АНДРЕЙ МАКАРЕВИЧ: ЛЮДИ НЕ СЛЫШАТ ДРУГ ДРУГА

Граждане, подверженные массовому психозу, недавно накинулись на нашего любимого музыканта. Мы срочно выехали к нему узнать, как дела, не нужно ли чем помочь. Интервью получилось грустным, злободневным, в жанре «поэт и толпа». Интервью: Александр Маленков Фото: Юрий Кольцов Андрей Макаревич: «Предатели – это те, кто толкает страну к войне»   Говорят, ты не любишь давать интервью. Почему так?   По двум причинам. Во-первых, среди всех моих занятий достаточно способов самовыразиться, не прибегая к помощи журналистов. Во-вторых, в последнее время я очень часто встречаю людей невероятно необразованных, не подготовленных к разговору и при колоссальных амбициях, которые считают себя журналистами.   Прекрасное начало беседы! В ходе тщательной подготовки к интервью у меня родился вопрос о сегодняшнем положении дел в стране: мог ли ты ожидать, что «Машину времени» занесет на сорок лет назад?   Хорошо, если на сорок, а не на семьдесят. В точности все повториться не может по определению, но многие узнаваемые штуки сыплются как из рога изобилия. Например, телевизионная пропаганда. Только тогда все к этому относились уныло и с тихой иронией. Сейчас вдруг оказалось, что эта штука работает по-настоящему. И именно это напоминает чуть более ранний период.   Выросло поколение людей, которые не жили в СССР. Мы можем для них сформулировать, чего, собственно, такого уж плохого там было?   Я думаю, это бесполезно. Тот, кто этого запаха не нюхал, все равно не поймет. И если человек уже очарован какой-то клюквой, то он тебе еще и не поверит.   А как же наш авторитет?   По-моему, за последние несколько месяцев люди окончательно разучились слышать друг друга. Поэтому, когда я сейчас вижу повальное добровольное бегство от свободы, объяснять им, что такое свобода и что такое несвобода, — бессмысленно. Может быть, им так больше нравится. Все, что считаю нужным, я говорю в своих песнях. Быть еще дополнительно пропагандистом — не хочу.   Давай так: что ты больше всего ненавидел в совке?   Обстановку унылого тотального вранья, с которым все смирились. Абсолютную покорность. Уверенность, что все это будет продолжаться восемьсот лет. Сиди и не дергайся. Постоянное ощущение дыхания в затылок какого-то человека в погонах, который если и отошел, то ненадолго.   Когда политика впервые вторглась в твою жизнь?   Я думаю, это началось году в семьдесят седьмом, когда я уже вел диалоги со всякими искусствоведами в штатском. Первый раз было страшно, конечно. Но это было унылое время, и они уныло отрабатывали свою зарплату. Я не исключаю, что дома у них или их детей играла «Машина времени». Они считали, что я против советской власти. Со второго раза я уже осмелел. Я отвечал: покажите мне конкретно строчку, которая об этом говорит. Они этого не могли сделать. Их не устраивала какая-­то наша неподконтрольность, какое-то ощущение свободы. Это их страшно раздражало. «Как это вами никто не руководит? А к кому вы относитесь?» — «А почему мы должны к кому-то относиться?» — «Не положено». — «Где не положено? Покажите. Покажите мне стать­ю Конституции, где написано, что мы должны к кому-то относиться. Вот мы — пять человек, которые собираются вместе и играют свою музыку. Это запрещено?» — «Нет, это не запрещено, но...» Все это было страшно уныло. Уныло и долго.   На Лубянку тебя вызывали?   У них в каждой гостинице был номер свой, и было принято там проводить беседы. Потом мы попали в Росконцерт. Было предолимпийское время, всем казалось, что что-то разрешат. Потом Олимпиада прошла, все поехало назад. Потом пришел Михаил Сергеевич, которому я буду поклоны бить, пока жив. Нас в Москву пустили — до этого нам нельзя было в Москве выступать. А потом и за границу. Нам перестали мешать, политика исчезла из жизни.   А посиделки с Путиным на концерте?   Не было никаких посиделок! Так получилось, что на концерте Маккартни у нас места оказались рядом. Может быть, это его имиджмейкеры так решили. У меня не было другого места. И то, что делал Путин тогда, негатива у меня не вызывало.   Вернемся в день сегодняшний. Для тех, кто не в курсе, сформулируй свою позицию по ситуации в стране, которая вызвала столько шума.   Позиция проста. Когда я был маленький, родители привили мне представление о том, что такое хорошо и что такое плохо. Оно во многом совпадает с заповедями. Воровать нехорошо, врать нехорошо. Слабому надо помочь, а не добивать его. Волей-неволей мы проецируем наше представление о том, что такое хорошо и что такое плохо, на поведение нашей страны, если чувствуем себя ее гражданами. И вот сегодня это поведение совершенно не совпадает с моими представлениями о том, что такое хорошо и что такое плохо. Вот и все.   И за это тебя называют предателем?   Я считаю, что предатели — это те, кто толкает страну к войне. А фашисты, которые ходят на марш мира и пытаются остановить агрессию, — это какие-то странные фашисты. Вообще, фашисты — это те, кто их разгоняет обычно.   Мне кажется, что ты человек мирный, не пламенный борец, не тот, кто на баррикадах. Это верное впечатление?   Я очень не люблю баррикады и не люблю революции. Может быть, мое отношение к революциям изменилось бы, если бы мне назвали хоть одну революцию, после которой стало лучше, чем было до нее. Я такой не знаю.   Как ты себя чувствуешь, оказавшись сейчас в центре конфликта, в месте, которое очень смахивает на баррикаду?   Я стараюсь заниматься своим делом. Дел у меня много: я занимаюсь музыкой, я рисую, я пишу какую-то прозу и стихи. Стараюсь это делать хорошо. Я убежден в том, что если мы все перестанем психовать и каждый начнет делать свое дело, при условии, что он будет его делать хорошо, то жизнь изменится в один день. Если милиционеры будут нас охранять, а не брать взятки, если тележурналисты будут нам рассказывать объективные новости, а не врать. Нужно-то всего ничего.   Твои бывшие поклонники теперь тебя ругают. Как ты себя чувствуешь в связи с этим?   Да никак не чувствую. Мои друзья — а их у меня довольно много — остались моими друзья­ми. Более того, на концертах у нас народу меньше не стало. И принимают нас так же хорошо. А кто хочет маршировать в Советский Союз — пусть идет.   То есть концерты пока есть…   Почему «пока»? Что вы все каркаете? Сейчас вокруг бегают: «Вам запретили концерты? Нет? Почему?» Все ждут не дождутся просто... Коллективное сознание программирует наше будущее. Если мы все каркаем, мы накаркаем рано или поздно.   Мое поколение — те, кому сегодня сорок лет, — под ваши песни боролись с советской несправедливостью. И сейчас, во времена новой несправедливости, мы по привычке смотрим на вас. И кажется, что вы, рокеры первой волны, в последние десятилетия как-то забронзовели и обленились. Предали, так сказать, идеалы молодости.   По-моему, ерунду ты говоришь. Мы как раз не поменялись — времена поменялись. А человек остался тем, кем был. То, что вам казалось двадцать лет назад призывом к бою, сегодня кажется нормальной песней. А автор, например, и не расценивал это как призыв к бою. Это у вас в голове бурлило. Никогда у меня не было задачи написать какую-то социалку, я не журнал «Крокодил». Хотя, если на то пошло, я считаю, что сегодняшние песни «Машины» по сравнению с песнями двадцатилетней давности стали куда более остросоциальными. Надо просто незамыленным глазом посмотреть.   Ты не вкладывал, может быть, такого смысла, но ведь «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется».   Да мне насрать, как оно отзовется, вы меня простите! Я стараюсь писать так, чтобы я сам был доволен.   А как же «Ты в ответе за тех, кого приручил»?   А я никого не приручаю. И не надо за мной ходить зайчиками. Это вы приручились. Если вы рождаете какие-то свои фантазии, а потом беситесь от того, что я им не соответствую, так это проблема ваша, а не моя. А если уж считаете, что я вас приручил, тогда доверяйте.

РЕКВИЕМ по погибшим у «Дельфинария».

