В Израиле было 2 "маапаха" - переворота власти. Один, о котором говорили – но который не состоялся, и второй – который осуществился де-факто, но о котором не говорят. Поэтому пришло время разобраться и назвать вещи своими именами.
В 1977 г. Ликуд во главе с Бегиным победил на выборах, но власть в стране в свои руки не взял. Бегин сохранил всю мапайную номенклатуру, и она в течение менее чем десяти лет свела его в отставку. Не изменилось это ни при Шамире, выживавшем в правительствах национального единства с авантюристом Пересом. Ни при пост-рабинском этапе нахождения у власти национального лагеря.
А в 1999 году произошел второй, и гораздо более судьбоносный "маапах" в нашей политике. С приходом суперавантюриста Барака. Причем переворот он совершил в первую очередь в левом лагере. Барак уничтожил старую, идеологическую Аводу – сионистскую партию старой закалки – и презентовал новую модель борьбы за власть. Модель Бизнеса Власти.
У Барака, пришедшего к власти с помощью колоссальной аферы по отмыванию денег – помните "амутот", через которые прогоняли финансирование его кампейна со всеми нарушениями закона? – эта модель была доведена до совершенства. Начиная еще со стартового капитала в полмиллиона баксов, полученных от Мартина Шлаффа на случай…второго раунда выборов. Который не состоялся, но бабло Солдат N1 никогда не вернул. Попасть "на счетчик" к бывшему агенту Штази (а сегодня акционеру Газпрома) – не самое лучшее начало карьеры. Но с кем не бывает…
Но вернемся к сути переворота. Барак уничтожил старую идеологию Мапая – и ее носителей – но народу нужно было ее чем-то заменить. И вот тут начинается самое интересное. Главной инновацией эпохи Барака стала антиидеология. То есть идеология отрицания ценностей Сионизма, еврейства, национальных интересов, гражданских прав и свобод – и особенно обязанностей. Как гражданина перед государством, так и наоборот. Идеология полной свободы от морали – личной, национальной и общественной.
Так у нас создалась коалиция, состоящая из:
бывшей маараховской номенклатуры чиновников госсектора "на квиюте", кровно заинтересованных в сохранении своих кормушек и щедрых (за счет госбюджета) условий своей бездеятельности. Во главе с коррумпированной судебно-прокурорской кликой;
откровенно антисионистского академического мира ультралевой профессуры, политруков перевоспитания новых поколений в безродных космополитов галутной модели;
обслуживающих конкретные интересы и заказы СМИ, по той же модели "больше бизнеса – меньше морали". Оправдывая свою вторую древнейшую профессию…
Проблема в том, что национальный лагерь так и не понял, что бороться с этим явлением нужно не идеологией сионизма, Эрец-Исраэль и национального возрождения. Их тактика построена на отрицании всего этого. Чем больше мы будем спорить с ними о сионизме, тем больше они будут паразитировать на этом. Наш ответ должен быть другим.
Каким он должен был быть 43 года назад. Когда мы должны были начать чистить – тогда еще скромные и нежные по сегодняшним меркам – Авгиевы конюшни левых:
- реформировать госсектор из социалистической богадельни распила госбюджета в эффективный сектор обслуживания как частного – производительного – сектора, так и всего населения;
- убрать политику и политическую идеологию из академии и вернуть ее к подготовке и профессиональному обучению следующего поколения еврейского народа (по концепции проф. Германа Шапиро, инициатора создания еврейского университета еще на 1-ом Сионистском конгрессе)
- открыть СМИ для конкуренции идей и мнений – а не идеологических заказов тех или иных интересантов, там более нацеленных на смену власти ради своей выгоды и бизнеспланов.
И самое главное - научиться руководить этим аппаратом управления обществом, и вести его за собой. Со всей промывкой мозгов, манипуляциями и авантюризмом левых антисионистов большинство народа все еще остается на национальных, сионистских позициях – или хочет их услышать. Четко и уверенно. И выйти, наконец, из тупика левого оппротунизма обратно на национальную дорогу.
Высший суд справедливости отклонил иск о "несправедливых критериях" при раздаче продуктовых талонов, запланированной правительством в преддверии праздников.
Напомним, левые организации на прошлой неделе обратились в суд с требованием отменить раздачу из-за "неравенства" при распределении права на получение талонов.
Согласно решению правительства, раздачей займется МВД, а основным критерием для получения талонов станет скидка на муниципальный налог "арнону" в размере 70% и более.
Этот критерий полностью покрывает малоимущие и нуждающиеся домохозяйства, поскольку 70-процентная скидка на муниципальный налог положена всем пожилым получателям социальных пособий, инвалидам и просто семьям с низким доходом.
Однако левые организации попытались остановить раздачу талонов, затеяв судебную тяжбу – возможно, для того, чтобы правительственная инициатива по помощи населению сорвалась в преддверии праздников.
Судья Алекс Штейн сначала чуть было не поспособствовал этой затее, издав ордер на приостановку раздачи талонов и отложив рассмотрение иска на три недели.
Затем судья Яэль Вильнер изменила сроки, назначив обсуждение на сегодняшний день. Сегодня было решено, что раздачу продуктовых талонов на 400 миллионов шекелей в преддверии нынешних праздников проведут как запланировано, а условия их раздачи в будущем году заблаговременно обсудят в суде.
Талоны раздаются в виде магнитных карт, "заряжаемых" на определенную сумму, которую можно реализовать в продуктовых магазинах. Один талон на взрослого составляет 300 шекелей, на ребенка – 225 шекелей (до восьми детей).
70-процентеная скидка на "арнону", дающая право и на получение талонов, положена всем малоимущим людям и домохозяйствам – пенсионерам, получающим пособие по прожиточному минимуму, инвалидам с 75% утраты трудоспособности, тем, кто получает пособие по уходу, новым репатриантам (до года в стране), узникам Сиона и т. д.
Предусмотрена скидка и для домохозяйств с низким доходом на члена семьи вне зависимости от пособий. Чтобы получать порог в 80% скидки на муниципальный налог (предыдущая ступень – 60%), установлен следующий критерий месячного дохода:
1 человек – до 2958 шекелей;
2 человека – до 4438 шекелей;
3 человека – до 5148 шекелей;
4 человека – до 5856 шекелей;
5 человек – до 7446 шекелей;
6 человек – до 9036 шекелей;
7 человек – до 12.220 шекелей;
8 человек – до 14.048 шекелей;
9 человек – до 15.876 шекелей;
10 человек и более – до 1764 шекелей на каждого члена семьи.
Преимущество критерия выдачи талонов в зависимости от объема скидки на муниципальный налог, как объясняют в МВД, связано с легкой "автоматизацией" этого процесса.
По итогам обсуждений в программу были включены и некоторые категории, не подпадающие под эти критерии, – в частности, люди, пережившие Холокост, с доходом, не дающим права на пособие по прожиточному минимуму, и родители-одиночки, получающие алименты в размере, не дающем право на пособие по прожиточному минимуму. Для последних выплата ограничена.
Денежный эквивалент талона для взрослых составляет 300 шекелей, на ребенка – 225 шекелей (до 8 детей). Таким образом, многодетная семья, подпадающая под критерий (скидка на "арнону" в размере 70%), может получить до 2400 шекелей.
