ПЕРЛЫ ЛУКАШЕНКО

Четверг, 24 Апреля 2014 г. 17:37  Не позволим нас наклонять. Я атеист, но я православный атеист. Вы просили дождь — я дал вам дождь. В детстве я рос среди животных и растений. Пора принять меры и наложить вето на табу. Только взялся за яйца, как сразу молоко пропало. Мы им окажем гуманитарную помощь,… оружием. Я по образованию и происхождению - экономист. У меня руки чистые, и на них нет никаких наручников. Наша диктатура никому не мешает жить и развиваться. Я своё государство за цивилизованным миром не поведу. Надо еще раз встрахнуть народ и повернуть лицом к себе. Не может Лукашенко украсть. Поймите вы — прятать некуда. Мы эту проблему решили в узком кругу ограниченных людей. Я с жуликами, в том числе и с Россией, акционироваться не буду. Я очень люблю играть в футбол, в хоккей, но чаще всего играю один. Я сторонник искренней политики. От своей честности я страдаю уже 15 лет. Кто пьёт каждый день — за меня не голосуйте, я с такими дружить не буду. Вы мне тут на болезнь не жалуйтесь! У нас в правительстве больных много. Лопату в руки — копай, не копаешь — значит, сегодня голодным остаёшься. Мои девушки меня в ресторан за руку не тянули. Найдите другую девушку. Уникальность ситуации в Беларуси состоит в том, что я никому ничего не обязан. Мы никому не собираемся пояса верности вешать на соответствующие части тела. Возле кормушки, имя которой власть, все хрюкают одинаково: и красные, и белые. Ради сохранения спокойствия в стране я готов пожертвовать собственным разумом. Я буду легитимным ещё долго. Я ещё не всё сделал, из-за этого власть потеряю не скоро. На меня, так сказать, обвалилась философская мысль! Я просто обязан сейчас быть в центре. Гуманитарная помощь — это бесплатно, это для народа, в том числе, для учёных, для чиновников. Я обещаю, что к Новому году у каждого белоруса на столе будут нормальные человеческие яйца. Я постоянно ператрахиваю весь парламент и знаю кто врот, а кто не врот (с беларуским акцентом). Должен сказать, что мы в какой-то степени сами создали эти трудности, но сегодня действительно героически их преодолеваем. Нам не надо там: автоматизированная система фальсификации выборов. Не надо. Мы создадим государственную. Дело не в том, изберёте вы меня или нет, — где вы денетесь, изберёте, и, если вас устраивает, то я буду работать. Жизненный уровень, который сегодня у белорусского народа, по разным причинам, ниже колена, ещё ниже быть не может. Я зашёл — аэробика. Мне показали там, потому что я ни разу аэробики не видел. Я сразу сказал: «Этих бы красавиц — на лыжи!» Народ белорусский рискнул и избрал меня Президентом. Это бывает чрезвычайно редко в истории и больше, возможно, не будет. Конечно, задрав штаны, вы не бегали за комсомолом, как Есенин писал. А мы-то бегали. И не только за комсомолом. И, вы знаете, я вам скажу откровенно, если б у меня журналист или политик подобным образом начал кричать, я б ему вырвал язык изо рта. Все говорят: «Ты должен нам дать деньги!». Я никому ничего не должен. Это вы должны государству и мне как представителю этого государства. И дай Бог справиться с родной Беларусью. Согласитесь, что достаточно этого куска, чтоб его проглотить. Дай бог за пять лет хоть как-то прожевать. Подкупа в моей политике не будет никогда, только принципиальные и честные отношения: ты даёшь государству — мы поддерживаем тебя. Кто не согласен — до свидания. Извините за нескромность, но Ельцин со мной на корте не справляется. Коржаков не справляется. Лужков проиграл три раза. В последний раз с Лужковым мы играли на 5 тысяч тонн сливочного масла. Если вы попробуете нас растворить в России, провести, так сказать, аншлюс, то вы получите такую партизанскую войну, по сравнению с которой Чечня вам покажется детским утренником. Ну диктатор, так диктатор. В этом тоже есть определённый выигрыш. Это последний! Вы представляете? Последний! Вот не приехали бы вы сюда, где б вы его ещё в своей жизни встретили и поговорили. Кто пьёт, у того нормальных детей не будет. С этим злом мы будем сражаться, как с самым страшным злом. А то получается — напился, случайно родил, а ты, Лукашенко, расти этого ребёнка. И таких детей у нас в стране 35 тысяч. Люди, которые говорят на белорусском языке, не могут ничего делать, кроме как разговаривать на нём, потому что по-белорусски нельзя выразить ничего великого. Белорусский язык — бедный язык. В мире существует только два великих языка — русский и английский.

ДВОЙНИК БЕРИЯ повесть для кино

Практически все, рассказанное в этой повести, выдумка. Ничего подобного не было и не могло быть…. Почти ничего.

  1943 год. Центральный фронт. Особый отдел. В кабинете за столом майор - Лунев Федор Афанасьевич. Перед ним стопки с личными делами. Одно из дел внимательно читает Лунев. Усмехнувшись, откладывает папку в сторону, достает табакерку, понюшку отправляет в нос.

 Дверь открывается. На пороге вестовой.

 - Давай Алимова! – командует майор.

 - Алимов! – кричит, повернувшись, вестовой.

                                                                                                  Артур Алимов              
 Шаг в сторону. Он пропускает в кабинет крупного человека с тяжелым лицом. Вошедший останавливается перед столом особиста.

 - Здравствуйте, Алимов, - смотрит на документы Лунев.

 - Здравие желаю, товарищ майор.

 - Не узнаете меня!

 - Нет… Почему?... Как не узнать. Узнал.

 - Сколько продержались в штрафбате?

 - Девять месяцев.

 - Родильный срок. Куда ранило?

 - В грудь.

 - Смыли, значит, кровью?

 - Смыл.

 - И куда вас теперь, Алимов?

 - Куда прикажете.

 - Ладно, идите.

 Алимов уходит. Лунев ему в спину:

 - Ты живи, Артур. Глядишь, еще пригодишься.

 Алимов поворачивается к особисту всем телом.

 - Не дай Бог!

 1953 год. Март. Хроника.

 Тожественные заседания по поводу смерти товарища Сталина.

 Огромный заводской цех.

 Аудитория института.

 Толпа скорбящих на улице.

 Портреты в трауре, знамена приспущены, на щеках слезы.

 Небольшой зал провинциального театра. Народу немного: актеры, осветители, гримеры, костюмеры, рабочие сцены…Траурный марш. Ближе к выходу  актер местного театра - Артур Алимов. Узнать его не так просто: борода и десять лет прошло с нашей первой встречи с ним.

 Траурную речь произносит директор. Его слышно плохо. Только обрывки реплик:

 - Вечная память…. Учитель народов… Вселенная застыла в скорбном молчании…

 Алимов, стараясь сделать это незаметно, покидает зал.

 В холле, на продавленном диване, рыдает в два ручья немолодая актриса.

 - Ты чего? – спрашивает Алимов.

 - Так умер… Отец родной, - сквозь слезы поясняет актриса.

 И здесь Алимов начинает не только плакать, но рыдать, настолько искренне и горько, что актриса плакать перестает. С любопытством смотрит она на Артура. Тот доволен произведенным эффектом и демонстрировать горе свое мгновенно перестает.

 - Арти, ты гений! – актриса даже аплодирует.

 - Арти – пудель, а я человек, - поправляет актрису Алимов.

 - Играть тебе, человек, во МХАТе, а не в нашей дыре, - вздыхает актриса. – Только бороду сбрей. Актер в бороде, как суслик в пижаме.

- Не дождетесь.

- Ну и дурак… Можно я еще поплачу? Все-таки жалко генералиссимуса, – говорит актриса. – Только ты не уходи.

 - Валяй, - разрешает Алимов.

 - Надо бы помянуть вождя, - сквозь слезы шепчет актриса. – Поплачем вместе.

 - Приходи, - приглашает Алимов.

   Хроника. Март 2053 г. Колонный зал Дома союзов. В гробу товарищ Сталин.

 Художники пишут его посмертный портрет. Много художников. Задание получили самые знаменитые и надежные живописцы той поры.

 Они серьезны, полны вдохновения и сознания государственной важности порученной задачи.

 На подходе к залу тяжелая поступь, тяжелая спина в тяжелом пальто и широкополая шляпа Лаврентия Павловича Берии. По обе стороны соратника усопшего вождя худые офицеры охраны в форме, но без верхней одежды.

 Перед Берией распахивают двери.

 Его тяжелая спина стоит на пороге, смотрит. Глухой голос с акцентом:

 - Что они тут делают?

 - Пишут посмертный портрет товарища Сталина, Лаврентий Павлович.

 - Идиоты! – Лаврентию Берия больше некого бояться.

 На бесстрастных лицах охраны никакой реакции на его реплику. Им не положено реагировать.

 Хроника. Март 1953 г. Трибуна мавзолея. Берия произносит речь: ««Великий Сталин воспитал и сплотил вокруг себя когорту испытанных в боях руководителей, овладевших ленинско-сталинским мастерством руководства, на плечи которых пала историческая ответственность довести до победного конца великое дело, начатое Лениным и успешно продолженное Сталиным…»

 Митинг кончился. Вожди спускаются вниз, друг за другом. Все идут молча. Все в печали. Только на лице Берии улыбка. Он и решается скорбную тишину нарушить:

 - Что приуныли, товарищи? Не человек умер – страх. Страх подох. За мной пойдете – страха знать не будете. С прямой спиной ходить будете. Всем обещаю.