 Скоро 13 лет со дня той страшной даты. Я перечитал этот старый свой текст и вдруг подумал, что сегодняшней, сравнительной тишиной в Израиле мы обязаны и тем безоружным, юным ребятам, погибшим от рук арабов-убийц. Они, эти жертвы террора, стали, по сути, солдатами в борьбе с людоедами Арафата. Если бы не они, не выросла бы стена над зеленой черте, не было бы ударов по логовищам бандитов. Вот почему, как мне кажется, нужно помнить о погибших, которые и не думали о себе, что они герои, как о настоящих героях, закрывших своим телом страну и тех, кто остался цел после той чудовищной вспышки агрессивного психоза соседей Еврейского государства.

 У самого синего моря, у одного из самых радостных мест в мире, у дискотеки, имя которой дало самое доброе, самое человечное существо на Земле, 1 июня 2001 года прозвучал взрыв, унесший 21 человеческую жизнь, искалечивший десятки детских тел.

 Пришел араб-фанатик, убил себя, и растерзал своим безумием и ненавистью детей другого народа.

 Прошел год с того дня, но кажется, что все это случилось вчера, совсем недавно, в бесконечной цепи подобных терактов, направленных на геноцид народа Израиля.

 К этой трагической дате вышла книга, составленная Дмитрием Радышевским и Полиной Лимперт.

 Книга ли это? Не думаю, что для чтения ее составили. Текст «Дельфинария. Джихад против детей» нельзя читать без слез, без муки, без горлового спазма.

 Может быть, где-то там, за морями –океанами, читатель будет спокойно перелистывать ее страницы. Нам, гражданам Израиля, это не дано.

 Тот взрыв, как и все в той подлой войне, объявленной нам нацизмом Арафата, разорвал в клочья и наши души.

 Какая может быть рецензия на эту книгу – реквием? Не знаю. Читаешь ее и слышен хор голосов, стоны раненых, плач, слова прощения и призывы к мести.

 Какую книгу могли написать матери и отцы о своих погибших детях, братья и сестры о муках свои родных, подростки о смерти друзей?

 «Хор», составляющий эту книгу, оглушает, несмотря на то, что голоса скорби переплетаются друг с другом, звучат совершенно по-разному. Иной раз, они сбивчивы, растерянны, безумны. Иногда чудовищно конкретны и просты.

 Понятно, что талант составителей сыграл здесь немаловажную роль. Заметно, сколько труда было потрачено, чтобы найти точную «музыку» для этого страшного хора. Все так, но когда переворачиваешь  страницы книги, забываешь обо всем, потому что ты слышишь реквием по убитым детям, на протяжении всей нашей долгой и трагической истории.

В заметке «От издателя» Михаил Черный пишет: «Люди, объединенные своей человечностью, простыми нравственными законами, запрещающими намеренно убивать невинных, - эти люди сильнее безумцев, предавших все человеческое ради своей идеологии.

 Стремление жить сильнее стремления убивать.

 И поэтому мы победим».

 Сказано верно и точно, но в реквиеме по «Дельфинариуму» есть и страшная художественная правда, правда жизни. «Мы победим» - вполне возможно, но как может победить мать, потерявшая свою единственную дочь или единственного сына.

 Нет, книга эта написана и о победе зла над добром. Жестокости над человечностью. Араб – фанатик растерзал не только 21 юную жизнь. Он убил возможных детей и внуков, погибших у дискотеки. Он сделал кошмаром жизнь их родных.

 « В раздавленной лапе кошки тысячи звездных миров», - писал Гарсиа Лорка. Сколько звездных миров «раздавил» тот красавчик с университетским дипломом по имени Саид Хутари.

 Книгу составители разделили на главы. Это верно, нельзя было начать сразу, от взрыва. «Хор» этой книги начинается тихо и страшно, с рассказов родителей о том, как их дети отправились на ту бесплатную, для девочек, дискотеку. «Русскую» дискотеку, наверно, потому и бесплатную в эту черную пятницу 1-го июня.

 Фаина Дорфман потеряла единственную дочь Евгению: « У меня очень развита интуиция, но в тот раз у меня не было  никаких предчувствий, нигде не защемило. А Евгения в последнее время была в очень удрученном состоянии. Я помню, как она мне сказала: «Мама, нужно жить одним днем. Неизвестно, что будет с нами завтра».

1.      Марина Березовская о погибшей дочери Лиане: « И потом они долго собирались, потому что Ляля любила краситься – ногти, глаза, губы. Обязательно что-нибудь с волосами придумает…. Около десяти вечера они ушли. И она надела все черное: кофточку, брючки, сапоги…. Только на кофточке звезда была и пояс был блестящий».

 Главы так точно озаглавлены, что нет необходимости в полной мере раскрывать смысл каждой из них. Вот некоторые из заглавий: « Я сейчас умру».

 Рита Абрамова: «И тут раздался взрыв. Это было внезапно, я такого никогда в жизни не видела. Я увидела оранжевый… огонь, я не знаю, что это было, но мне как-то сразу стукнуло в голову, что это именно теракт, и первая мысль была – я сейчас умру, наверное. Вторая – бедные мои родители, когда они об этом узнают, им, наверное, будет очень тяжело.

 «Вот лежит мой брат». Аня Синичкина: « Моя первая мысль была, что это – петарда. Потом смотрю – кровь, люди кричат, разбегаются куда-то. Я смотрю вниз. Передо мной ползет девочка, у нее вся спина в крови. Я стояла напротив стоянки. Смотрю на машину, а там кровавые отпечатки ладошек. И потом вижу ногу. Думаю: нога…. а где же человек? Смотрю дальше, и не могу понять: человек лежит на человеке, и все разбегаются куда –то».

  «Я начинаю верить». Раиса Непомнящая: « Я не религиозная, но я верю в душе. Если Бог существует на свете, я все время прошу у Него, чтобы моя дочь была у Него ангелом, чтобы была в Раю, и чтобыей там было лучше, чем на земле. Я прошу у нее, что если я когда-нибудь ее обидела, чтобыона мне это простила и охраняла нас, всю ее семью».

«Ее убили за то, что она – еврейка». Фаина Дорфман: «Шестьдесят лет назад был убит фашистами ее прадедушка – за то, что он – еврей. Я свою дочь привезла на Землю Обетованную, чтобы она здесь была как дома, и здесь ее убивает палестинец – то за то, что она – еврейка!»

 «Теперь я отсюда не уеду». Ирина Скляник: «Уехать отсюда после всего, что случилось, мы бы не хотели. Да и как можно уехать и оставить здесь Юлечку в земле одну? Нет, свои дни мы будем доживать здесь, чтобы бы ни было» 

 «Ее нет, а мне приходится жить…» Татьяна Кремень: «Он все равно живет рядом со мной. Он жил здесь, он ходил по этой земле, и куда бы я ни шла, я ощущаю его присутствие. Я хочу верить в это. Знать, что Диаз где-то рядом и все наблюдает. Я смотрю на фотографии Диаза – он мне улыбается, будто живой».

 Мне было очень трудно перепечатывать эти строки. Я думал, зачем бередить затянувшиеся раны. Я даже отложил в сомнении эту книгу, а нужна ли вообще она и моя рецензия о «Дельфинариуме», но «вошел» в интернет и прочел информацию о визите саудовского принца Абдуллы в Вашингтон. Из интервью с принцем: « Я посчитал, что просто обязан провести с ним столько времени, сколько понадобится для ознакомления его с фактами – напрямую и без посредников». Принц Абдулла сказал, что Джордж Буш был ужасно растроган видеокадрами и фотографиями, на которых изображены «трагедии, происшедшие  на палестинских территориях».

 Я прочел это и подумал, что наше поражение в пропагандистской войне было неминуемым. И поражение это тоже стало одной из причин смерти наших детей.  Мы прячем следы своих потерь. Арабы выискивают любую возможность, чтобы выставить напоказ свои язвы: подлинные и мнимые.

 Саудовцы, оплатившие смерть каждого нашего ребенка нефтедолларами, полученными из США, жалуются президенту Америки на жестокость израильтян! Мир безумен, но должны ли мы потакать его безумию, и считать его нормой?