Президент РФ Владимир Путин и лидер Северной Кореи Ким Чен Ын провели переговоры на космодроме Восточный в Амурской области. Встреча продолжалась более двух часов, после нее правители двух стран приняли участие в официальном обеде, который Путин устроил в честь северокорейского гостя.
Газета "Ведомости" опубликовала в "Телеграме" список блюд, которыми угощали северокорейских гостей: "Салат из утки с инжиром и нектарином, пельмени с камчатским крабом, уха из белого амура, щербет из облепихи, брусника таежная с кедровыми орехами и сгущенным молоком. Горячее на выбор: осетрина с грибами и картофелем или антрекот из мраморной говядины с запеченными овощами. Два варианта вина российского производства".
В конце встречи Путин и Ким Чен Ын зачитали перед журналистами итоговые заявления. Их публикует российское издание "Медуза".
Ким Чен Ын сказал следующее: "Сейчас Россия поднялась на священную борьбу для защиты своего государственного суверенитета и защиты своей безопасности в противовес гегемонистическим силам, которые ей противостоят... Мы всегда поддерживали и поддерживаем все решения президента Путина, а также решения правительства России... Уверены в том, что российская армия и народ непременно одержат великую победу в священной борьбе для наказания сборища зла, претендующего на гегемонию и питающего экспансионистские иллюзии... Глубоко убежден, героические российская армия и народ, блестяще наследуя традицию победы, уверенно продемонстрируют бесценные достоинства чести на двух фронтах — специальной военной операции и построения сильного государства".
Путин выступил с такими речами: "Наши отношения были заложены еще в ходе борьбы Кореи за свободу в 1945 году, когда советские и корейские солдаты плечом к плечу громили японских милитаристов. Мы и сегодня стремимся крепить узы товарищества и добрососедства. Действуем во имя мира, стабильности и процветания нашего общего региона. Вы, товарищ Ким Чен Ын, твердо, уверенно следуете курсу, который был заложен выдающимися государственными деятелями — основателем КНДР товарищем Ким Ир Сеном и продолжателем его дела — товарищем Ким Чен Иром. Они были искренними и настоящими друзьями России, последовательными сторонниками выстраивания самых тесных отношений и связей между нашими странами".
"В Корее есть пословица: "Одежда хороша новая, а друг — старый". А у нас в народе говорят: "Старый друг лучше новых двух". Эти народные мудрости в полной мере применимы к отношениям между нашими странами", — добавил в конце Путин.
Российский оппозиционер, журналист и телеведущий дал свою оценку встречи российского и северокорейского правителей.
"Диктаторы Пыня и Ыня, топили друг друга в ритуальной лести и как могли, взаимно выделывались. Пыня для затравочки исполнил "Буги-вуги", Ыня ответил радостным канканом. Потом Пыня отмочил сочный тверк, а Ыня -тарантеллу. Все завершилось общим ча-ча-ча и банкетом с крабовыми пельменями. Все это пустяки. Важно другое. Понятно, что Пыня клянчил оружие. Что именно ему может дать Ыня? На видео - свеженький парад северокорейской военной техники. Вязанки из канализационных труб, конечно представляют серьезную опасность. Но только для такс. Такса, даже отлично обученная может в такой трубе застрять", — отметил Невзоров, комментируя видеокадры с последнего военного парада, посвященного 75-летию северокорейской армии.
"Да, у Ыни есть пара "Хвансонов". Но он скорее отпилит ноги сестренке, чем поделится любимыми "Хвансонами" с Пыней", — заверил Невзоров.
"По утрам,Ыня, заголившись, трется толстым телом о корпуса своих драгоценных ракеточек. А с самой маленькой и аккуратненькой "хвансонихой" — диктатор часто проводит бурные ночи. Все прочее военное богатство Ыни - времен Корейской войны (1950-53 гг.), в которой и стране Ким Ир Сена и ссср (ее главному союзнику) — очень красиво начистили рыла. Начистили не быстро и не просто, с драмами и потерями, но все-таки начистили", — констатировал российский журналист.
Катастрофическое наводнение в Ливии унесло жизни более 5100 человек, еще 10 тысяч пропали без вести. Об этом сообщает агентство "Рейтер" со ссылкой на ливийские власти.
Журналисты агентства побывали в наиболее пострадавшем от стихии городе Дерна. Они увидели разрушенными целые кварталы, перевернутые машины, обломки зданий и мусор на улицах. После прорыва двух плотин потоком воды смыло четверть города.
В больнице Дерны сообщили корреспондентам, что в одном из двух районов города погибли 1700 человек, в другом — 500 человек. До наводнения в Дерне проживало 125 000 человек. По данным Международной организации по миграции, по меньшей мере 30 тысяч человек остались без крыши над головой.
В Сети появились спутниковые снимки, которые наглядно показывают масштаб разрушений.
Жителям города самим приходится заниматься похоронами своих близких. Ожидается, что число жертв достигнет минимум 10 тысяч, поскольку тела погибших продолжает выбрасывать из моря на берег.
"Москва горит" в стиле Пикассо, Ван Гога, Дали и др. ИИ создал картины. Часть I
Искусственный интеллект уверенно вступает в нашу повседневную жизнь, предлагая решения для рабочих задач и радуя нас новыми формами искусства. Одним из интересных экспериментов стало создание различных изображений. Ну, например, как бы выглядела пылающая в огне Москва, если бы ее изображали знаменитые художники.
Эти уникальные работы показала миру Ирина Мамина в своем Facebook.
"Искусственный интеллект создал интерпретации "Москва горит" в стилях различных художников. Вот несколько из них", — подписала свой пост Ирина.
Отметим, что эти картины нарисовала нейросеть Midjourney в соавторстве с Сергеем Моховым.
Для просмотра фото в большом разрешении кликните на 👇
Останки НЛО показали в Конгрессе Мексики – уфолог дал показания под присягой
Конгресс Мексики провел 12 сентября официальное мероприятие, на котором в Мехико были представлены два “трупа пришельцев”. Официальную презентацию останков провел уфолог Хайме Моссан.
Две маленьких мумии, которым по словам организаторов “тысяча лет”, были доставлены из Куско, Перу и выставлены на всеобщее обозрение.
Моссан сообщил мексиканским депутатам, что “образцы НЛО изучались в Автономном национальном университете Мексики, где ученые смогли получить доказательства ДНК с помощью радиоуглеродного датирования”, и “30% ДНК образцов были неизвестными”.
“Эти экземпляры не являются частью нашей земной эволюции. Они были найдены не после крушения НЛО. Они были найдены в шахтах по выращиванию диатомовых водорослей, а позже окаменели”, – сообщил эксперт.
Моссан также показал под присягой, что в одном из тел были “яйца внутри”, а также имплантаты из редких металлов, таких как осмий.
Курение ежегодно убивает 8000 израильтян – отчет Минздрава
Согласно новому отчету Министерства здравоохранения Израиля, ежегодно около 8000 израильтян умирают от болезней, вызванных курением.
