ТОСКУЮЩИЙ ПО КОЛЫБЕЛИ
Окрестность Иерусалима. Рощи
итальянских сосен, выгоревшие под летним солнцем травные холмы, поселок
одноэтажных «французских» домиков: две комнаты, холл с кухней. Небольшие
участки у каждого домика. В таких поселках, чаще всего, живут немолодые
репатрианты без детей.
Два нехитрых строения рядом: дом
Капланов и дом Гуревичей. Яков Каплан и Борис Гуревич переговариваются,
разделенные невысокой зеленой изгородью.
- Ни рассвета тебе, ни заката, -
вздыхает Яков. – Свет включился – день, выключился – ночь. Ты такие слова
помнишь: светает, сумерки.
- Какой тебе еще закат нужен после
шестидесяти? – невесел Гуревич. – Вся наша жизнь сплошной закат.
- Даже птицы возвращаются туда, где из гнезда вылупились – с жаром
произносит Яков. – Я в России был молод, здоров и счастлив! Это ты можешь
понять?
- Счастлив он был, – иронизирует
Борис. – Мало тебя, жидовскую морду, гнобили.
- Представь себе, что мало, –
защищается Яков Каплан. – Родина – есть родина, а другой такой быть у человека
не может.
- Чего же ты сюда явился, – бурчит
Гуревич. – Жил бы в своей колыбели революции.
- Вот это ты прав, в натуре прав, -
вздыхает Яков. – Это я сдуру. Жену, сына послушал. Каюсь, Боря, пили меня на
части ржавой пилой, режь тупым ножом, проткни вилкой…
- Ностальгия у тебя, как факт, - Борис у виска пальцем крутит. – Болезнь
такая, психическая.
Окна холлов строений Якова и Бориса
друг против друга. За одним окном стоит жена Якова – Софья, за другим супруга
Бориса – Роза. Смотрят они на спорящих мужей не без тревоги. Покаяние Якова
смягчает их лица. На этот раз до серьезного конфликта дело не доходит.
МЯГКИЙ ЛИСТ
Дома Яков Каплан достает из футляра аккордеон. Спор с соседом разбередил
его тоскующее сердце. Сам себе аккомпанирует Яков и поет хорошим голосом:
«Давайте негромко,
давайте в полголоса,
Давайте простимся
светло.
Неделя, другая, И мы
успокоимся,
Что было, то было,
прошло.
Конечно, ужасно, нелепо, бессмысленно,
О как бы начало вернуть.
Начало вернуть
Невозможно, немыслимо.
Ты даже не думай, забудь».
Жена Якова бренчит посудой в кухонном отсеке. Софья и обращается к мужу,
демонстрируя полное равнодушие к его музыкальным талантам.
- Мне так кажется, - говорит она, -
что родина наша с тобой тут не причем. Просто ты как любил свою Катю, так и
любишь. Живую, мертвую – тебе все равно.
Яков перестает играть и петь.
- Хвойные везде хвойные, - говорит он, - а вот лист здесь жесткий, будто
влагу терять не хочет, а в России мягкий, нежный. Особенно у березы в июне.
- Ты мне зубы не заговаривай, –
морщится Софья.
Яков говорить тогда перестает и
продолжает игру и пение:
«Ах, как это мило,
Очень хорошо.
Плыло, и уплыло,
Было и прошло...»
В таком свободном стиле и общаются
эти немолодые люди.
КОРОТКАЯ ДОРОГА
От поселка до Иерусалима минут
двадцать езды автобусом по красивейшей, горной дороге. Город на холмах открывается
внезапно, словно протягивает к Якову руки, открытее для объятий. Якова Каплана
красоты столицы Израиля не интересуют. Он дремлет, прикрыв глаза.
У ДОКТОРА
В самом городе он посетит медицинский центр, своего «семейного»,
русскоязычного врача. Тот недоволен анализами Каплана.
- Пугает меня твой холестерин, -
говорит доктор. – Пей таблетки…. и давление… Нет, Яша, так нельзя. Нужно
лечиться.
- Вылечи меня, Фима, от тоски
смертной, - поднимается Каплан. – Дай
рецепт.
- Да ну тебя, – отмахивается врач,
опоясывая лентой от аппарата кровяного
давления руку Кантора. – Кто о чем, а
вшивый о бане…. Нитроглицерин носишь с собой?
- Обязательно.
- Смотри, Яков, допрыгаешься до инфаркта.
- Какое там прыгать – еле плетусь, - утешает доктора Кантор
ПРОГУЛКА ПО ГОРОДУ.
Тем не менее, Яков в автобус не садится. Идет пешком, причем достаточно
бодро. Масличная гора, Гефсиманский сад. В саду этом подрабатывает гидом сын
Кантора - Вениамин. Он ведет группу паломников из России, издалека замечает
отца, поднимает руку с растопыренными пальцами. Еще минут пять он будет занят.
-Перед вами Гефсиманский сад, -
рассказывает Вениамин. - До наших дней сохранилась лишь часть сада библейских
времен, однако до сих пор цветут восемь олив, посаженных еще в I веке н. э. В
христианстве Гефсиманский сад почитается как одно из мест, связанных со
Страстями Христа, и является местом христианского паломничества. В саду
находится также Гефсиманский грот, в котором молился Христос, когда он удалился
от апостолов….
Это то, что слышит Яков. Он уходит к
тому месту Масличной горы, откуда открывается один из красивейших видов на
Иерусалим.
КОТЕЛЬ
В старенькой «субару» Вениамин за
рулем. Яков рядом.
- Слушай, Венька, - говорит Кантор.
– Есть у меня к нашему Богу просьба. Так, по мелочи, совсем не сложно помочь.
Поможет, как думаешь?
- У Котеля тормознуть? – вместо
ответа спрашивает сын.
- Ну, а я о чем? – бурчит Яков.
Стена плача. Яков Каплан в кипе вполне органичен. Рядом с ним солдат
молится, за ним ортодоксы в черном. Яков молится не умеет, но записка у него
готова. Ищет Яков только место в щели между камнями, где ее лучше пристроить.
Находит.
СЫН И ВНУК
Сын Якова не только гид, но и художнику. Стены
мастерской увешены городскими пейзажами и полотнами на национальную, еврейскую
тему.
- Просто ты, отец еврей плохой, по
натуре не путешественник, а домосед, - говорит сын, устраивая скромное застолье
на шатучем столике. Выпивают они по рюмке, закусывают со вкусом. – Настоящий
еврей всегда в дороге, - показывает на одну из своих работ художник.
- Скоро пути конец. Помру скоро,
Веня, - сообщает сыну Каплан. – Все меня здесь душит… Скука в натуре…. Отсюда всякий
там холестерин и стенокардия.
- Ну и возвращайся, чего мучиться, -
говорит сын. – Нинка там в порядке, поможет.
Шумно появляется сын Вениамина и
внук Якова - Лев. Ему так положено появляться, он в хаки и с автоматом. Говорит
Лев по-русски, но с сильным акцентом.
- Предкам, шалом!
Дед с внуком обнимаются и целуются.
- Мать видел? – спрашивает у сына Вениамин.
- Видел, обязательно.
- Что хочешь: есть, спать, к невесте? – снова задаёт вопрос художник.
- Спать, - признается Лев.
- Ну и давай, потом поговорим.
- Вы пьяницы русские, - замечает бутылку Лев.
- Вали, вали отсюда, – гонит сына художник.
Дождавшись ухода солдата, Вениамин снова разливает спиртное по рюмкам.
Чокаются, выпивают.
- Я бы может и попробовал вернуться,
- говорит Яков. – Софа ни в какую. И слышать не хочет. Родина предков и все
такое. Любит она Израиль.
- Мама бы, светлой памяти, за тобой без разговоров, куда угодно, – говорит сын
Якова.
Сам Яков только вздыхает в ответ
МЕСТО СВИДАНИЙ
Вечером, при фонарях, возвращается Кантор в свой поселок. Борис Гуревич
невидную собачонку выгуливает. Собачка рада Якову.
- Опять наклюкался, - хмурится
сосед.
Якова ноги плохо держат. Плюхается
он на скамейку.
- Все-таки собака умнее человека, –
говорит Каплан. – Твоя Дуся ко мне с приветом, как к родному, а ты жить
учишь.
- Я что? Вот Сонька тебя поучит, -
обещает Гуревич, убирая какашки собачонки в пластиковый пакет.
- Ей можно – жена законная, - вертит
указательным пальцем Каплан. – А ты кто – сосед…. Все учат…. Вот у моего сынка
– Вени мама русская была, а он меня учит: кто еврей, а кто нет…. Давай лучше
поцелуемся?
- Да пошел ты! – сердится, уходя,
Гуревич.
- И пойду, – бормочет Яков. – Вот только
отдохну немного – и пойду.
С отдыхом не получается. Исчезает Гуревич, но появляется жена Якова.
Молча садится она на скамейку рядом с мужем. И не думает Софья учить
Якова жизни.
- Помнишь…. Этого, Двуликого Януса в
Летнем саду? - бормочет Кантор. – Я там всегда свидания назначал. Сидишь, ждешь
– и на двуликого смотришь.
- Пошли спать, – говорит,
поднимаясь, Софья.
- Еще свет не выключили, еще день, -
сомневается Яков.
- А фонари горят – значит, ночь, -
говорит Софья.
- Ладно, тогда пошли, - не спорит
Яков.
И вот они идут к своему
«французскому» домику. Яков при этом опирается на жену, как на посох.
ВИЗИТ К СОСЕДУ
Утром навещает Кантор соседа.
- Ну, чего тебе? – хмурится Борис,
занятый нехитрым делом: сменой батареек в настенных часах.
Ничего, просто так, - присаживается к столу Яков. – Пожелать хочу доброго
утра.
- Знаю я твои пожелания, - Гуревич
достает из холодильника банку с пивом, ставит ее перед соседом.
- Ты настоящий друг, - ловко
открывает банку Каплан, пьет с жадностью.
