнайте, что сегодня готовят на кухне, - говорит он. – Я и принц проголодались.
Слуги молча удаляются.
- Это уж слишком! – возмущен сын короля. – Ты что же намерен есть, как люди?
- Петух имеет право сидеть за столом в любом обществе, - хмурясь, говорит король. – И при этом оставаться петухом.
- Может быть, ты и прав, - вздыхает принц.
И вот уже сидят они за столом, роскошно сервированным, и едят чинно, без спешки, не забывая о своем аристократизме.
- Зеркало! – хлопает в ладони король.
И слуги вносят в зал большое зеркало в бронзовой раме.
- Смотри, - говорит король сыну. – Ты можешь оставаться петухом, но при этом вести себя по-человечески.
- А кукарекать можно? - коснувшись губ кружевной салфеткой, спрашивает принц.
- Только тогда, когда тебя никто не слышит, - говорит нищий король. – Ну, прощай, мой милый…. Скоро зима и мы встретимся снова. Ты не против поездки в Венецию, на карнавал?
- Я буду в маске петуха, - улыбается принц.
- Ну, конечно, - согласен король.
Мы не ждем карету, уходим по аллее пешком, к воротам.
- Вы замечательный врач, Ваше величество, - говорю я.
- Случай нетрудный, - отмахивается нищий король, натягивая на ходу несусветную рвань, заменяющие ему штаны. – Один мой знакомый поэт однажды спятил, решив, что он гений…. Вот с ним была неразрешимая проблема.
- Он тоже сидел голый под столом?
- Нет, стихотворец забрался на стену замка и стал кричать, что это Парнас и только он имеет право находиться на вершине Парнаса.
Нищий король закрывает ворота и поворачивает ключ в замке. И с первым поворотом ключа аллея пустеет, и вновь сонная тишина царствует вокруг замка.
Нищий бредет обратно к дереву, садится.
- Ваше величество, - говорю я в поклоне, – если увидите ту девушку, скажите ей, что ищу ее. Ладно?
Нищий король не отвечает. Он сидит, привалившись к стволу дерева с закрытыми глазами, и ровно дышит. До зимы еще далеко. Он спит. Спит спокойно, с чувством выполненного долга. Король счастлив.
Возвращаюсь к дороге, но не к возку, а к обычному автобусу. Дверь распахнута.
- Уси добре? – спрашивает шофер.
Киваю.
- Сидай швидче.
Я у окна старого автобуса. На моем лице скептическая улыбка, будто продолжаю беседовать с нищим королем под деревом.
Останавливается автобус. Выбираюсь из салона вместе с пассажирами, следом за хрюкающим мешком.
Бедный городок в предгорьях Карпат - Межбуж. Вокруг роскошь природы, а городок, вполне современный, но сильно "поношенный", живо напоминающий о тщете людских усилий.
Посреди площади вижу что-то нелепое, похожее на обветшалый бассейн. Днище бассейна в черных пятнах на месте разбитой плитки. Там же торчат из дна проржавевшие трубы. Раскрашенные фигуры на краю бассейна, похоже, изображают хоровод. За фигурами цементная стенка, а на ней цветными камнями выложена надпись с утраченными буквами: "ФОНТАН ДРУЖБА НАРОДОВ".
У проржавевших труб что-то делает сутулый человек в черном, сатиновом халате и резиновых сапогах.
- Доброе утро! – говорю я.
Человек не отвечает. Он пробует извлечь трубы с помощью разводного ключа. Ключ соскакивает. Слышу ругательство. Мне жаль человека на дне фонтана. Нет, и не может быть более бессмысленной работы, чем извлечение ржавых труб из ветхой, бетонной ванны.
- Не подскажете, где здесь Липская улица? – спрашиваю я.
Тут только человек в черном халате меня замечает.
- Как открыли фонтан, - показывает он на трубы. – Два дни шпинделял. Речи тут, пионеры и всякое, а опосля…. Мотор у них полетел. Так я вроде поправил, должен качать, так трубы некуда. Новые нужно ставить, а где и на что купишь?
- Городские власти, - говорю я. – Должны дать.
- Дадут они, - кивает странный человек. – Догонят и еще дадут…. Чего ищешь-то?
- Липскую улицу.
- Нема такой в нашем городе…. Погоди… Была, кажется, такая… Ноне – Профсоюзная. Два квартала пройдешь по тому переулку – и налево – она и будет. А что тебе там? Поликлиника?
- Нет, - говорю я. – Прапрадеда ищу… Дом я узнаю, должен узнать.
Человек в черном смотрит на меня с подозрением. Он имеет на это полное право, так как занят, хоть и безнадежным, но нормальным делом, а не ищет дом умершего двести лет предка.
- Улочка городка – такая узкая, что двум автомобилям не разминуться, но как-то ухитряются они это сделать. Вынужден спрятаться в нишу у дощатого, потемневшего от времени, забора.
Домишко, "по пояс" вросший в землю. Окна заколочены. Двери болтаются на одной петле. Пробую поставить дверь на место. Улыбнувшись, стучу в эту дверь.
- Кто стучит?
- Я! – закрываю глаза и дверь распахиваю.
СРАЗУ же - комната с низким, закопченным потолком. Огонь свечи. Длинный стол. Приметы еврейского быта восемнадцатого века. Бородатый старик в черных одеждах поднимается мне навстречу. Он сердит. Он даже гневен.
- Называть себя Я имеет право только Всевышний, - говорит старик. – Выйди – и назови себя правильно.
Исполняю приказ. Стучу.
- Это странник, ваш праправнук, - говорю я. – Можно войти.
- Входи.
Вновь переступаю порог. Старик смотрит на меня подозрительно.
- Чей ты праправнук?
- Ваш…. Я сын Лейзера, Лейзер сын Арона, Арон – сын Цви, а Цви – ваш дедушка.
- Давай на "ты", - говорит старик. – С большой буквы мы пишем только имя Бога.
- Хорошо, - соглашаюсь я. И здесь звонит мой аппарат сотовой связи. Нажимаю кнопку.
- Привет, - говорю я. – Рад тебя слышать…. Нет, я далеко, очень далеко… Когда вернусь? … Не знаю. Думаю, скоро…. А что ты хотел?… Хорошо, вернусь, что-нибудь придумаем. Пока!
- Что это? – спрашивает мой прапрадед спокойно. – С кем ты говорил?
- Обычный аппарат связи, - объясняю я. – Звонил мой знакомый из Америки.
- Выходит, ты издалека, - сдержанно произносит старик. – Устал, голоден?
- Нет.
- Что ты ищешь? Что тебе нужно, сын Лейзера?
- Немного энергии, чтобы жить…. Еще меньше правды, чтобы в жизнь эту поверить…. И еще, прошу тебя, ответь, как я могу быть подлинным, как я могу говорить и действовать правдиво, когда общество и мир, от которых я завишу, стоят на лжи и насилии.
- Будь сам фальшив…. Не создавай себе проблем и трагедий… Ты сам хочешь жить в фальшивом обществе с удобствами, вот с этим, - старик кивает на аппарат сотовой связи. – Так живи с удобствами! Но помни: комфорт никуда не ведет, кроме смерти. То, что вы в своем времени называете удобствами, и комфортом, я смело могу назвать удобным способом умереть….
- Нет, - говорю я. – Не все так просто.