В докладе, представленном в Кнессет 12 сентября, говорится, что 10% из 8000 человек – некурящие люди, чьи заболевания вызваны пассивным курением.
Согласно отчету, примерно каждый пятый израильтянин курит, а 65% некурящих подверглись в прошлом году воздействию табачного дыма. Более трети израильских детей подвергаются пассивному курению, причем этот показатель выше среди арабо-израильских детей.
Среди молодежи растет процент курильщиков. Девять процентов израильских школьников в пятом-десятом классе сообщили, что курят хотя бы одну сигарету в день, по сравнению с 4,8% в 2019 году и 6% в 2021 году.
В ответ на отчет Израильское общество по профилактике и прекращению курения раскритиковало правительство за непринятие адекватных мер по сокращению курения.
“Израиль не может устранить ущерб, причиненный табаком, потому что не прилагает достаточных усилий”, – говорится в заявлении группы.
Я уже писал о новой повальной моде в США. Белые политики, актеры и актрисы, звезды Голливуда, профессора, правозащитники ищут у себя индейские, и негритянские корни, и находят…
* Левый политик от Демократической партии Элизабет Уоррен обнаружила в своем генеалогическом древе «кровь чероки и делаваров»;
* Телепродюсер Хизер Рэй (Heather Rae) – тоже «чероки» (полюбили они это племя);
* Идейный вдохновитель BLM, писатель и публицист и абсолютно белый Шон Кинг (Shaun King) стал негром (он же предложил убрать все фрески и витражи с изображением Иисуса Христа, как «форму превосходства белых»);
* Стопроцентно белая, как новогодний снег, «правозащитница» Рэйчел Энн Долежал (Rachel Anne Dolezal) – негритянка. Чтобы спрятать белизну даже подкрашивала лицо темной косметикой, делала афрокосички или носила курчавые парики;
* Еврейка-профессор Джессика Круг (Jessica Krug) обнаружила, что она, оказывается, наполовину алжирка, а наполовину африканка из Пуэрто-Рико;
* Мигель Де Ла Торре (Miguel De La Torre), белый профессор социальной этики и «латиноамериканских исследований» в Теологической школе Илиффа в Денвер, штат Колорадо, так долго занимался изучением и воспеванием латиноамериканской культуры, что сам стал «латинос» по крови и начал проповедовать, что белые должны «распять свою белизну».
Впоследствии выяснилось, что они такие же негры, латинос, индейцы и эскимосы, как шумеры, австралийские аборигены и представители внеземных цивилизаций, но ряды ищущих неуклонно растут.
И вот еще один не сбывшийся претендент на родословную на принадлежность к «высшей расе».
* Андреа Смит (Andrea Smith) – профессор из Калифорнийского университета в Риверсайде гордилась, что она самая что ни есть «коренная американка», настоящая дочь Чингачгука. И, кстати, тоже чироки! Но правда всплыла. И о ужас! О позор! Оказалась она белой. Самой обычной никчемной белой. Без всякой примеси «высшей крови». Тьфу!
…Все это не удивительно. Люди, которые живут в стране победившей Критической расовой теории, должны соответствовать. Не будут соответствовать, не поднимутся по социальной лестнице.
Это как в большевистской России или в нацистской Германии: хочешь сделать карьеру – надо принадлежать к «победившему классу» или «высшей расе».
Поэтому, чтобы подняться на Олимп, надо прежде всего стать «цветным человеком». А его лучше «черным человеком». А совсем хорошо «черным человеком» – трансгендером – мусульманином-палестинцем.
Вот тогда (и только тогда!) к вам придет настоящий большой успех!
Но по большому счету… Даже если вы не черный, не индеец, не трансгендер, а только палестинец-мусульманин, этого более чем достаточно, чтобы сделать головокружительную карьеру в наиболее престижных университетах США.
Я уже писал о Джасбир Пуар (Jsbir Puar) из Университета Рутгерса в Нью-Джерси, которая «доказывает, что ЦАХАЛ извлекает органы палестинцев для «исследований». Ее новаторские исследования преподаются в Принстонском университете.
И вот знакомьтесь – еще один светило современной науки: Али Х. Муслеха (Ali H. Musleh), научный сотрудник Центра палестинских исследований Колумбийского университета.
Али Х. Муслех работает над книгой: «К какой пропасти этот робот уносит Землю?» (To What Abyss Does This Robot Take the Earth?).
Вот аннотация этого будущего бестселлера, основанного на диссертации молодого и одаренного ученого:
«Как оружие создает колониальные миры, населенные палестинцами и израильтянами-евреями? Моя диссертация посвящена этому вопросу, исходя из опыта, которым поделились палестинцы: большинство из нас никогда не встречали израильского поселенца, будь то в форме или без формы, который не был бы привязан к оружию, будь то штурмовая винтовка или истребитель. реактивный самолет, танк и т. д. Воспринимая этот опыт как философскую провокацию, я подвергаю колонию поселенцев своего рода бунтарскому изучению, которое ежедневно проводят палестинцы, и которое рассматривает поселенцев как случайные и преходящие ансамбли человеческого оружия. Эти исследования …раскрывают пространственные воплощения, ощущения, аффективные ландшафты, ориентации и режимы истины, которые оружие порождает как живой мир(ы) опыта. При этом палестинцы проявляют плотскую социальность, которая постоянно ставит под сомнение самоочевидность поселенца и поселенческого государства. Моя диссертация о палестинцах и борющихся народов, – представление в области обратного проектирования, который переходит от микрологических мест, сцен и тел войны к макроформациям суверенитета. Мой маршрут сосредоточен в первую очередь на встречах с дистанционным и роботизированным оружием как технологиями создания пространственной и процедурной дистанции между поселенцем и оружием. …Результатом стала работа, в которой колониализм поселенцев анализируется как форма жизни, неотделимая от силы оружия, поскольку я также рассматриваю палестинские репетиции деколониальной жизни в эпоху роботизированной войны».
Что означает этот квазинаучный напыщенный бред (и это еще выжимки из совершенно непереводимого текста), с абсолютно не воспринимаемой разумом словесной эквилибристикой, столь модной в современной Академии?
Это означает следующее: каждый еврей, живущий в Израиле (включая и защитников палестинского народа на кафедрах ведущих израильских университетов) – имплантат, представитель инвазивного вида, робот, «случайный и преходящий ансамбль человеческого оружия», созданный лишь для того, чтобы убивать палестинцев и другие «борющиеся народы».
И эти роботы, эти вооруженные до зубов неодушевленные создания сталкиваются с «плотской социальностью палестинцев, которая постоянно ставит под сомнение самоочевидность поселенца и поселенческого государства».
Эти научные откровения широко рекламируются Колумбийским университетом.
Хотите знать, что представляет собой сегодня западная Академия? Просто попробуйте почитать Джасбир Пуар и Али Х. Муслеха. Если конечно, «долетите» до пятой строки вступления в их исследования, на что способна далеко не каждая «птица»…
Я долго не хотел верить: Боже праведный! Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем! Какие достойные люди! Что ж теперь прочно на этом свете?
Гоголь
Теперь конец моей и вашей дружбе.
Зато начало многолетней тяжбе.