Борис возвращается к работе. Ничего
у него не получается – никак не может крышку отодвинуть, ковыряет ее тупым
столовым ножом – все тщетно. Яков забирает у соседа «инструмент». Легко
открывает крышку, меняет батарейки, пристраивает часы на стену.
- Считай, первый вызов за сегодня, -
вздыхает Яков. – Одно развлечение – чинить технику по домам. Тоска.
- Ну, да, Станиславский, музеев ему
не хватает, театров, - ворчит Борис.
- Ты думаешь, я часто в театр
ходил? – вздыхает Яков. – Раз в два года, не чаще. Но он рядом был, на соседней
улице, театр-то. А музеев сколько! а
теперь будто на выселках живем, будто сослали под старость на 101-ый километр!
- Да ты что говоришь, блоха
поганая! – заводится с пол-оборота Борис Гуревич. – Для тебя Святая земля –
101-ый километр. Ты думай, что говоришь! И кто тебя сюда звал? Сидел бы в своем
Питере, жрал дерьмо лопатой, и не вякал.
- В Питере нет дерьма, - тяжко
вздыхал Яков, - а есть памятники искусства… Что бы ты понимал…. А жили мы в
центре, но двор был большой, с садом. Посмотришь из окна, а за ним клены
могучие и березы. Одна старая, две молодые.
- Опять завелся! Берез ему не
хватает! – орет Борис Гуревич. – Скажи спасибо, что антисемиты тебя на этой
березе не повесили.
Жена Гуревича Роза считает, что конфликт может
в любой момент перерасти в очередную ссору и решительно «переворачивает
пластинку»:
- Я на обед «шейку»
фарширую, – говорит она Кантору, – приходите с Софой.
- На кой Яшке твоя «шейка», – бормочет
Борис. – Ему, как факт, стакан водки да хвост селедки на газетке под березой –
и все дела.
ПРОГУЛКА В ЛЕСУ
Прогуливается Кантор по сосновой
роще, вблизи поселка. Хвойным духом
дышит. Выходит он к месту для отдыха: стол, скамьи. На скамье сидит подросток –
весь в черном, пейсы, шляпа – читает Книгу.
Каплан к этому столу и присаживается.
- Лес без подлеска – пустое место, –
сообщает он подростку. – Одна сушь в натуре под ногами – тоска.
Подросток не понимает Якова. Он на
него косится, с некоторым даже испугом.
-А тут идешь – мох зеленый под ногами, черничник,
цветы, травы – благодать, - продолжает Кантор.
- Ло мавин, - пробует улыбнуться
вежливый подросток.
- Не понимаешь, - вздыхает Кантор. –
Да как ты можешь такое понять.
Уходит Яков по земле, устланной
теплым ковром из высушенных на солнце сосновых игл.
В КЛУБЕ
Развлечений в поселке немного. Здесь
высока цена таланта Якова Кантора. Вечером, в шаббат, на площадке в небольшом
парке собираются русскоязычные граждане и танцуют под аккордеон и голос Якова.
«Ночь коротка,
Спят облака,
И лежит у меня на ладони
Незнакомая ваша рука.
После тревог
Спит городок.
Я услышал мелодию вальса
И сюда заглянул на часок…»
Танцуют немолодые русскоязычные граждане. Особо кружится не получается, но
есть и таланты со здоровыми ногами.
Борис подсаживается к Якову.
- Яшка, хватит нудить, давай
что-нибудь наше, еврейское.
- Так это тоже не совсем чужое, –
продолжает играть Кантор. – Слова Долматовского, музыка Фрадкина.
- Они, как факт, были членами партии
большевиков, - решает Борис. – Давай что-нибудь беспартийное.
И Яков, без особых проблем,
переключается на «7 40». Только теперь он не поет, а только растягивает меха.
О БЕРЕЗОВОМ ПУХЕ
Яков Кантор сидит у компьютера. На
экране монитора информация о березе: картинки, текст. Читает, рассматривает
березовые пейзажи Яков и улыбается прочитанному и увиденному.
- Софа! – зовет он жену. –
Представляешь, никогда бы не подумал: на свете 100 видов берез. Даже в
Дагестане растут, а это субтропики.
Софья появляется за спиной Якова.
- Помнишь, на даче, заснул в кресле
под березой, - все еще улыбается Кантор, – а проснулся весь в пуху. Я, дурень,
со сна подумал, что снег выпал. Помнишь?
- Ты, Яшка, совсем, - уходит жена. –
Делать мне больше нечего, как о такой ерунде помнить.
- Это, Софа, не ерунда, - вздыхает
Кантор, - когда человек просыпается, а он весь в пуху березовом.
Вот он находит особо красивую
картинку березовой рощи. Ей и любуется.
В ОРАНЖЕРЕЕ
Магазин – оранжерея. Каких только
растений здесь нет, птички щебечут, фонтанчики журчат, но нужного товара Кантор
не находит. Бродит он по зеленому царству без толку. Бродит, видимо, так долго,
что подходит к Якову продавец. Разговор у них идет на иврите. Иврит у Кантора
плохонький, но проблему свою он излагает внятно.
- Могу я вам помочь? – спрашивает
продавец.
- Березу ищу, - говорит Яков. – Не
важно какую, хоть в горшке, а нету.
- Что такое береза? – удивлен
продавец.
- Дерево такое, - Яков вытаскивает
из кармана фотографию. – Смотри. Красота какая!
- Да, красиво, но в Израиле такие
березы не растут, - говорит продавец, возвращая фотографию Кантору. – Могу
предложить оливу. В этом месяце продаем со скидкой.
- Да на кой мне твоя олива, - грубит
по-русски раздосадованный Яков. - Ты пойми, дурья башка, береза – это праздник
души, а твоя олива –масло на сковородке!
СПОРЫ В КЛУБЕ
В поселке клуб имеется для игр
коллективных, диспутов, встреч, концертов. На этот раз русскоязычные граждане
(дюжина граждан) спорят о политике.
- Какой, Натан, может быть мир в
обмен на землю, если у нас земли этой с гулькин нос! – шумит Борис. – От
территорий до моря 20 кеме. Ты думай, что говоришь!
- Боб, не залетай, не залетай, Боб!
– спорит Натан. – Не везде двадцатник, не везде. Ты одно пойми: не бывает мира
без компромисса.
- Да ну тебя, – отмахивается Борис,
садится рядом с Яковом, с ним и продолжает спорить по инерции: - И с кем,
договариваться-то, с кем? Им все подавай, всю страну, а мы куда?
- Проблема, - бормочет Яков, но
видно, что политика его мало интересует.
Натан, тем временем, продолжает свой
доклад:
-
Израиль возвращается к границам, существовавшим до Шестидневной войны,
однако ряд территорий поменяют свой статус по сравнению с 1967 годом….
- Слушать тебя не могу! – кричит
Борис.
- Не слушай, кто велит, -
отмахивается Натан. Продолжает: - Иерусалим будет разделен, а его восточная
часть перейдёт под палестинский суверенитет. Еврейские районы западной части
города останутся под израильским суверенитетом. Храмовая гора уйдёт под
палестинский суверенитет, Западная Стена (Стена Плача) остается за Израилем. На
Храмовую гору будут иметь доступ посетители всех вероисповеданий. Свобода
доступа будет контролироваться международными силами. …
- Понимаешь, земля должна быть
прохладной, даже летом, - шепчет на ухо Борису Яков, – не терпят корни березы
тепла, но у нас-то зимой даже снег выпадает.
- Отстань! – хмурится Борис. – Ты
только послушай, что он мелет?!
А «мелет» Натан вот что: «У Израиля
останутся также Гиват-Зэев, Маале-Адумим и Гуш-Эцион. Поселения Ариэль, Эфрата и Хар-Хома, а также
часть пустыни Негев, прилегающая к сектору Газа, передаются палестинцам в обмен
на некоторые территории на Западном берегу. …»
- Бред! – итожит услышанное Борис.
Натану же зачем-то потребовалась
мнение Якова.
- Яша! - поворачивается к Кантору
докладчик. – Вот ты всегда молчишь, как чужой. Скажи хоть слово людям.
- О чем сказать-то? – растерян Яков.
- Ну, есть у тебя свое мнение? –
спрашивает Натан. – Говори, а мы послушаем.
- Не знаю, - мнется Яков. – Могу
только рассказать…
- Говори, говори, - поддерживает
Кантора Натан. – Говорить легче, чем петь и на аккордеоне.
- Я тут одну историю прочел, -
поднимается Яков. – Очень она мне понравилась. Рассказать?
- Давай, если по делу.
- Может и по делу, - обещает Яков. –
Тут один помер. Нормальный мужик – грехов навалов и дел хороших тоже. На том
свете архангел мнется – не знает, куда его: в рай или ад? Мужик любопытный
попался. Он и говорит: давай сначала в ад. Ну, привели его в чистое поле, а
посреди этого поля котел на костре с горячей похлебкой….
- Погоди, - сердит Натан. – Причем
здесь твоя похлебка?
- Как хотите, – без обиды садится
Кантор.
- Пусть доскажет! – поддерживают его
из зала. – Давай, Яша!
Снова поднимается Яков.
- А вокруг котла стоят покойники -
грубые и злые до невозможности. У каждого в руке ложка в полметра длиной, а
браться только за конец ложки можно, за ручку. Ближе к черпаку не возьмешь –
горячо. Вот несчастные и мучаются от голода – никак похлебку в рот отправить не
могут. Не понравилось в аду мужику. Велел себя в рай вести. Шли недолго. Тут же
в поле та же картина: костер, котел с варевом, ложки длинные, только народ
вокруг котла сытый и довольный, потому что ложками этими они сами не едят, а
друг дружку кормят.
Садится Яков.
- Все что ли? – хмурится Натан.
- Все, а что еще?
- А причем тут «Женевская
инициатива»?
- Не знаю, - честно признается Яков.
– Вроде не причем.
ДОРОГА ДОМОЙ
Домой они возвращаются вместе,
втроем: Яков, Борис и его собачонка.
- Грош цена этим международным
силам, - все еще горячится Борис. – Арабы только на них цыкнут, они и хвост
подожмут. Я твою историю так понял: мы друг друга кормить умеем, а они – нет –
вот и маются.