 Один из товарищей поворачивает к Берии искаженное даже не страхом, а ужасом, лицо.

  Кабинет Берии. Входит секретарь. Застывает у стола, молча, ждет распоряжений. Берия раздраженно перебирает бумаги, ищет нужную.

 Вошедший решается кашлянуть.

 - Полину ко мне…. И быстро! – поднимает на него глаза Берия.

 - Кого? – не может понять секретарь.

 - Жемчужину! -  тяжело поднимается Берия. – Ты что – оглох?!

 - Так она… Вы сами.

 - Знаю. Привести в порядок – и ко мне!

 Лубянка. Внутренняя тюрьма. Вертухай открывает дверь камеры. С ним два офицера.

 - Жемчужина! На выход! – отдает приказ тот, кто младше чином.

 Все женщины в камере смотрят в сторону двери, кроме одной. Она лежит на койке, повернувшись лицом к стене.

 - Жемчужина! – орет офицер.

 - Без памяти она, - говорит одна из женщин.

 - Врача! И Быстро! – отдает приказ старший по чину.

 Кабинет Берии. Он все еще занят бумагами. Секретарь и офицер-порученец вводят измученную, немолодую женщину. На ее лице заметны следы грима.

 Берия смотрит на Жемчужину.

- Прости, Полина, - встает Берия. – Ты знаешь – это не я…. Я не хотел. Это он. Он все!

 - Я свободна? – спрашивает Жемчужина.

 - Как птица!

 Хроника. Москва 1953 г. Бронированный ЗИС. На заднем сидении Берия и Жемчужина. На этот раз женщина в зимней одежде.

 - Куда мы едем? – спрашивает Полина.

 - В Кремль… К Вячеславу.

 - Товарища Сталин… Это правда? – помедлив, спрашивает Жемчужина дрогнувшим голосом.

 - Как жернов с шеи, - роняет Берия.

 - Не говори так, не надо!

 - Ты мудрая женщина, Полина, - усмехается Берия. – Ты из всех женщин мудрейшая.

 На гриме Жемчужиной слезы.

  Кремль. Кабинет Молотова. Худая шея Вячеслава Михайловича. Он поднимает голову на звук распахиваемой двери.

 На пороге растерянный секретарь. Берия властно отодвигает секретаря  в сторону. Он ведет за собой Жемчужину.

 Молотов торопится к Полине, останавливается в шаге от нее, глазам своим не верит.

 - Ну, - говорит Берия. – Обними жену, что смотришь?

Молотов обнимает Жемчужину. Женщина безучастна.

 - Мне нужно домой, - говорит она. – Ванну…. Переодеться…. И спать… Я хочу спать.

 Жемчужина уходит в сопровождении секретаря. Молотов смотрит ей вслед.

 Берия сидит в кресле у стены. Сидит, не снимая широкополую шляпу.

 - У тебя день рождения сегодня, товарищ Молотов. Вот прими мой подарок…. Я говорил, не будет при мне страха. Бери свою жидовочку…

 Молотова будто хлыстом по лицу

- Хоть спасибо скажи.

 - Спасибо, - еле слышно произносит Молотов.

 - Политика – не женское дело, - говорит Берия. – Слабый пол нужно беречь. Любую женщину, даже очень умную. Женщина для другого создана. Для любви создана женщина. Правильно я говорю, Вячеслав?

 Молотов словно не слышит его.

 - Вернем всех, кого можно, - говорит Берия. – Кого еще можно вернуть?… Много грязи… Будем чистить. Отмоем государство от скверны…. Скажи, ты со мной?

 Молотов все еще не может прийти в себя.

 - Ты со мной, Вячеслав? – в голосе Берии слышна угроза.

 - С тобой, да, - быстро поворачивается к нему Молотов.

 Небольшая комната, уставленная специальной аппаратурой. За столом широкая спина Лаврентия Берии.

 Офицер связи устанавливает бабину с магнитофонной лентой.

 Голова Берии на этот раз без шляпы – в наушниках. Он делает знак.

 Офицер включает систему, а сам незамедлительно покидает комнату.

 Берия – весь внимание. Лицо его искажается гримасой ненависти.

 Шуршит лента:

 Первый голос: «Столько крови…. Кто-то должен быть в этом виновен…. Партия? Правительство? Товарищ Сталин? Нет….Кто-то один. Ты понимаешь?

 Второй голос: «Лаврентий?»

 Первый голос: «Кто еще? Ты сам знаешь. Он – не человек – зверь. Он всех нас уничтожит, если придет к власти.

 Второй голос: «Но ты же сам… А потом он обещал»

 Первый голос: « С ума сошел? Ты веришь его обещаниям? Помнишь, как шутил хозяин, вспоминая Лакобу: «Нехороший ты человек, Лаврентий, обещал человеку вкусный обед, а преподнес первоклассный яд». А потом, что я мог сделать. Здесь все просто: или он нас или мы его.…И медлить нельзя, ни дня».

 Берия рывком снимает наушники, сбрасывает пенсне, гримаса искажает его лицо.

 Хроника. Улочки Тбилиси. 1936 год.

 По широкой лестнице гостиницы трое мужчин поднимают человека. Его костюм весь в грязи. Это Нестор Лакоба.

 В холле номера председателя ЦИК Абхазии укладывают на диван. Двое сразу же уходят. Шофер Лакобы склоняется над хозяином. Он очень на него похож

 Нестор открывает глаза.

 - Отравили, - шевелятся губы Лакобы. (Разговор идет на абхазском языке).

 - Кто мог?! – кричит шофер.

 - Лаврентий…. Отомсти, Давлет…. Отомсти!

 - Врача надо, - шофер бросается к телефону.

 - Брось, беги… Тебя возьмут… - Лакоба теряет сознание.

 Шофер все же снимает трубку телефона, но номер набрать не успевает.

 Дверь распахивается. На пороге люди в форме.

 - Давлет Агба? – спрашивает один.

Шофер опускает трубку. Он сразу все понимает. Прыжок к окну. Он на подоконнике.

 Но прыгнуть вниз Давлету не дают. Он силен – шофер Лакобы. Двое дюжих молодчиков с трудом управляются с ним. Помогает третий, вбежавший в номер, Удар рукояткой пистолета по голове – и Агба скручен.

 Лакоба без сознания, но губы его шевелятся. Можно угадать два слова: «Отомсти, Давлет». 

 Просмотровый зал в доме Берии. В зале перед экраном ряд мягких кресел и всего два зрителя: Берия и лицо  доверенное, назовем его Профессором.

 На экране хроника: восстановление Сталинграда. Руины, рабочие - военнопленные, краны… Звук: музыка и текст – выключены.

 Двое в зале будто и не смотрят на экран. Слушаем продолжение разговора:

  ПРОФЕССОР. Товарищ Сталин был Бог. Бог не имеет права на ошибку, а он ошибся. Его ошибкой был ты – Лаврентий. Вопрос, кто станет твоей ошибкой? Вячеслав? Никита?

 БЕРИЯ. Этот шут, пустое место.

 ПРОФЕССОР. Георгий?

 БЕРИЯ. Нет, не верю.

 ПРОФЕССОР. Впрочем, не важно это. Ты – чужой. Ты всегда был чужим. Хозяин тебя терпел по необходимости. Ты – личность…. Редкий негодяй, но личность… Кто-то должен был тащить воз…. По грязи, в крови, но тащить. Ты был нужен Сталину. Теперь ты не нужен никому…. Может оно и лучше – пуля в лоб. За такими, как ты, рано или поздно дьявол приходит с рогами и копытами.

 БЕРИЯ. Кончай эту муть церковную. Бога нет.

 ПРОФЕССОР. Бога нет, а черт есть…. Вот ты утречком проснешься: здоровый, в силе, при власти, а он у кроватки сидит, улыбается и говорит тебе нежно: «Ты за что, дядя, людей мучил, убивал…. Теперь собирайся, со мной пойдешь»…. Крови на тебе много, Лаврентий.

БЕРИЯ. Дел больше. Что перевесит? Убивал?! А кто большой террор кончил?

ПРОФЕССОР. Большой, малый – какая разница?… Нет, не дождешься нечистого.  Прикончат тебя, Лаврентий, раньше…. Как большую и жирную муху…. Как спеца и прикончат. Зачем им спец? А ты жить хочешь. Ты же любишь жизнь, Лаврентий?

 Пауза.

 БЕРИЯ. Что делать, скажи?

 ПРОФЕССОР. Ждать… Может и будет суд - приговор, но может и без приговора …  Тебя к стенке поставят, Лаврентий, пристрелят тебя, как бешенную собаку, врага народа и шпиона…. Ты же враг всех народов, Лаврентий. Не спорь…. Ты только себе и друг….. Убьют, точно. Я тебя никогда не обманывал. Ты вспомни, когда я ошибался?

  - Что делать, скажи? – снова спросит Берия, проведя рукой по шее, будто уже почувствовав на кадыке веревку.

 ПРОФЕССОР. Не знаю…. Бежать…. Предложи им сделку: ты уходишь от дел, они оставляют тебя в живых.  Скажи  прощай Нине, Ляле, Серго -  и беги, брось все и беги, если хочешь жить…. Гарантию не дам, но это шанс. Все!

БЕРИЯ. Куда бежать?

ПРОФЕССОР. Куда? Где Борман? Где Мюллер? У тебя агентура по всему свету. Найдешь теплое местечко: море, жаркое солнце, женщины…. Плавать будешь в волнах прилива….Там и черт тебя не найдет…. Ты любишь рыбу ловить?