Иосиф Бродский
Тупое чувство мороза (и жары — как тогда, когда я хоронил отца — так и сейчас: я пишу это летом, изнывая от зноя, круг замкнулся) — как я ненавижу эти рекорды на шкале градусника! Яша — стоик: с утра он работает (регулярно), а после обеда совершает променад с Сашей. Приглашают меня. Два раза отказываюсь, ссылаясь на ядреный мороз и на дурное настроение, в третий — иду. Направление — кладбище, ахматовская могила, на которой я ни разу не был, как и на могиле Пастернака в Переделкине, но когда я говорю об этом, никто мне не верит, как не верили, когда я признавался, что не читал «Анну Каренину» — пришлось прочесть, к чему напрасно спорить с веком?..
До могилы мы, конечно, не доходим — мороз лютует, стынет в воздухе над нами и внутри нас — это стынет наша кровь, она давно стынет, но мы перестали это замечать. 1968 год — год нашей гражданской (а может и творческой) смерти, кораблекрушение поколения, сейчас я понимаю это как-то особенно отчетливо, отчужденно, без чувств, то есть без эмоциональных отклонений. Как для русского дворянства 1825 — год перелома, и страшна судьба превращаемых (Тынянов прав — вслед за Герценом), так и для нас эта августовская ночь, когда взорвавшееся небо Праги осколками ранило каждого из нас — по сей день мы истекаем кровью и не умираем.
Бог с ними, с моими прежними вильнюсскими воспоминаниями — утром я включил радио в гостиничном номере и чуть не плакал от предчувствия и досады: диктор говорил по-литовски, и я боялся соединить обрывки интернациональных слов в смысловую цепочку, я боялся истины, хотя был уже объят ею как пламенем — торжественный, под Левитана, дикторский голос означал большее, чем узнаваемые слова. Прага была взята и раздавлена — мы вместе с нею.
Спустя шесть лет мы с Сашей сидели в Вильнюсе у Томаса Венцловы, поэта, интеллектуала, неудачника и алкоголика, человека совершенно лишнего в советской Литве и ей чужого, потому что вся литовская поэзия в это время с какой-то оголтелой решимостью ринулась в прошлое, в дайны, в нивы, в деревню и в историю, противопоставляя всю эту диковинную национал-историко-натурфилософскую идиллию советской власти, и Томас, усердный читатель и почитатель Рильке, Пастернака, Мандельштама и Бродского, оказался не у дел, в мертвом пространстве, затосковал и запил. Тонюсенькая книжечка его европейских стихов не шла ни в какое сравнение ни с многочисленными и жанрово разнообразными сочинениями его отца — обласканного Москвой народно-официального поэта, ни с патриотическими напевами его поэтических коллег — от сохи и от истории. Легко понять, сравнив с нашими березофилами, только что — и это существенно — без джингоизма и юдофобства последних.
Центр литовской культуры — Вильнюс, средоточие литовского национализма — Каунас. По-русски в нем не говорят из принципа — я с этим не раз сталкивался. В Каунасе был свой Ян Полак — во время студенческих беспорядков в мае 1972 года: самосожжение двадцатилетнего студента Ромаса Капанты. Каунасское управление милиции называют небоскребом, но не за высоту — с его крыши видна Сибирь: метафора или анекдот? В Каунасе шла «Охота за мамонтами» — откровенно, хотя и под жанровой вуалью притчи, антисоветская пьеса: ее постановщик Ионас Юрашас был изгнан из театра и в конце концов покинул СССР.
Мне показалось, что в Вильнюсе к Каунасу относятся снисходительно, но с тайным любопытством, а может быть, и с надеждой — на что еще надеяться литовцам?
Томас был скорее даже чем вильнюсцем — европейцем. Со своими он перессорился и откровенно враждовал — и с официальными, и с подпольными, и с крамольными, и с богемными кругами. Присовокупились неудачи с женщинами, он не мог надолго задержаться ни на одной — по крайней мере в Ленинграде, он каждый раз появлялся с новой. Ощущение было такое, что он один-одинешенек на всем белом свете.
Сына его приятельницы чуть не вышибли из школы за то, что он написал на ранце: «Русские, вон из Литвы!»
Томас возмущался:
— Они за Литву без русских, но за советскую Литву — к Советам они привыкли и иначе уже не могут.
Тогда вмешался Саша:
— Причем здесь русские — будто русским хорошо: на них тот же крест…
— А кто же тогда при чем? — спросил я. — Русские — как Жорж Данден: они сами этого хотели, им и пенять не на кого, кроме как на себя. А литовцев, латышей и эстонцев советизировали насильно. Так что их сравнивать с нами нельзя. Мы имеем то правительство, которое заслуживаем, а литовцы в этом постулате явно лишние.
ТОМАС. Знаете, мы все хотим казаться Европой, но только в уменьшенном, портативном виде — диаскопической Европой, мультипликационной: все как там. Да и свет отраженный — мы ориентируемся на Польшу и через нее узнаем о том, что происходит во Франции. Испорченный телефон, искаженное знание — подражаем Европе, которую не знаем. Максимальные наши желания слишком минимальны и мизерны, чтобы дать толчок нации. Нам мешает наша ненависть к русским.
САША. В том-то и дело — мы все связаны с Россией. Если не этносом, то рождением, не рождением, то языком, не языком, так культурой, связаны пуповиной — нет разрыва! Пусть нам здесь плохо, но Россия дает нам свой масштаб и увеличивает нас.
ТОМАС. Это не совсем так. Я уж не говорю о том, что, когда человек рождается, пуповину обрезают, иначе он задохнется. Но это спор с метафорой, а я сейчас о другом. У вас гигантомания, Саша. Средний европеец, я не хочу быть увеличенным за счет России — зачем мне котурны, я хочу быть самим собой. Я за русские культурные связи — а у нас большинство культурной элиты их отрицает, но не за политические связи, а уж тем более не за географические и исторические. Я против насильственных связей — только добровольные. Да и вам зачем ходули — не понимаю: чужие меры. Они не увеличат ваш рост, даже не скроют его — простите, Саша, я не буквально.
Саша — маленького роста, даже меня ниже, и когда мы приехали с ним в Москву, злая Юнна успела мне шепнуть:
«Ты что — привез его в спичечном коробе?»
Я. Вы, Томас — демократ и космополит, но простите, наше государство — наше, а не ваше, согласен — не с неба же оно на нас свалилось. А если мы имеем не то правительство, которое заслуживаем, а то, которое не заслуживаем? Представьте себе у нас свободные выборы — кто победит? Диссиденты? Бюрократы? Технократы? Геронтократы? А что если — черносотенцы?
САША. Неправда! По кому вы судите о народе?
Я. Да хотя бы по моей теще!
ТОМАС. Ну, это последнее дело — судить по теще. Я ни одну свою тещу не любил, хотя они все были разных национальностей…
САША. А вы по себе судите — не считайте себя изгоем, мы — русские, мы представляем нацию и голосовать за охотнорядцев не стали бы.