 Не знаю, услышит ли кто-нибудь, кроме нас с вами, этот страшный хор голосов реквиема по погибшим детям? Вряд ли это случится. В 20 веке понадобилось 1.5 миллиона обитых еврейских детей, что мир вспомнил о них чем-то, наподобие вздоха сожаления.

 «Крика» практически нет в «Дельфинариуме». …Голоса в этой книге  звучат негромко, в разнобой, перебивают друг друга, но настолько явственны, что слышишь каждый из них. Мало того, начинаешь понимать характер того или иного человека, глубину его горя. Есть в голосах этих и призывы к мести, но рядом и слова прощения.

 «Дельфинариум» – честная книга, и даже жестокая в своей честности, а потому веришь каждому ее слову.

   Нет в книге этой стройности. Да и какая может быть стройность у книги, написанной кровью и болью. Не нужна она совершенно стройность эта, как и завершенность замысла.

Жизнь погибших детей оборвалась на самой верхней ноте, и всей тональности книги противна завершенность, отлаженность, гладкость. Читаешь «Дельфинарием» и будто держишь в ладонях горячие, острые, кровавые осколки металла, извлеченные из тел жертв.

 Выразительны иллюстрации к этой книге – реквиему, но создалось впечатление, что и отредактированы они были строгой цензурой, поместить их в книгу старались как можно больше. Отсюда и потери в качестве. Разглядеть фотографию величиной в почтовую марку практически невозможно.

 Но отнесем это к досадным «опечаткам». В целом, «Дельфинариум» - большая удача на нашем бездарном идеологическом фронте.

 Понятно, что книга о «русских» детях напечатана на русском языке. Уверен, переиздадут ее в России. Не знаю только, состоится ли перевод на иврит. Слишком уж книга эта не похожа на трусливый, жалкий тон значительной части израильской пропаганды, построенный на умолчаниях и стыдливом нежелании обидеть «партизан», «борцов за свободу палестинского народа».

 Вот и о «Дельфинариуме» вспомнят ли в должный день и час телевидение, радио и газеты Израиля? Не знаю. Мы, репатрианты, вспомнили и, надо думать, никогда не забудем этот день: пятницу, 1 мая 2001 года, когда погибли:

 МАРИЯ ТАГИЛЬЦЕВА, 14 ЛЕТ

 ЕВГЕНИЯ ДОРФМАН, 15 ЛЕТ 

 РАИСА НЕМИРОВСКАЯ, 15 ЛЕТ

 ЮЛИЯ СКЛЯНИК, 15 ЛЕТ

 АННА КАЗАЧКОВА, 15 ЛЕТ

 КАТРИН КАСТАНЬЯДА, 15 ЛЕТ

 ИРИНА НЕПОМНЯЩАЯ, 16 ЛЕТ

 МАРЬЯНА МЕДВЕДЕНКО, 16 ЛЕТ

 ЛИАНА СААКЯН, 16 ЛЕТ

 МАРИНА БЕРКОВСКАЯ, 17 ЛЕТ

 СИМОНА РУДИНА, 17 ЛЕТ

 ЮЛИЯ НАЛИМОВА, 16 ЛЕТ

 ЕЛЕНА НАЛИМОВА, 18 ЛЕТ

 ИРИНА ОСАДЧАЯ, 18 ЛЕТ

 АЛЕКСЕЙ ЛУПАЛО, 17 ЛЕТ

 ИЛЬЯ ГУТМАН, 19 ЛЕТ

 СЕРГЕЙ ПАНЧЕНКО, 20 ЛЕТ

 РОМАН ДЖАНАШВИЛИ, 21 ГОД

 ДИАЗ НУРМАНОВ, 21 ГОД

 ЯН БЛУМ, 25 ЛЕТ

 УРИ ШАХАР, 32 ГОДА                          

ПОСЕЛЕНЕЦ очерк судьбы

Каких только людей не приходилось встречать за годы журналистской работы, с кем только не посчастливилось разговаривать. Как часто жалел, что вооружен только диктофоном, а не кинокамерой. Помню, что в тот день точно жалел об этом. Вот и записи диктофонной нет больше. Остаются буквы на бумаге, но как этого мало!

 Вообще-то он не настоящий поселенец. У Каспэ своя квартира в Рамат Гане. Он там и жил долгие годы. Потом умерла жена. Он попробовал жить в доме для престарелых. Не понравилось. Вот и пришлось поселиться у дочери, в поселении Элькана.

 Бываю в этой географической точке Израиля часто. Удивительное место на высотах. Территории за бывшей «зеленой чертой», вокруг арабские деревни, но в ясную погоду отсюда видны высотки Тель-Авива и даже море. Нигде так хорошо не начинаешь понимать, что значат поселения для Израиля, как здесь, в Элькана. 

 Исраэль КАСПЕ спит на веранде дома. Он невелик ростом и помещается на качалке под тентом. Сразу за домом, на холмах, оливковая роща арабов. В этом году плохой урожай. Мой добрый поводырь Шабтай Елиасон говорит, что его знакомые арабы убеждены: мало оливок по причине войны.

 Здесь, на территориях, в поселении Элькана, нет никакой войны. Здесь мир, тишина, свежий, прохладный воздух.

 Исраэль Каспе спит. Скоро ему исполнится 90 лет, за плечами многотрудная жизнь еврея из Польши, чудом, вопреки всему, выжившего, и он имеет полное право спать в любое время дня и ночи.

 Исраэль потом скажет, что по сей день поражается чуду дарованной ему жизни. Семь раз он должен был погибнуть, и семь раз спасся чудом. Исраэль Каспэ не догадывается о причинах такого везения. Он, человек обычный, и не знает, за что пощадила его судьбы.

 Я говорю, что дело, видимо, в потомках Каспэ. У него девять внуков и внучек и уже три правнука. Наверно, говорю, кто-то из них очень нужен нашему будущему здесь, в Израиле, а может быть и во всем мире.

 Но все это я скажу потом, а пока мы сидим на веранде и ждем, когда Исраэль проснется. Думаю, в ХХ веке было мало сочиненных романов-судеб, просто потому, что этот чудовищный, кровавый, трагический век сам  заставлял людей жить по таким фантастическим сюжетам, бродить по таким кругам ада, что не было нужды в писательской фантазии.

 Смотрю на руки спящего старика, на его лицо. Я еще не слышал ни одного слова от этого человека, но  знаю, что история его жизни – готовый роман, повесть, рассказ. От меня потребуется немногое: только нажать кнопку диктофона.

 Старика разбудят родные.

-         Папа, вставай, к тебе пришли.

Он легко поднимется ( ни одного грамма лишнего веса). Зрение хорошее, только вот со слухом не все в порядке. Голос Исраэля чист и внятен. Он, человек хорошего образования не получивший, знает четыре языка: идиш, иврит, польский и русский.

 С русским, правда, есть проблема.

-         У зэков учил язык и шахтеров, - говорит он. – Потом очень трудно было русские книги читать. Там другой язык. Я, например, впервые узнал совсем недавно, что есть слово «ничего». Раньше я этого не знал.

 Тут Израэль Каспе произносит длинную фразу на русском языке, где нет ни одного «печатного» слова. Прошло 60 лет со времени тех уроков, а помнит. Очень мешал Израэлю в разговоре тот язык, но он мужественно подыскивал «интеллигентные» синонимы.

-         Началась война с немцами, - рассказывает старик. – И мы бежали в Россию. Мы думали, что там найдем кров и работу. В Гродно мы должны были сесть на поезд, чтобы ехать в глубину России, но было пятница, после 12 часов, и мой отец сказал, что ехать нельзя, потому что мы оскверним субботу.

  Он был большим ортодоксом – мой отец. А я уже тогда думал, что так жить нельзя беженцам, в чужой стране, и я уехал, но перед этим подписал с русскими договор на один год работы в угольной шахте.

 Я не знал тогда, что такое угольная шахта, но нам сказали, что мы поедем в теплый край, где нет зимы, и мы поверили. Так я попал в город Караганда, где зимой так «тепло», что птицы замерзали в воздухе и падали на землю. Слово «буран» никогда не забуду.

  Поставили меня в шахту на девятый участок. Там и рубил уголь двенадцать месяцев вместе с другими евреями из Польши. Кончился год, мы говорим, что больше нас здесь держать не имеют права, но тут война началась с Финляндией и нам сказали, что теперь нет никаких договоров, а есть военное время и мы должны работать там, где работаем, потому что многих шахтеров демобилизовали.