- Проще некуда, - улыбается старик. – Ты знаешь, наверно, историю об одном короле. Он заболел тяжко: горло его стало сжиматься и сохнуть. Врачи со всего мира поспешили на помощь королю. Каких только лекарств не прописали! Они посоветовали больному пить разные настойки, компоты, кисели, чаи на травах и прочее, прочее, прочее, но королю становилось все хуже. Его вопли и стоны услышал случайный прохожий, выдал он себя за врача, проник в покои бедняги и сразу понял, что ему нужно…
Я закрываю глаза…
- Принесите стакан простой воды, - говорит прохожий. – Простой, холодной и чистой.
Придворные в изумлении…
- Ну же! – прикрикивает на них король из последних сил.
Несут воду в хрустальной чаше.
- Чистая? – спрашивает король подозрительно.
- Чистейшая, родниковая, - клянется слуга.
Король выпивает воду залпом, и тут же, улыбнувшись радостно, сбрасывает с себя покрывало и резко поднимается с кровати.
- Я здоров! – кричит король. – Господи, я здоров!
- Вас тоже мучает жажда, а пьете вы всякую дрянь вместо воды, - говорит старик. - Что еще ты ищешь, сын Лейзера?
- Прошлое, - говорю я. – Корни, свои корни…. Истории, рассказы, сказки…. В этом городе похоронен ты, мой прапрадед. Я пришел на твою могилу, но ты все еще жив, и это прекрасно!
- Не торопись…. Все мы живы в своем времени, - бормочет старик. – Сказки, истории – это потом…. Пошли, поможешь, если ты мой праправнук.
Во дворе, под навесом, мастерская. Мне вручают фуганок. Неумело обдираю длинную доску. Старик, хмурясь, наблюдает за моей работой.
- Хватит, - говорит он. – Ты не праправнук столяра. Твой предок был портным, красильщиком, сапожником, но не столяром.
- Он был мудрецом и раввином! – раздраженно отзываюсь я.
- Без мастерства нет мудрости, - уходя, бормочет старик. – Как нет мудрости без мастерства… Чтением Торы ты спасешь свою душу, но не заработаешь на хлеб, не прокормишь детей… Тебе не построить стол за два дня.
- Я напишу рассказ за час! – бросаю реплику в спину старику.
- Стол будет нужен всем, - останавливается мой прапрадед, - а твой рассказ?… Не знаю… Что тебе еще нужно, странник?
- Но я пришел к тебе не за столом, а за историями!
- Ты не прав, - покачивает головой старик. – Добрый, крепкий стол – разве это не история. Вот эта доска была когда-то деревом – сосной. Белки жили в ее дупле, а птицы сидели на ветвях. Потом сосна состарилась, пришел лесоруб и срубил ее. Ветви ушли в огонь, а ствол на доски…. Как ты думаешь, помнит эта доска о белке и птицах?… Помнит. И стол будет помнить, если сделать его хорошо, сварить добрый клей и не пожалеть времени на ножки… Ножки стола должны быть красивыми. А еще стол этот должен быть особым: для двоих, для дюжины добрых друзей или на праздник, для целого местечка. Ты согласен со мной?… И тогда простой стол превратиться в настоящую историю.
- Андерсен, - усмехаюсь я.
- Кто это? – спрашивает старик.
- Был такой писатель. Он сочинял истории о калошах, спичках, старом огниве….
- Правильный писатель, – говорит старик, возвращаясь к верстаку и приступая к работе. – И не верь разным умникам. Они тебе всегда скажут, что с объективной точки зрения наши истории не могут быть правдой. Что с того? Объективный хасид – не хасид. Любая вещь на этом свете – гораздо больше своего прямого назначение. Тоже с человеком, - старик внимательно на меня смотрит. - Ты печален и серьезен, странник, – говорит он. – Ты не мой потомок, сын Лейзера…. Как ты сказал: праправнук?…. Твое время печально?
- В общем, ничего веселого.
- Но ты здесь, со мной, - улыбнется старик. – Не будь серьезен. Серьезность это болезнь – опасней чумы и холеры. Когда-нибудь холеру научаться лечить, но серьезность неизлечима. Нужно быть светлым, легким и счастливым …. Впрочем, расскажи мне о твоем времени? – просит старик, сменив фуганок на рубанок.
Я рассказываю. Мне нетрудно вспомнить картины ХХ века: войны, разрушение, акты насилия, техногенные катастрофы, а потом и сам геноцид: концентрационные лагеря – муки человеческие, голод, смерти….
Старик отложит инструмент, чтобы произнести молитву:
- Господи, Ты не прав. Ты наполнил книги адом, а сердца желанием. Разве удивительно, что человек позволяет себе соблазниться злом? Ах, если бы все было иначе… Если ты думаешь, будто сумеешь вернуть народ Свой на правильную стезю, причиняя ему страдания, то я ручаюсь Тебе, что Ты не добьешься успеха. А раз так, зачем стараться? Спаси детей своих, даруй им радость и избавление… Господи, спаси народ Свой, пока не поздно. Иначе тебе некого будет спасать, – и мой прапрадед замолкает, склонив голову.
- Вот и ты печален, - говорю я.
– Ты прав. Радоваться, как будто, нечему, - кивает старик. - И все-таки было что-то другое, о чем ты умолчал? Ни могло не быть.
И тогда я начинаю рассказывать об ином, вспоминаю другие, полные красоты и жизни картины…. И другие толпы счастливых увидит мой прапрадед: массы человеческие – чернокожих, желтых, белых…. И лицо старика просветлеет.
- Пока выполняют люди первую заповедь Божью: плодятся и размножаются – есть надежда, - скажет он.
- Но это толпа! – кричу я. - Чудовище без лица и души. Там нет человека.
- Ты просто не готов поверить, что любое существо на этой земле значительнее, чем кажется, и способно дать больше того, чем на первый взгляд обладает? Мир нуждается в каждом из нас. Каждый человек создан, чтобы исправить что-либо в этом мире. Ты согласен?
Готов согласиться, но проходит наваждение, и вижу себя в развалинах дома, стоящим на земле, украшенной редкими оазисами травы, да и то только в тех местах, на которые падает солнце через прорехи в крыше.
Сажусь на выступ разрушенного фундамента и закрываю глаза.
Мне достаточно вновь закрыть глаза, чтобы увидеть то, что хочу увидеть.
КОРЧМА. Грязь, шум, пьяная драка. Среди всего этого ужаса – Бешт. Сидит за столом, пьет что-то из деревянной кружки, закусывает хлебом.
Я продираюсь к Бешту, мне отвратительно все то, что происходит в корчме.
- Прочь! – кричу я девке, предлагающей свои бесспорные прелести. Я брезглив, нетерпелив. Мне нужен Бешт – и больше ничего.
- Я не нужна тебе? – знакомым голосом спрашивает девица. Она так похожа на ту девушку - самоубийцу в поезде.
- Что ты здесь делаешь? – опешив, спрашиваю я.
- Живу, – улыбается девушка и тянется ко мне губами.
И здесь я забываю обо всем, потому что вижу Бешта. Оставив девушку, продираюсь к нему сквозь толпу.
- Господи, учитель, что ты делаешь здесь?
- Закусываю, - спокойно смотрит на меня Бешт. – Хочешь хлеба…. А это вино….
- Я не поверил, когда мне сказали, что ты здесь…. Вставай, уйдем отсюда!
- Это почему?
- Здесь нет Бога.
- Бог – тень человека, - говорит Бешт. – Тень от его души. Ты только посмотри, сколько здесь людей.
- Людей? Пьяниц, разбойников, воров, шлюх…
- Не торопись. Будь милосерден и твой Бог будет таким. Нельзя любить Бога и презирать, ненавидеть его творения. Научись любить – и твой Бог будет любящим, - все это сказано без патетики и серьезной мины на лице. Бешт будто иронизирует над своими же словами.