БЕРИЯ. Нет…. Я меня есть дивизии  МВД…. Таманская рядом, могу вызвать.

ПРОФЕССОР. Не поможет…. Твое время прошло, Лаврентий…. Когда я тебя обманывал. Метаморфоз….

БЕРИЯ. Ты о чем?

ПРОФЕССОР. Знаешь, как гусеница превращается в бабочку? Сначала куколка: полная неподвижность. А в ней страшное: спецклетки уничтожают мышцы гусеницы, «желудок», ротовое отверстие, множество ножек… Все, все… Почти… Что остается? Нервная система, а в ней память о бабочке, о будущей жизни.

БЕРИЯ. Ты о чем?

ПРОФЕССОР. Нервная система нации – ее интеллект, ее талант, ее знания…. А вы по всему этому террором, огнем и мечом…. Нет, Лаврентий, не жить тебе.

 БЕРИЯ. Что ты заладил! Хватит! Молчи!

Финальный титр фильма. Зажигается свет торшера. Профессор пристально смотрит на торшер – свет гаснет. Он поднимает руку – свет зажигается. Он опускает ее – вновь вспыхивает лампа. Он так играет с электричеством.

Берия с ужасом смотрит на доверенное лицо.

- Перестань! – хрипит он. – Не надо!!... Я тебя чего звал? Поможешь  продать камень?

-  Нине?

- Ей всего хватит. Ляле помоги.

 - «Эльбрус»?

 - Да.

 - Помогу, - усмехается Профессор. – Это все?

 Молчит Берия.

 Спортивный зал в доме Берии. (Известно, что он отлично владел приемами джиу-джитсу). Берия появляется в пустом зале. На соратнике вождя тренировочный костюм.

 Присаживается спортсмен к небольшому столику у зарешеченного окна, жмет на кнопку.

 Почти сразу же, через вторую, низкую дверь, согнувшись, проникает в зал здоровенный детина: метра под два и тоже в тренировочном облачении. Это «мальчик для битья».

 Берия отрабатывает на «мальчике» приемы борьбы, порой, самые жестокие. И делает он это с ненавистью и полной самоотдачей, будто в спарринге с ним лютый враг.

   Комната-пенал в бараке общежития.  В пяти метрах пространства жилище Алимова. Тюфяк, столик у окна, полка с книгами, труба от буржуйки выведена в форточку. Алимов топит  буржуйку.

 Входит немолодая актриса, устраивает на столик пакет и бутылку вина.

- Схожу за дровами, - говорит, направляясь к двери, Артур. – Замерзнем.

Актриса  подходит к полке с книгами. На полке в самодельной рамочке, под стеклом, потертая фотография молодой, счастливой пары. Берет фотографию гостья, подносит ближе к глазам.

 Входит Алимов, сваливает вязанку на пол у «буржуйки».

 - А ты бритый – ничего, только на Берию больно похож. – А это кто?

Алимов с неожиданной злостью вырывает фотографию из рук гостьи, ставит ее на место.

 - Что с тобой? – испугана актриса.

 - Извини, - приходит в себя Алимов. – Ничего от довоенной жизни не осталось – вот только.

 - Там женщина – красивая, - спрашивает актриса. – Она кто?

- Был  женат, - нехотя отзывается Артур.

- Дети?

- Дочь была – Соня.

 - И жил бы с ними.

 - Так развод… Заочно… с врагом народа… Отказ.

 - Тогда понятно?

 - Да что тебе понятно, что?! – вдруг срывается на крик Алимов.

 1939 год. Осень. Крематорий на территории Донского монастыря. Неподалеку от мрачного здания с высокой трубой большая, дымящаяся яма. У ямы тормозит крытый фургон. Двое выносят из фургона связки с книгами. Это Алимов и его жена – Татьяна.

Связки летят в яму. Шофер фургона плещет из канистры бензин. Книги сразу вспыхивают. Шофер уносит канистру к машине. Алимов и Татьяна стоят у края ямы.

 - Кого сегодня? – спрашивает Артур.

- Полное изъятие. Мейерхольд и Бабель, - отвечает Татьяна.

- Конармия?

- Он…. Ты свободен сегодня?

-  До двадцати ноль-ноль…. Пропади они пропадом! Как играть…. Нет, не играть - быть человеком, которого ты ненавидишь? По два спектакля каждую неделю! Не могу больше, не могу! Это…

 - Артур, - прерывает Алимова жена. – У нас будет ребенок.

 - Что, что ты сказала?

- У нас будет ребенок, Артур.

Алимов обнимает Татьяну.

Шофер фургона гудит, торопит их. Дело сделано – пора ехать.

  Москва. 1953 г. Туннель под землей – низкие своды, мелькающие огни. По рельсам мчится закрытая вагонетка. Два офицера охраны  на «запятках».

 Сидя едут тяжелые спины в пальто и шляпах. Одна из спин принадлежит Берии. Грохот колес заставляет говорить громко:

 - Дарвин этот ошибся, - кричит Берия. – Человек не только от обезьяны пошел. Еще от свиньи, ишака и шакала…. Ты, Лазарь,  - от крота…. Нарыл ходов.

 - Много говорить стал, Лаврентий, - отзывается вторая спина. – Зачем столько говорить?

 - И слепой ты, как крот! – кричит Берия.

 - Что, плохо? Хорошо быть слепым и глухим.

 - А еще в параличе? – смеется Берия.

 - Точно, – не спорит Каганович. Он серьезен.

Вагонетка останавливается. Спины продолжают сидеть. Офицеры охраны открывают тяжелые, металлические двери.

 Там, за дверями, обычный, обставленный тяжелой «министерской» мебелью, просторный кабинет. В кабинете собрались другие тяжелые спины – соратники усопшего вождя. Нам не обязательно видеть их лица, достаточно слышать голоса.

 Все «спины» стоят, не знают, какое место занять. Берия смело проходит к столу, садится на «хозяйское» место. Вдруг начинает звучать музыка: траурный марш.

 - Тихо! – командует Берия.

 Музыка сразу же обрывается. В паузе «спины» рассаживаются, скрипят стулья и кости – наконец тишина.

 - Я знаю - вы убить меня хотите, - негромко произносит Берия. – Это точно… Сказали мне.

 - Кто сказал? Когда? Долго били? – с усмешкой спрашивает кто-то. – У тебя мастера. Все скажут, что надо.

 - Я не шучу.

 - Лаврентий, ты с ума сошел! – восклицает одна из «спин».

 - Брось, Клим, - отмахивается Берия. – Хотите, точно….Убьете, непременно… И я знаю, почему…. Нет никаких сил своей тени бояться. У вас нервы на пределе. Вы не меня  хотите убить, а память о Кобе, о своих грехах…

 - Я считаю, мы должны обсудить главные хозяйственные задачи в связи, - начинает одна из спин. – С кончиной товарища Сталина…

 - Брось, Георгий! – отмахивается Берия.- Что ты знаешь об этих задачах?

 - Не ты один, Лаврентий, строил социализм, - приподнимается еще одна спина.

 - Правильно, - кивает Берия. – Вместе мы с тобой и строили. Ты у нас главный был…. В войну по оружейному делу, потом бомбу слепил…. Ты у нас голова, Никита, только лысая, - Берия поднимается. – Стройте дальше, товарищи! Прошу от дел отстранить и отпустить на пенсию. Устал.

  Собравшиеся так поражены, что даже по спинам это видно. Молчание затягивается. Берия встает и направляется к двери лифта. Офицер охраны вызывает кабину.  Потом снова нажимает кнопку, когда тяжелая фигура Берии оказывается по ту сторону двери. Гудит мотор лифта.

 В кабинете происходит общая подвижка.

 - Что он задумал!? – кричит одна из спин. – Я ему не верю! Какая пенсия…. Это ловушка. Он всех нас, здесь!

 - Дверь откройте! – кричит на офицера другая «спина».

 И широкие двери в полумрак тоннеля распахиваются. Тут, с другой стороны  зала,  поспевает кабина лифта. Она тоже пуста, свободна и залита светом. Все пятеро соратников торопятся к лифту. Страшно все-таки под землей.

 И вот они в морозном, туманном сумраке кремлевской площади, снег осыпает спины холодной перхотью. Охрана маячит поодаль. Что-то вроде прогулки, подальше от «прослушек».

 - Он думает – побегут за ним, – говорит с нервом «спина» Лазарь. – На трон звать…. Тоже мне Иван Грозный.

  Лысый соратник, поднимая воротник полушубка,  отзывается спокойно:

 - Авторитета товарища Сталина на всю партию хватало, на всех нас… Эта… И страх страну держал. Лаврентий в точку тут…. Сталина нет. На чем будем стоять? По-старому не потянем. Чуть пережмем – и все прахом, жилу порвем… Народ это… устал, войной измучен, бит-перебит… Я, что хочу сказать: нас не будет, державы не будет. Нужно что-то делать. На другом авторитет держать.

 - Амнистия, - скажет кто-то в сумраке, на ходу.

 - Мало, Вячеслав…Эта… Хочу сказать… Тут много всего. Колхозникам паспорта…. Скотины меньше, чем в 16-ом годе. Урожайность низкая. Дома пора строить для людей, пенсию старикам… Мало ли чего…Делов хватит для авторитета…Оборону крепить… Эта… Американцы обложили базами, сами знаете, их разведчики до Киева летают, сбить не можем.