Я. Еще бы — иначе бы вы проголосовали за свой смертный приговор. Вы-то себя, конечно, евреем не считаете, а они — вкупе с государством — считают: и никем иным. Это как в том анекдоте про сумасшедшего, который думал, что он ячменное зерно. Его подлечили и из больницы выписывают, а врач на всякий случай спрашивает: «Ну, а если вы встретите петуха, что тогда?» — «Тогда побегу!» — «Но вы же теперь знаете, что вы не ячменное зерно — зачем бежать?» — «Я-то знаю, но знает ли петух?»
Томас рассмеялся, а Саша нахохлился, хотя что ему злиться — будто мы первый раз об этом?
САША. Мы отмечены судьбой — русским рождением, все равно, кто мы — русские, литовцы, евреи. Это наш крест — и одновременно наше мужество, наша доблесть, наш гений: жить здесь и, испытав на себе эту чудовищную боль, остаться людьми и рассказать об этом другим, кто этой боли не испытал. Вы думаете, Мандельштам — гений от природы? Гением его сделала советская власть!
ТОМАС. А «Камень», написанный до революции? Да и добрая половина «Trista».
САША. Разве это можно сравнить с воронежскими стихами?
ТОМАС. О чем вы спорите? Гений — это чудо, а чудо тем изумительнее, чем меньше соответствует его появлению обстановка. И неужели мы станем искусственно культивировать, лелеять, благословлять и превращать в фетиш эту «несоответствующую» обстановку в надежде, что она поспособствует появлению очередного «чуда»? Разве концлагерь — обязательная колыбель искусства?
Я. Христос родился на скотском дворе и лежал в яслях, и это великое чудо, но нужно ли потому уничтожать родильные дома и загонять всех рожениц в конюшни?
ТОМАС. А что до воронежских стихов, то будь они даже лучше петербургских, разве не предпочли бы мы все, чтобы не было ни воронежских стихов, ни воронежской ссылки, ни насильственной смерти? Что нам дороже — жизнь человека или его поэзия? Или мы так чудовищно меркантильны?.. Мандельштама страдания не обогатили, а уничтожили. У него была своя динамическая пружина роста — ему не надо было зарабатывать биографию в лагерях и тюрьмах. Его жизнь была и без того содержательной, перенасыщенной, а примитивный конфликт с государством, когда тебя травят, пытают и уничтожают, может исторгнуть лишь крик боли и отчаяния, а не новое содержание.
Я. И потом — неужели мало для поэта конфликтов, заложенных в биологической, духовной, религиозной и нравственной его природе? Его жизнь может быть внешне благополучной, но трагичной по сути. Условия существования человека слишком тяжелы, чтобы усложнять их дополнительно. Скажу больше — примитивная травля, которой художник подвергается в тоталитарных странах, кроме всего прочего, застилает от него истинный драматизм мира — Мандельштам все равно к нему пробивался: не благодаря удушью, но вопреки ему. Надежда Яковлевна права. Как и тогда, когда она, споря с такими, как вы, Саша, апологетами страдания, очень точно усекает причину этой апологетики: как нужно любить себя, чтобы любить и лелеять на своем теле несуществующую рану…
САША. Почему — несуществующую?
Я. Да потому, что существующую любить нельзя — она болит, ноет, не дает заснуть, грозит летальным исходом. Я уж не говорю о том, что не всякое страдание есть мученичество. За неимением настоящих страданий разводят и культивируют искусственные, зато другим постулируют настоящие — без них, мол, нет художника. Тогда поблагодарим Сталина за «Воронежские тетради», а Гитлера — за «Дневник Анны Франк».
САША. Вы рассуждаете как иностранец…
Я. Почему это я как иностранец, а вы как русский? Так мы далеко зайдем — «Умом Россию не понять… В Россию можно только верить!» Поставить на место Бога Россию — до чего все-таки Тютчев был безрелигиозен! Потому что верить можно только в Бога, ни в кого больше. Или вы на манер Хомякова рассуждаете?
ТОМАС. А что Хомяков? У вас пошли уже столь специфически русские разговоры, что мне нужны сноски, комментарий.
Я. Как же — Хомякову нравится женщина, но она, видите ли, не впадает в священный трепет при слове «Россия», а посему — от ворот поворот!
САША. Только не надо в пылу полемики превращать Хомякова в идиота — разве у него про это стихотворение?
…Но ей чужда моя Россия,
Отчизны дикая краса,
И ей милей страны другие,
Другие лучше небеса!
Пою ей песнь родного края, —
Она не внемлет, не глядит!
При ней скажу я: «Русь святая!»
И сердце в ней не задрожит.
И тщетно луч живого света
Из черных падает очей:
Ей гордая душа поэта
Не посвятит любви своей.
Я люблю, как Саша читает стихи — глухо, отчужденно, почти неприязненно, создавая тем самым нейтральный фон для слова, не заглушая его декламацией. Да и стихи хорошие — я был, конечно, не прав, упрощая и пародируя их. С точки зрения Саши, последнее слово в любом споре принадлежит стиху: стих не просто аргумент, а приравнен к слову Божьему. Я так, естественно, не думаю. Вообще, в диалог Саша втянут насильственно, его сознание резко антидиалогическое, любое оживление — в разговоре ли, в прессе, в стране — сбивает его с толку, лишает почвы под ногами, государственное наше единомыслие вполне отвечает монологической его индивидуальности.
Он и телом — крепко сбит, слитно, из одного куска: ноги, руки, плечи, голова — как-то сосредоточены, устремлены к невидимому центру, как у Поликлета в статуях. Он и шагает, подпрыгивая, не только чтобы быть выше ростом или чтобы дотянуться до рядом идущей женщины (а любит высоких, крупнокостных, больших), но и потому, что ноги его слишком связаны с остальным телом, он ходит не ногами, а всем своим коротким и широкоплечим телом, и будь постройнее, сошел бы за мима, за паяца, а так — поэт. В последнее время мы с ним редко видимся, не решаясь на открытое столкновение, хотя — пора. Литва нас соединила на неделю, чтобы разбросать на всю жизнь.
В конце концов Саша озлился, помутилось сердце человеческое — мы выходим в ночной Вильнюс и отчужденно, молча вышагиваем его весь насквозь. Бедный Саша! Каково ему будет в гостинице, где у нас с ним двойной «супружеский» номер и кровати стоят впритык друг к другу!
А я тем временем прокручиваю наш разговор у Томаса, мучительно припоминаю слова, которые, исчезнув навсегда из памяти, оставят такой саднящий след в наших сердцах. И в нашей судьбе — это я уже забегаю вперед, а пока что: назад, в кабинет Томаса, этого полководца без войска, к низенькому столику, на котором две пепельницы, пачка «Малборо», ваза с виноградом и коробка шоколадных конфет.
САША. Мы — русские, а не европейцы. То есть — не только европейцы, но и русские — в первую очередь русские, а потом уже европейцы.
Я. Ну, да — русский самовар «Античная ваза» — если бы можно было украсть с выставки, я бы вам преподнес в качестве недосягаемого образца. Было бы зато к чему всю жизнь стремиться. И потом, как вы определяете русскость? У вас есть такая лакмусовая бумажка, да?