 Нам это не понравилось, и мы на следующий день не пошли на работу. Тогда нас всех арестовали, и быстро устроили суд. Судья сказал, что приговаривает каждого за саботаж к четырем месяцем тюрьмы. Мы этот «детский» срок получили, потому что были иностранные граждане. Русских за это приговаривали к 10 годам и даже расстрелу.

 Тогда я в первый раз узнал, что такое русская тюрьма: побои, теснота, иной раз не то что лечь, сесть было негде. Помню, в первый день дали мне на день кружку кипятку и кусок хлеба – вот и все. Мой язык очень беден, не могу передать то, что испытал.

 Сидел я с уголовниками. Они всем командовали. В тюрьме были не советские, а уголовные законы. Такого натерпелся. Там, в первый раз, чудом выжил.

 Через месяц отправили нас через тайгу в лагерь. На лесной дороге автобус испортился, а был снег, холод. Нас из автобуса охрана выгнала и заставила автобус этот толкать. Руковиц не было, так руки к железу примерзали. Все были в крови. Автобус этот мы толкали много километров.

 В лагере как было? Он начался с одного барака в чистом поле. Нас туда загнали всех, и там места не было, чтобы сесть. Так и стояли всю ночь. Люди были все в снегу, а тут снег стал таять. Все стояли в воде. Что я запомнил? Мы все стояли в одной комнате, а рядом была маленькая комнатка. Там свеча горела, а перед столом сидел охранник, а перед охранником, на столе, лежала, обглоданная, большая кость.

 Передо мной тогда стоял один зэка. Он ко мне повернулся. Огромный такой, смотрит на меня сверху вниз и хрипит: «Ты жид?». Я и ответить не успел. Он меня ударил по голове, потом еще раз. Я и упасть не мог, хоть и сознание потерял. Потом мне сказали, что охрана вмешалась и меня спасла.

 Утром мы снова пошли. И тут я увидел большую, черную тучу, но вся она была будто спичками истыкана. Потом оказалось, что это не туча и спички, а гора и лес.

 Там, на горе, и был наш лагерь. Там уже стоял барак с нарами, можно было спать лежа, а утром всех погнали на работу. Мы лес рубили. Получилась еврейская бригада, а десятником был над нами украинец.

 Мы нормы выполняли, а часто и больше делали, но этот мужик нас все  время ругал и урезал пайку. Я ему раз сказал: «Тебе нужно, чтобы мы хорошо работали, какую работу можно требовать от голодного?»

 А он пристально на меня смотрит и говорит: « Мне нужно, что вы все сдохли».

 Так все и шло. Мы, голодные, работали, а он сидел и курил самокрутки.

 Потом нас отправили на реку, на лесосплав. Там и работали весь оставшийся срок. А когда срок кончился, нас отправили обратно пешком, через болото. Там были лаги постелены, бревна, но идти по ним было нельзя. Мы ползком миновали то болото. Так и ползли с утра до вечера, отдохнем немного и ползем дальше…

 Так и доползли до станции. А у нас были билеты и документ, что мы теперь свободные люди и иностранцы. Но мне один умный начальник сказал: « Твоя свобода – на час. Лучше поезжай быстрей к родным. У меня тогда была одна почтовая карточка от мамы из Бухары. Отец у тому времени умер. Я и поехал в Среднюю Азию. Долго ехал, и в дороге у меня все украли, что было, но как-то доехал.

 В Бухаре забрали меня в армию. Тут, как раз, война началась с немцем. Только по закону Сталина польских беженцев освободили от службы. Тогда стали армию организовывать из поляков, но я в ней не захотел служить, потому что знал, как в польской армии «любили» евреев.

  Меня направили опять на шахты, в Свердловскую область, в город Егоршино. Там и проработал под землей до 46 года. В том году нам и разрешили вернуться в Польшу, потому что Сталин обещал в Ялте Рузвельту и Черчиллю отпустить всех беженцев.

 Нам тогда дали 24 на сборы, а тут мне приходит повестка из НКВД. А мы все знали, что такая повестка – тюрьма, лагерь или смерть.

 Мне друг говорит: « Ты повестку не получал, не видел. Бежим на станцию. Может быть, проскочишь».

 Мы и побежали. 18 километров бежали до станции в Свердловске. Успели на поезд. Так я спасся, с помощью моего друга. Он потом в Хайфе работал, а сам был из города Слоним, в Польше. Мы долго еще встречались, здесь в Израиле.

 Потом долгая была дорога в Польше. Помню, что все спал и спал на третьей полке, никак выспаться не мог. Как нас Польша встретила? Ночью поезд остановился, но не на станции, а где-то в лесу, а по вагонам стали ходить солдаты Армии Крайевой - искать евреев. Найдут, отводят к лесу, а там расстреливают. Я это все из окна вижу, потому что начался рассвет, и ночи светлые были – лето.

 Я ехал в первом вагоне от паровоза. Туда эти солдаты не успели дойти, а поезд вдруг тронулся. Так я еще раз избежал смерти и понял, что нигде в мире нас не хотят, и нужно искать место для жизни в Палестине. Тогда и началась моя дорога в Израиль. Три года она длилась. В январе 1949 года приплыл я на пароходе в Хайфу… Что потом? Армия, на стройке работал, женился, дети пошли… Знаешь, то что было давно  лучше стал помнить.

 Родился я в Вышкове, над Бугом. Помню хорошо, как войска Троцкого взяли наш город, потом поляки его освободили. Восемь раз город переходил из рук в руки. Наконец, отбились. Поляки не хотели жить под большевиками.

-         Исраэль, - спросил я его. – Ты прожил в Еврейском государстве долгую жизнь. Когда было тяжелее – в первые годы или сейчас?

-         Тогда очень трудно было, но была большая надежда, что все будет хорошо. Теперь трудностей меньше, но и надежд поубавилось. Может быть, со мной это из-за возраста. Старикам труднее жить, чем молодым. Я не левый и не правый. Я всегда у себя спрашивал: есть у тебя сила, чтобы переделать то, что тебе не нравится. Не было силы – я и переставал о разных безобразиях думать. Я не знаю, сколько есть во мне самом силы жить и знать не могу, сколько есть силы в нашем государстве.

 Думаю, самая большая беда, что мы, евреи, обманывали себя в том, что такое арабы, а арабы неверно думали о евреях.

 Устал Исраэль Каспэ. Раньше, в Польше, носил он фамилию Серебряников. Выключил я диктофон, стали прощаться. Тут, вдруг, старик и заговорил о главном, о том, что был он несчастен не в тюрьме и в лагере, не в годы каторжной работы на шахте, а в молодости, в семье, еще в Польше. Вот тогда он не хотел жить, а в русском аду - хотел, да еще как!

 За одной этой фразой и скрывалось главное в судьбе этого человека, но мы уже отговорили положенное время и любопытнейший разговор о возможном счастье человека, когда каждый день грозит ему гибелью и мукой, – пришлось оставить на потом.