 - У нас тоже бомба есть, пострашнее ихней, - говорит одна из «спин».

 - Есть, только как ее донесем…. Эта… тушка Туполева не дотянет…. Один тут предложил – лететь, кинуть, а сесть в Мексике. Она чего – теща наша – эта Мексика… В общем, менять надо галс.

 - Ой, Никита, не к добру…. Не слышит тебя покойный хозяин, твое счастье, - говорит одна из  «спин». – Не поймут нас.

 - Кто не поймет?... Эта, как еще…. Ну, все может быть…. Тут как? Лаврентий нам нужен: чтоб под него дела новые…. Не получится, на Берию спишем. Его вина.

 - Так он сказал - пенсия?… Просить, значит, обратно? Только не я, - говорит «спина»- Лазарь.

 - Зачем ты? Георгий.... Друг все ж-таки… Эта… Ты, Георгий, Лаврентию друг…

 - Да какой там,- возражает «спина» Георгия.

 - Друг, друг….Только просить надо, что б ушел на вовсе, пока жив…. Он нам, партии коммунистов - ленинцев, ни к чему, больно страшен…. Двойник Лаврушкин нужен….Эта…. Сколько их было? Любил Палыч эту потеху… Вот под него и начнем дела-то – под двойника.

 Идея настолько неожиданная, что вся компания останавливается. Стоят в тяжелых пальто, шапках, тяжелыми спинами наружу – к далекой охране.  Решают судьбу страны и мира. Вокруг, кроме теней офицеров охраны, пустота заснеженной площади.

 Москва. 1939 год. Уборная театра. Алимов моложе на 14 лет. Гример превращает его в Лаврентия Берия. Перед зеркалом  большая фотография человека в пенсне – генерального комиссара государственной безопасности.

Выглядит Алимов скверно. И речь его невнятна, бормочет Артур строчки из сонета Шекспира:

- Люблю, - но реже говорю об этом. Люблю нежней, - но не для многих глаз. Торгует чувством тот, кто перед светом всю душу выставляет напоказ.

 У двери уборной поводырь Алимова в штатском – Лунев Федор Афанасьевич.

 - Еще раз, сволочь, напьешься – убью, - обещает Лунев Алимову.

 - Нельзя меня убивать, - говорит счастливый Алимов. – Как ты не понимаешь. У меня скоро сын родиться или дочь.  

Довоенная Хроника. Большой театр. Концерт в честь органов правопорядка. В пещере ложи тенью – Артур Алимов в роли Лаврентия Берия.

 Москва. Март 1953 года. Кабинет Берия. Тяжелая мебель. Камин.  Сам Лаврентий Павлович сидит за столом, нервно сортируя какие-то документы. Ненужные тут же отправляет в бумагорезательную машину. Входит секретарь.

 - Кротов к вам, - говорит он.

 - Зачем? – поднимает пенсне на секретаря хозяин кабинета.

 - Он сценарий вам передал читать, о товарище Сталине. Просит совета.

 - Гони! – приказывает Берия, возвращаясь к документам.

 Секретарь не уходит.

 - Вы ему сами назначили, - напоминает он.

 - Ну, пусть войдет, - устало прихлопывает документы Берия тяжелыми ладонями.

 Секретарь открывает дверь в кабинет, зовет режиссера.

 - Товарищ Кротов!

 Режиссер быстро проходит к столу Берия.

 - Здравствуйте, Лаврентий Павлович! Вы прочли? Я думаю, что сегодня, когда скорбь невыразимой утраты терзает наши сердца…. Именно сейчас, в такие дни, фильм о нашем вожде и учителе получит…

 - Садись, Иван, - прерывает его Берия.

 Кротов садится.

 - У тебя квартира есть? – спрашивает Берия.

 - Есть, - в растерянности Кротов. – Вы сами…

 - И машина есть, и дача есть и баб сколько хочешь…. Что тебе еще надо, Иван?

 - Не понимаю, - бормочет Кротов.

 - Чего там понимать… Ты зачем пришел?

 - Хотел посоветоваться, - неуверенно продолжает    режиссер. – Ваш вкус и знание истории…. Там, на десятой странице, встреча Иосифа Виссарионовича с вами в январе 1938 года… Я написал, что присутствовал на ней  товарищ Жданов, но не уверен…

 - Не надо, - говорит Берия.

 - Я так и думал, – даже рад Кротов. – Жданова исключим… Георгий Максимилианович?…Он, так?

 - Не надо фильма о Сталине, – пристально смотрит на режиссера Берия.

 - Не понял. – Кротов даже приподнимается.

 Берия не кричит, но бьет режиссера гирями слов:

  - Забудь об этом сукином сыне! Сталин был негодяем, мерзавцем, тираном! Он всех нас держал в страхе. Кровопивец! Он весь народ угнетал страхом! Только в этом была его сила. К счастью мы от него избавились. Царство небесное этому гаду!

 Кротов ушам своим не верит. Смотрит на Берия безумными глазами, затем как-то неловко поворачивается. Идет, пошатываясь, к двери в кабинет, но дойти не успевает. Ноги режиссера подкашиваются. Он падает, цепляясь за стул. Падает вместе со стулом.

 Секретарь склоняется над бесчувственным Иваном Кротовым.

 - Что там? – брезгливо оттопырив губу, спрашивает Берия.

 - Дышит пока, но плохо, - определяет секретарь, чуть пригнувшись к поверженному режиссеру.

  Гулкая тишина большого бассейна. Один человек плывет в бассейне - молодая и очень красивая женщина. Кроме плеска воды, шаги…. И здесь тени: то ли работники бассейна, то ли охрана.

 В кресле у бортика – Берия. Точнее – одна его шляпа над спинкой кресла. Он терпеливо ждет.

 Женщина выбирается из воды, садится на бортик бассейна, спиной к Берии. Она сидит и загадочно улыбается своим мыслям или бликам света на воде.

 - Ляля! Я должен уехать,- говорит  Берия.

 Молчит женщина.

 - Уехать надолго, - продолжает Берия. – Искать меня не надо…. Спрашивать ни о чем, ни кого не надо…

 Женщина все с той же улыбкой на лице смотрит на воду бассейна.

- Профессор все сделает. Нужды знать не будешь. Помни меня, - поднимается Берия.

Женщина понимает, что прощание окончено. Она, чуть повернувшись, смотрит в спину Берия, но недолго.

 Потом стоит на бортике, ныряет, плывет несколько метров под водой, затем по  поверхности воды, кролем, энергично загребая сильными и красивыми руками.

 Кабинет Берия. Он занят разборкой бумаг у распахнутого сейфа. Что-то откладывает, но большая часть летит в камин мимо бумагорезательной машины.

 В руках у Берия большая фотография Сталина с дарственной надписью. Чуть помедлив, и фотографию эту Берия швыряет в камин.

 Потом он стоит и смотрит, как пламя пожирает лик любимого вождя.

      Хроника. Москва 1953 г. Портреты Сталина в траурном облачении.

Бронированный ЗИС. Впереди, за стеклом, шофер и офицер охраны. На заднем сидении две «спины»: Берия и Георгий Маленков. Окна машины зашторены.

-  Ему тоже всю жизнь страшно было, что убьют, - говорит Берия. – Несчастный был человек…. На полу умирал, как собака, в моче…. Один…. Вся страна плачет, все любили, а был один, как перст…  Когда все любят – значит, никто.

 «Спина» Маленкова тянется к бару, достает бутылку, фужер.

 - Выпьешь?

 - Не хочу.

 - Ну, как знаешь, – Маленков пьет сам.

 - Он от страха по ночам не спал. И нас  мучил пьянкой да разговорами. Дел  столько, а ты пей, пляши и трави анекдоты. Ненавижу!

 - Великий был человек, - говорит Георгий. – Гений…. Всех в кулаке держал… Тебя, Лаврентий, меня, всех…. А теперь разжался кулак…. Как жить будем?.. Ладно, все-таки не дело ты задумал? У тебя авторитет. Опять же - соратник ближайший. Хозяин тебе верил.

 - Никому он не верил, - говорит Берия. – Даже себе….

 - Остался бы. МВД - МГБ за тобой – стена, сила….  Ты, ты-то себе веришь?

 - Нет…. Обмана боюсь. Сам себя обмануть боюсь…. А потом грехов много… Кого-то на лобное нужно тащить. Меня и потащите…. А там Малюта с топором.

 -  И то, - не спорит Маленков, - Умный ты Лаврентий. Чего у тебя не отнять, так умишко…. Как будешь уходить?

 - Самолетом в Ленинград, а там  морем.

 - Когда?

 - Завтра.

 - Что так быстро?

 - Передумать боюсь… Что напечатаете в газетах?

 - Так просто…. Умер товарищ Берия – верный сын партии большевиков. Внезапная остановка сердца. Не вынес кончины любимого вождя. Чучело в стеночке похороним, с салютом…. Ладно, лети, обеспечим… Серов в курсе?

 Кивает Берия.

 - Может, все-таки выпьешь?

 - Налей.

 Дом Берии. Просторная ванная комната. В комнате этой, перед зеркалом, гример работает над лицом Лаврентия Павловича. Собственно, трудов он тратит немного: борода, чуть изменена форма носа, темные очки.

 Перед нами, в зеркале, «Артур Алимов».

      Хроника. Москва. Ночь. Март 1953 г. Аэродром «Тушино».

 На взлетном поле останавливается ЗИС. Впереди, за стеклом, мясистый затылок шофера и сопровождающий - широкоплечий мужчина в штатском. Позади Берия и Профессор.