- Любить этих праздных гуляк? Воров? Шлюх? Бандитов?
- Чтобы воздавать хвалу Господу, должно жить, а чтобы жить, нужно наслаждаться жизнью. Они здесь делают это по-своему, как умеют. Не суди их строго.
- Учитель мне нужен ты, а не они. Твоя мудрость, твоя праведность, твоя вера. Мне не нужен этот сброд.
- Ты не прав. Я ничего не смогу дать тебе, если ты не научишься слышать и видеть, а потом… кто знает…. Может быть, ты и спасешься от отчаяния…. Запомни, каждый дровосек может стать пророком, любой сапожник – праведником.
- Этот – праведником? – в ужасе спрашиваю я, показывая на грязного нищего, собирающего со стола в ладонь крошки от кем-то и давно разломанного хлеба.
- Эзра! – вместо ответа Бешт подзывает нищего, и тот охотно подсаживается к его столу. – Расскажи этому страннику, кем ты хотел стать?
- Кузнецом… Я был молод и силен когда-то и хотел стать молотобойцем, - приступает к рассказу нищий. – Вот и решил начать свое дело, купил наковальню, молот, меха и принялся, было, за работу. Ничего не вышло, горн не разгорался. Тогда я пошел за советом к старому кузнецу. Тот выслушал меня и сказал: " У тебя есть все, что нужно для работы, кроме искры"…. Ты понял? – повернулся нищий к ученику. – Для каждого дела нужна искра. Я не смог зажечь ей горн. Вот теперь хожу по миру и рассказываю разные истории.
- Для того, чтобы быть бродягой, тоже нужна искра? – спрашиваю я.
Нищий не отвечает, поднимается, отделив от краюхи Бешта часть хлеба, уходит, прихрамывая, мимо моего знакомого – любителя ароматного табака.
Он курит счастливый, а вокруг счастливчика жадно вдыхают аромат от табачка мужчины местечка.
- Это олень, - говорит, сияя, счастливчик. – Его рог…. Там, на лугу пасется…. Такой славный.
И тут начинается нечто невообразимое. Корчма пустеет мгновенно. В дверях толчея, давка…
- Зря это они, - вздыхает Бешт. – Ох, зря.
Я вижу в оконце, как толпа мчится за табакерочным счастьем по местечку к лугу….
И я вновь бегу от своих видений. Ухожу от пафоса легенд, притч и преданий на улицу современного городка.
Хозяин автомобиля никак не может завести свою старую колымагу. Раз за разом поворачивает ключ в замке зажигания, жмет на педаль газа – все тщетно.
- Слушай, - просит он меня. – Подтолкни, друг, тороплюсь сильно, а тут...
Ну, как не помочь человеку. Толкаю машину под уклон. В какое-то мгновение мотор отзывается характерным шумом, выбросив из глушителя черный клуб дыма, но сразу же вновь глохнет.
Наконец, хозяин автомобиля тормозит. На круглой физиономии хозяина отчаяние, досада, гнев…
Перевожу дыхание, вытираю платком лицо.
- Искра нужна, - улыбнувшись, говорит я. – Никуда без искры.
Иду дальше. Похоже, снова знаю - куда. Передо мной каменный дом покрепче прежней хибары. Над фронтоном можно различить давно замазанную известкой шестиконечную звезду. Здесь когда-то была синагога.
Подхожу к дому, на окне решетка, через мутное, разбитое стекло вижу помещение, заставленное стеллажами, на стеллажах какие-то коробки – склад.
- Что еще нужно, чтобы спастись от отчаяния и обрести свободу? – бормочу я. – Что еще, кроме искры?
Не знаю, откуда взялся передо мной этот человек. Я вижу только неверную походку, палку в руке, сгорбленную спину, обтянутую черным, вытертым, лоснящимся сукном и черную же шляпу на голове прохожего.
- Еще нужна способность увидеть эту искру, – бормочет он, отвечая на мой вопрос. – И поверить, что она существует.
Я догоняю прохожего, смотрю в его лицо и вижу, что он слеп.
- Это ты говоришь о свете, - не могу побороть невольное и бестактное замечание.
- А почему бы и нет? – незряче улыбается прохожий. – Мой свет внутри. Тебе, как я вижу, трудно понять это…. Закрой глаза. Попробуй жить с закрытыми глазами день, месяц, год…. И только тогда, когда увидишь свет внутри себя, подними веки…
Следую совету слепца, закрываю глаза и вижу, как….
ПО СКУПО освещенному проходу склада движется сгорбленная фигура служки. Он здесь из другого времени, если верить одежде.
И МОЛИТВЕННЫЙ дом становится молитвенным домом, и гневный равви расхаживает у пустых рядов скамеек.
- Где община!? – кричит он на служку. – Где все эти нечестивцы?
- На рынке, – отвечает сгорбленный служка.
- В этот час, когда им следует молиться?
- Там какой-то бродяга рассказывает разные истории. А говорит он так, что никому не хочется уходить.
- Какое бесстыдство! Ступай и немедленно приведи его сюда.
РЫНОК еврейского местечка. Обычная толчея, простота товаров, возы, лошади, коровы. У одной из телег толпа. Многие мужчины в толпе мастерят табакерки из куска рога. Здесь же и счастливый ее обладатель пускает ароматные клубы дыма.
А на телеге сидит Бешт, готовый слушать и говорить бесконечно. И я слушаю Бешта.
Торговец протягивает руки к говорящему. Судя по всему, он сеном торгует – весь запорошен трухой.
- Пришелец, скажи – я в тесноте бисовой - день и ночь гну спину ради куска хлеба, а не могу выбиться из нищеты. Может быть, после смерти узнаю, наконец, что такое счастье?
- Странные мысли приходят тебе в голову, - отвечает Бешт. – Ты думаешь, что лежа в земле, добьешься большего, чем стоя на ней.
Хохочет толпа. Только торговец сеном не доволен ответом. Хмуро смотрит на Бешта.
Подступает к телеге, толкнув меня, еще один слушатель.
- Кому нужны твои истории, - говорит он Бешту, показывая ему табакерку. – Подержишь в ней табак – и ты счастлив!
- Не думаю, - говорит Бешт. – И олень остался без рогов и счастья на всех не хватит.
На место курильщика протискивается знаток Торы и Талмуда.
- Сказано: - начинает он, подняв вверх палец. – "Всякому творению Всевышнего есть свое место в мире". Значит, и человеку есть место. Вот и ответь, почему ему на этом месте так неуютно?
- Все просто, - отвечает Бешт. – Дело в мелочи. "Всякому творению Создателя есть место на земле". Это верно. А людям тесно потому, что они вечно забывают о своем месте и претендуют на чужое, занятое другим…. Ладно, - садится поудобней Бешт, довольный реакцией толпы, - а теперь расскажу одну любопытную историю. Талмуд уподобляет наш мир свадебному застолью…
- Какая свадьба!? – кричит упрямый торговец сеном. – Одна бедность, горе и беды. Ты, бродяга, похоже, с Луны свалился.
- Слушайте дальше, - говорит Бешт. – Один еврей из местечка, вроде вашего, приехал однажды в большой город Варшаву и остановился в гостинице. Устал с дороги, решил отдохнуть, подремать. Заснул, но тут же проснулся от шума и крика.
- Свадьба! – объяснил ему хозяин гостиницы.
Но веселье не стихло и назавтра, и через неделю.