САША. Есть! Любовь к Пушкину, невнятная иностранцам, даже знающим наш язык, — вот верный признак русского человека. Любого другого писателя можно любить или не любить — дело вкуса. А вот Пушкин — для нас обязателен. Это стержень русской культуры, который держит все предыдущее и все последующее. Выньте стержень — все распадется…
Саша проговорил это быстро, скороговоркой, как заученное наизусть, боясь, что его перебьют, но уверенно, надеясь, что хоть эта его тирада не вызовет с моей стороны агрессии — во-первых, я сам много писал о Пушкине и даже защитил о нем диссертацию, а, во-вторых, Сашины слова освящены высоким и непререкаемым авторитетом Лидии Яковлевны Гинзбург. После смерти Ахматовой — свято место пусто не бывает — Лидия Яковлевна, этот сколок формальной школы с социологической примесью, заняла место литературной примадонны в Ленинграде. В Москве она не котировалась — там жила и писала Надежда Яковлевна Мандельштам.
Саша и Лидия Яковлевна были очень дружны — злые языки даже утверждали, что она сочиняет за него вирши. Это было, конечно, не так, но, повторяя ее слова о Пушкине, Саша не только обращался к общепризнанному в нашем городе авторитету — Саше они и в самом деле казались более убедительными, чем если бы принадлежали лично ему.
Саша ищет мира, а я ищу ссоры. Меня почему-то раздражает даже, что Саша с Пушкиным тезки и их фамилии созвучны. Или это мое сердце помутилось, а не его, и мне суждено говорить вещи, с которыми я сам не согласен?
Я. Почему любовь к Пушкину обязательна, и что это за любовь, если она обязательна? Одно из двух — либо любовь, либо обязанность. По обязанности, как и по обязательству, любить невозможно — даже если любишь, разлюбляешь быстро. И что это за бюрократическая иерархия — очень, кстати, советская, этакий вождизм в литературе? Почему Пушкин выше Баратынского, Тютчева, Достоевского? И объясните мне, Бога ради, почему Пушкин держит все предыдущее и все последующее? Это уже теория литературного прогресса, где все а) взаимообусловлено, б) одно проистекает из другого. А ля Лидия Яковлевна: Сен-Симон породил Руссо, Руссо — Конрада, Конрад — Толстого, Толстой — Пруста, и каждый последующий совершенствует предыдущего. Авраам родил Исаака. Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду и братьев его — и так далее: если не до бесконечности, то хотя бы до сегодняшнего дня.
САША. А вы Бродского повторяете — на таких высотах иерархии не существует. Хотя он как раз убежден, что существует, и Баратынского ставит выше Пушкина. Потому что дурак!
Это в сердцах сказано, и относится скорее ко мне, чем к Бродскому. Спор обостряется благодаря «третьим лицам», которые отсутствуют — одна сейчас в Ленинграде, другой в Мичигане. Мы бьем подставные фигуры — и прячемся за ними от ударов.
САША. Не станете же вы отрицать взаимосвязь культурного процесса? Пушкин своим появлением закрыл одно столетие и открыл новое, девятнадцатое. Что Державин, когда Жуковский, Батюшков, даже его современники, тот же Баратынский либо Грибоедов, даже его младшие современники, как Тютчев, кажутся по сравнению с ним принадлежащими далекому прошлому, в то время как Пушкин современен нам. Он говорит на другом языке, чем они. Итог прошлого и потенция будущего, мост между нами и историей — вот что такое Пушкин. Литература — это накопление, сбор по зернышку, опыт предков, к которому добавляешь свое нечто…
Я. Ну да — сложение, как в первом классе! А для меня современный художник по отношению к культурному прошлому находится в вопросительной позе, которую определить можно с помощью умножения, деления, возведения в степень, извлечения корня, что угодно — сложение в последнюю очередь.
САША. Это и есть романтическая концепция а ля Бродский — чистое хулиганство по отношению к культуре, хунвейбинство, насильничанье, культурная революция…
Я. А вам бы сплошной пиетизм, древнерусские молитвы и архисоветские молебны!
САША. Уже во всяком случае — не проклятия и не анафемы.
Я. Конечно, богослужение в честь прошлого, а анафемы — современникам.
Проговариваюсь, но Саша мою перчатку не поднимает — продолжается теоретический спор.
САША. А что такое, по-вашему, новаторство? Это признание своей зависимости от прошлого, и только потом, признав эту зависимость — осторожная и тактичная попытка найти свое место в этой зависимости, в этой культурной системе подчинения и иерархии. Классики требуют уважения — и каждый в отдельности, а тем более, все вместе, составляя некую идеальную упорядоченность, а стержневую функцию в ней выполняет Пушкин.
Я. Иерархия, воспринятая иератически и молитвенно — коленопреклоненно, с застывшим взглядом, как у древнеегипетского писца! Ежели даже такая упорядоченность и существует, то не замкнуто, но открыто, и с добавлением новых ценностей — или время остановилось? — это упорядоченность коренным образом меняется, перестраивается. Поэтому, скажем, пока вы стоите на коленях перед упорядоченностью русской литературы от Державина до Мандельштама, эта упорядоченность, с появлением того же Бродского, меняет свою структуру, и вы, оказывается, возносите молитвы пустому месту. Саша, у вас психология отличника, а этого, боюсь, на таких высотах недостаточно.
САША. А у вас психология романтика, Володя, — и с подобной психологией на такие высоты забираться опасно: сорветесь ненароком!
Это, конечно, уже не спор, а самая настоящая дуэль с одним секундантом на двоих — Томасом, который переводит взгляд с Саши на меня и с меня на Сашу, понимая, что он здесь лишний: идет обычная потасовка, в которую третьему лучше не встревать. Мы уже обменялись первыми ударами — я назвал Сашу отличником, а Саша меня романтиком, а романтизм, согласно бытующим среди нас представлениям — с легкой руки все той же Лидии Яковлевны, а она вслед за французскими рационалистами — смертный грех. Они и Бродского отторгли, еще при его жизни здесь, за романтическое уклонение от действительности. Вот здесь Томас и вмешивается — ему не нравится, что романтизм стал ругательным словом, причем благодаря авторитету Лидии Яковлевны выглядит это априорно — вроде бы и спорить не о чем.
Как ни странно, за литературоведческим этим термином скрывается политическая подоплека. Романтизм — это неприятие действительности какая она есть, бунт против нее. Лидия Яковлевна и Саша считают романтизм наивным, примитивным, не адекватным сложности окрестного мира и противопоставляют ему олимпийское спокойствие, ratio, стоицизм и главное — приятие действительности, ибо все действительное разумно, а все разумное действительно. Если бы так! Но Лидия Яковлевна — последовательная гегельянка. а в нашей стране гегельянкой быть спокойнее, безопаснее и выгоднее, чем, скажем, шеллингианкой — избавляет от излишнего напряжения. Бродский в их представлении романтик, что в переводе на обиходный язык значит «городской сумасшедший». Это и приводило, думаю, Бродского в уныние — куда больше, чем официальное непризнание: деспотизм умных людей с его философским и как бы уже неопровержимым отрицанием. Непризнание государства в конце концов к лицу поэту, ибо цена поэта зависит от цены государства, которое его не признает (прямая зависимость) либо признает (обратная). А что стоит само государство — ни для кого не секрет: даже для нынешних ею руководителей. Но как быть с сиятельным мнением Лидии Яковлевны, Саши и иже с ними? Чтобы устоять, необходимы мужество или наглость. Либо гений.