 Мужчина выходит из машины, открывает дверцу.

 - Прошу подождать, - говорит он и направляется к ближайшим контурам небольшого самолета.

  - Ну, как? – спрашивает Берия. – Надумал. Давай со мной.

 Профессор только головой покачивает.

 - Почему?

 - Не хочу.

 - И все?

 - Все.

 Пауза.

 - Вот думал, - осторожно начинает Берия. – Черт почему?... За мной. Сколько сделано. Бомбу сделал. Немца побили. На каждом снаряде, на каждой пуле капля моего пота и крови.

 - Твоей, личной?

 - Моей! – Берия так кричит, что шофер на переднем сидении чуть поворачивает голову, но вовремя возвращает ее на место.

 - Гордыня вас всех губит, - бормочет Профессор. – А вместе с вами и страну… Грозили всем… Не пальцем, кулаком: « В лагерную пыль сотру!» А сами были той же пылью. Только садово-парковой. Не вижу разницы.

 - И ты пыль?

 - И я…Кто еще? Фокусник и шут, которому цари разрешают говорить полуправду, - совсем уж тихо, будто только для себя, бормочет Профессор. – Слуги гонят от себя мысль о ничтожестве хозяев, потому что бояться признаться себе в своем, собственном ничтожестве.

 - Ну, это ты слишком, - бурчит Берия.

 - А ты выйди из машины, - резко поворачивается к нему Профессор. – Подними башку и посмотри на звезды!

 - Поднял, увидел… С камнем-то поможешь Ляле, не забыл?

 - Обещал, - отзывается Профессор.

 Возвращается сопровождающий. Вновь открывает дверцу.

 - Все готово, - докладывает он. – Прошу.

 Не прощаясь, Берия выходит из машины. Сопровождающий ведет его по летному полю к самолету. Блуждающий свет прожекторов.

 Шофер ЗИСа сразу же и резко разворачивает машину. Профессор не видит момент старта самолета.

 И не видит он, как на какое-то мгновение, Берия останавливается, поднимает голову и смотрит на звездное небо. 

  Затем он поднимается по лесенке к салону небольшого пассажирского самолета…. Сопровождающий, проводив его, быстро направляется в сторону от полосы разбега.

 Самолет  взлетает, но невысоко над землей взрыв превращает стальную птицу в груду, сгорающих на лету, обломков.

      Хроника. Москва 1953 года.

 Большой кабинет. На стене, как положено, портрет Феликса Дзержинского.

 За столом, судя по погонам, важный чин. Он, не торопясь, перелистывает толстый альбом.

 На  каждой странице фотографии в фас и профиль. Лица знакомые. Сверху тушью, крупно:

 МОЛОТОВ ВЯЧЕСЛАВ МИХАЙЛОВИЧ

 ХРУЩЕВ НИКИТА СЕРГЕЕВИЧ

 МАЛЕНКОВ ГЕОРГИЙ МАКСИМИЛИАНОВИЧ

 ВОРОШИЛОВ КЛИМЕНТ ЕФРЕМОВИЧ

 КАГАНОВИЧ ЛАЗАРЬ МОИСЕЕВИЧ

 БЕРИЯ ЛАВРЕНТИЙ ПАВЛОВИЧ.

 Листов, посвященных Берии, несколько. На одной из фотографий чин останавливается.

 - Этот? – он протягивает альбом крупному человеку в штатском, с невозмутимым лицом - Луневу Федору Афанасьевичу.

 - Он, - кивает Лунев.

 - Тихий?

 - И пуганный, - дополняет Лунев.

 - Сам пугал?

 - Было дело.

 - Написано - фронтовик.

 - Штрафбат, ранение.

 - Ну, действуй, - захлопывает альбом важный чин.

Кулисы театра. Алимов в замысловатом зипуне раздувает самовар сапогом. Наблюдает за его действиями: знакомая актриса в платье с турнюром. Со сцены слышны голоса актеров, разыгрывающих, судя по всему, какую-то драму из старинной жизни.

 - Шишки все сырые, - жалуется Алимов. – А уголь дрянь! Тоже мокрый.

 - Ладно тебе, - успокаивает его актриса. – Репетиция – не спектакль.

 - Нет, все должно быть красиво, - «качает» самовар упрямый Алимов.

 Наконец, дымок появляется над трубой. Алимов выпрямляется с самоваром на руках.

 - Ваше сиятельство! – докладывает он. – Его превосходительство просит вас пожаловать в гостиную.

 Актриса смеется.

 - Артурчик, ты прелесть.

 - Тихо! – Алимов прислушивается к голосам на сцене. – Ну, пошел.

 Но выйти на сцену ему не удается.

 - Артур! – окликают его. – К директору.

 - Так репетиция.

 - Иди, срочно…. Велел сразу быть.

 Алимов, человек нелепый, решает отправиться к директору с самоваром. Руки заняты. Ногой, но без наглости, открывает он дверь тесного кабинета под лестницей.

 Директор театра сидит за столом. Артур на этот стол самовар и ставит

- Звал, Илья Матвеич? Вот он я. Чайку попьем?

 Директор тупо на Артура смотрит.

 - Тут тебя.

 Алимов поворачивается, видит у двери гостей в штатском.

 - Здравствуйте, Алимов, - говорит Лунев.

 Артур покорно, как по приказу, идет к гостям, но вдруг рывок к двери.

 Он  бежит по длинному и темному коридору… Долго бежит. Наконец, задохнувшись в тяжелом тулупе, понимает бессмысленность бегства, падает на продавленный диван в холле.

 Не торопясь, идет к нему по коридору  Лунев, садится рядом, достает из пачки папиросу, предлагает Алимову. Тот отрицательно головой трясет.

 - Ты чего бежал-то? – спрашивает Лунев.

 Молчит Алимов.

 - Ну, да, - говорит Федор Афанасьевич. – Понимаю. Опять на нары неохота.

 Молчит Алимов.

 Тут младший по чину подходит, приглядывается к Артуру.

 - Ничего, - говорит он. – Бороду побреем, сойдет. Только худой больно.

 - Откормим, - обещает Лунев, вытаскивает из кармана табакерку, щепотью достает из нее табачок – нюхает. И делает это смачно.

Москва 1939 года. Хроника, снятая в роддоме. 

Группа мужчин перед этим  местом радости. Все с цветами. И Алимов размахивает букетом.

 В окне третьего этажа Татьяна, на ее руках сверток с новорожденным ребенком.

 - Дочь, - шевелятся за стеклом  окна губы Татьяны.

Она видит, как к группе счастливых отцов подкатывает легковой автомобиль. Двое в штатском выходят из машины. Этим двоим нужен Алимов. Они вежливы и спокойны. Вежливо и спокойно они уводят Артура на глазах Татьяны.

 Москва. Лубянка. Кабинет следователя. 1939 год.

Следователь в тени. В ярком свете от настольной лампы – Алимов. Он  сидит на табурете, привинченном к полу, руки в наручниках за спиной.  За спиной Алимова, у двери, солдат охраны.

 Следователь занудно читает протокол допроса:

 - После доверенного мне важного государственного задания я сказал своим знакомым, что играть сволочь и палача честь сомнительная, злонамеренно имея в виду товарища Берию Лаврентия Павловича. В последний раз  спрашиваю, Алимов, кому, персонально, имена фамилии, вы это сказали?

 - Я хочу спать, - бормочет Артур.

 - А я хочу в Сочи, - поднимается следователь. – Второй месяц мы с вами куда-то хотим…. Ну, так кому вы  доверили эти антисоветские высказывания…. Кто состоял в вашей подрывной организации?

 - Не помню, - бормочет Алимов, закрывая глаза.

 В кабинет следователя входит Лунев Афанасий Федорович. Садится на стул в углу, достает табакерку, отправляет щепотку в нос. Артур не видит  своего поводыря.

 - Не помню! – из последних сил кричит Алимов. – Я хочу спать!

  Апрель 1953 года.

 Хроника: Огромное помещение, заполненное подарками Сталину: ковры из Дербента, вазы Ломоносовского завода, штабель картин с изображением живого вождя.

 Входит Профессор в сопровождении двух офицеров МГБ. Офицеры остаются у двери. Профессор отходит на несколько шагов, вдруг резко поворачивается, пристально смотрит на сопровождающих. Офицеры, покачнувшись, приваливаются спиной к дверям. Так и стоят с широко открытыми глазами.

 Профессор подходит к чучелу снежного барса. Жмет на точку в лапе, открывается тайник в спине чучела. Профессор достает из тайника скромную коробочку, открывает ее, смотрит на огромный брильянт, закрывает коробочку, прячет ее в карман.

 У стены начинают шевелиться офицеры. Подходит Профессор, взмах руки – и офицеры возвращаются в действительность.

  Лагерь 1939 года. Ночь. Барак. Трехъярусные нары. Давлет Агба вполголоса разговаривает с соседом:

 - Мотористом  был на барже, - говорит он. – Машину хорошо водил, чемпион Абхазии по стрельбе. Лакоба меня и выбрал - персонально. Мы с ним похожи были, как братья. И относился он ко мне, как к брату. Грубого слова не слышал. Нежный был человек – Лакоба.

 - Это баба нежная, - вздыхает сосед.

 - Чтобы ты понимал в мужской дружбе, - сердится Агба. – Тебе скажу – знал, что он за меня жизнь отдаст, и я знал, что отдам…. А, зачем говоришь?