- Может и так, - не спорит Яков. –
Я, Боря, знаешь, о чем еще подумал: вот утречком вышел в холл кофею попить, смотрю на
садик, а там две березки растут, листочками шепчут.
- Вражина этот Натан, - не слышит
соседа Борис. – Таких убивать надо!
Тут собачонка Бориса снова справляет
свои дела и приходится Гуревичу переключиться на уборку фекалий.
- А в рай знаешь кого пустят? -
поднимает от уборки голову Борис. – У кого правнуки есть – тех наверняка, а,
если только внуки, вопрос.
Домик Гуревича близко. От
домика жена Бориса – Роза зовет Кантора.
- Яков, зайди!
- Зайдем, - отзывается Кантор. - Когда чужие жены зовут, грех отказываться.
ССОРА
Дома у соседа он занят ремонтом старого,
громоздкого фена. Разложив части этого нехитрого аппарат на столе, ремонтирует,
сдвинув очки на кончик носа. Борис рядом сидит бесполезным соглядатаем. Яков
работает и под нос себе бормочет музыкально. Борису не нравится такой расклад
сил.
- Ты бы хоть не ныл, - поднимается
он.
- Знаешь, Борь, какая между нами разница? – спрашивает Яков уходящую спину
соседа.
- Это какая? – останавливается и поворачивается Гуревич.
- Я всю жизнь ремонтировал утюги,
пылесосы, телевизоры, а ты их продавал. Я значит по ремонту, ты по продаже. Но нет,
Борь, – это не разница. Я при работе всегда пел, а ты деньги считал. Вот в чем
дело.
- Выходит, я – сволочь, а ты –
человек! Так? – свирепеет Гуревич, еще не остывший от прежней баталии.
- Примерно так, - невозмутим Яков.
- Роза! – поворачивается к жене Борис. – Заплати ему за работу. И чтобы я
этого гада больше в своем доме не видел.
БЕСЕДА С ДОЧЕРЬЮ
Технически Яков вооружен. Вот он сидит перед экраном компьютера и
разговаривает по скайпу со своей дочерью. Дочери 43 года и живет она в
Петербурге. Окно за спиной дочери залито дождем.
- Дождик, - говорит Яков.
- Всю неделю льет и льет, - жалуется дочь. – Ну, ты что звонишь?
- Помолчи, а? – просит Кантор.
- Чего это?
- Дай дождик послушать, открой окно.
- Ладно, молчу, - дочь отходит к окну, распахивает створки. Кантор слушает
шум дождя. Дочь, тем временем, возвращается к компьютеру. – Ну, доволен?
- Спасибо….Пора на крыло, - говорит Яков.
- Лети…. Прислать денег? – спрашивает дочь.
- Нет, спасибо, я всего-то на неделю.
- Как Софа? – спрашивает дочь.
- Я вот она, - появляется перед камерой жена Кантора. – Твой отец сошел с
ума. Нашел время, когда лететь в Питер….Приспичило ему. Нин, пить ему не давай
и смотри, замерзнет он там у вас.
- Отогреем, - обещает дочь.
Потом они сидят друг против друга: Яков и Софья.
- Чемодан с собой возьмешь? – спрашивает жена. – Или рюкзак?
- Лучше рюкзак, - решает Кантор. – Люблю, когда руки свободны.
- Не думай, я понимаю, - помедлив, говорит Софья. – В октябре двадцать лет,
как умерла Катя.
- Пятнадцатого, - уточняет Яков. - Свитер возьму. Плащ Нинка даст. Он как
висел в шкафу, так и висит. Знаю точно.
- Может и снег пойти в октябре,
запросто, - говорит Софья.
- Это вряд ли, - сомневается Яков.
ПЛАЧ ДОЖДЯ
В клубе что-то вроде проводов Якова.
Народу много, гораздо больше, чем на недавней склоке на политические темы.
Кантор перед народом сидит, играет
на аккордеоне и поет романс Окуджавы и Шварца:
«Жаркий огонь
полыхает в камине,
Тень, моя тень на холодной стене.
Жизнь моя связана с Вами отныне,
Дождик осенний, поплачь обо мне.
Дождик осенний, поплачь обо мне».
Тень, моя тень на холодной стене.
Жизнь моя связана с Вами отныне,
Дождик осенний, поплачь обо мне.
Дождик осенний, поплачь обо мне».
Очень жалостливый
романс. Глаза у публики на «мокром месте». Одна из дам откровенно всхлипывает и
слезы вытирает платочком.
«Сколько бы я не бродил бы по свету,
Тень, моя тень на холодной стене.
Нету без Вас мне спокойствия, нету,
Дождик осенний, поплачь обо мне.
Дождик осенний, поплачь обо мне»
В распахнутой
двери появляется Борис. В зал не проходит, так и остается в дверях: не слушать,
а подслушивать.
«Жизнь драгоценна, да выжить непросто,
Тень, моя тень на холодной стене.
Короток путь от весны до погоста,
Дождик осенний, поплачь обо мне.
Дождик осенний, поплачь обо мне».
«Жизнь драгоценна, да выжить непросто,
Тень, моя тень на холодной стене.
Короток путь от весны до погоста,
Дождик осенний, поплачь обо мне.
Дождик осенний, поплачь обо мне».
Потом у эстрады образуется что-то, вроде небольшой очереди. Искусство –
искусством, а у тела свои нужды. Яков принимает записки с текстом заказа.
- Это не пойму, - говорит он. – Что у нас валидола нету?
- Такого нет, - хмурится слезливая дама. – Тебе что жалко?
- Ладно, привезу, – вздыхает Яков, спрятав записку в карман.
Расходятся провожающие. Яков не торопится. Наверно потому, что в дверях все
еще стоит Борис.
- Ну, что пришел, мириться? –
спрашивает Кантор.
- Больно надо, - не сразу отзывается сосед.
- Дурак ты, Борька, - говорит Яков. – Дураком родился – дураком помрешь.
- А ты!... Знаешь, ты кто!? – выкрикивает сосед.
- Знаю, еще дурнее… Я, Боб, все про себя знаю…. Все, что положено.
Гуревич идет по проходу, поднимается на эстраду, помогает Якову спрятать
аккордеон в футляр.
- Это правильно, - бормочет он.
- О чем ты? – спрашивает Кантор.
- Ну, это… ты пел… «Короток путь от весны до погоста».
- Тут как идти, - поднимается Яков. – Мы же с тобой не торопимся, правда? Куда
нам торопиться?
НА ПУТИ К АЭРОПОРТУ
Дорога из Иерусалима к аэропорту. За рулем знакомой нам «субару» Вениамин.
Отец рядом с ним. Скрипит всеми суставами автомобиль, но едет.
- Нет, не понимаю, - говорит
художник. – Хочешь, я тебе целую рощу березовую изображу? На стенку повесишь,
будешь любоваться.
- Сынок, ты мастер, но без обид – не
хочу, - отказывается Кантор.
- Все одно – ерунду надумал, -
говорит сын. - Тебя на нашей таможне завернут. В Израиль зелень всякую не
пускают, только в вареном и сушеном виде. Какие саженцы? Это ты зря затеял.
- Может быть, - не спорит Яков. –
Риск – благородное дело.
- Ну, как знаешь, - говорит художник. – Слушай, а почему Софа с нами не
поехала?
- Проводы она не любит, - вздыхает
Яков. – Терпеть не может провожать. Раз даже сказала: «Помрешь раньше меня,
Яшка, на похороны не пойду».
- С тараканами у меня мачеха, -
решает Вениамин. – С большими и черными.
- Что есть, то есть, - не любит спорить Яков Кантор - такой у человека
характер.
Отметим еще одно происшествие на
дороге. Под горку как-то двигалась «субара», но на редком подъеме мотор машины
пыхнул сизым дымом и заглох.
Вениамин привычно вылезает из
автомобиля, открывает капот, склоняется над движком. Не сразу за его спиной
возникает Кантор.
- Каждый выезд, как подвиг, - жалуется сын. – Теперь понял, как я тебя
люблю?
Яков в любви объясняется по-своему,
отстранив художника, почти сразу устанавливает причину поломки.
- Ключ свечной есть?
- А как же.
За ремонтом Кантор спрашивает сына:
- Левка жениться не думает?
- Ты что, отец, рано ему, - удивлен
художник.
- Жаль, - вытирая грязные руки
ветошью, вздыхает Яков. – Говорят, у кого правнуки есть в рай пускают без
очереди…. Все, поехали.
Потом, в едущей машине, Яков говорит:
- Каждый выезд, Венечка, и должен быть подвигом. Если нет его – сиди дома.
- Знаешь, что я тебе скажу, – со скрипом переключает скорости художник. –
Ты такой хороший и умный, что даже противно. Я на твои похороны тоже не приду.
ВСТРЕЧА
Петербург. Аэропорт Пулково. Якова встречает человек незнакомый, средних
лет, лицом неприметен, фигурой внушителен. У груди держит встречающий картонку,
на которой и выведено крупно: КАНТОР Я.
- Привет! – говорит ему Яков. – Я –
Кантор.
- За мной идите, - роняет встречающий, поворачивается, уходит, ни мало не
озаботившись - следует за ним Яков или нет.
По пути незнакомец бросает картонку в урну. Кантор подбирает свою фамилию, обнаруживает
на картонке булавку и пристраивает картонку к воротнику куртки.
На стоянке ждет их черный джип. Незнакомец
забирает у Якова рюкзак и отправляет груз в багажник. Тут только он видит
«украшение» на груди Кантора.
- Это зачем? – хмурится незнакомец.
- Чтобы никто не перепутал, - серьезно отвечает Яков.
Незнакомец только плечами пожимает. Кантор намеревается занять место рядом
с водителем, но сидение завалено папками и бумагами. Перед Яковом распахивают заднюю дверцу.
Так и едут.
- Вас как зовут? – спрашивает Кантор.
- Семен я, – не сразу отзывается водитель.
- Вот скажите, Семен, почему так? – спрашивает Яков. – Жена меня не
провожала, дочь не встречает. Выходит, я никому не нужен?