ЕСТЬ И ТАКОЙ ИЕРУСАЛИМ

Из Меа Шеарим с селедкой С тех пор как меня давным-давно поймали за шкирку в нескольких метрах от иерусалимского района Меа Шеарим и предупредили, что «в таком виде здесь лучше не появляться», я много лет обходила это место за километр. Шутка ли — ультрарелигиозная антисионистская община.  Для нас, светских израильтян, мир глубоко верующих людей вообще загадочен, а, услышав приставки «ультра» и «крайне», мы забираемся в такую плотную скорлупу, что выманить нас из нее практически невозможно. А уж в гости пойти в такое место? Нет уж, как говорится в том фильме: «Лучше вы к нам». Несколько лет назад в одной кулинарной (sic!) передаче известный израильский шеф-повар рассказывал про кухню ашкеназских евреев, и, не без некоторой грусти (видимо, вспомнив бабушкин форшмак), заметил, что лучшую соленую селедку на всем Ближнем Востоке можно отведать... в ультрарелигиозном районе Иерусалима Меа Шеарим. Только там, сказал он, в первозданном виде сохранились кулинарные традиции восточноевропейской диаспоры. Услышав это, я сначала присвистнула от удивления, а потом задумалась. Неожиданно мне захотелось заглянуть в мир, где время остановилось несколько веков назад, в единственное на земле место, где жив дух еврейского штетла, легендарного «местечка», про которое сложено столько рассказов, написано столько картин, который узорами вышит на кулисах памяти целого народа. И вот мы стоим у входа в Меа Шеарим, переминаясь с ноги на ногу, и, чтобы настроиться, вспоминаем несколько любопытных исторических фактов.  Меа Шеарим, один из первых еврейских районов за пределами Старого города, был заложен в конце 19 века. Любопытно, что проектировать его поручили Конраду Шику, немецкому архитектору и христианскому миссионеру. Название района многие ошибочно переводят, как «сто ворот». На самом деле, название переводится, как «сто крат» и происходит от библейского выражения: «И сеял Ицхак в земле той и получил в тот год ячменя во сто крат (מֵאָה שְׁעָרִים): так благословил его Господь» (Берешит 26:12). Население Меа Шеарим, вопреки расхожему представлению, далеко не однородно. Оно состоит из представителей разных хасидских дворов (Бэлз, Гур, Толдот-Аарон и др.) и литваков. Пройдя вглубь, мы увидели, что район и спланирован соответственно: несколько улиц и большие внутренние дворы, обрамленные домами с многочисленными балконами и наружными лестницами, с колодцем, оставшимся с тех времен, когда воду черпали из водосборников, и колышущимся на веревках чистым бельем. Видно, что двор здесь — центр жизни, своеобразный общий очаг. Удивительно, как, несмотря на разногласия и споры, существующие между различными направлениями иудаизма (вспомним хотя бы противостояние хасидов и литваков), их представители мирно уживаются друг с другом в этом небольшом районе. Здесь действуют общий устав, законы и даже суд, которому подчиняются все жители.  Тем временем мы заприметили бакалейную лавочку и робко поинтересовались, можно ли войти. «Конечно, можно, почему нет?!» — приветствовал нас приятного вида немолодой бородач-хасид. Рядом с прилавком стояли скромные юноши в черных шляпах, которые помогали (отцу? дяде?) раскладывать по коробочкам какие-то соления, кажется, это были маринованные баклажаны. «Эх, а мне бы селедочки...» — пробормотала я мечтательно себе под нос, и, о чудо, кулинарная молитва была услышана, и мне была торжественно вручена плотно закрытая банка, в которой, как потом выяснилось, действительно томилась прекрасная соленая рыба. Всех обитателей Меа Шеарим объединяет и отличает от остальных жителей Израиля то, что они не являются сионистами. Грубо говоря, они не приняли создание государства, так как считают, что время нового, великого Израиля еще не пришло. Надо сказать, что, если не брать в расчет экстремистов, ведут они себя по отношению к государству честно: не берут у него ни копейки, скромно живут за счет пожертвований из-за границы. Конечно, я упрощаю, но лично мне, чтобы зауважать людей, не принимающих участия в жизни израильского общества, достаточно знать, что они не живут на мои налоги.  Следующей нашей остановкой после дворов разных общин должна была стать пекарня. Если хотите коснуться самой души незнакомого вам места, обязательно ищите там хлеб. А про халы, выпекаемые в Меа Шеарим по старым еврейским рецептам, я тоже была наслышана. Было уже поздно, и мы почти отчаялись, как вдруг мягкий свет уличных ламп сам вывел нас к месту, где разлились, разложились по прилавкам пироги с маком и яблочные штрудели, мягкие булочки и косички хал. Выпечка встретила нас запахом домашней кухни и румяными бочками. А тепло огромной халы, прижатой к груди, согревало меня весь оставшийся вечер в осеннем Иерусалиме. В Меа Шеарим не любят больших групп туристов. Поэтому гулять здесь желательно стайками в несколько человек. Одевшись в закрытую одежду и соблюдая простые правила приличия, чувствуешь себя вполне комфортно. А жители района, хоть и разговаривают между собой на идиш, прекрасно знают иврит и весьма приветливо в случае необходимости объясняют дорогу. Я нарочно не писала тут об экстремистских группах Меа Шеарим. Они существуют, и отношение к ним даже самих жителей района неоднозначно. С другой стороны, в список одной из партий на недавно состоявшихся выборах в городской совет Иерусалима была включена и жительница этого района. А я — я очень верю, что знакомство нужно начинать с открытого сердца и хлеба. Желательно с селедкой. Дина Школьник

КОВАРСТВО ПАМЯТИ рассказ

-         Нет в этом ничего особенного, - сказал Илье Резникову его школьный друг и врач-психиатр Петр Мражик.

-         Как это нет? – возмутился тот. – Ты пойми – я человек дела,  бизнесмен, и вдруг, в самый неподходящий момент, начинаю думать о каких-то пустяках. Но это полбеды. Я не только вспоминаю ерунду разную, но при этом никак не могу от воспоминаний этих избавиться. Стараюсь отвлечься - ничего не получается. Недавно одна крупная сделка  сорвалась по этой причине. Вдруг, будто черт попутал: потерял нить разговора. Ибрагимов, ты, возможно, помнишь Ибрагимова, даже заподозрил, что на меня нашло временное помешательство. Он, подлец, спрашивать меня стал, как я себя чувствую.

-         Погоди, - вздохнул Петр. – Ты должен понять, что с возрастом в нашей черепушке происходят неизбежные изменения. С этим нужно примериться, как–то себя успокоить, регулируя  психическое состояние. Ты человек разумный, уравновешенный – и успех я гарантирую.

-         Выходит, это не болезнь? – насупившись и выдержав паузу, спросил Резников.

-         Ни в коей мере. Лечить тут нечего. Сам говоришь, что вспоминается сущая ерунда. Ну, так пытайся не думать о ней – и все. Вспомни о чем-то более приятном и ярком. Выбивай клин клином.

В общем, как мог, успокоил  Илью Резникова психиатр Петр Мражик. Расстались они тепло, договорившись об очередной встрече: теперь уже не по делу, а просто так – в удовольствие, по – дружески.

Весь короткий путь до машины Резников думал о своем бизнесе. Проблем накопилось множество. В главном, в кадровом вопросе, как это обычно бывает, Илья Резников никак не мог прийти к однозначному решению.   Он стал думать о том, кому поручить рекламу своего товара, сел, тем временем, в машину, бросил шоферу: "Поехали"… И тут, опять, вспомнил о том, о чем в данный момент вспоминать было совсем необязательно и даже вредно.

Илья Резников маму свою звал матушкой. Так вот, он вдруг увидел перед собой лицо молодой матушки, приближенные к нему сияющие глаза, и услышал родной голос: "Смотри, Илюша, белочка!". А потом он вспомнил, как эта белочка бежала по  золотому, в закатном свете, стволу сосны. Она как-то странно бежала, будто по бесконечной спирали: появлялась и исчезала…

-         Илья Борисыч, едем-то куда!  - шофер, судя по раздраженному тону, не первый раз обращался к боссу.

-         В контору, - сердито буркнул Резников и, злясь на себя самого, вновь стал размышлять о кадровом вопросе. На этот раз он твердо решил поручить рекламу своему заместителю. Но решение это пришло к нему сравнительно быстро, будто только затем, чтобы Резников смог вернуться к проблеме своей памяти.

"Нет, - думал он, – в этом есть что-то ненормальное. Проклятые вспышки похожи на мягкие, но сильные и оглушающие удары по голове. Никогда со мной  подобного не случалось. Петр ошибается. Со всем этим не так легко будет справиться. Он  не  понял меня,  забыл, что время – это деньги, и, если я начну тратить драгоценные минуты на эти идиотские воспоминания…

И тут, как назло, поразила Резникова новая "вспышка" памяти. Он увидел крыльцо дачи и матушку, идущую по тропинке: маму с тяжелой авоськой, полной продуктов…. Он, малыш, так рад этому и бросается с криком навстречу маме, падает, споткнувшись, летит на  каменистую тропу. Он плачет от обиды и боли, а мама бросает авоську, бежит к сыну, обнимает его крепко, утешает, целует разбитое колено. Бедняга даже почувствовал прикосновение губ мамы к расцарапанной до крови коже…

Илья Резников жил в столице России, а маму он отправил, еще в 1993 году, на постоянное место жительства в Израиль. Тогда он только разворачивал свой бизнес, и  ходил, как говорится, по лезвию ножа. В борьбе с конкурентами Илья рисковал, по сути дела, всем, включая свою собственную жизнь, даже  жизнь близких подвергал опасности. Собственно, с женой Резников развелся еще в конце перестройки, сына от этого брака видел редко, а жил вдвоем с мамой  в большой четырех комнатной квартире.