 С шумом распахивается дверь барака. Два вохровца с автоматами вводят на ночлег новую группу заключенных. Одеты они плохо, не по сезону, измучены этапом.

 - Занимай свободные места! – командует один из солдат охраны. Новенькие разбредаются по бараку.

 Давлет всех новеньких встречает внимательно – ищет своих – горцев. И вдруг:

 - Берия – гад! Лаврентий!

 - Ты чего? – даже пугается сосед.

 Давлет трясет его за плечо.

 - Смотри! Этот с шарфом» Сразу узнал, сколько раз его видел!

 - Брось…. Может, похож кто.

  - Нет, точно он.

 Тем временем Алимов Артур находит пустые нары на втором этаже, туда и забирается.

 Вновь грохочут ворота за вохровцами.

 - Дай заточку, - шепчет Давлет.

 - Ты чего? – лениво отзывается сосед.

 - Зарежу, - говорил Агба. – Как ты не понимаешь – он брата моего убил, брата! Дай! Я его снизу проткну, как барана.

 - Завтра, спи, - пробует успокоить Давлета сосед.

 - Нет, сейчас, давай!

 Сосед нехотя вытаскивает откуда-то заточку, отдает ее Агбе.

 Давлет крадется по бараку.

 Алимов лежит на спине, закрыв глаза, пробует заснуть.

 Он не слышит шагов кровника, но Бог спасает Артура.

 В тот момент, когда Агба вонзает снизу длинную заточку в щель между досками нар, он переворачивается набок.

 Заточка проходит в сантиметре от его спины.

 Алимов открывает глаза.

 И видит перед собой налитые бешенством глаза мстителя.

 Но тут Нагба, даже в призрачном  свете единственной лампы над воротами, начинает понимать, что он ошибся.

 - Ты кто? – хрипит Давлет.

 - Артур, - отзывается Алимов. – Пятьдесят восьмая, пять лет.

 - Фамилия какая твоя?

 - Алимов.

 Агба выдергивает заточку – вещь ценная. Уходит между нар, по бараку, теперь уже не таясь.

 Апрель 1953 года.

 В своей комнатенке Алимов. В тумбочке, находит Артур мелкие вещи, которые собирается взять в дорогу. С фотографией в рамке он особо аккуратен, заворачивает ее в тряпицу.

 Лунев сидит на тюфяке, ждет терпеливо, наблюдая, как складывает свое барахлишко Артур в фанерный чемодан. Продолжение разговора:

 - Ну да, а потом вы меня в лагерь, как в прошлый раз, или к стенке, так? – напрямую спрашивает у Лунева Алимов.

 - Это как прикажут, - невозмутим Федор Афанасьевич. – Пока велено  доставить в целости и сохранности.

 - Живешь по приказу? – садится рядом с ним Артур.

 - Так… Как еще? Я человек военный…. Ну, едем, - поднимается Лунев.

 Хроника. Заснеженная трасса. Автомобили 1953 года.

В «эмке» четверо. На заднем сидении Алимов и Лунев. Впереди шофер и младший чин. Он дремлет.

 Лунев вытаскивает из кармана табакерку, открывает ее, большим пальцем правой руки отправляет табак в нос,  втягивает в себя понюшку.

 Алимов следит за его действиями.

 - Я тогда еще спросить хотел,- начинает он. – Зачем это?

 - Что?

 - Ну, табачок в нос.

 - Не знаю, – честно признается Лунев. – Мой дед нюхал, так? Отец нюхал, вот и я нюхаю.

 - И все?

 - А чего еще? – искренне удивлен Фёдор Афанасьевич.

 «Эмка» мчится по пустой трассе.

 На повороте дороги поджидает ее «виллис». В машине двое угрюмых типов с автоматами.

 «Эмка» проскакивает мимо «виллиса». Тогда и вторая машина набирает ход.

 Без труда настигает первую. Дверца «виллиса» распахивается. Трясется дуло автомата, в упор поливая «эмку» прицельной очередью.

 Машину Лунева резко заносит в сторону, в талый снег на обочине, к первому же стволу старой березы.

 Шофер и младший чин недвижимы. Сидят, неловко припав друг к другу. Голова шофера в крови.

 Судя по всему, в момент очереди Лунев накрыл собой Артура. Вот он освобождает Алимова от своей тяжести.

 - Живой?

 - Дышим, - хрипит Артур. Руку отнимает от плеча. Рука в крови.

 Лунев оборачивается.

 От «виллиса» к «эмке» идут двое. Один без оружия, другой – с автоматом. Оба скользят по склону. Автоматчик даже падает, но тут же поднимается.

 Лицо Лунева каменеет. Он ждет, но в тот момент, когда дистанция кажется ему оптимальной, рывком выбрасывает свое тело из машины.

 В каждой руке у Федора Афанасьевича по пистолету. Он  и стреляет с двух рук, по-македонски.

 Человек без оружия падает ничком и автоматчик не успевает нажать гашетку.

 Лунев торопится по склону наверх, к «виллису», но шофер «виллиса» успевает во время нажать на газ.

 Лунев дважды стреляет вслед уходящей по трассе машины, но без результата.

 Идиотское, чуть ли не женского покроя, пальто Алимова с драным воротником приспущено с окровавленного плеча. Лунев занят перевязкой.

 Артур морщится от боли.

 - Что это было? - спрашивает он.

 - Не знаю, - рвет зубами бинт Лунев. – Кому-то ты не нужен, а может…?

 - Эти как? – спрашивает Алимов, опустившись на талый снег.

 Лунев не отвечает. Он молча вытаскивает из машины шофера, устраивает его на заднем сидении, затем ту же операцию проделывает с младшим чином.

 Федору Афанасьевичу удается завести машину. Потом он ведет ее по склону и на подходящем месте выбирается на трассу.

 Алимов косится на заднее сидение.

 Там двое убитых, теперь уже не голова к голове, а по разные стороны друг от друга.

 - Война проклятая, когда она кончится? – бормочет Алимов.

 - Что сказал? – косится на него Лунев.

 - Ничего, - отзывается Артур. – Так.

Осень 1940 года.

Лагерь. Нехитрая баня, где еле помещается дюжина голых зеков. Скамья вдоль стены, на плите парит чан с водой, на скамье шайки.

 У одной драит себя обмылком Алимов, неподалеку от него плещется Давлет. Дым, чад, но все-таки  не ад – чистилище.

 Вдруг дверь бани распахивается в проливной дождь. На пороге вертухай с автоматом в плащ-палатке.

 - Выходи! – орет он. – Освободить помещение!

 И вот все 12, совсем не разгневанных, а покорных мужиков, стоят под ливнем, тесно прижавшись друг к другу. Стоят босые, в грязи размытого грунта.

 - Опять шмонают, - бормочет кто-то.

 Дождь, вместо душа, смывает с Алимова остатки мыльной пены.

 Тут Давлет и начинает голосить любимую песню:

 - Нас утро встречает прохладой, нас ветром встречает река…

- Молчать! – орет солдат - сам злой от того, что вынужден стоять под дождем.

Но Давлет будто приказа не слышит.

 - Любимая что ж ты не рада счастливому крику…

 Охрана сама обрывает песню ударом приклада по лицу Давлета. Удар так силен, что падает Агба в грязь.

 Зеки расступаются. Только Алимов бросается на помощь Давлету, помогает ему подняться.

 На этот раз не только мыльную пену смывает дождь, но и кровь.

 Лагерь. Ночь. Барак. Тусклая ночная лампа над воротами. Спят зеки: кто-то храпит, кто-то стонет, кто-то вскрикивает во сне.

  Железная печь в углу барака. Давлет подбрасывает в огонь уголь совком. Рядом сидит на грязном полу Артур.

 - Знаю, почему Берия брата моего – Лакобу – ненавидел, - смотрит в огонь Давлет. – На озере Рица было…. Тогда дружили они семьями. Вместе поехали отдохнуть… Ты был на озере Рица?

 - Не пришлось, - сидит, обхватив руками колени, Артур.

-  Не был на озере Рица – нигде не был. Нет озера красивее: горы, леса вокруг. Дороги тогда еще не было от Сухуми. На лошадях ехали. Берия был плохой кавалерист. Нестор – хороший. Лагерь на берегу уже разбили: две больших палатки. От палатки Берия до палатки Лакобы метров пятнадцать, не больше…. К ночи костер развели, мясо жарим - барашка…. Вот так сидим у огня, как мы сейчас с тобой сидим.

 - Только без мяса,- бормочет Алимов.

 - Без… правильно говоришь, - кивает Агба, доставая из кармана краюху хлеба, протягивает ее Артуру. – После этапа жрать охота за троих, помню.

 Артур человек не гордый: от еды не отказывается. Тепло у печи и хлеб, что еще нужно.

 - Вдруг Нестор и говорит: «Ночуй, Лаврентий, в моей палатке и жену с сыном возьми», - продолжает рассказ Давлет. - Нина не хотела, но Нестор их уговорил. Он кого хочешь мог уговорить. Главное, он сказал, что охрану приютить нужно, а палатки всего две…. Ночью проснулся. Показалось что-то, не знаю что?… Отлить пошел к берегу. Вдруг слышу очереди автоматные, бегу назад. Вся наша палатка, как дуршлаг. Все погибли, вся охрана. Столько крови никогда не видел….

 Ворота скрипят. Солдат в полушубке над ними.

 - Все, контрики, хватит греться, – командует он. – Спать!

 Теперь они рядом на нарах: голова к голове. Алимов показывает фотографию Давлету.