- Странная свадьба, сколько можно веселиться? Сколько дней они собираются гулять? – спросил возмущенный гость.
- Эх ты, деревенщина! – ответил хозяин. – Здесь у нас банкетный зал, каждый вечер свадьба, но жених и невеста разные.
Толпа хохочет. Скептика – слушателя хлопают по спине. Он серьезен и пробует, похоже, по-своему расшифровать эту притчу.
- Постой, - говорит торговцу Бешт. – Пойми, добрый человек, каждое мгновение полно неограниченных возможностей, но тот, кто пропустит свой день, свою свадьбу, больше не будет женихом.
Торговец отмахивается, уходит, пробираясь через толпу навстречу служке. Служка протискивается к телеге.
- Эй, ты! - говорит он Бешту. – Тебя зовет наш рабби. Он ждет тебя. Поторопись.
- Иду, - охотно отзывается Бешт, легко спрыгивая с телеги. – Как это замечательно, когда ты кому-то нужен!
Рабби сидит на стуле с высокой, резной спинкой и не думает подниматься навстречу Бешту.
- Кто ты такой! И как смеешь совращать общину с путей Господних?
- Не сердись, - склоняется Бешт в поклоне. – Такой рабби, как ты, не должен поддаваться гневу. Хочешь, я и тебе расскажу одну историю?
- Твоя наглость не знает границ! – поднимается рабби во весь свой немалый рост.
- Гнев нужно держать в узде, - еле слышно произносит Бешт. – Ты добр и мудр. Я вижу это. Так выслушай меня.
Бешт будто погружает раввина в стихию гор и леса, в тихое утро, когда только готовится природа к буйному пиршеству дня. Дружную работу муравьев и пчел видит рав так близко, будто сам он становится насекомым….И сверкающую бусину росы он видит на трепещущей паутине, и голодных птенцов, проснувшихся в гнезде…. И сверху он видит чудо дубравы – будто тихо летит над деревьями легкой птицей.
Что-то происходит с равом. Он будто становится меньше ростом. Выражение лица раввина меняется на глазах.
- Садись, - говорит он, смягчившись. – Рассказывай.
- Ехал я как-то в телеге, запряженной разномастными лошадями. Долго ехал. Кони – крепкие и молодые – еле переставляли ноги и почему-то не хотели ржать. Я не мог понять – почему? Но тут встретил на дороге крестьянина. Он-то и крикнул, чтобы я ослабил поводья. И в ту же секунду лошади заржали и понеслись вскачь. И под какую удивительную музыку понеслись, будто исполненную ветром на струнах трав…
Молчит Бешт, молчит рабби и вдруг начинает плакать. Этот большой и сильный человек плачет, как ребенок, глядя на Бешта.
- Извини, - говорит Бешт. – Я не хотел.… Ты печален.
- Это в последний раз, - говорит рабби. – Больше никто не увидит моих слез.
И я вытираю платком слезу, стоя у окна дома, в котором, вполне возможно, много лет назад рассказал Бешт эту притчу.
- Свет и Свобода, - бормочу я. – Еще нужна свобода….
- Ты что тут делаешь!? – кричит мне человек с улицы. – Шляются тут. Вот вызову милицию.
Неторопливо приближаюсь к сердитому человеку. Точно! Это тот мастер с площади, решивший починить фонтан «Дружба народов».
- Гнев нужно держать в узде, – говорю я. – Как твой ремонт, движется?
- А, привет, - говорит он. – Я и бачу – кто-то знакомый… Так я ж и говорил – без труб куда? Трубы нужны.
- Значит, свобода у тебя есть, - говорю я. – Труб не хватает для полного счастья?
- Ну? – подозрительно смотрит на меня мастер.
- Слушай, - говорю я. - Ты наверняка читал рассказы Чехова. Может быть, фильмы видел или пьесы по телевизору.
- Ну? – хмуро смотрит на меня мастер.
- Так вот, за сто лет до великого русского писателя Антона Чехова рабби Исраэль Магид из Кожиц говорил так: "Каждый человек обязан выводить себя из Египта ежедневно". Вот тебе и необходимость выдавливать из себя раба по капле.
- Ненормальный ты, – говорит прохожий. – При чем здесь трубы?.. И какой рабби Израиль? Последний еврей уехал отсюда 10 лет назад. Ты, случаем, не беглый из дурдома?
- Может быть, - не спорю я. – Только меня никто и давно не ищет.
- Ну и иди себе, иди, - напутствует потерянного гостя мастер, опасливо поглядывая на странного знатока классики, уходит….
- Как ты думаешь, что такое свобода? – кричу я в спину мастера.
Он только вертит пальцем у виска и ускоряет шаги. Я не хочу любоваться красноречивым жестом симпатичного мне человека.
Я снова закрываю глаза.
ПО УЛИЦЕ местечка идет, опустив тяжелую, безрогую голову олень.
Я иду рядом с ним.
- Бедный ты бедный, - говорю я оленю.
- Рога отрастут, - помедлив, отзывается гордое животное. – Вот только несчастные дураки никогда не кончатся. – Ты тоже ищешь счастье?
- Лишь покой, - говорю я.
- Это одно и тоже, - отвечает олень. – Все, странник, это дом, который тебе нужен.
Вновь передо мной дверь. Дверь эту необходимо открыть. В полумраке большой комнаты за столом сидит мой прапрадед и читает Книгу.
- Мир тебе, - говорю я. – Это снова я.
Старик не слышит гостя. Он только перелистывает страницу Книги. Губы читающего шевелятся и пальцы, будто следует за ритмом Текста.
- Мир тебе, мой прапрадед, - повторяю громко. – Я бы хотел узнать, что такое свобода?
Не слышит меня читающий книгу. В комнате появляется женщина в платке и длинном черном платье.
- Ты принес заказ? - спрашивает женщина. – Тебе нужен шкаф, стол или стулья? Я передам.
- Нет, - говорю я. - Хотел бы узнать, что такое свобода, но он, мой прапрадед, меня не слышит.
- Он никого не слышит, когда читает Книгу, - ворчливо объясняет женщина. – Меня, детей, тебя – какая разница…. Ты скажи ему, что голоден…. Тогда может быть…
- Добрый человек – говорю я. – Я твой праправнук, сын Лейзера и я голоден.
Читающий мгновенно отрывает глаза от Книги. Он видит меня, он слышит. Он мечется по комнате в поисках еды. Служанка старика, будто готова к такому повороту событий. В ее руках поднос, на подносе краюха хлеба и кружка с молоком. Поднос отдает женщина столяру, и он ставит угощение на стол.
- Вот, - говорит он. – Ешь, сын Лейзера.
Хлеб и молоко – это так аппетитно, но тороплюсь с вопросом.
- Спасибо, но скажи мне, что такое свобода?
Старик - столяр вновь склоняется над оставленным на мгновение текстом. Он снова не слышит меня.
- Все, - тяжко вздыхает женщина. – Он способен забыть о Книге только ради голодного и ради работы.
- Но я голоден! – кричу я. – Моя душа требует пищи! Мой мозг голоден!
- Это твоя проблема, - ворчит женщина. – Читай Книгу…. В последний раз тебя спрашиваю: ты будешь есть?
Отмахиваюсь, ухожу.
- Погоди, - останавливает меня женщина. – Желать быть свободным – это и есть быть свободным…. Другой свободы не бывает.
Вновь брожу по улице современного городка. Вспомнив школьную премудрость, иду к школе, где когда-то, вполне возможно, и много лет назад учились мои предки.