Была у Резникова женщина, по имени Тамара, с которой он собирался связать свою судьбу, но с женщиной этой мама не ладила. Она по-прежнему была привязана к первой жене сына и своему внуку, хотя и Тамаре отдавала должное: ее спокойному, разумному и уравновешенному характеру.

Собственно, прямым поводом к решению отправить маму в Израиль послужило одно анонимное письмо с угрозами, где напрямую говорилось, что Резников рискует не только своей жизнью, но и жизнью "твоей бабы и мамани".

Вот тогда, в первый раз, и возник разговор об Израиле. Надо сказать, что матушка бизнесмена до умопомрачения любила своего единственного сына, уважала Илью безмерно и без рассуждений подчинялась его воле.

Отец Резникова утонул за два месяца до рождения первенца, и матушка всю себя посвятила воспитанию Ильи, изредка решаясь лишь на тайные и краткие романы с мужчинами.

-         Скверная ситуация, - сказал тогда Резников. – Кровью пахнет. Сама видишь, что творится. Может быть, нам некоторое время побыть врозь. В Израиле, говорят, людям пожилым совсем неплохо живется. Пособие платят хорошее. Жилье дают… Я бы тебя, матушка, там бы спрятал до поры, временно, конечно, пока здесь все нормализуется.

-         Может быть нам вместе? – тихо спросила мама.

-         О чем ты говоришь? – только отмахнулся Резников. – Что мне там делать?  Пятьдесят лет стукнуло. Кому я там нужен в этом возрасте и без языка? Плевки чужие подтирать, посуду мыть? Нет, не хочу, матушка, не умею быть бедным и униженным. Ты же меня знаешь.

-         А Тамара? – тихо спросила мама.

-         Предупредил, что со мной оставаться опасно, - Илья неожиданно улыбнулся. - Тамарка ответила, что без меня еще опасней, так как рискует потерять навсегда завидного жениха.

-         Тебе ее не жалко, – еле слышно сказала мама. – А  меня – жалко…Может быть, все не так. Она тебе нужна, а я – нет.

-         Думай, что хочешь, - отмахнулся Резников.

-         Хорошо, - мама низко склонила голову, чтобы скрыть слезы. – Как знаешь…

Через месяц Резников провожал матушку в Израиль. Репатриантов в аэропорту было множество. Нашлась даже одна знакомая, немолодая пара. Илья поручил этим людям старушку, обещал ей, что скоро приедет в гости, будет звонить каждый день, писать и прочее.

Мама улетела, а Резников, если честно, почувствовал великое облегчение. Дело, конечно, было не только в том письме. Илья чувствовал себя как-то неловко рядом с матушкой. Верно, она любила, уважала сына, но невольно, одним своим присутствием, будто осуждала сам стиль  его новой жизни. Мама, в отличие от Резникова, никогда не умела "делать" деньги, всегда зарабатывала их честным и спокойным трудом врача - терапевта в поликлинике. Она не вмешивалась в дела сына, но будто не понимала и не хотела понимать и принимать все то новое, что происходило в России.

Резников смог выбраться в Израиль только через год и всего лишь на несколько дней. В аэропорту он взял такси до города в Галилее, нашел маму в каком-то странном, длинном, трехэтажном доме на окраине этого города.

Матушка выглядела неплохо. Сказала, что эта небольшая комнатка с душем и туалетом ей практически ничего не стоит. Вот только скучает   очень по Москве и по друзьям. Здесь есть симпатичные люди, но заводить новые связи она не  умеет….

Резников привез маме деньги: две тысячи долларов. Матушка не хотела их брать. Илья почти насильно заставил ее принять подарок…. Затем, уже на следующий день, он был вынужден уехать, так как еще в Москве один израильтянин из России предложил Резникову выгодную сделку на солидную, по тем временам, сумму. Отказываться от возможной прибыли  и зарубежного контракта было глупо. Илья обнял маму, расцеловал ее в обе щеки и отбыл в Иерусалим на встречу с деловым партнером. 

Встреча та ничем не кончилась. Раздосадованный Резников улетел в Москву и с тех пор, вот уже 9 лет, на родине предков  не был. С матушкой своей он перезванивался и переписывался все реже и реже. Впрочем, деньги посылал маме часто, как правило, с нарочным. Матушка каждый раз писала Илье, что он зря беспокоиться. На жизнь ей хватает, а, в остальном, по возрасту, и нет нужды.

 Тем временем, бизнес Резникова разрастался. Ему удалось защитить себя и свои деньги от бандитов и конкурентов, наладив связи с рядом криминальных авторитетов вне властных структур и в самих властных структурах. Все шло замечательно…

И вдруг эти причуды памяти. Случались они не только днем. Однажды Илья проснулся и продолжал грезить наяву странным видением, в котором матушка учила его плавать на круглом озере окруженном соснами.  Он барахтался в теплой воде, чувствуя под животом сильную руку матушки. А мама говорила об отце Резникова, о том, что мужчина обязан не только уметь держаться на воде, но и хорошо плавать.

-         Твой папа боялся воды, – говорила матушка. – Вот его и нет с нами. Нельзя бояться воды.

Это был какой-то длинный, чудовищный сон-явь. Чтобы прийти в себя, Резников даже закричал во сне, разбудив спящую рядом Тамару.

-         Что с тобой? – испугалась женщина.

-         Сны идиотские, - ответил Резников. –  Черти что сниться!

-         Что конкретно? - зевнув, спросила Тамара.

-         Матушка…. Всегда только она…. И днем о ней вспоминаю. Не хочу, а вспоминаю, – раздраженно ответил Резников.

-         Понятно, - снова зевнула женщина. – Нет проблем. Смотайся в Израиль. И все придет в норму.

-         Когда мне лететь? У меня что, других дел нет?! – заорал Резников.

-         Сволочь ты порядочная, - негромко и без злости пробормотала Тамара, отвернувшись от Ильи. – А, мне-то какое дело…. Хочешь с ума сходить, сходи.

Весь день провел Резников с мыслью о полете в Израиль. Добило его еще одно видение. На этот раз матушка провожала сына с цветами в школу, в первый класс… Резников собрал подчиненных, чтобы наметить ход одной неотложной финансовой операции, а тут эти цветы, мамины разношенные туфли и снова теплая и крепкая ладонь матушки, стискивающая его пальцы….

У Резникова имелись связи и возможности, чтобы быстро оформить визу. С билетами не было проблем. Душным, летним днем его самолет приземлился в аэропорту имени Бен - Гуриона…

 Матушку Резников нашел не дома, а в каком-то закутке, на первом этаже конторской пристройки. Матушка спала на узком топчане, укрывшись, несмотря на духоту,  толстым пледом.

Девушка в белом брючном костюме объяснила Резникову на скверном русском языке, что здесь расположено специальное реабилитационное отделение, в котором старушки – одиночки находятся некоторое время после операции, а его маме, как раз, сделали недавно операцию грыжи. Несложную, в общем-то, операцию, но администрация не хочет все-таки оставлять больную одну в ее комнате, а здесь постоянно люди и какой-то уход.

Резников сидел на шатком стуле у топчана матушки и терпеливо ждал, когда она проснется.

-         Илюша, - сказала мама, открыв глаза. – Как хорошо, что ты приехал.

-         Что с тобой? – спросил Резников. – Ты почему ничего не сообщила об операции!

-         Да не о чем сообщать, - улыбнулась мама. – Пустяк. Я все-таки врач, хоть и без практики. Вот только они боятся пока отпустить меня отсюда. А теперь ты приехал и все наладиться. Ты надолго?

Резников промолчал. В коридоре кто-то на полную громкость включил радио. Протяжный восточный напев заполнил все сумеречное, душное пространство вокруг Ильи и его матушки.

-         Как хорошо, что ты приехал, - повторила матушка. – Илюша, милый, как это хорошо.