 - Красивая, – говорит Агба. – Какой год?

 - Тридцать восьмой…. Все, что от того времени осталось, - Артур прячет фото. – Извини, ты про Сухуми.

 - Потом я их разговор слышал, уже в Сухуми, - продолжает рассказ Агба.- Берия кричит: «Ты знал, что меня убить хотят. Ты сам меня убить хотел!» Нестор ему говорит: « Как сам, когда в мою палатку просил. Выходит, спас». «Нет!» - кричит Берия. – «Ты передумал вдруг. Решил, что еще не время»…. Потом Нестор дверь в кабинет прикрыл, и я больше ничего не слышал…. Вот и думаю, что тогда Лаврентий его возненавидел…. Как сам думаешь?

 - Сколько человек было охраны? - спрашивает Артур.

 - Пять джигитов, без меня.

 - Жалко джигитов, - говорит Артур.

 Хроника. Москва 1953 года.

 Военный госпиталь. Некрасивый, старый и толстый хирург осматривает рану Алимова. Над пухлым плечом врача маячит лицо молодое и красивое. Лунев сидит у двери в кабинет.

 - Так, - говорит старик. – Все отлично! Пчелки пасечника жалят, тир- ли, тир –ли, тим – бом-бом… Интересно знать, кто в вас стрелял?

 - Понятия не имею, - морщится Артур. – Какая разница, доктор?

 - Большая, дорогой мой, большая…. Если в вас, например, стрелял еврей, пуля могла быть отравленной.

 - Прекратите, Лазарь Маркович! – протестует молодое лицо. - Вот вы опять!

 - Только послушайте! – продолжает колдовать над царапиной хирург. – Этого человека поставили присматривать за мной, чтобы не дай Бог…. А он спорит. Можно подумать, что это цыгане отравили Максима Горького, товарищей Жданова и Щербакова. Нет, не цыгане. И дай им волю – весь мир отравят, чтобы остаться в одиночестве.

 - Да ну вас! – отмахнется в досаде молодое лицо и направится к двери.

 - А это вас когда? – притрагивается к шраму на груди Алимова доктор.

 - На фронте, в сорок третьем.

 - Ранение в грудь, - рассеянно произносит доктор. – Как минимум медаль.

 - Комиссовали.

 - Тоже неплохо…  В сорок третьем они все погибли, - продолжает колдовать над раной доктор. – А я не знал…. Я тоже был на фронте…. Как освободили Белоруссию стал им письма писать: «Дорогая мама! Сколько лет прошло, а от тебя ни весточки не привета. Умоляю, ответь».… Их нет на свете, а я им пишу письма.…Я на Карельском фронте, пишу в Гомель. Письмо за письмом. Им было за восемьдесят… Зачем было убивать стариков?... Не отвечайте и не слушайте меня. Это я вам зубы заговариваю вместо наркоза.

 Лунев достает из кармана табакерку, отправляет понюшку в нос.

 - Знаете, - помолчав, говорит доктор. – Я никогда не хотел умереть, даже тогда, когда смерть была лучше жизни, а в декабре, когда началось это «Дело врачей», я сказал себе: «Уж лучше бы, Лазарь, ты умер раньше»… Ну вот, сделаем перевязку и порядок…. Спасибо.

 - За что? – спрашивает, поднимаясь, Алимов.

 - Вы умеете слушать. Это не часто бывает, когда люди умеют слушать.

  1939 год. Лагерь на Каме. Шахта. Двое толкают вагонетку с грузом. Это Давлет и Артур.

 - Не дави, - учит Давлет. – Не спеши… Кто спешит, долго не живет, - потом он и вовсе перестает работать, садится на шпалы, привалившись спиной к борту вагонетки.

 - Лучше бы я тебя зарезал, - говорит он. – Нет Лаврентия – живи спокойно.

 - Так я ж не Берия, - отзывается Алимов.

 - Кто бы знал, - отмахивается Давлет. – Нестор ко мне первый месяц, как умер, каждую ночь приходил…. «Здравствуй, говорил, Давлет, убил ты эту сволочь?» «Нет, говорю, Нестор, но ты не беспокойся. Спи спокойно. Давлет свое дело знает». – Агба вскакивает. – Нет! Ты скажи, сколько людей он убил, почему только мне его жизнь нужна?! Мне одному!?  Почему он живой ходит? Ягоды нет, Ежова нет, а он живой.

 - У тебя дети есть? – спрашивает Алимов.

 - Что сказал?

 - Дети у тебя есть?

 - Три мальчик, два девочка.

 - Жену как звать?

 - Фатима.

 - Красивая?

 - Ты скажи, я красивый?

 - Красивый, да, - согласен Алимов.

 - А теперь скажи, почему у красивого мужчины должна быть некрасивая жена? – Давлет вновь садится рядом с Артуром. – А какой был Нестор красавец… Олень, горный барс…. Может, он его из зависти убил?.... Скажи, мог он убить из зависти?

 - Мог, вполне, - кивает Алимов.

 - Сам был, Лаврентий, как шайтан, а женщин хотел…. Женщину только силой, деньгами брал, кому шайтан нужен? А Нестор любовью, - снова поднимается Давлет, встает и Артур.

 Вновь толкают они тележку.

 - Убегу, - цедит сквозь зубы Агба. – В Кремль через стену пролезу, а его кончу…. Руками на части разорву, совсем на мелкие части.

 - А у меня  дочка растет, - говорит Алимов, налегая на борт вагонетки, – Соней зовут.

 Хроника. Улицы Москвы 1953 года. Башни Кремля.

Большой кабинет, обставленный тяжелой, «министерской мебелью» И тяжелые спины соратников усопшего вождя. Пять спин. Теперь им, похоже, некого бояться. Разговор идет начистоту.

 - Вот эта… бумагу успел прислать Лаврентий, - говорит одна из «спин», раскрывая документ. – Самого, получается, нет уже, а бумага от него есть. Читаю: « В 1952 году в Министерство государственной безопасности СССР возникло дело так называемой  шпионско-диверсионной группе врачей, якобы ставившей своей целью сократить жизнь активным деятелям советского государства. Делу этому, как известно, было придано сенсационное значение, и еще до окончания следствия было опубликовано ТАСС….»

 - К чему он это, Никита? – спрашивает одна из «спин».

 - Вот тут… эта, - ворошит документ читающий в поисках нужного места, – «Не брезгуя никакими средствами, грубо попирая советские законы и элементарные права советских граждан, руководство МГБ стремилось во что бы то ни стало  представить шпионами и убийцами ни в чем не повинных людей…. Министр МВД СССР Л. Берия».

 - Он, значит, не старался, - с усмешкой произносит еще одна из «спин», - один Рюмин старался, а он права соблюдал.

 - Теперь это не важно, - отбрасывает бумагу спина Никиты.- Ход даем документу?

 - Даем, понятно, - не сразу отзывается ближняя к Никите спина. – Они всех нас лечили, детей наших… Похоже не отравили, все живы.

 - Жрать нужно меньше и пить, - говорит одна из спин. – Вот и вся медицина.

 - И правильно… Сбросить бы кил тридцать, - поддерживает его другая спина. - Что там дальше?

 - Да вот, - откладывает документ спина Никиты. – Тут он наладил канал с Ранковичем…. С Тито хотел замириться…. С фашистской, значит, кликой… Такой он у нас был ангел мира….

 - Здесь надо бы осторожней, - советует ближняя спина.

 - Что скажешь, Вячеслав? – спрашивает спина Никиты.

 - Надо подумать.

 - Ну, думай, - разрешает  Никита, извлекая из папки новый документ. - Вот с этим  нельзя волынку тянуть. Сколько в войну мужиков побило: рабочих рук, пахать некому, а у нас в лагерях почти три миллиона казенную баланду жрет… Эта… Амнистия и быстрей.

 Тут его хором поддерживают все спины.

  - Еще эта, - чешет затылок Никита. – Предлагал единую Германию. Чехов, венгров, румын, болгар оставить, а немца отдать…. Бежит на запад немец. Пол миллиона деру дали. Не нравится им власть рабочих и крестьян.

 - Американцы германца кормят, - говорит спина Вячеслава. – А у нас свой народ голодает…. Где сыто, туда и бегут. Нет, тут Лаврентий загнул лишку.

 - Согласен, - кивает Никита, складывая бумаги. –  Что еще? Стройки убрать из-под органов, отдать министерствам, чтоб отвечали за результат…Эта… Все пока.

 - Подожди, - останавливает Никиту спина Георгия. – Ты же хотел сказать… Всем нам.

 - Эта… хотел, да, - спохватывается Никита. – Богом клясться не могу. Мы большевики – атеисты. Детьми клянусь. И пусть каждый из вас поклянется, что Лаврентий последний…. Все мы … эта… в кроватях своих помирать будем. Пусть так теперь будет, всегда.

 Соратники молча поднимаются, стоят так некоторое время. Судя по всему, присоединяясь к клятве.

 - Теперь, вроде, все, - говорит Никита.

 Собравшиеся расходятся. Все, кроме спины Георгия.

  - Что там с двойником? – спрашивает Никита.

 - Должен уже быть, - говорит спина Георгия. – С людьми Берии, что будем делать?…. Всё поймут. Не дураки. Он дубьё не любил.

 - Главных убери, - подумав, говорит спина Никиты. – Мелочь будет молчать.

  Хроника. 1953 г. Москва. Центр города.

 Луневу открывает дверь красивая женщина – та, что была в бассейне – Ляля Дроздова. Молча, поворачивается, уходит вглубь большой квартиры, устраивается на диване.