- Нина Яковлевна на объекте, - басит водитель. – Авария там…. Теплосеть.
Центр города. Поет мобильник, водитель
протягивает аппарат Кантору. Яков слышит голос дочери.
- Да, Ниночка, встретил…. Все
отлично…. Нет, не устал…. Как там твоя авария?....Софа всегда в порядке… Да,
конечно, вечером поговорим…
Кантор возвращает мобильник
водителю.
- Не нужно, - отказывается Семен. –
Это вам.
Точечная застройка. Проезд во двор нового дома через шлагбаум. Кантор
делает безуспешную попытку забрать у водителя свою рюкзак.
Семен открывает дверь в квартиру,
пропускает вперед Якова. Проходит следом.
- Вот ключ, - басит Семен. – Кухня
там, продукты в холодильнике. Справитесь? Мне нужно ехать.
- Спасибо, что встретили.
- Не за что, – уходит Семен.- Работа
такая.
ВНУК ЯКОВА
Квартира дочери велика и роскошна.
Убрано помещение до полной, гостиничной стерильности. Только на кухне, в
раковине, гора грязной посуды. Ее и моет Яков. За его спиной появляется внук
Кантора – Леонид. Внуку восемнадцать
лет. Он брит наголо, широкие плечи обтягивает кожаная куртка, джинсы заправлены
в тяжелые ботинки.
За шумом воды Яков не слышит шаги
внука.
- Чего ты делаешь? Есть машина посудомоечная, - говорит Леонид.
- Не знал, – поворачивается Яков к внуку. – Здравствуй, Леня!
Внук на приветствие не отвечает, поворачивается и уходит. Кантор не
возвращается к недомытой посуде, присаживается к столу, думу думает невеселую.
Грохочет маршевая музыка. Поют
голоса бравые, но текст разобрать трудно.
Яков поднимается, идет на голоса по
коридору открывает дверь в комнату внука. Стены комнаты украшены смесью из
нацистской и националистической пропаганды. Есть, правда, и безобидная,
боксерская груша.
Теперь и голоса отчетливы:
«Это чурки – грязь и гнусь.
Мы от них
очистим Русь!
Встань, боец!
Пришел твой час.
Брат по крови –
ты из нас….»
Внук сидит у монитора, смотрит ролик. На экране бритоголовые скины избивают
ногами человека.
Яков стоит за спиной внука.
- Нехорошо лежачего бить, - спокойно говорит он. – Трое на одного, да еще
ногами.
Леонид резко разворачивается к деду
в кресле-вертушке.
- Чего ты приехал?! – кричит он. – Кто тебя звал?! Что тебе надо?!
Темно за широким окном холла, капли дождя на стекле. Яков за каплями
следит. Слушает негромкий голос дочери:
- Сам знаешь: сначала травка, потом
на иглу подсел…. Я уж и не знала, что делать. Погибал Ленька. У меня один сын,
и он погибал.
- Дождик осенний поплачь обо мне, -
бормочет Кантор.
- А эти не пьют, не курят, хранят
генофонд русской нации, - говорит Нина. – Он спортом стал заниматься, окреп. На
глазах стал другим человеком.
Нина сидит на диване. Видно, что
устала женщина сильно – никакой макияж не спасает.
- Дождик осенний поплачь обо мне, -
бормочет Кантор, поворачивается к дочери. - Пойду, пройдусь под дождиком.
- Зонт возьми в прихожей, -
напутствует его дочь.
В коридоре приостанавливается Яков у распахнутой двери в комнату внука.
Леонид изо всех сил лупит «грушу»
кулаками в боксерских перчатках. Яростно лупит, как врага кровного.
ДЕВИЦА НА ПАНЕЛИ
Народу на Невском проспекте много,
несмотря на дождь и позднее время. Яков, не торопясь, следует через Аничков
мост мимо коней Клодта. За Яковом следует тенью Семен. Кантор останавливается у
одного их коней и Семен тормозит.
Аптека, которая «24 часа» на углу Фонтанки и Невского – здесь Яков покупает
заказанное лекарство…
С пакетиком, битком набитым
валидолом и ношпой, выходит Кантор под дождь. Здесь его засекает девица тоже
под зонтом, одетая не по сезону и обращается к Кантору с акцентом, но на
правильном английском языке.
- Хело, мен! Ю вонт ту хэв а гуд
тайм?
- Чего? – не понимает Кантор.
- Так ты русский, – разочарованна девица.
- Почти, - не спорит Яков.
- А загорел так где?
- Где, где, в Караганде, - сердится, приглядевшись к девице и разобравшись
в ситуации, Кантор.
- Хороший город? – вплотную
приближается к Якову девица, не желая упускать клиента.
Здесь ее возвращает на исходную
позицию властная длань Семена.
- Пошла отсюда!
Девица не сопротивляется, не спорит, прячется под козырек навеса.
- Зря ты так грубо, - говорит Семену
Яков.
- Иначе не поймет, - басит Семен.
- А ты чего, тоже гуляешь?
- За вами… Нина Яковлевна попросила… Время позднее.
Теперь они идут рядом. Отходят недалеко.
- Слушай, - вдруг останавливается Кантор. – Ты пьющий?
- В меру.
- Я тоже…. Давай употребим…. Все-таки надо мой приезд отметить?
- Это можно, - согласен Семен. Он, кстати, без зонтика, словно никакая
непогода такой мощной фигуре навредить
не может.
- Только эту захватим, – помявшись,
предлагает Кантор.
- Кого?
- Ну, эту, у аптеки?
- Так она за деньги, - удивлен Семен такой прыти старого человека.
- Заплатим, – невозмутим Яков.
Употребляют они на кухне в тесной
квартире Семена. Выпито уже много. Кантор шумит на девицу.
- Нет, в натуре, ты бери псевдоним.
Татьяна – имя святое. Пушкина читала? «Я другому отдана и буду век ему верна».
А ты кто?
- Это как это «век»? Сто лет, что
ли? Столько не живут, - достает новую сигарету девицу.
- И курить бросай, - продолжает
воспитание Кантор. – Дети желтые от никотина родятся.
- Да ну вас, – отмахивается девица. Отмашка, судя по всему, забирает у нее
последние силы. Ложится Татьяна на диванчик, где и сидит, закрывает глаза и,
похоже, сразу засыпает.
Во сне она выглядит еще моложе.
- Говорит девятнадцать – врет, - басит, разливая водку, Семен. – Не больше
семнадцати.
Яков закрывает девицу своей курткой,
вглядывается в ее бледное обличье с подтеками от туши у глаз.
- Точно, – говорит Кантор. – Не больше…. Все ж-таки не понимаю, Сеня, у
меня – еврея – внук – фашист?
- Унижен был наш русский народ,
обездолен, - выпивает Семен. - Вот они
от отчаяния, от безысходности. Ты пойми.
- Да, понимаю я, - вздыхает Яков. –
Только когда тебя лежачего ногами по тыкве не до понимания…. Видел тут… У меня,
Сеня, один внук солдат Армии обороны Израиля, а другой внук – фашист. Что же
это?
Молчит Семен. Кантор к гитаре
тянется, берет несколько аккордов.
- Дрянь у тебя гитара, - говорит он, настраивая инструмент.
- Так это брата, я не умею, - оправдывается Семен.
Поет Кантор. Так, почти шопотом:
«Я ехал к вам: живые сны
За мной вились толпой игривой,
И месяц с правой стороны
Сопровождал мой бег ретивый,
И месяц с правой стороны
Сопровождал мой бег ретивый».
Девица один сонный глаз открывает, «глазом» Якова и слушает.
- Пошли спать, - говорит Семен.
- Домой надо бы. Нинка волнуется, - откладывает гитару Яков.
- Я ей звонил, - успокаивает Кантора Семен. – Сказал, что у меня заночуете.
Пошли, - Семен помогает Якову подняться, но Кантор все еще не может успокоиться.
- Вот скажи, Сеня? – с жаром
вопрошает он, - как сделать, чтобы месяц все время с правой стороны был?
- Так не бывает, - говорит Семен.
- Вот и именно, - тяжко вздыхает
Яков.
Утром Семен развозит гостей на машине. Первой он намерен высадить Татьяну.
- Приехали, - говорит Семен. –
Сколько тебе должны?
- За что? – хмурится девица.
- За время потраченное, - достает
бумажник шофер.
- Тысячу, - нехотя роняет Татьяна.
- Держи, - протягивает ей бумажку Семен.
- Хорошо живешь, – вздыхает Каплан. – Одна прибыль. За что, Таня?
- За дело, - говорит девица, открывая дверцу. – Спид есть – раз, побить
могут, а то и убить – два, а тысяча ваша… Сутенеры – суки – кровь пьют - три…
- За риск, значит, берешь, - говорит Кантор.
- Ну, - девица на прощание вручает Якову визитку. – Звони, дед, если
приспичит. Ты мне понравился…. Век верна, кому она нужна будет в сто лет.
Прихожая в квартире дочери. Нина
разговаривает по сотовому телефону.
- Сточную трубу делают из литейного чугуна, керамики или бетона. Причем тут
алюминий? Вы где учились, Алимов?... Нет, к часу, - прекращает разговор,
смотрит на отца.
- Где гитару взял?
- У Семена арендовал, - Яков тут же демонстрирует качество инструмента и
своего голоса:
«Я ехал прочь: иные сны...
Душе влюбленной грустно было,
И месяц с левой стороны
Сопровождал меня уныло,
И месяц с левой стороны
Сопровождал меня уныло».
Дверь в комнату внука приоткрывается. Леонид смотрит на деда так, будто
поет Яков нечто совсем непотребное.
- Завтракать будешь? – спрашивает Нина.
- Спасибо, сыт.
- И пьян, я думаю.
- Правильно думаешь, - откладывает гитару Яков.
Центр города. В машине Нина и Яков, за рулем Семен. Гудит набатно мобильник
дочери.
- Да, слушаю, - раздраженно
отзывается Нина. – Нет, вы меня не поняли, все в наборе: блок-модули, котлы,
горелки, теплообменники, дымовые трубы…. Сроки те же, - разговор окончен.