И тут Резников, совершенно неожиданно для самого себя, сполз со стула на пол, опустился на колени, и застыл, прижавшись лбом к холодным, вздрогнувшим пальцам матушки.

 Девушка в белом костюме подбежала к ним.

-         Господин, вам плохо?

-         Аколь беседер, - старая женщина успокоила дежурную  на иврите. – Аколь беседер… Все в порядке.

КАКОЙ БУДЕТ ДОНЕЦКАЯ РЕСПУБЛИКА

 Эта очаровательная личность - Андрей Фефелов - сын А. Проханова - постоянный автор газеты "Завтра". Только что, выступая в эфире "Эха Москвы", он признался, что некий Бородай - глава новейшего образования -  Донецкой республики - друг и единомышленник его лично, его папы и газеты "Завтра". "Скажи мне, кто твой друг..." Теперь становится ясным, почему президент России не торопится признавать и присоединять эту республику к России. Существует, все-таки, как ни странно, красная, точнее, коричневая черта, через которую Кремль переступать не торопится.  

В КНИЖНОЙ ЛАВКЕ ПИНХАСА ГИЛЯ

В те годы я был занят поиском всего лучшего, значимого, что можно было найти в Израиле. В Израиле с русскими корнями. Спасибо газете, дозволившей быть "вольным стрелком". Сколько же я тогда понял и узнал, к стыду своему, из того, что понять и узнать нужно было гораздо раньше.

 Пинхас Гиль говорит тихо и осторожно, даже косноязычно. Я хочу «раскрыть» его сразу. Он мне не верит. Это правильно. С какой стати ему «открываться» перед незнакомым человеком. Ему не нравятся наши, русские газеты. Он их не читает. Газеты издаются для всех. Пинхас Гиль – не все. Он человек творческий, талантливый.  Он обречен быть личностью,  хранителем вечности. Нашей еврейской вечности, нашей «избранности», нашей индивидуальности, нашего одиночества в этом враждебном мире.

 Легко понять тех , кто стремится уйти от нас и проклинает случайное свое рождение . Это так по - человечески понятно. Отвратительно, порой, мерзко в своей трусости и ничтожности, но понятно. Природа героизма – всегда загадка. Но кто знает, где секрет нашего выживания в тысячелетиях: в умении отступить, или в способности стоять на рубежах до последнего? Я не знаю, что ответить. Проще всего согласиться и с тем, и с другим. Но это и есть признание права на отход, на сдачу позиций. Хочется встать рядом с героями, но это гибель. Это невозможность диалога. Это фанатизм, наконец… Так я, в обычном припадке малодушия, уговариваю себя. /

 А впрочем…Резкие движения, крик, нетерпимость … Кто там с краю? Всегда боялся шума, как чумы. Агрессии боялся в любом виде, насилия. Нет, «боялся» – не то слово – испытывал недоверие, брезгливость, отвращение./

 « Гигант среди пигмеев» – название вводной статьи Гиля к его переводам Ури-Цви Гринберга. «Гигант»? Хорошо ли это? Может ли смертный, пусть наделенный даром гения, быть гигантом? Не знаю. Неудобно это. Гигант легко превращается в идола. Как в этом случае удержаться на грани. Язычество подстерегает нас всегда, расставив в темных углах нашего сознания волчьи капканы./

  Гиганты, пигмеи… Пигмеи, ясное дело, - это те, кто не признает поэзию Гринберга, замалчивает ее. Но кто же тогда  почитатели его таланта, единоверцы? Тоже гиганты? Я не хочу жить на планете, где существуют две расы: пигмеев и гигантов.  Все относительно в этом мире, в мире человека. И в относительности этой надежда на мир, согласие и жизнь./

  Я боюсь торжества идеи, даже своей идеи, идеи, которая мне по сердцу. В этом мое одиночество, и я готов отстаивать его в любых обстоятельствах. /

 Но я слушаю Гиля с жадностью, просто потому, что мне не хватает простоты, решимости и мужества  этого человека. Он другой. Он принадлежит к редкой породе бунтарей. Он скован – это верно. Бунтарь в цепях, в клетке. Общество позволяет Гилю осваивать отпущенную ему небольшую территорию. Но и в клетке он не желает молчать. Он шумен даже тогда, когда говорит шепотом./

 Мне же всегда казалось, что долгий наш путь с Торой, как раз, и вел нас к тишине и осторожности, так как только в тишине и осторожно можно подняться по лестнице, ведущей к познанию Всевышнего. /

 «Мне казалось?».  В мире идей не правят характеры и судьбы. Там все сложнее, запутанней…/

 Пророки и герои, герои и пророки… Кто там впереди? /

 И может ли пророк стать героем, а герой – пророком? Не знаю … Сижу в тесном магазинчике Гиля, заваленном книгами. Он вынужден продавать печатные издания . Большая семья, кормить детей надо. Но торговля не его дело, как никогда не были нашим, еврейским, делом корчма или кубышка ростовщика./

  В магазине Гиля хаос. Он будто осознанно призрел  п о р я д о к  торговли, словно нужная книга сама должна найти покупателя: выйти из бумажного балагана к нужному человеку, во имя гармонии . /

 Пинхас Гиль – еврейский революционер, по необходимости покинувший баррикады, и в тесной лавке на улице Давида Елина торгующий книжным товаром. /

 Сюда, в эту щель, загнала его действительность…Святость семьи, долга перед детьми. Плоть загнала, но душа Пинхаса по-прежнему свободна и «просит бури». Он осторожен и недоверчив в диалоге нашем, в разговоре с незнакомым человеком, но смел и прям в своих текстах. /

-          Ури Цви-Гринберг не шел на компромиссы. Он кричал в лицо своему поколению древнюю истину, которую евреи галута основательно припрятали, чтобы не дразнить лишний раз гоев: Всевышний един и один, и есть у Него один народ во всей Вселенной – евреи, святой народ со святыми законами. А все  остальное – мишура, декорация на сцене еврейской жизни./

 Это Гиль из статьи о Гринберге. Тут надо отметить, как будто проходные слова: « кричал в лицо своему поколению». Своему! Поколению спящих и запуганных евреев. Поколению, обреченному на Холокост. Святость и необходимость того крика бесспорна. Услышал ли он был? И да, и нет. Никто не смог спасти миллионы евреев от гибели, но никто и не сумел стать на пути оставшихся в живых и решивших воссоздать Эрец-Исраель./

 Но крик радикалов не смолкал. 1977 год. Пинхас Гиль берет интервью у Меира Кахане. /

-          За что Вы боретесь сегодня? Какова программа движения «Ках»? Что Вы предлагаете?/

-          … Пройдет не так уж много времени, и арабы будут составлять большинство населения Израиля. Вполне демократическим путем они смогут получить большинство мест в Кнессете, и Кнессет – опять же абсолютно демократическим образом – примет закон о том, что государство Израиль будет отныне не еврейским, а арабским. Этого мы  хотим? Нет, мы хотим, чтобы наше государство было еврейским. Демократия мешает этому? Значит, нам придется обойтись без демократии. /

 Вновь крик! Даже не крик, а вопль. Меир Кохане нарушил желанную тишину, и его убили. Страх нового одиночества в демократическом мире пересилил саму демократию./

 Следствием «мирного процесса» стал неизбежный зажим «правых экстремистов», как их называли конструкторы Осло. Эти «правые» мешали даже другим «правым» гораздо больше, чем левые. Они исключали возможность всякого мира с арабами. Они утверждали  с в я т о с т ь  бесконечной войны с ними. Они и всю нашу историю понимали, как бесконечный поединок с враждебным миром. Возможно, эти правые, простите за тавтологию, были правы, но правота эта сродни кошмару. Современному миру, в котором  супермаркеты стали храмом для всех,  не нужен ужас противостояния. Этому миру необходим прилавок с товаром, цена и деньги, чтобы товар приобрести. Мы живем в мире, саморегулирующимся в сытости своей, а наше противостояние с арабами - всего лишь спор сытого с голодным. /

 Не «левые» загнали в подполье «правый экстремизм», а сама жизнь. /

 С этим категорически не согласен Пинхас Гиль. В мире вечных идей, в Божьем мире нет сытых и голодных. В нем ложь и правда. Пигмеи и гиганты. А следовательно, невозможность мира. Ибо гигантам уготована только власть над миром, а пигмеям – подчинение./

 Магазин Гиля никогда не станет супермаркетом. И книги его издательства не имеют «товарный» вид. Это просто книги. И почти в каждой заряд взрывной силы. Пинхас Гиль торгует идеологическим оружием «оружием». /

  Задаю  очередной вопрос, а он перебирает брошюры своего издательства, бормочет: /

 - Тяжелая, неблагодарная работа … Одна, две, три, четыре, пять … По шекелю… Так о чем мы?. … А, вот книги нашего издательства – там все./   Уношу из лавки Гиля это «все». Уношу с собой катехизис его одиночества.