Стою у ограды, и слежу за весельем ребятни на школьном дворе. Похоже, идет большая перемена. Показываю пальцем на одно из окон второго этажа, и начинаю выступать с пафосом, чтобы скрыть от самого себя нелепость внезапной велеречивости: " Помню, в школе мы спорили об образе Луки из пьесы Максима Горького… Этот Лука сочинял красивые сказки в утешении "униженным и оскорбленным". Он лгал, спасая гибнущих на дне жизни…. Православный Лука, сам того не подозревая, был хасидом… Бешт…. Его главная тема оставалась всегда одной и той же: уйти от отчаяния – задача самого человека. Лучше полагаться на чудеса, чем сидеть, сложа руки и слезно жалеть самого себя".
Только здесь замечаю стоящего передо мной мальчишку. Малыш смотрит на меня с изумлением нескрываемым.
- Ты чего, дядя? – спрашивает он.
- Ничего, - бормочу я, – все в порядке.
- Говорил-то чего, с кем? – хмурится малыш.
- Да так, ерунда, – отмахиваюсь.
- Ну, поговори еще, - требует малыш.
- Бешт считал, что функция человека – умерить одиночество, ибо тот, кто ратует за одиночество, избирает гибель.
- Кто такой Бешт? – спрашивает малыш.
- Он жил когда-то в этом городе…. Здесь и похоронен…. А знаешь, как говорил Аарон из Карлина: "Любите жизнь и не отрекайтесь от ее изобилия. Уныние становится грехом, ибо притупляет ум и оборачивается ненавистью, ненавистью к самому себе. А тот, кто ненавидит себя рано или поздно возненавидит других".
- Этот Карлин тоже жил в нашем городе? – спрашивает малыш.
- Нет.
- Жалко…. Ну, скажи еще что-нибудь.
- Человек – это язык, на котором говорит Бог.
- Бога нет, - сразу же ставит меня на место малыш.
- А знаешь, как говорил великий Маггид: " Я не могу понять тех, кто требует ответов, бесконечных ответов о сущности веры. Для верующего нет вопроса, для неверующего нет ответа".
- Неправда? – строго смотрит на меня малыш. – Ответы есть на все?
- Пусть так, - не спорю я. – Ну, иди…. Слышал звонок?
Малыш убегает, на ходу оборачивается: " Ты совсем не старый! – кричит он – добрая душа. – Ты только седой".
От удовольствия я даже жмурюсь, как сытый кот, или закрываю глаза.
УЛИЦА МЕСТЕЧКА. Жаркое лет, бурая зелень, горячая и легкая пыль – засуха.
У реки, обмелевшей вконец, под крышей синагоги, собрались люди в черном. Они молятся о дожде. Эту молитву принесли люди местечка из пустыни – своей родины.
Они молятся страстно, поднимая руки к небу. Молится мой прапрадед и пытаюсь молиться я.
В синагогу входит мальчик с большим зонтиком. Он так похож на малыша, с которым я только что расстался. Усмехаются молящиеся, увидев наивного ребенка.
- Зачем тебе зонтик, дурачок? - говорят они. – Еще потеряешь?… Уйди, не зли нас!
Но мальчик продолжает стоять под зонтиком.
- Ты что издеваешься над нами?! – дергает малыша за руку один из молящихся.
И все почему-то, и как по команде, перестают молиться.
- Я думал, если вы помолитесь, дождь обязательно пойдет, - тихо произносит ребенок. – Вот и захватил зонтик, чтобы не промокнуть по дороге домой.
Он говорит это, и люди отзываются смехом на слова ребенка.
Смех этот заставляет открыть рот моего прапрадеда.
- Вы просто глупы! – кричит он. – Вера может быть только тотальной – иначе это не вера. Если вы не верите сами себе, зачем пришли сюда молится. Знаю, вы хитры, и когда молитва останется без ответа, вы скажете, что так и знали, что так и произойдет: дождя не будет! Его и не будет, потому что в вас нет веры… Дождь прольется только над этим мальчиком. Иди, сынок!
Ребенок послушен. Следом за ним выходят под палящее солнце люди местечка. Смотрят вслед мальчику.
Малыш идет под зонтиком, и дождь льет только на него, и бьют по туго натянутому шелку сильные струи….
Льет дождь. Мимо меня проносится машины, поднимая фонтаны брызг. Я прячусь под крышу нехитрого заведения под названием «Бар Арлекино».
В бар, судя по всему, превратили обычную пивную – рюмочную. Пусто в баре, только у двери стоят люди, прячущиеся от дождя, а за стойкой сидит моя знакомая – девица в легком платье.
Подсаживаюсь к ней.
- Привет, - говорю я. – Мы так и не успели познакомиться…. Как тебя зовут?
- Лилит, - не поворачиваясь ко мне, отзывается девушка.
- Замечательное имя, - говорю я и заказываю рюмку водки. – Выпьешь со мной?
- Нет, - говорит Лилит. – Мне нельзя пить.
- Это правильно, - киваю я. – Ты знаешь, древняя еврейская легенда называет Лилит, а не Адама первым существом на земле. Потом эту версию забыли. Вполне возможно, помешал мужской шовинизм. А на самом деле, первой и должна быть женщина, потому что у нее есть чрево.
- Я не чрево, - сердито смотрит на меня девушка. – Я – Лилит…. А ты обещал, что поезд увеличит скорость, а он просто остановился. Ты старый пьяница и лжец.
- Нет, – говорю я. – То, что я обещал тебе, это не ложь.
- А что же тогда?
- Не знаю… Просто поезд пожалел нас с тобой и остановился…. Такое бывает…. Знаешь, вся эта история про ребро Адама…. Я не верю в нее… Все-таки первым человеком на земле была Лилит.
Я говорю это в пустоту. Никого нет передо мной . Девушка исчезла…. И дождь прошел. Проглотив содержимое рюмки, я от удовольствия закрываю глаза.
Перед баром ждет седока бородатый извозчик.
- Куда теперь? – спрашивает он.
- Дай подумать, - говорю я.
И тут вижу группу йешиботников. Быстро идут молодые люди, решительно, точно зная цель.
- Куда это они?
- К портному… Он чудит в День покаяния, портной-то…. Ох, как чудит.
Иду следом за ешиботниками. Окраина местечка. Сумерки. В избе плошки горят, на столе толстая свеча. За столом все семейство портного. Сам портной, напялив на крупный нос очки в тяжелой оправе, держит перед собой лист бумаги, читает.
- Привожу, Создатель, список моих прегрешений за год перед тобой и небом. Всего 5 пунктов. Во-первых, в беременность моей жены Сарры имел плотское вожделение к прачке Брохе, которую и склонил к соитию.
- Ой, горе нам, горе нам, - плачет Сарра. – Какой стыд, какой позор!
- Тихо, жена! – поднимает палец портной. – Пункт второй: не пил на Пурим вина и водки вовсе, так как имел сильную резь в желудке.
- Ох, горе нам, горе нам! - вновь воздевает Сарра руки к потолку.
- Третий пункт, - продолжает портной. – Выкроил у хромого Лейбы полметра чистой шерсти из лапсердака. А что мне было делать, чем укрыть в холод мою доченьку – младенца?
- Ох, горе нам, горе нам! – реагирует по привычке Сарра.
- Пункт четвертый, – продолжает портной. – Ты помнишь, конечно, как ездил я в замок к доброму пану. Устал, проголодался, на обратной дороге заглянул в корчму….
- Нет, Борух, молчи! – кричит Сарра.