Яков бормочет слова недопетого романса:
«Мечтанью вечному в тиши
Так предаемся мы, поэты;
Так суеверные приметы
Согласны с чувствами души,
Так суеверные приметы
Согласны с чувствами души».
Бесстрастная физиономия Семена оживает в насмешливой улыбке.
РОДНОЙ ПЕПЕЛ
Пискаревское кладбище. Яков и Нина. Кантор приобретает цветы в горшочке.
- Редкая ночь, чтобы не будили, -
говорит Нина.
- Работа ответственная, - думая о
своем, отзывается Яков.
- Пятый год унитазами командую, -
сообщает Нина. – Только унитазов этих целый миллион, не меньше.
- Вещь необходимая, - утешает дочь Яков.
Потом они стоят у стены колумбария.
В одну из ниш Кантор ставит свои цветы. Отец и дочь застывают в скорбном
молчании.
Первой нарушает молчание Нина:
- Ну, едем папа, запарка у меня…
- Софа уверена, что я все еще твою
маму люблю, как живую, ревнует, - говорит Яков. - Не знаю… Тут другое – совесть
мучает: не успел сказать, не доделал что-то, не сумел, не смог ее спасти.
Думал, пройдет с годами, а не проходит.
- Не выдумывай, глупости это, -
уводит отца Нина. – Что ты мог?
Невский проспект. В машине Яков, Нина,
Семен. Кантор просит Семена остановить машину у театра Деммени.
- Пап, если что – сразу звони, -
напутствует отца Нина. – И не пей больше.
- Все – никогда! – вылезает из машины Яков. – Пьянству бой.
ДРУЗЬЯ
Служебный вход театра. На вахте
немолодая, скучающая за вязанием носка, женщина.
Дверь на пружине. Грохочет она,
пропуская Кантора.
- Яшка! – рада ему женщина и
поднимается навстречу. – Ты откуда взялся?
Обнимается Яков с вахтершей.
- Мягкая ты стала, Люба, - сообщает он ей.
- А ты как был, не толстеешь…. Красавец!
- Илюха живой? – спрашивает Кантор.
- Что ему сделается? Тут его прихватило, так пить бросил, курить бросил,
девок не водит.
- А ты как же?
- Ну, я не в счет.
Идут они через невзрачный,
облупленный холл, стены которого украшены фотографиями актрис театра. У одной
Яков останавливается.
На фото улыбающаяся женщина средних
лет. Ниже рамы табличка: «Заслуженная артистка РСФСР – Кантор Екатерина
Федоровна».
Стоит Яков, как недавно на кладбище
стоял. Люба все понимает, молчит.
- Знаешь, о чем жалею, - наконец
говорит Яков. – С Катей в крематории простился… В нише вазон – и все дела. Что
там, кто знает.
- А у вас чего, не сжигают? –
спрашивает уже в шаге Люба.
- Нет. По вере запрещается.
- Это хорошо, - вздыхает Люба. –
Земли с гулькин нос, глядела я по карте, а на покойников площади не жалеют.
Мастерская по ремонту кукол. Яков,
Люба, толстяк Илья за длинным столом,
заваленным деревом, тряпками, картоном, куклами-марионетками. Чаевничают эти
трое с сушками.
- Береза твоя – чистый сорняк, –
говорит Илья. – Везде должна расти.
- А в Израиле не растет, -
раскусывая сушку, сообщает Яков. – Климат жаркий.
- У нас тоже в прошлом годе – пекло,
как в Африке, - вздыхает Люба, - а ничего – растет лыко, не вянет.
- Медицина у вас, говорят, супер? –
спрашивает Илья.
- Так просто не помрешь, -
отзывается Кантор. – Лечат.
- Это хорошо, - думает о своем Илья.
Яков поднимает со стола одну из
кукол.
- Кто такой? – спрашивает он. – Гитлер?
- Ну, – кивает Илья. – Еще во время войны был спектакль «Юный Фриц» Маршака,
решили возобновить к юбилею. Куклы – старье, намучился….фюреру велят язык
сделать…. Да ты рассказывай, как живешь?
- Чисто, уютно, сыто, - честно
признается Яков, - но скука, Илюха….
- Я-то думал - арабы вам скучать не
дают.
- Нет, все равно тоска… Вот посажу
березки – будет веселей.
- Лучше липу, - говорит Илья, демонстрируя одну из заготовок-деревяшек. –
Растение семейное. Мягкая липа, пластичная, приятное во всех отношениях
растение. Когда цветет, медом пахнет.
- А мне все больше пальмы нравятся,
- вздыхает Люба. – Ты бы, Яшка, лучше на мне женился… Ладно, я понимаю, Софья
твоя из своих, роднее.
Кантор женщину плохо слушает. Он из рук «Гитлера» не выпускает.
- Что же это будет с государством, братцы? – с
жаром вопрошает Яков, - когда мужики в фашисты подаются, а девки в шлюхи?
- Ничего, перемелется, - утешает его Люба, - было и хуже.
В КЛАДОВКЕ.
Квартира дочери. Яков раздевается в коридоре, меняет ботинки на тапочки.
Видит невысокую дверь в неизвестное помещение, открывает ее.
За дверью кладовка метров на шесть
квадратных, помещение без окон, захламленное тем, что жалко выбросить. Пианино
у стены, сверху свернутый ковер, картонные ящики.
Яков открывает инструмент, касается
клавиш. Пианино слегка расстроено, но звучит неплохо. Пододвинув к инструменту
стопку связанных книг, Кантор садится и начинает играть – первые такты второй
части 23-го концерта Моцарта. Сначала он словно только разминает пальцы, затем
играет все смелей и смелей.
Входит в кладовку Нина, опускается в
продавленное кресло, слушает музыку.
Все – Яков устает играть, опускает
сжатые кулаки на колени.
- Боже! – говорит Нина. – Господи,
папа, как ты играл!
- Как? – не поворачиваясь, вздыхает
Яков. – Плохо… Воли тогда не хватило, смелости…. Струсил, сдался… Зря я жил,
Нинка, зря.
- Все зря живем, - подсаживается к
Якову дочка. – Помнишь мамину любимую
Яков показывает, что помнит, берет
несколько нот. Поет Нина:
Губы окаянные,
Думы потаенные.
Ой, да, бестолковая любовь,
Головка забубенная.
Бестолковая любовь
Головка забубенная.
Кантор подхватывает, аккомпанируя теперь уже и себе:
Все вы, губы, помните,
Все вы, думы, знаете,
Ой, да, до чего ж вы мое сердце
Этим огорчаете.
До чего ж вы мое сердце
Этим огорчаете.
Последний куплет поют они вместе:
Поманю я голубя,
Поманю я сизого.
Пошлю дролечке письмо,
И мы начнем все сызнова.
Пошлю дролечке письмо,
И мы начнем все сызнова.
Кончилась песня. Сидят отец и дочь рядом в тесной и пыльной кладовке.
Теперь уже не только у Нины, но и у Якова глаза на мокром месте.
ЗАПАХ ЭЛЕКТРИЧКИ
Яков Кантор снова стоит у окна в комнате
дочери. За окном темень. По стеклу вновь текут капли дождя в свете уличных
фонарей: плачет осенний дождик.
- Извини, папа, - говорит Нина. – Но
некому на нем играть, вот и…
- Ерунда, - отмахивается Яков, – не
продали, не выбросили – и то ладно… Нин, я завтра за город должен.
- Семен отвезет, куда скажешь.
-
Я лучше электричкой.
- Какая электричка? О чем ты? –
сердится Нина.
- Помнишь, дачу снимали в Саблино,
тебе лет восемь было, - вспоминает Яков. – Ты песенку одну любила: «Электричка
тук-тук-тук. Ты мой верный старый друг».
- Господи, папа, какие песенки? Ты в
каком веке живешь?
– Колесики стучат, корюшкой пахнет и
арбузами, - улыбается Яков. - Не нужен мне Семен с его катафалком, скучно.
Поеду электричкой.
- Дерьмом там пахнет – в электричке!
У себя, в Израиле, будешь командовать. Здесь я за тебя отвечаю. И все, - ставит
точку Нина. – Хватит об этом!
БЕЗ ОХРАНЫ
Утром Семен ждет Кантора у подъезда. Яков выходит к машине с рюкзаком, в
петлю которого вдета саперная лопатка.
- Куда едем? – спрашивает Семен,
опуская тормоз.
– На юг, в Саблино, - говорит Яков.
– Там, помню, такая славная роща была…. Ты меня, Сеня, извини.
- За что? – удивлен Семен.
- Да так, вообще, на всякий случай.
- Тормозни здесь, - просит у одного из домов на Лиговке Кантор. – Дело
одно. Пять минут. Ты жди.
- А рюкзак зачем? – подозрителен
Семен.
- У меня там подарок.
Семен хмуро смотрит вслед Кантору.
Редкий проходной двор. Торопится
Яков. Еще и потому торопится, что слышит за собой шаги. Сворачивает за угол. На
минуту он невидим и, как раз, в это время грузчики у товарного входа в магазин
сгружают ящики с овощами.
В этот товарный вход и устремляется
Кантор, мешая работать.
- Ты куда, мужик? – сердится один из
грузчиков.
- Пожарная инспекция, - гордо
сообщает Яков.
Он успевает исчезнуть. Семен
проскакивает мимо разгружаемого фургона. Останавливается сторож, понимая, что потерял Кантора.
Яков проскакивает вонючесть склада,
находит дверь в магазин, где по раннему времени совсем мало покупателей, там
останавливается, достает мобильник, визитку с телефоном, жмет на кнопки.
Отвечают Кантору не сразу.
- Татьяна, - говорит. – Это Яков –
дед. Ты мне нужна… Чего это рано? Девятый час… Ладно, не ной... Через сорок
минут жду тебя на Финляндском, у касс… Стой! Форма одежды – походная. Обувка
там и куртка. За город едем. Все, ждать не буду.
Поговорив, Яков покупает овощи – наполняя ими рюкзак. Тут гудеть начинает
мобильник. Яков не сразу подносит сотовый к уху.