Юноша – Гиль спросил тогда у Меира Кахане:/

-          Каким образом, по Вашему мнению, государство Израиль должно избавиться от своего арабского населения?/

-          Таким же, каким обычно избавляются от нежелательных нацменьшинств в современном мире – путем трансфера, перемещения населения. /

 Род Кохане  из России, но сам раввин родился в Бруклине. Его род тоже переместили с помощью трансфера. Как там сказал Плеве – министр Николая 11: « Треть евреев вымрет, треть ассимилируется, треть – уедет». Потом был трансфер евреев из прифронтовой полосы Первой мировой войны. Их переселили вглубь империи, как возможных предателей-шпионов. Моих стариков в Белоруссии сначала «переселили» нацисты в гетто, а потом убили. Путем трансфера, как нежелательное нацменьшинство, моего отца и тысячи военных врачей, отправили на Восток в начале 50-х, и я сам, ребенком,  как элемент тоже неугодный, отправился следом за ним в безводную и голодную степь…И, наконец, теперь уже без насилия и чужой воли я сам себя переселил в Израиль. И только такой «трасфер»  я могу признать. И только за ним доброе начало и свобода воли человека. /

 Не может быть правильного или неправильного трансфера, как не живут в этом мире две расы: гигантов и пигмеев. Если я соглашусь с этим, то завтра, кем бы я не был, меня и моих детей, как это было неоднократно в нашей истории превратят в пигмеев и убьют по праву гигантов./

  Патриотизм и любой национализм крайне опасны. Здесь неимоверно трудно удержаться на краю бездны. Тора дает нам свободу воли. На ее страницах - неизбежность и правота геноцида, но и призыв есть: « Любите пришельца, ибо сами были пришельцами в стране Египетской». /

 Что выбрать? Пинхас Гиль пишет: « … нынешнее арабское население Эрец-Исраэль составили преимущественно недавние ( конца 19  – первой половины 20 века) эмигранты, приехавшие сюда из арабских стран … Те арабы, чей «стаж» в Стране Израиля составляет более значительный срок, тоже являются потомками переселенцев…Разумеется, весь этот разношерстный сброд… никаким палестинским народом не является.»/

 Пинхас Гиль считает, что это существенно. Но и мы, на заре времен, были « разношерстным сбродом». Да и по сей день, кто только не живет в Израиле, даже с титульной национальностью в паспорте. Что делать с этим «сбродом»? Нас принудили покинуть Европу, Африку и Азию, как временных жителей, почему бы арабам не отправиться в Аравию, на родину предков? Так будет справедливо, считает Гиль.  Но и наша родина Аравия, и враги наши, не признающие дар Божий, считают нас вечными переселенцами на этой земле, людьми дороги, а потому народом бездомным и беззащитным. /

 Наконец, мы вернулись домой. И зачем? Чтобы начать новый виток насилия и нетерпимости, в результате которой мы и оказались в галуте. Получится замкнутый круг. Не верю, что Пинхас Гиль не понимает, что дело не в двух миллионах арабов Израиля и территорий, а в миллиарде детей Аллаха. Способны ли мы противостоять этим народам и странам на уровне агрессии и конфронтации? /

 Магазин Пинхаса Гиля расположен в религиозном районе. Неподалеку от его книжной лавки стоял молодой хасид, прислонившись к стене, и читал Тору. Мимо читающего быстро прошел солдат с автоматом и громадным мешком за спиной. Наша защита в Израиле: автомат и Тора. Вне пределов нашей           страны – только Книга книг и, как обычно, деньги. /

 Но по сути, подлинная наша защита – наш гений. И земля эта принадлежит нам не только потому, что в ней похоронены праотцы наши, а по праву гения, как Леонардо принадлежит «Джоконда», Стефенсону – паровоз, Эдисону - электрическая лампочка, Маркони – радиоприемник, а Менделееву – его Таблица… Гением своим мы превратили эту землю в сад – значит она наша по всем законам: земным и Божьим. Убьем эту землю глупостью, равнодушием, бездарностью, ленью – и потеряем ее вновь. Здесь, в Израиле, мы защищаем от ненавистников наших не просто свою жизнь, но жизнь земли. И это угодно Всевышнему. Вот почему, как мне кажется, в эволюции смысл нашей, еврейской, жизни, а не в революции, потому что любая революция, неизбежно ведомая вождями, – есть разрушения, а эволюция - созидание и творчество. /

  Верно, революционным переворотом было обращение наше от язычества к монотеизму, но свершилось это по велению Бога. И только Ему я бы и сегодня доверил право на возможный и очередной рывок в будущее./

 Теперь о нас с вами. Мне так хочется думать вместе с Пинхасом Гилем, что я  п о  п р а в у  р о ж д е н и я  принадлежу к лучшему народу мира, к народу «избранному», но я знаю, как опасна эта мысль. Нет и быть не может в нашей традиции «права рождения». Только право  п о с т и ж е н и я  истины и себя самого. Мы – народ процесса познания под знаком Закона. И становимся «избранным народом» только тогда, когда сумеем подняться над худшим, что есть в человеке. В любом человеке, независимо от национальности и места рождения. /

 В Торе протест против  расизма повсеместен. Тора обращена ко всему человечеству, и если на евреев Бог возложил особенную тяжесть пути, – это вовсе не значит, что Он разделил  наш мир на гигантов и пигмеев./

  Любой человек, даже самый великий – раб своего времени. Гений состоится, когда он нужен в определенном месте и в определенное время. Но «все проходит». И этому учит нас Тора тысячелетия. Но мы торопимся, мы нетерпеливы… Нам кажется, что только нами в наш час, решаться судьбы мира, судьбы нашего народа. Такой мир кажется нам ясным и простым. В таком мире мы сами видим себя гигантами, а не пигмеями. /

 Власть в нашей стране чаще всего принадлежала и принадлежит людям компромисса. Это понятно, потому что умение соблюдать норму – залог благополучного существования любого государства. Мы хотим жить по законам современного, цивилизованного общества. Мы не хотим повторять древний опыт смертельной борьбы на неподобие. Мы не хотим нового галута. По сути, мы готовы отказаться от своего Бога во имя сохранения государства, в котором, повторю это, сделана успешная попытка перенести Храм  во дворцы Торговли./

 Вот в этом, как это было на протяжении всей нашей истории, и кроется сомнительная возможность государственной независимости евреев. Здесь все просто: Всевышний или государство ? Дан ли нам третий путь – не знаю. Отцы-основатели Израиля сделали успешную попытку совместить несоединимое. Это было время всеобщей бедности и энтузиазма. Сегодня мы живем в другой стране, в другом времени./

 И все же, бунтарь  и революционер Пинхас Гиль упрямо, вопреки всему, вот уже много лет издает свои книги и торгует чужими, чтобы прокормить целый выводок детишек. Тот хасид на улице упрямо продолжает читать Тору,  в надежде на простую эволюцию сознания, солдат- атеист исправно тянет свою «лямку», а я , побывав, на улице Елина, пишу эти заметки, в очередной раз стараясь сконструировать свой мир, в котором можно выжить./

  Все перечисленное – это калейдоскоп нашего фантастического бытия на земле Израиля: разного, противоречивого, возносящего нас до высот и швыряющего в пропасть. Все это, в многообразии связей и борьбе противоположностей – всего лишь мгновение в истории нашего народа. Народа счастливого, несмотря ни на что, хотя бы потому, что у нас, выражаясь современным языком, есть свой Спонсор. Он позаботится обо всем. И простит нас за все грехи до тех пор, пока не забываем восполнять род свой, возделывать свою землю и помним заветы отцов. Я свято верю в это.