- Я ел, - говорит портной. – Ел, что подали. Мой грех, Всевышний судия. Мой…. Пятым пунктом… Отец мой, Наум, ты знаешь его Господи, женился…. Так не пошел я к старику на свадьбу. Зван был, а не пошел. Нет у меня почтения к отцу моему Науму. Готов и за этот грех покаяться.
- Горе нам, горе, - твердит уже и вовсе равнодушно Сарра.
Дети ( а детей столько же, сколько грехов у портного: пятеро) ведут себя во время покаяния Боруха безобразно. То и дело вскакивают, дают подзатыльники друг другу, шепчутся…. В общем, не выказывают никакой робости перед отцом семейства.
- Тихо! – прикрикивает он на детей. – Смирно сидеть!… Господи, еще за один грех каюсь: не смог воспитать в почтении паршивцев – детей моих: Арончика, Соломона, Лею, Ицхака и Броху…. Нет, Броху учитывать не будем. Она еще слишком мала, чтобы ее воспитывать….
Стоят студенты йешивы у окна. Все видят, слышат, что происходит в избе, и я торчу за спинами ешиботников.
А портной, тем временем, достает с полки толстую книгу, несет ее к столу, раскрывает на первой странице.
- А теперь, Всевышний, судия добрый наш, поговорим о Твоих прегрешениях против меня и моего семейства. Таковых было в году прошедшем 112. И все они занесены в эту книгу.
- Горе нам, горе! – восклицает Сарра.
- Не кричи, женщина, - поднимает палец портной. – Если так шуметь, Он может меня не услышать….
- Что говорит этот портной? – волнуются у окна ешиботники. – Как можно?! Еретик! Святотатец!
- Пункт первый, - продолжает читать Борух. - В месяц эул забрал Ты у нас старшего сына – Давида…
Сарра на этот раз молчит, только слезы вытирает краем платка.
- Ты помнишь, какой это был мальчик? – продолжает портной. - Самый красивый, самый умный, самый добрый…. От горя, пунктом вторым, умерла моя мама, его бабушка – святая женщина Ты помнишь, она все могла отдать бедным: свое последнее платье и последние штаны отца…. А как болел в том году Ицхак? Как мучился, как стонал и плакал от боли…. Такой маленький, такой слабой. Все местечко молилась о его здоровье. Ты услышал, Ты оставил нам Ицхака, но боль его и наши слезы как забыть, скажи? Четвертым пунктом Ты, Господи, чуть не пустил по миру мое семейство. И не знаю, как сохранили крышу над головой. За что, за что допустил ты пожар, в коем сгорело три штуки полотна английского и две штуки шерсти. Раньше мы в святую Субботу могли угостить каждого. Теперь сами не знаем, чем кормить детей…. Так и скажи мне теперь: я должен каяться перед тобой или Ты перед нами.
- Ох, горе нам, горе, - плачет Сарра.
- Вы слышали, слышали? - шумят ешиботники. – Всевышний ему, паршивцу, должен, а не он Всевышнему. Хватит! Идем отсюда!
И они уходят, а я остаюсь. Стою у оконца избушки портного и жду, чем закончатся его счеты с Богом.
Солнце село. Умаялись дети Боруха. Спят, уронив головы на стол. Жена – Сарра зевает, бормоча устало:
- Ох, горе нам, горе…
Только портной полон энергии, и с тем же пафосом читает последние строки в своей "книге жалоб":
- Пункт 111. Разве ты, Господи, не виноват, что муж моей любимой сестры Этель отправился на заработки в город Люблин и там пропал, оставив сиротами троих детей. И, наконец, кто не дал годов жизни корове Рыжухе – кормилице нашей единственной….
- Горе нам, горе, - бормочет Сарра.
- А теперь скажи мне, Господи, - закрывает книгу портной. – Опять жду ответа: кто должен каяться? Ты, Всевышний и Всесильный, или я – слуга твой и раб?
Здесь оказалось, что привели ешиботники к оконцу моего прапрадеда.
- Ты слышал? – шумят ешиботники. – Ты слышал этого нахала?! Он думает, что его наглые стоны слышит Бог?
Старик поворачивается, уходит. Торопятся за ним разгневанные ешиботники. И вдруг мой прапрадед резко оборачивается к ним:
- Портной говорил чистую правду, - почти кричит он. – Кто скажет, что это не так? Он был искренен перед Богом. И всевышний слышал его и дал бедняге место в другом мире! Вы можете соблюдать каждую заповедь, вы можете очищаться и совершенствоваться, исполняя все предписания, но если в последний миг в ваше сознание проникнет одна-единственная, тщеславная мысль, значит, все будет напрасно. Можете сунуть все ваши достойные намерения в дорожный сундук и швырнуть его в ад!
- Но мы, мы! – восклицает один из студентов.
- Вы решили, что праведней этого портного и знаете, как надлежит разговаривать с Богом… Вы! – мой прапрадед машет рукой, не желая больше разговаривать на эту тему.
Не знаю, как с другим миром, но есть места в гостинице городка. Номер мне дают обшарпанный, с голой электрической лампочкой под потолком. И лампочка эта висит почему-то слишком низко. Задеваю ее головой – и тени испуганно мечутся по номеру.
Подхожу к окну. Ничего интересного, кроме мерцающей рекламы какой-то мебели… Можно и поговорить. Поворачиваюсь к метущейся лампочке:
"Странным путем шла еврейская мысль 18 века. Ее устный, глубоко народный характер очевиден. Идеи первых хасидов шли к людям в игре, в карнавале, в фольклоре, в побасенках, анекдотах, в песне и танцах. Мудрость не изрекалась, а насвистывалась. Она была отважна в отчаянной ереси, предельно доступна и всегда казалась пустяком, смешком юродивого, а на самом деле упорно воспитывала в измученном теле живую и свободную душу".
Она входит и слышит, как красиво излагаю я чужие мысли.
- Почему ты меня не узнал? – спрашивает Лилит. Та девушка, из поезда, в легком платье. – Я хотела тебя поцеловать, а ты…. Нет, жизнь ужасна, когда тебя не узнают.
- Это ты, - говорю я, – Узнал тебя, конечно же узнал… Ты должна жить узнанной, жить всегда. Первая женщина не может стать последней. Иначе – смерть всему.
Я обнимаю девушку. Я целую ее заплаканное лицо…
Раскачивание, судя по всему, не по силам электрической лампочке, и она гаснет, оставляя меня наедине с чужими стенами, доброй Лилит и в родном городе….
Но тут вновь вспыхивает голая лампа, висящая на длинном шнуре.
Вспыхивает она, и вижу я себя совсем в другом месте. Лежу на роскошном ложе в настоящих, дворцовых апартаментах. И пижама на мне шелковая, расшитая цветами, и слуга, весь в белом, тут как тут – вкатывает в номер тележку с завтраком, сервированным со всей возможной роскошью….
- Где это я, дорогой? – спрашиваю у слуги.
- Скончались вы скоропостижно, – отвечает тот с важностью неописуемой. – Нельзя в вашем возрасте слишком напрягаться…. А пребывать изволите на том свете.
- В раю?
Но не отвечает слуга, и молча, плавной походкой, уплывает из моих апартаментов. Дымится в хрустале что-то чудное, но не до завтрака мне. Бегу, обследую пространство.
Сразу, за высокой дверью зал с колоннами, а в зале публика, но странный народ. Вижу стариков во всем черном, седобородых, в черных же шляпах, а по другую сторону зала девиц, одетых крайне легкомысленно, накрашенных без меры, сразу видно девиц ищущих свою пару, девиц на выданье.