- Вы где? – слышит он бас Семена.
- Сень, ты извини, - говорит Яков. –
Не привык я под охраной. Скоро вернусь, ты не бойся.
- Яков! Если что, уволит меня Нина.
- Я мы ей ничего не скажем.
- Так как же?
- А ты меня жди часика в три у дома.
Будь здоров, Сенечка, - прекращает
разговор Кантор.
САЖЕНЦЫ
Осенний лес. Татьяну не узнать, даже личико юное без грима.
- Куда идем, дед? – спрашивает
девица.
- Узнаешь, - хмурится Яков. – Вот я
одно понять не могу. Ты говоришь, что книг не читаешь. Как это можно?
- Отстань, - лезет за сигаретами
Татьяна.
- Классику читать надо, - говорит
Кантор. – Классика – она про всех нас. Про тебя, про меня, про ту тетку в
электричке.
- Как это про меня? – прикуривает
девица.
- А так, - останавливается на опушке,
у торфяного болотца, Яков.
Здесь молоденьких березок
достаточно. Кантор находит место на сухом месте, освобождается от рюкзака,
достает лопатку, начинает окапывать березку. Татьяна устраивается на рюкзаке,
дымит. Яков продолжает свою лекцию, работая.
- Рассказ «Каштанка» читала? –
спрашивает Яков.
- Это про что? – вздыхает девица.
- Темная ты,- сердится Яков. –
Позор. История такая писателя Чехова про собаку. Так эта Каштанка - я и есть.
Привыкла собаченция к запаху столярного клея – и никакой ей цирк, и жратва
сытая не нужны.
- Ты, дед, чего такое мелешь? –
говорит Татьяна. – Какая ты собака. Ты – человек.
- Это как посмотреть, - усмехается
Яков, воткнув лопатку в землю. – Бери, окапывай вот эту, чего сидишь?
Татьяна принимается за работу. С лопаткой
управляется она ловко.
- Ты что – деревенская? – довольный
этой ловкостью, спрашивает Яков.
- Ну, - не спорит девица.
И вот два саженца лежат на земле,
аккуратно упакованные в целлофан. Яков и Татьяна устраивают пикник. В костерке
пекут картошку. К этому лакомству есть соль, огурцы и помидоры. Все это Яков
достает из рюкзака.
- Выпить чего не взял? – спрашивает
Татьяна.
- С детьми не пью, - выкатывает из
пепла картофелину Яков.
- А вчера пил, - напоминает девица.
- Плохо это, - не спорит Яков. – Больше не буду… Так я про Каштанку? За
запахом – ничего – одна привычка, а тянет.
- А на кой тебе береза? – разламывая
картофелину, спрашивает Татьяна.
- Посажу у себя.
- Это понятно – пустыня там у вас, -
присаливает картофелину Татьяна.
- Ну, пустыня, не пустыня, а березы
не растут.
- Ты все-таки, дед, того, - жалеет
Якова девица. – Слабый, наверно, на головку… Зачем я тебе, землю копать? Зачем
позвал?
- За компанию – отзывается Яков. -
Заплачу, не волнуйся.
- Это время – мое, - утешает его
Татьяна. - Могу и бесплатно. Может, все-таки поцелуемся?
- Скажешь еще такое – выпорю, - обещает
девице Яков. - Помолчав, Кантор спрашивает: – Ты давно это…. целуешься с кем
попало?
- С лета, – принимается за вторую
картошку девица. – Будешь жить учить – уйду.
- С лета она, - ворчит Яков. – Стаж
у нее, у сопливой.
В ЭЛЕКТРИЧКЕ
В этот дневной час пусто в вагоне
электрички, кроме Якова и Татьяны – никого. Девица старается наверстать
упущенное: вроде бы спит, привалившись головкой к плечу Кантора.
Рюкзак лежит на скамье напротив. Там
же и саженцы.
Яков на березки смотрит.
- Спишь? – спрашивает он.
- Пробую, - сонно отзывается девица.
- Я тут смолоду стишки сочинял, -
говорит Кантор. – Все забыл, один помню…. Прочесть?
- Ну, читай, – зевает Татьяна.
- Если дерево шумит,
Листьями хлопочет.
Это дерево не спит
И чего-то хочет, – бормочет
Кантор. -
Если дерево обнять
И припасть щекою,
Все равно нам не узнать,
Что там под корою.
Если дерево срубить,
Топором играя,
Дерево попросит пить,
Тихо умирая.
Стихи эти совсем будят Татьяну.
Садится она прямо, спрашивает:
- Ты, дед, вообще кто? Артист?
- Пенсионер, - отзывается Кантор. –
Живу на пособии.
- Темнишь… А раньше? Вон на гитаре,
песни пел, теперь стихи.
- Два года учился в консе – класс
рояля, - нехотя отзывается Яков. – Не потянул, характер не тот… Потом 35 лет
мастером по ремонту электротоваров. Тебе стихи-то как?
- Дерево что – говорить может? –
помолчав, спрашивает девица.
- Нет проблем, если приспичит, –
улыбается Яков.
- Ну, ты, дед, совсем, - мотает
головкой Татьяна
С шумом раздвигаются двери. Бежит на
пассажиров парень кавказской внешности. За ним влетает в вагон группа
скинхедов. Часть компании в масках, но все с бейсбольными битами.
Кавказец, увидев Якова и Татьяну,
останавливается, тяжело дыша, подсаживается к ним, словно спасение ищет.
- Вставай, сука черная! – орет на
него главарь скинов. – Бежать!
Кавказцу надоедает охота. Он вдруг
вскакивает и вытаскивает из кармана куртки откидной нож.
- Не подходы! – кричит он. В ответ
получает удар сзади битой по спине и падает, выронив нож, к ногам Татьяны. Девица сразу разбирается в ситуации.
- Фашики, суки, убью всех! – выдернув из петли рюкзака саперную лопатку,
выскакивает она навстречу скинам.
Яков, подобрав финку кавказца, молча
отстраняет Татьяну.
- Глянь, комрады, живой жидяра! –
рад Кантору главарь. – Я-то думал – они только в телевизоре. Счас и этому
вломим.
Яков и Татьяна стоят плечо к плечу –
готовы к неравному поединку. Три шага между ними и скинхедами.
- Хватит! – вдруг говорит один из
них, тот, что в маске, и решительно становится на пути своей команды. – Не
надо!
- Ты чего, Обер, оборзел?- не добро
интересуется главарь
- Хватит. Не надо. Старик, да
девчонка, чего нам? Хачика умыли – и хватит.
- С прожидью ты, Обер, давно чуял, -
мирно констатирует главарь. Его удар по лицу товарища внезапен и очень
силен. Защитник отлетает к скамье,
из-под маски сразу же начинает течь кровь.
Тут распахивается дверь в тамбур. На
пороге патруль - три милиционера. Один из них с автоматом.
- Валим! – командует главарь.
Теперь уже скины – дичь, а милиция –
охотники. Бегут бритоголовые.
- Стоять! – мчатся за ними, топоча,
стражи порядка.
Кавказец сразу же поднимается –
крепким оказался.
- Нож мой, давай сюда, - говорит он
Якову.
Кантору приходится расстаться с
холодным оружием. Кавказец забирает свою собственность. К тому времени тормозит
электричка, и он торопится к выходу.
Защитник Якова не так крепок Он
стонет, сидя на скамейке, пробует встать, но снова падает на скамью. Татьяна
срывает с защитника маску.
- Добрый день, Леня, - говорит
Кантор.
Молчит защитник, пробует вновь
подняться. Девица силой его останавливает, платок достает, вытирает кровь с
лица Леонида, поворачивается к Якову.
- Знакомый, что ли? – спрашивает
девица.
- Мой внук, - говорит Кантор.
Перрон Финляндского вокзала. Втроем
они выходят из электрички. Леонид в шаге смотрит на девицу.
- Она тебе кто? – спрашивает у деда
внук.
- Товарищ и друг, тебе какое дело? -
сердится старик. – Доиграешься ты, Ленька, чуть деда не убил.
- Фашики гады, – ставит точку
Татьяна.
Вот и вход в метро.
- Я на автобусе, - говорит девица.
- Проводить? – предлагает Леонид.
- Ну… проводи, - несмело разрешает
Татьяна, при этом вопрошающе и с тревогой смотрит на Кантора. – Только черепок
прикрой, - из маски внука она без труда сооружает вязаную шапку и водружает ее
на бритую голову Леонида.
Стоит Яков: за спиной пустой рюкзак,
под мышкой саженцы, смотрит вслед девице и внуку.
ЖАЛОБА ЯКОВА
У дома ждет Якова Семен. Кантор
открывает заднюю дверцу, бросает рюкзак, аккуратно пристраивает саженцы. Потом
садится рядом с шофером.
- Устал, - жалуется Кантор. -
Хлопотно стало в Питере, Сенечка, суеты много. В натуре много.
- А раньше-то? - басит Семен.
- Раньше было тише, - говорит Яков.
– Слушай, есть время, давай в Летний сад махнем.
- Это можно, – согласен Семен.
- Сень, - говорит Кантор. – Про
Таньку эту Нине знать не обязательно, сам понимаешь.
- Это понятно, – басит Семен.
ПОД ДОЖДЕМ
Летний сад. Яков и Семен сидят на
скамейке у двуликого Януса.
Кантор на этого Януса и смотрит.
Начинает накрапывать дождь и Семен раскрывает зонт.
Так они и сидят рядом, под зонтом, у
почерневшего под дождем двуликого Януса.
ПРИСТУП СТЕНОКАРДИИ
Окно кухни в дожде. Яков снова на
этот дождь смотрит, бормочет, выпевает, как молитву:
- Дождик осенний поплачь обо мне.
Дождик осенний поплачь обо мне.
За его спиной скворчит на сковороде
жареный картофель. Кантор и возвращается к плите, переворачивает картошку.
Сигналит домофон.
На сигнал выходит Яков из кухни, но
тут его чуть с ног не сбивает внук. Он должен первым поспеть к экрану.
А на экране домофона стоит у
подъезда Татьяна.