Томас вступается за Бродского, с которым дружил, пока тот был здесь, и которого в отличие от Саши любит:
— О чем вы спорите? Разве в этом дело? Какая разница в каком соотношении входит прошлое в настоящее? В любом случае — в снятом, иначе говоря, отвергнутом виде. Настоящий художник, чтобы не быть поглощенным прошлым либо раздавленным — его массой, инерцией движения — должен, помня о прошлом, находиться по отношению к нему в бестактной, чтобы не сказать, бесстыдной позе. И никакое это не хунвейбинство и не романтизм, то есть, может быть, и хунвейбинство и романтизм, ибо мы не оговорили значение этих терминов, поэтому употреблять их значило бы злоупотреблять ими. Просто другого выхода у художника нет и не предвидится. И любой позитивизм оказывается примиренчеством и приспособленчеством, пока существует агрессия мизософии и мизологии против культуры. Позитивизм был бы возможен только если бы этой угрозы не существовало, но тогда, если бы угрозы культуре не существовало, и сама культура была бы — невозможна. Здесь я с вами согласен, Саша, — сопротивление возбуждает, необходимы и угрозы и преграды…
Я. Ну да — теория зайца: если бы не было волка, заяц бы помер от ожирения сердца. Волчья теория — высшее интеллектуальное проявление волчьей стаи. Тогда признаем лучшим обиталищем художника тюремную камеру. Вот где раздолье для творчества: твори, выдумывай, пробуй!
САША. А вы помните, что Эсхил сказал? «Божий дар остается и в рабской душе».
ТОМАС. У нас немыслимый, скачущий какой-то ритм беседы — будто за нами кто гонится! Это вы, Володя, виноваты — мы с Сашей скорее академисты. Я не на вас жалуюсь, а на себя — вам. Мы, литовцы, к диалогам и вовсе не привыкли, нам надо, чтобы нас никто не перебивал, чтобы мы могли спокойно, не торопясь, развернуть всю систему доказательств. В нашем разговоре какой-то сбив, потому что, скажем, до тюремной камеры я бы сам дошел, если бы не перебили. Культура может погибнуть и в случае нападения извне и в случае полной, априорной, гарантированной обеспеченности ее существования. Иначе говоря, отсутствие надежды и отсутствие угрозы одинаково для культуры гибельно. Но отсутствие угрозы — это идеальное, гипотетическое состояние, мы его выносим за скобки, ибо угроза была, есть и будет, и именно угроза вызывает культуру к жизни. А вот надежда — другое дело: она может исчезнуть и положение может тогда показаться — и оказаться на самом деле — безнадежным. Так не однажды случалось.
САША. Но культура-то все равно жива!
Я. Это уже другая культура — не та, которая была прежде. Так, под натиском микенцев погибла утонченная культура Крита, а микенская — под ударами дорийцев, дорийская — ахейцев, то есть греков, греческая — римлян, римская — варваров и так далее — вплоть до наших дней.
САША. Вы дробите, дифференцируете то, что выглядит едино, слитно: античная культура.
Я. Это ежели знать о ней понаслышке и относиться к ней меркантильно, цитатно.
ТОМАС. Саша, не станете же вы отрицать, что древнерусская культура исчезла к концу семнадцатого века, а русская — в семнадцатом году? Это факт, куда от него денешься? Другое дело, что после революции в России возникла новая культура, а точнее еще до революции, календарная хронология не совпадает с исторической —Бунин пережил Мандельштама, но Бунин принадлежал XIX веку, а Мандельштам — XX. Саша, вы правы: Мандельштам, быть может, самый советский поэт, пусть со знаком минус, это все равно…
Я. Это как раз и не все равно, потому что Саша требует знака плюс во что бы то ни стало, то есть полного и безоговорочного приятия эпохи и соответственно — подчинения ей.
САША. Да, человек — не только художник — есть производное времени и производное культуры, а вы хотите изъять его из обеих систем и поместить на необитаемый остров, откуда бы он метал громы и молнии в сторону отринутой им цивилизации. Художник не может быть как все, но современный художник должен по мере сил к этому стремиться, чем он, кстати, и отличается от романтика прошлого века. Здесь у нас общая судьба, уйти от нее — уйти от Божьего предначертания, согласно которому мы и оказались в этой проклятой стране — думаете, я не знаю, что проклятая? Знаю. Но бежать не считаю возможным, а вы именно о бегстве говорите — я остаюсь здесь, со всеми, со своей культурой и со своим народом, если хотите.
Я. Да разве о бегстве речь — что вы передергиваете? Психология общей могилы, коллективного захоронения, стадный инстинкт первобытного племени, возведенный в идейный принцип, — вот что вы отстаиваете. Мы окружены легендами и преданиями: патриотизм, ностальгия, родина!
САША. Россия — это не легенда, увы, а самая что ни на есть реальность. Как говорил когда-то Вячеслав Иванов — а realibus ad realiora. То есть Россия — это такая реальность, которая все другие реальности собой перекроет — с головой! В том числе — весь ваш Запад. И поймите же вы наконец, что Запад для русских сгущеннее, идеальнее конкретного, отсюда недовольства и ламентации наших эмигрантов, ибо воображаемый образ, взлелеянный и хрупкий, не совпал с действительностью. А настоящие русские западники были преданы России ничуть не меньше славянофилов, но это была сложная связь — вспомните Чаадаева. Вы что, думаете, он не знал, что Россия — отрезанный от истории ломоть, и это трагическое отлучение, потому что всемирная история, по крайней мере европейская, то есть христианская — это школа для народов, которой руководит сам Бог. Да, вспомните, что писал Мандельштам про Чаадаева! Там, где про Бориса Годунова, который, предшествуя Петру, отправил молодых людей за границу — и ни один не вернулся, ибо нет пути от бытия к небытию. Как не вернулись голуби обратно в ковчег! А Чаадаев был первым русским, который идейно побывал на Западе и нашел дорогу обратно, и современники это чувствовали и высоко ценили, что Чаадаев вернулся к ним. Это ваш Мандельштам, а вот моя Ахматова:
Когда в тоске самоубийства
…………………….
Саша читает торжественно и глухо — блестяще читает. Стихотворение это я не люблю — нельзя собственную железную волю постулировать своим современникам. У кою еще были такие нервы, как у Ахматовой? У психопата Зощенко? У безумца Мандельштама? У измученного Булгакова? Она — единственная — выдержала, выжила, выдюжила, но зачем называть недостойной речью совет доброжелателя? Послушайся такого совета Мандельштам — не погиб бы. А он мечтал о советчике — в том самом Воронеже, который не пускал его, не отдавал — «Пусти меня, отдай меня, Воронеж, — уронишь ты меня иль проворонишь, ты выронишь меня или вернешь — Воронеж — блажь, Воронеж — ворон, нож!» Хотя какой там советчик в цепком городе замков и скрепок, углов и угланов, мертвого воздуха и разлетающихся грачей:
А я за ними ахаю, стуча
В какой-то мерзлый, деревянный короб:
Читателя! советчика! врача!