Тут водопадом - вальс сверху. Там, на балконе, вижу дирижера во фраке, медь труб поблескивает.
Двинулись навстречу друг другу старики и девицы, закружились в вальсе.
Слежу за парами: на лицах стариков – блаженство, на физиономиях девиц – мука.
Сверху наблюдаю за всем этим. Смотрю – на спине дирижера что-то вроде крыльев. Ангел Божий. Я к нему.
- Маэстро! Куда я попал? В рай или ад?
Дирижер смотрит на меня с улыбкой, перестает размахивать руками, но оркестр и без него звучит неплохо.
- Спроси меня лучше, почему я сегодня дирижирую оркестром, а вчера сам был обыкновенной скрипкой? – спрашивает дирижер.
- Почему?
- Ангелы, возносящие хвалу Господу, никогда не остаются теми же, - с важность необыкновенной произносит дирижер. - Всевышний изменяет их каждый день. Кто повторяется, повторяет себя. Он отдаляется от Бога и неугоден ему.
Мы прогуливаемся вдоль ограды балкона.
- Мы так рады гостям, - говорит дирижер. – Ты не возражаешь, если мы поговорим еще и о любви?
- Так куда я все-таки попал? – вопрошаю с отчаянием.
- Какая разница, - отмахивается дирижер. – Твое ожидание блаженства закончилось – вот и все. Ты больше не мечтаешь о счастье…. А прежде, что было прежде? Мечтать одному трудно. Тебе нужен кто-то другой, чтобы создать новую мечту. Ты влюбляешься. Теперь мечтать можно вместе, можно помогать друг другу, загоняя свой эгоизм в угол. Вот почему так велика потребность в любви. Нужен любящий, кто-то, за кого можно уцепиться, кем можно любоваться, с кем можно делиться горем и радостью. Только любовь способна заполнить пустоту внутри тебя. Только любовь способна увести нас от горькой реальности.
- Спасибо за урок, - почтительно благодарю я, – но мне уже поздно его усваивать. Вы же сами сказали об этом. Так куда же я все-таки попал?
- Дорогой мой, - говорит ангел – дирижер. – Здесь и рай, и ад, точно как на земле: рай для наших стариков и ад – для девиц. Каждый получает то, что заслужил…. Но извини, - он бросает меня одного, возвращается к оркестру и решительно меняет "пластинку" на танец быстрый, даже стремительный танец.
Господи, сколько жизни в этих стариках и как измучены девицы, сгорающие на огне старческой страсти.
И я оказываюсь внизу втянутым в водоворот бешеного танца…. Нет, это не по мне. Трудно дышать, задыхаюсь….
Просыпаюсь, уткнувшись носом в подушку. Рядом со мной – никого, а за окном утро: петушиное, тарахтящее мотором трактора несуетное утро маленького городка.
В дверь громко стучат.
- Войдите, - разрешаю я.
Входит старик - столяр. Он поворачивается спиной ко мне и дает сигнал кому-то невидимому. Двое грузчиков вносят в комнату стол: отлично сработанный, крепкий, новый стол. Стол для двоих.
Грузчики уходят, но тут же в комнате появляются люди с подносами. Мгновение – и стол уставлен всевозможными яствами и большим штофом с прозрачной жидкостью.
- Присаживайся, - говорит мой прапрадед. – Обмоем этот стол, иначе он не прослужит людям долго.
- Но с утра, – пробую я возразить.
- Кто тебе сказал, что сейчас утро? – старик подходит к окну и задергивает шторы. – Вот и наступил вечер…. Садись же, я голоден, - он разливает жидкость из бутылки в глиняные кружки. – Холодная, - говорит мой прапрадед, - даже ледяная из погреба. Советую сразу закусить селедочкой и лучком.
Мы выпиваем. Шторы старик задергивает не до конца. В проем входит сияющим кликом солнечный луч. Прапрадед внимательно следит за мной.
- Молодец, - говорит он. – Хоть что-то ты умеешь…. Мы, хасиды, говорим так: «Человек – прах и в прах возвратится. А между тем и этим неплохо бы выпить». Правда, замечательно!
- Чистая правда!
- Ну, разливай, - говорит старик. – Штоф тяжелый, а мои руки уже не те, что были раньше…
- Что такое любовь? – спрашиваю я, осмелев после первой порции хмельного.
- Ты задаешь вопросы, на которые нет ответа, - улыбается мой прапрадед. – Впрочем, другие и не стоит задавать… Я скажу тебе так: то, что вы называете любовью, это не любовь. То, что вы называете любовью, может быть чем угодно, но только это не любовь. Это может быть секс. Может быть, жажда обладать. Может быть бегством из одиночества. Может быть, зависимость или жажда власти. Это может быть чем угодно – но это не любовь…. Наливай!
Разливаю.
- За любовь, - говорю я.
- Согласен, - кивает старик, и мы чокаемся. – Знаешь, сын Лейзера, - говорит, выпив, мой прапрадед. – Ты уверен, что для любви нужны двое, но это не так. Там, где отношения, это не может быть любовью. Когда встречаются два «я», неизбежен постоянный конфликт. Выходит, то, что вы называете любовью, это постоянная борьба. Бывает, вы устали и не боретесь, но вот отдохнули – и снова готовы к драке…
За окном музыка – духовой оркестр. Марш выдувают трубы: фальшиво, но громко. Первым у окна оказывается мой прапрадед, за ним останавливаюсь я.
Жидкая толпа граждан марширует за оркестром. В руках у марширующих плакаты и транспаранты. Белым по красному:
ГАНЬБА!
ПЕРЕД!
МЫ ПЕРЕМОЖЕМ!
ГЕТЬ!
ДАЕШЬ ТРУБЫ! – этот плакат несет мой знакомый мастер, занятый ремонтом фонтана.
- Революция, - говорит старик. – Веселое дело?… Нет, больше печальное…. Пошли на улицу. От революции не спрячешься. Она тебя найдет, где угодно.
Мы маршируем, спотыкаясь, то и дело сбиваясь с ноги. Народ в толпе грубый, мрачный, только я и мой прадед никак не можем побороть хмельного веселья.
- Ты пытаешься владеть другим, - бормочет старик. – Он пытается владеть тобой. Это не любовь. Это политика, игра во власть. Вот почему столько несчастий из-за любви. Если бы все это было любовью, земля должна была бы давно стать небесами.
- Да здравствует революция! – кричит нам в лицо здоровенный верзила. – Вся власть нам!!!
- Бери, - не спорит старик.
И верзила оставляет нас в покое.
- Революционер не духовен, - бормочет мой прапрадед. – Он хочет изменить все вокруг, только не себя. Он считает, что когда изменятся другие и мир станет чище и прекрасней. Революционер живет мифом и иллюзией. Вот почему все революции ни к чему не привели, да и не могли ни к чему привести, кроме кровавого хаоса…. Ура!!! – вдруг кричит истошно мой прапрадед. – Вся власть столярам!!! – и танцует. Сколько же сил в этом старике!
На прапрадеда моего никто не обращает внимание. Наверно потому, что я один вижу моего предка, и слышу его только я. Старик перестает танцевать и шепчет мне на ухо: «Знаешь, как познать сладость любви? Попробуй полюбить весь мир. Полюби этот обычный мир необычной любовью. Надо жить в этом мире, цвести в нем, не пытаясь никуда скрыться…. Твой отказ от мира – это всего лишь неудача в любви. Твою любовь постигла неудача. И ты стал скучен и глуп.