- Открываю, третий этаж, - жмет
Леонид на кнопку, поворачивается к деду.
- Ну, чего ты?
- Ничего,- тяжко вздыхает Яков.
Надо отметить, что волосы на буйной
головке внука заметно отросли.
Кантор возвращается к картошке.
Убедившись, что нехитрое блюдо готово, выключает Яков плиту, снимает фартук,
выходит в коридор, как раз на крик девицы.
Дверь в комнату Леонида приоткрыта.
Видит Кантор, как Татьяна яростно сдирает со стен знаки партийной
принадлежности внука. Леонид, а дед видит только его спину, никак этому
«вандализму» не мешает.
- Ужинать будем? – спрашивает Яков.
Молчат молодые люди, и Кантор
возвращается на кухню. Стол сервирует. Из холодильника извлекает бутылку вина,
но, подумав, ставит ее на место.
Появляется на кухне Татьяна. Вид у
нее угрожающий, слова тоже:
- Дед! Если вякнешь что про меня –
убью.
- Вот сколько на свете лакомств, а
ничего вкусней жареной картошечки нет, - будто не слышит ее Яков.
- Дед, будь человеком, - сбавляет
тон Татьяна.
- Это с какой стати? - раскладывая по тарелкам картошку, говорит Кантор. -
Ленька мне кто? Внук. Зачем мне правнуки от гулящей?
В ответ девица нож хватает, которым
только что Яков картошку чистил, и от себя направляет острием на старика.
- Ты чего, чучело? Ты на кого с
ножом? - строг Кантор. – Положи на место.
Татьяна нож роняет на плитки пола, и
плакать начинает горько, как ребенок.
- Сопли вытри, - говорит ей Кантор.
- Руки вымой, и лысого позови. Будем ужинать.
Потом сидят они в молчании за
столом, картошку жаренную едят. Яков ест с аппетитом. Молодые люди жуют вяло.
- Я не чучело, - вдруг говорит Татьяна.
– Ленька, скажи твоему деду, что я не чучело.
Яков есть перестает, откидывается на
спинку стула, лицо искажено болью, ладонь прижата к груди, рот открыт.
- Ты чего, дед? – поднимается
Леонид.
- Там… в рюкзаке, в кармашке,
лекарство, - с трудом произносит Кантор.
Внук вылетает из кухни, перевернув
по пути стул. Приступ боли не оставляет Якова.
- Ты не умирай, - жалеет старика
Татьяна.
- Чего это, зачем помирать? – еле
шевелятся губы Якова.
- Так старый уже.
- Дура ты, - пробует улыбнуться
Яков.
Внук возвращается с лекарством и
матерью. Нина с дороги, в мокром от дождя плаще.
Яков прячет капсулу под язык.
- Счас отпустит, - он вновь пробует
улыбнуться.
- Вызови скорую, быстро! – командует
сыну Нина.
Леонид выскакивает из кухни, следом
за ним спешит Татьяна.
- Зря скорую, – говорит Яков. – Вот
- уже полегчало, - он пытается встать, но тщетно.
- Давай помогу, лечь тебе надо, -
Нина – женщина сильная, опора надежная. Подчиняется дочери Яков.
- Что это за девица? – по пути к
двери спрашивает она.
- Откуда я знаю, - бормочет Кантор.
– Спроси у Леньки.
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Больница особая, для «сливок
общества». «Сливками», по блату, становится и Яков. Он стоит у окна отдельной
палаты, а под окном парк, запорошенный первым, робким снегом.
За спиной Кантора скворчит
телевизор.
Двери отворяются бесшумно. Входит
Нина. Из сумки выгружает на прикроватный столик, украшенный букетом цветов,
разные яства, потом садится у телевизора, смотрит новостную программу. Яков
голос подает:
- Венька говорит: «Снег, как грунт
на полотно. Весна – акварель, лето – масло, осень – акрил…
- Кто цветы принес? – не отрываясь
от телевизора, спрашивает Нина.
- Татьяна притащила.
- Я, кстати, справки навела, -
поворачивается к отцу Нина.- Девка она деревенская – раз, шлюха – два. А Ленька,
как помешанный. Орет – уйду из дома. Только ее тронь – уйду.
- Ладно тебе, - поворачивается к
дочери Яков. - Сама говорила, что от наркоты он фашизмом вылечился, так?
- Ну, говорила.
- Теперь от скинов любовью
подлечится. Какая разница к кому.
- Па, ты всегда таким умным был, аж
противно, - поднимается Нина. - Как это – какая разница?!
- Нин, ладно тебе. Ты у нас тоже три
раза замужем была.
- Я своих мужиков не на панели нашла.
- Это точно, - не спорит Яков.
- А что?…Василий был вполне
приличным человеком, - как-то сразу гаснет Нина. – Слушай, может заберешь
Леньку с собой. Пусть в вашей армии послужит, а потом от девки этой подальше.
- Это ему решать, не нам с тобой.
- Знаешь, пап, о чем жалею, что у
меня один сын, а не семеро, - вздыхает тяжко Нина. - Кстати, завтра тебя выписывают.
Яков снова стоит у окна – лицом к
первому снегу.
- Как можно жить скучно, - говорит
он, - когда каждое время года – перемена декораций? А у нас все лето да лето –
тоска.
- Па, - говорит Нина. – Ленька твое
пианино из кладовки вытащил… Сам, представляешь? И в гостиной поставил…. Я его
спрашиваю: зачем? А он орет: для мебели!
- Скажи лысому спасибо, -
поворачивается к дочери Кантор. – Обязательно скажи.
ПРОЩАНИЕ
Отвальная в мастерской при театре Деменни.
Вино пьет публика и виски из красивой бутылки и закуска правильная. Яков, Илья,
Люба, Семен, Татьяна. У Татьяны Яков забирает стакан и сам спиртное в рот
опрокидывает.
- Так виски не пьют, - недовольна
девица.
Яков внимания на нее не обращает, поворачивается
к вахтерше.
- Мне, Люба, жить надоело. Бывает
такое, чтобы человек устал жить?
- Бывает, - не спорит вахтерша. – Но
тебе-то на что жаловаться.
- Я неудачник по жизни, Люба. Пустое
место, старый пьяница….
- Так бросай пить, - возится с одной
из кукол Илья.- Вот я бросил – и порядок.
- Прихватило, я и обрадовался, что
помру на родине, - подсаживается к мастеру Яков. - А вазончик с моим пеплом
поставят рядом с Катей – и это не вышло.
- Тебя, Яшка, не поймешь. Ты же за
березками прилетел, - напоминает Кантору Люба.
- Чего тут понимать, - наливает в
стакан виски Яков. - Не помру – так хоть саженцы посажу.
- Хватит ныть! – отталкивает Кантора
Илья. – Спой лучше.
Яков, не ломаясь, берется за гитару.
«Храни очаг, подбрасывая щепки.
Пусть все вокруг заковывает лед.
Храни очаг в цепях и тесной клетке.
Храни очаг, пока душа живет».
Тут Люба обнимает Кантора:
- Куда тебя несет, Яшка? Ты же наш, родной, с потрохами. Оставайся.
Нежности женщины и ее слова не
мешают Якову петь дальше:
«Будь молчалив. Никто не слышит
крика.
Открой глаза. Никто не видит слез.
Храни очаг в неведенье великом.
Укрой собой от неизбежных гроз.
Храни очаг без прав и без надежды.
Не ты зажег, и не тебе гасить.
Храни очаг, и не устанешь прежде,
Пока устанешь двигаться и жить».
Вот появление внука заставляет Якова
решительно отложить гитару.
- Ленька! – кричит он. – Черт лысый!
Давай сюда!
Внук стаскивает шапчонку и видно,
что «лысым» его уже никак назвать нельзя. Леонид садится между Татьяной и
дедом. Его рука сразу же оказывается в руке девицы, а Кантор обнимает внука. В
трезвом виде Яков никогда бы таких слов не сказал, а тут говорит:
- Ленька, ты неправильно жил. Ты жил
ненавистью, а теперь живешь любовью – и это правильно, потому что от ненависти
дети погибают, а от любви родятся – жизнь, значит, продолжатся, а от ненависти
нет жизни совсем…. Одна смерть.
Семен возвращает Якову гитару.
- Допой, Яша… Они живут, как живут,
а ты пой.
«Храни очаг без поисков ответа, -
поет Яков Кантор, -
Пусть без тебя чужой проходит пир.
Храни очаг, как горсть тепла и
света,
Себя
спасая и спасая мир».
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Автомобильная
стоянка перед аэропортом в Лоде. Сын помогает Якову сгрузить с тележки рюкзак и
виолончельный футляр.
- Виолончель
купил? – спрашивает Вениамин, устраиваясь за рулем.
- Нет, это так –
для маскировки. Саженцы там.
- Ты отец
контрабандист в чистом виде, - выбираясь со стоянки, говорит сын.
- Это точно, - не
спорит Яков.
Едут они на
скрипящей колымаге художника.
- Ну, рассказывай, - требует сын Якова. – Как Нинка,
Ленька в армию или учится?
- Нина в порядке,
начальствует, - нехотя отзывается Кантор. – Ленька, наверно, учиться пойдет.
- А Питер как?
- Все нормально,
Веня…. Снег первый прошел.
- И все?
- А потом растаял,
- ставит точку Яков.
ПОСАДКА
Яков вытаскивает из холодильника старую кастрюлю с замерзшей в лед водой.
Тяжела кастрюля. Тащит ее Кантор на вытянутых руках в садик через распахнутые
двери в салон.
В земле уже две ямы приготовлены. В
одной уже красуется саженец, в другую опускает Кантор кастрюлю, присыпав ее
красной землицей, опускает в яму березку…
Из-за ограды следит за его
действиями сосед – Борис Гуревич.
- Ты бы на себя со стороны глянул, - цедит сквозь зубы Борис. – Псих, как
факт, – и все.
- Я тебе не рассказывал, - зарывая
саженец, без нерва отзывается Яков. - Есть такая станция в Забайкалье – Белая. Был давным-давно
проездом, а помню. Такая там роща березовая – сказка. Глянул – и опохмеляться
не надо.