На лестнице колючей — разговора б!
Это я все молча, про себя, а вечер поэзии у нас в самом разгаре. Очередь Томаса — он отвечает Саше стихами Бродского:
Прости… мне это все не по уму.
Спи… если вправду говорить о взгляде,
Тут задержаться не на чем ему.
Тут все преграда. Только на преграде.
Я. А мы так к преградам привыкли, что жить без них уже не можем — задыхаемся от их отсутствия. Угроза культуре — именно русской — сейчас смертельная, и хвала романтику Бродскому, что он собственной шкурой эту угрозу ощутил. Что такое его поэзия? Это выпрямление под чудовищным столбом давления, это принятие на свои плечи многотонного пресса государства. Стихи — необходимость: не писали бы — раздавили бы, мокрого бы места не осталось. Он принял вызов тех, кто оспаривал право культуры, а значит, и его, Бродского, на существование. Стихи для него — вопрос жизни и смерти, он ведет бой на головокружительной высоте, где оступиться значит погибнуть. И бой этот не только за культуру, но и за человека, суверенитет которого именно культура конституирует, и одновременно — вот парадокс! — прерогативу человека над собой, то есть над культурой.
Саша — яростный враг открытой полемики вовсе не потому, что лишен, как я, разговорных талантов, но потому, что предпочитает, чтобы его слушали либо сам — слушать. Он — хороший слушатель. Где-то за сценой, далеко-далеко, в Ленинграде и Мичигане, сами того не ведая, незримые участники нашего спора — Сашин суфлер и мой искуситель.
САША. Вы так говорите (это к нам с Томасом и к тому третьему, который cum tacent, clamant, то есть говорит своим молчанием), как будто вы хозяева положения, как будто, что вы хотите, то и будет, и так будет, как вы захотите. Как будто в вашей власти крутануть колесо истории. И ваш Бродский был волюнтаристом — в жизни и в стихах. Потому и не удержался здесь. А мы — здесь, и потому извольте свои высказывания сверять с действительностью. Вы ее отрицаете, а она вас не замечает. История неизбежна. Помните Бестужева-Марлинского — «Мы обвенчались с ней волей и неволею, и нет развода».
Я. А кто в этом мезальянсе муж и кто жена? Кто кого убоится? По-вашему, это само собой разумеется? Саша, вы фаталист, а я — нет. Этому скотскому, покорному детерминизму я предпочту романтическое сознание, хотя и признаю за ним наивность и инфантилизм, но не приспособленчество, не раболепие перед историей.
САША. А что можно сделать с Историей? Вот она прет на нас, еще мгновенье — и мы ею раздавлены. Куда здесь денешься? Разве наши танки в Праге по приказу Брежнева? Брежнев — слепое орудие чужой воли. Вы забыли о главном распорядителе — о Боге. От Него доброе и злое, Он един в своих поступках, а мы судим Его снизу — Его, Бессмертного — с нашей — не смертельной, а смертной, временной, суетливой точки зрения. Что Иов сказал жене, то и я вам скажу: вы говорите, Володя, как один из безумных — неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?
Я. Бог, Бог — затвердили как скороговорку! А что Бог? В человеке он снимает с себя ответственность и возлагает на плечи homo sapiens. Бог дал человеку волю, свободу выбора, смерть, а вы через Бога хотите оправдать всю мерзость человеческую. И извините, Бог в Политбюро не входит и делать его ответственным за военно-политическую акцию по меньшей мере недобросовестно. И так ли уж эта акция была неизбежна? Случайность, возведенная нами постфактум в ранг закономерности. Мы приспособились к нашей мрачной истории, и превентивное — от животного страха перед свободой — нападение на Чехословакию оправдываем как историческую необходимость. Стыдно.
Саша уже не спорит: не знаю, у кого из нас больше аргументов, страсти — у меня. Мы идем по ночному Вильнюсу, где сегодня днем нам подали в «Неринге» разноцветный коктейль, и Томас объяснил, что это персонифицированный в алкоголе флаг независимой Литвы, по Вильнюсу, в который я приеду спустя год, один, без Саши, тоже осенью, и меня поселят в одном номере с Давидом Самойловым, о котором Слуцкий мне говорил:
— Зачем нам ваш Скушнер, когда у нас уже есть Самойлов.
И я заново прокручу тот наш разговор у Томаса, что-то вспомню, а что-то выдумаю, и Вильнюс поможет забывчивой Мнемозине. А пока мы молча идем с Сашей по ночному Вильнюсу, и только у самой гостиницы Саша вдруг вдохновенно заговорит о русском языке — что это связь, неизбежность и у нас, писателей, нет выбора.
Не помню, что именно он говорил, поэтому отошлю читателя к Тургеневу.
Или к Мандельштаму, который писал, что язык в России — единственное, что есть в ней независимого от государства, и самое страшное — это отпадение от языка: онемение нескольких поколений может привести Россию к смерти, ибо отлучение от языка равносильно отлучению от истории.
Вряд ли Саша говорил лучше Мандельштама и Тургенева.
Я всегда исповедовал — и проповедовал — что-то схожее, это наша общая с Сашей платформа лингвопатриотизма, и Саша, зная это, чтобы замириться со мной, сейчас, на ночь глядя, сказал мне это, надеясь, что здесь-то уж я спорить не стану.
А я — стал.
— Язык — родина? язык — связь? панацея, надежда, утешение в слезах? А что мне позволено на нем говорить? С чем он меня связывает — с бесправием, с рабством, с раболепием? Язык — не связь, но узы, оковы, кандалы. Я ненавижу этот язык — если что-нибудь на нем можно произнести, то только украдкой, втихаря, шепотом, когда не слышен собственный голос. Либо — мат: последнее наше прибежище и убежище. Хотя скоро и этого будет нельзя, ничего нельзя — язык стал моделью нашего сознания и нашего общежития. Если мы лжем ежедневно, то и он весь изолгался. Если мы ходим на деловые свидания в КГБ, то и он вместе с нами. Как и мы, он застыл в немом величии, скрывая под ним малодушие и безволие. Он стал ханжой и трусом, как и все мы. Он хлебнул нашей общей несвободы и перестал быть свободным. Это и есть отпадение от языка, отлучение от истории, онемение, атрофия, смерть.
И тогда вы, перейдя вдруг на шепот, сказали мне, что коли так, то я долго не выдержу и скоро отсюда уеду. Сказали — и сами же испугались. Словно бы и не вы сказали, а кто-то через вас, а вы подслушали. И я испугался, потому что это прозвучало с непреложностью уголовной улики и с неумолимостью древнего оракула.
И долго во мне не умолкало — не давало ни спать, ни думать, ни работать…
Я до сих пор еще здесь — я пишу эти строки летом 1975 года, в Советском Союзе, в деревне Подмогилье Островского района Псковской области.
Я — это Владимир Исаакович Соловьев, 1942 года рождения, еврей, член Союза писателей и Всероссийскою театрального общества, женат, имею одного ребенка — Жеку, которого очень люблю.
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..