- Согласен любить весь мир, - пошатнувшись, рапортую я. – Но на первое место ставлю женщину.
- Это твое право, - застыв на месте, произносит торжественно мой прапрадед и поднимает вверх узловатый палец. – Священное право.
Тем временем, толпа останавливается на площади у мертвого фонтана «Дружба народов». Ораторы столбиками торчат на помосте. Черный динамик транслирует речи. Я слышу повторение лозунгов в расширенной интерпретации.
Затем происходит нечто странное. Толпа начинает разоблачаться, швыряя на землю наглядную агитацию. Кто-то сбрасывает с себя всю одежду, кто-то остается в исподнем. Откуда ни возьмись, появляется рослый мужик с пистолетом-стартером. Он беспорядочно палит из него в небо, как пьяный ковбой.
И толпа послушно срывается с места. Мчится, смыкая ряды, втекая в узкий переулок.
Ищу глазами моего прапрадеда. Он пропал….
Нет! На выходе из площади вижу его сутулую спину. Бегу за стариком.
- Все, кончилась революция, - говорит он. – Нужно отпраздновать. Там у нас что-то осталось?
- Непременно.
- Ты пойми, сын Лейзера, - говорит старик, когда мы вновь оказываемся за столом. – Хасид – не революционер. Он – бунтарь. Хасиду плевать на структуры общества, государства, правительства. Для хасида важен он сам. Хасид – одиночка. Он сам себе революция.
Площадь за окном пуста, если не считать мастера в черном сатиновом халате. Оказывается, он и не думал бежать куда-то, постыдно оголившись. Прислонив свой плакат к бортику разрушенного временем бассейна, он стоял у бетонной стены с надписью ФОНТАН ДРУЖБА НАРОДОВ и громко молился, обратив лицо к небу.
- Господи! – кричал мастер. – Я не прошу у тебя богатства и здоровья, не прошу даже счастья для моих детей. Прошу тебя пошли мне только трубы пластмассовые, водопроводные для ремонта этого фонтана. Услышь меня, Господи! Такой пустяк для тебя – эти проклятые трубы!
- Как можно, - говорю я прадеду, - просить у Всевышнего пластмассу. Какое отношение имеет Всесильный к химии?
- У Бога просить можно все, если ты искренен перед ним и собой.
И тут мы слышим звук мотора. Вертолет гигантской стрекозой летит над городом и несет в стальной петле связку водопроводных труб. И, как раз, над площадью, над мастером и мертвым фонтаном, пластмассовые трубы, выскользнув из петли, летят к земле.
Трубы обрушиваются на мастера, как копья и молнии с неба, но не задевают его, не причинив вреда плоти. Трубы радостно подпрыгивают на тверди брусчатки, словно знают, что выбрали для падения место, где они больше всего нужны.
И счастливый мастер, подхватив одну из труб с земли, обнимает и целует ее, прижимая к груди, как родного, долгожданного ребенка.
Мы снова на площади. С интересом наблюдаем за радостью мастера по ремонту фонтанов.
- Смешной человек. Одним фонтаном меньше, одним больше, – какая разница, - сказал я старику.
- Нет, я не твой прапрадед, сын Лейзера, - вздохнул, ковыляя прочь, старик.
Я попытался догнать его, но не смог. Чем быстрее я шел, тем дальше от меня оказывался старик – столяр, а когда я побежал с криком и в отчаянии, он и вовсе исчез, растворившись в сизых сумерках летнего вечера.
Кладбище, льет дождь. Ищу под дождем своего прапрадеда. И он стоит у своей собственной могилы, где сохранились слова на замшелом камне: ЗДЕСЬ ПОГРЕБЕН РЕБ ИСРАЭЛ, ПОКОЙНИК, УМЕРШИЙ ПРИ ЖИЗНИ.
Тяжело дыша, останавливаюсь рядом со своим предком. Старик – столяр бормочет, склонив голову: "Смертник сидит в повозке, влекомой двумя лошадьми, которым известен путь к виселице…. Эти лошади зовутся День и Ночь, и как скачут они, как несутся….
- Наконец-то, - говорю. – Я нашел тебя.
- Не надо бегать, когда что-нибудь ищешь, - сердито бормочет старик – столяр. – Думать надо, а не бегать.
- Но ты… вот ты, здесь….
- Ничего удивительного, сын Лейзера? – говорит мой прапрадед. – На этом месте я бываю часто… Собственно, я здесь родился во второй раз.… И знаешь, что я тебе скажу: пока рождаются дети, есть надежда, что Мессия придет. Пока рождаются дети, вопреки всему и умирают старики.
- Пусть все живут вечно, - говорю я.
- Нет, ты все-таки глуп, даже очень, - вздыхает мой предок. – Земля мала. Нужно уходить, чтобы освободить место тем, кто приходит. Бессмертие там, в безграничном пространстве, - он поднимает руку к небу. – Скажу тебе проще: за смертью на этой планете - великая справедливость: если не будут умирать старики, перестанут рождаться дети. Лишь умирая, зерно способно дать росток…. Обними же ее!
Тут я вижу, что рядом с нами стоит девушка в легком платье. Озноб мучает беднягу Лилит. Ей так холодно под дождем.
Я обнимаю девушку, прижимаю ее к себе, и Лилит успокаивается, не дрожит больше. Как немного нужно замерзающему человеку.
Мы стоим на кладбище, у могилы моего прапрадеда, а сам он уходит прочь, на зов духового оркестра….
Оркестр гремит на площади у действующего фонтана. Трубы, подарок небес, выбрасывают к облакам мощные струи воды. Такие мощные, что солнце превращает в радугу россыпь капель.
Народу на площади! Похоже, здесь собрались почти все герои этой фантастической истории. Вот погорелец - Шимон и его большое семейство устраиваются за столом. Портной, бросивший вызов Богу, тоже явился сюда, захватив домочадцев. Он разговаривает о чем-то с шофером автобуса. Принц, сын нищего короля, владельца замка, медленно танцует, обняв неизвестную девицу, а сам король, все еще в рубище, но с короной на голове царственно, удовлетворенно наблюдает за танцующим сыном.
Малыш, и на этот раз не забывший зонтик, носится по площади, словно старается соединить тех, кто все еще одинок в этом мире, возница бросает поводья, идет к столу…. Сам мастер в костюме и при галстуке стоит гордый рядом с фонтаном, не обращая внимания на то, что водная пыль омывает его счастливую физиономию.
А какой стол появляется на площади: длиной в сто метров, не меньше, бесконечный стол. Во главе стола сидит мой прапрадед - столяр, его автор, а дальше иная, ленивая публика, предпочитающая танцам выпивку и закуску.
Особый танец одиночек, похожий на страстную молитву, исполняют хасиды. На этот раз все они в белом. Сколько неутомимости, силы, радости в танце хасидов…
Я не так мудр и не так силен, как они. Я медленно танцую, обнимая Лилит. Рядом пейсы, лапсердаки, бороды, мини и модные прически, вижу молодых людей в джинсах, ведущих за талию томных девиц. Площадь танцует под странную музыку, не менее странную, чем это собрание людей у фонтана.
Олень появляется на площади. Он бродит у фонтана, гордо поднимая над головой отросшие ветвистые рога.
Я танцую, обняв Лилит…. Слышу, будто вплетенный в мелодию танца, перестук колес.
- Как медленно идет поезд, - говорит девушка в легком платье. – Наверно, он никогда не сможет увеличить скорость.
Не спорю с ней. Я любуюсь улыбкой девушки и думаю: нет прекрасней зрелища на свете, чем эта улыбка.