- Пустое дерево твоя береза, - горячится Борис,
- легкомысленное, ни на что непригодное, кроме спичек и катушек для ниток… И
Россия из бедности выбраться не может, потому что века была лапотной, и не
хотела заниматься прогрессом своей жизни
– Дурак ты! – Воткнув
лопату в землю, говорит Яков. – Да за один веник в парной березе памятник
поставить нужно! А сок ты березовый по весне пил?
– Я кофе пью по весне,
с молоком! – орет сосед. – И чай с
кексом. А ты, Яшка, русский националист и квасной патриот! Таких, как ты, гнать
нужно из Еврейского государства поганой метлой, чтобы не жирели здесь на чужих
харчах!
– Ты не дурак, –
замечает ему на это Яков Кантор. – Ты
полный идиот.
– А ты… ты… веник
березовый! – резко, по возможности, поворачивается Борис и уходит к своему
дому.
ЗИМА.
Яков стоит у стеклянной двери в салон. Идет
дождь – прямо ливень настоящий, еще и ветер. Стоят саженцы под дождем. По две
опоры у каждого из двух саженцев держат их крепко опоры.
Софья подходит к Якову.
- Я, грешным делом,
думала, что не вернешься, - говорит Софа.
- Как считаешь, примутся саженцы? – спрашивает
Яков.
- Должны, - отзывается жена. – А ты, все-таки
вернулся.
- Надо было три штуки вырыть, - думает о своем
Кантор.
- А ты все-таки вернулся, - повторяет Софа.
- Кому я там нужен? – бурчит Яков.
- А здесь?
- Тебе, - Яков кладет ладонь на капли дождя за
стеклом. – Тебе нужен… Может Борьке Гуревичу?…. С кем он будет ругаться?… Нужен
я тебе, Софа?
Жена в ответ прижимается к плечу Якова щекой.
ЖИВОЙ САЖЕНЕЦ
Снова лето зимой. Солнце в небе голубом. С банкой пива в руке Яков носится
вокруг одного из саженцев.
Дверь в салон отодвинута. На пороге
стоит Софа. Улыбается, любуясь мужем.
- Живой!- орет Кантор. – Софа!
Десять дней не прошло, как прилетел, а живой! Жить будет! Один дохлый, а этот
живой!
И в самом деле, пробились к теплу и
свету еще свернутые листочки на сухой ветке саженца.
- Будет пух, Софа! – отхлебнув в
очередной раз из банки, орет Яков. – Будет пух!
Нет больше сил у Кантора прыгать.
Садится он на землю у живого саженца, дышит тяжело – счастливый.
ПРОГУЛКА ПО ЛЕСУ 2
Яков гуляет по мокрой,
зимней роще, но солнце светит все равно
по-летнему. Кантор сам себя веселит, песню распевая. На пути к месту отдыха
Кантор срывает веточку сосны, обнюхивает ее, растерев иглы в пальцах – и
запахом Яков доволен.
За дощатым столом на скамье сидит знакомый нам
парень в черном костюме, и Книгу, как будто, читает ту же.
Увидев Якова, парень улыбается ему, как
знакомому человеку.
- Шалом, - здоровается парень, уважительно
отложив книгу.
- Шалом, шалом, - Яков протягивает парню
размятую веточку. – Понюхай, сладко пахнет.
Парень понимает, что от него требуется.
Уважает старость – нюхает.
- Хвоя, - говорит Кантор. – Смола. К зиме все
оживает. Правильно я говорю.
- Нахон, – не спорит парень.
- И моя березка ожила, - подсаживается к столу
Яков. – Может, первая березка в Израиле будет. Еще туристов возить станут,
чтобы на нее посмотреть. Ты понял?
- Нахон, – улыбается
парень.
- Врешь, - говорит
Яков. – Ни черта ты не понял. Ладно, какая разница… А на границе меня
стопорнули в таможне. Я дуриком прикинулся. Позвали переводчика. Пузан такой с
грузинским акцентом. Это, говорит строго, что у вас такое в футляре? Березка,
отвечаю стихами, только варенная, а потом сушенная, к провозу разрешенная. Ты
чего, говорит, из меня совсем тупого сделать хочешь? Это у тебя в натуре
саженцы. Я уже подумал, что все – не пропустит, а он вдохнул, пузом своим
развернулся – и ушел, даже не попрощался. Ты понял?
- Нахон, - улыбается
парень в черном костюме.
ЗРИТЕЛИ
Возвращается Кантор домой. Издалека видит в
своем садике группу соседей. Стоят они вокруг саженца с подозрительным видом,
так, по крайней мере, Якову кажется. Тогда он шаг ускоряет, потом даже на бег
переходит.
В садике властно отстраняет зрителей. Видит,
что саженец в полном порядке.
- Вот черт, - отдышавшись, говорит Яков. –
Думал – случилось что…. Софа, ты что это смотрины устроила?
- Сами пришли, тебе чего – жалко? – ворчит
жена.
- Пусть смотрят, только руками не трогать, -
предупреждает Яков.
- И в самом деле – береза, - удивлен Натан.
Видит Яков, вышедшего из своего домика Бориса
Гуревича.
- Борь! – кричит он. – Иди, глянь!
Борис отмахивается и уходит в дом.
- Я
говорила, что на Святой земле все должно произрастать, - говорит
заказчица лекарств. – Яша, ты гений…. Можно листочек потрогать.
- Нет, – говорит Кантор. – Нельзя. Он еще
маленький.
ПРОШЕЛ МЕСЯЦ
Час поздний. Яков и Софья в постели.
Яков в свете прикроватной лампы страницы переворачивает. Софья на сон грядущий
таблетку глотает. Вздохнув, забирается под одеяло.
- Нет, ты только послушай, - говорит
Яков. – Как человек пишет! Ты слышишь?
- Слышу, слышу, - снова вздохнув,
отзывается Софья.
-«Тихо шелестит дождик, - читает
Яков. - Ни души вокруг. И мне даже кажется, что современная жизнь как бы
отпрянула, а я вступаю в тот мир, который и предки мои видели, разве только
чуть измененный. Только в лесу возникают у меня такие чувства - будто в далекое
прошлое иду,» Яков захлопывает книжку. - Здорово, да?
- Твои предки не по лесу ходили, а
по пустыне, - напоминает Софья.
- Это когда было, - гасит лампу
Кантор.
Но спать ему совсем не хочется. А тут еще гудит, сигналит скайп.
Яков у компьютера. В мониторе его
дочь. Не успела Нина раздеться. В дубленке она на экране и меховой шапке.
- Что случилось? – спрашивает
Кантор.
- Ленька в милиции, - говорит Нина.
– Вот сейчас оттуда. Человека он избил до полусмерти.
- Хорошего человека, плохого?
- Папа! Какая разница? – рывком
стаскивает шапку дочь, - Вечно ты не то говоришь.
- Почему? Хороших бить нельзя, а
плохих – можно. Так кого он?
- Танькиного сутенера… Пап, его же
посадить могут, срок дадут.
- Это вряд ли, - говорит Яков. – А
Танька где?
- У нас живет, - не сразу признается
Нина. – В ментовке осталась, Леньку ждет…. Она беременна, пап. У тебя скоро
правнук или правнучка будет.
- Отлично! – доволен Яков. – Значит,
теперь в рай. Всегда говорил: в России не соскучишься… А у меня, Нин, саженец
живой. Пятнадцать листиков в натуре… Слушай, может мне прилететь?
- Да сиди уж у себя, мороки меньше….
Все, спокойной ночи.
Экран гаснет.
Не спится Якову Кантору.
Перебирается он в кресло – лицом к садику. Березку он
видит в свете уличного фонаря.
Яков сидит в
полной темноте и смотрит на свою березу в этом призрачном свете. В зеленом
уборе саженец.
Лишнее в этом
радостном пейзаже - тень соседа – Бориса Гуревича. Сосед крадется в сад Якова с каким-то предметом в руке. Кантор
не сразу понимает, что вооружен сосед страшным оружием - пилой.
Потом видит Яков,
как Гуревич, присев на корточки, примеривается полотном к тонкому стволу
березы….
У Кантора есть
время, чтобы вскочить, крикнуть, остановить
вандала, но он не делает этого. Яков сидит и смотрит, как Борис
неуклюже, неумело пилит ствол, плохо разведенной пилой.
Только когда
все кончено, Яков выходит из дома.
Гуревич стоит у спиленного дерева и смотрит на молодую, еще ни поникшую, листву
березы.
- Зачем? – негромко произносит Яков.
-
А ты меня спросил, -
почти кричит Борис. – Ты меня спросил, где сажать? Я, может, каждый день из
окна твое дерево вижу. Ты меня спросил, как это мне его видеть?
- Ну, извини, - говорит
Яков.
Борис роняет свой плохо разведенный инструмент, и плачет.
Он плачет также неуклюже и неумело, как только что пилил березу.
Яков Кантор
обнимает соседа. Друзья стоят в этот
рассветный час, обнявшись, пока плечи Гуревича не перестают вздрагивать.
-
Прости меня, старого
дурня, - говорит Борис, всхлипнув в последний раз. – Нашло вдруг что-то, как
факт… В каждом из нас сидит убийца.
-
Ну, это ты хватил, -
спорит Яков. – Это у тебя мания величия…. Выпить хочешь? Что-то продрог я до
костей.
-
С утра-то, -
сомневается Борис.
-
Почему нет? Сам
знаешь, - говорит Яков, – с утра выпил – весь день свободен.
-
У тебя что есть? –
спрашивает сосед.
-
Что-то есть, найдем, - пожимает плечами Яков.
– Какая разница. Были бы градусы и повод.
-
Это какой повод-то? –
сомневается Гуревич.
-
Есть, это точно.
Идут старики к домику Кантора.
Похоже, вновь начинают спорить о чем-то, но нам уже не важно, о чем.
Север Израиля. Рощи
итальянских сосен, ожившие под зимними дождями холмы, поселок одноэтажных
«французских» домиков, в каждом из которых своя жизнь, своя правда, свой миф,
свои трагедии и радости.