 Лунев стоит на пороге.

 - Лаврентия Павловича нет, - говорит он.

 - Я знаю… Попрощались, - отзывается Ляля.  - Когда вы оставите меня в покое?

 - За тобой приедут,- говорит Лунев.

 Дом Берии. Задвигаются ворота, пропустив автомобиль. Охраны много…

 Быстрый проход по дому. Лунев, за ним Артур Алимов, чуть сзади офицеры охраны.

 - Отдохнуть бы, - говорит Луневу Алимов.- Все ж-таки боевое ранение.

 - Успеешь, - на ходу отзывается Федор Афанасьевич.

  Снова простор ванной комнаты и тот же гример. Перед зеркалом фотографии Берии. В комнате трое: Алимов, Лунев и гример.

 На этот раз он пытается превратить Артура в Лаврентия, а не Лаврентия в Артура.

 - В театре служите? – спрашивает у гримера Алимов.

 Гример молчит, будто не слышит.

 - У меня был приятель, в Молодежном, еще до войны – Гаврилов Сергей…. Тоже гример. Случайно не знакомы?

 Гример молча колдует над физиономией Алимова.

 - Зря стараешься, он немой, - подает голос Лунев.

 - Это хорошо, - одобряет Артур.

 - Чего хорошего-то.

 - Допрашивать такого нельзя.

 Лунев только головой покачивает, делая это с досадой.

 Немой гример, тем временем, достает из чемодана плоские подушки.

 - Это зачем? – удивлен Алимов.

 - Толщины, - поясняет Лунев. – Худой ты больно.

 - Спать с ними? – вздыхает Артур.

 - Снимешь вместе с одеждой, - говорит Лунев.

  Спальня Берии. Одежда, как указано, снята вместе с подушками.

 На роскошной, помпезной до пошлости, кровати пробует уснуть худой, с перевязкой на плече, Алимов, но сон не идет. Усталость гонит сон.

 Все чужое – и огромное пространство комнаты и картины на стенах: все графика разных архитектурных сооружений и совсем уж непривычный Иосиф Сталин на яхте, пересекающей озеро в горах.

 Тут еще дверь распахивается, пропуская Лялю Дроздову. Женщина спокойно направляется к кровати Алимова и ложится рядом с ним.

 - Ты кто? – опешив, спрашивает Артур.

 - Ляля, Лаврентий Павлович, не узнали?

 - Какой я тебе?….Чего ты тут? – бормочет Артур. – Зачем?

 - Могу уйти, - спокойно реагирует женщина.

 - Иди, - разрешает Алимов.

 Дроздова, молча, поднимается и уходит.

  После этого визита совсем не до сна Артуру.

 Встает Алимов. В трусах до колена идет к окну. За окном – ночь, забор высокий, невзрачный вид центра столицы…

 В трусах Артур продолжает обход своих необъятных владений. Дом кажется необитаемым.

 Огромный кабинет, просмотровый зал, спортивный, библиотека – она же биллиардная…. Только в библиотеке промелькнет ускользающая тень охраны.

 - Эй, товарищ! – окликнет ее Алимов.

 Но тень исчезнет, не отозвавшись.

 Надо бы отметить еще одно странное помещение, заставленное разноцветными кубиками высотой в полметра, колоннами из того же картона, разных архитектурных стилей, эркерами, деталями лестниц и лепнины. Из деталей этих даже составлено что-то, вроде дома в классическом стиле.

 Алимов рискует кое-что поправить в сооружении заменой одной колонны на другую….

Знакомый кабинет. Спина тяжелая, начальственная и погоны внушительные.

 Перед важным чином Лунев.

 - Интересно, кто бы это мог быть? – сам себя спрашивает чин. – Люди Лаврентия? Это вряд ли…. Все у нас под колпаком, а тут оперативно…. Ладно, разберемся.

 - Мужика жалко, - говорит Федор Афанасьевич. – Сидел, был на фронте, ранен, сейчас опять зацепило.

 - А тебя себе не жалко?

 - Нет… Отвык жалеть.

 - И зря. Ты у нас ценный кадр, Лунев…. Ладно, не паникуй. Он у тебя под каким номером?

 - Вторым.

 - А всего, сколько у нас двойников-то по Лаврентию?

 - Пятеро.

 - Ну, не один, так другой…. Все, иди.

 Лунев встает, идет к двери.

 - Стой!

 Лунев останавливается.

 - Зря ты себя не жалеешь, Федор Афанасьевич, – говорит важный чин. – Себя жалеть надо.

 - Можно идти? – спрашивает Лунев.

 - Ну, иди, иди, - разрешает хозяин кабинета.

  Дом Берия. Артур щелкает выключателем в ванной комнате. Все пространство залито ярким светом. Зеркал много, кроме  зеркала, у которого гримировали Алимова.

 Но он садится у знакомого столика. Там и пенсне Берия. Все-таки он актер, Алимов, – лицедей. И здесь без игры обойтись не может. Он перед зеркалом. В зеркале, надо понимать, Берия.

 - Привет, Лаврентий Павлович!

 Пенсне на нос.

 - Здравствуй, Артур Львович.

 - От Альбины поклон. Очень красивая женщина.

 Пенсне на нос.

 - Красивая, да… Чего ты ее выгнал тогда?

 - Красивых с детства боюсь, Лаврентий Павлович.

 Пенсне на нос.

 - Ой, врешь, Артур Львович.

 - Вру? Может и так…. Ладно, не важно это…. Как вы там? Или все еще тут?.... Я не в курсе. Вот я здесь вместо вас – это точно…. Если не возражаете, конечно?

 Пенсне на нос.

 - Живи, дорогой, мне не жалко.

 - Спасибо…. Я вот о чем подумал: если вы там, то и суд, наверно, Божий… Прокуроры свои, адвокаты, свидетели. Для кого вы – палач, кому и благодетель…. Нет, нет! Молчите! Я понимаю, вы по приказу палач. Такая система: одни палачи приказывают, они первого сорта, другие – второго – приказ исполняют….

 Пенсне на нос.

 - Казнил, да, но и миловал… И работал…. Все эти собрания, съезды, митинги терпеть не мог. Пахал сам как каторжный не на себя, на государство. И бездельников всех этих на марш-параде ненавидел.

 - Все так, верю… Только, глядишь, меня тоже на тот суд когда-нибудь позовут. Спросят под присягой: «Кто тебя, Алимов, на каторгу загнал? Кто тебя лишил жены и дочери? Кто тебя чуть не убил на фронте фашистской пулей?». Раз под присягой, куда деваться? - Берия, - скажу – Лаврентий Павлович…. Нет, я знаю: ты обо мне и не слышал никогда…. Люди, они же людишки, - ничто, пустое место, пыль лагерная. Люди ничто - государство все! Только люди-то и есть государство. Какое может быть государство без людей…. А ну как устанут бабы рожать детишек на беду и смерть?

 Пенсне на нос.

 - Надоел ты мне, Артур Львович. Пошел вон!

 - Иду, - согласен Алимов. – Только куда я от вас теперь денусь.

 Пенсне Артур аккуратно вернет на столик у зеркала. Спектакль, значит, окончен.

  

  В библиотеке Алимов тоже задержится: попробует ткнуть кием шар, но безуспешно, пробует еще раз – результат тот же.

 Бесшумно открывается дверь, входит Ляля. Молча, берет второй кий и показывает актеру класс игры. Минута – и все шары по лузам.

 - Ты вообще кто? Зачем здесь? – спрашивает Алимов.

 - Ляля Дроздова, - подходит вплотную к Артуру женщина. – Любовница ваша, Лаврентий Павлович, любимая женщина. У нас ребенок общий – девочка.

 - Меня Артуром зовут, - говорит Алимов. – У меня тоже есть дочь – Соня.

 - Это забудь, - женщина резко поворачивается, уходит.

 Алимов снова в пространстве своей спальни, зажигает могучий торшер, похожий на жирафа, решившего, что он динозавр...

 Артур, под надсадный бой напольных часов, волочит за собой одеяло с подушкой и устраивается на обыкновенном кожаном диване в углу спальни. Здесь неудобно, тесно и этого оказывается достаточно, чтобы, наконец, уснуть спокойно.

 Военная хроника начала пятидесятых годов прошлого века. Идут танковые учения.

 Последний кадр учений в окуляре оптики.

 Бункер. За боем наблюдает еще один важный чин. (Спина другая, погоны тоже). В бетонном коробе со смотровой щелью – трое: важный чин, младший офицер с аппаратурой, в углу, за столиком, тяжелая спина одного из соратников.

 - Черт! Что творят, куда!? – недоволен ходом учений важный чин, поворачивается к связисту. – Икрамову передай – пусть своих придержит.

 Связист налаживает связь.

 - Пятый, пятый….  Придержи консервы.

 В бункере появляется человек в штатском, но с армейской выправкой.

 Важный чин поворачивается на шум шагов, видит вошедшего.

 - Лейтенант, оставьте нас! – приказывает он связисту.

 Тот незамедлительно покидает бункер.

 - Что там? - пристально смотрит на вошедшего важный чин.

 - Он не знает, товарищ генерал, жив остался двойник или нет, - говорит вошедший. – Полковник Лунев цел – это точно.

 - Выяснить и, если двойник живой, довести дело до конца, - важный чин вновь поворачивается к своей оптике.

 - Простите, товарищ генерал, но не вижу смысла, - осторожно начинает вошедший. – Не будет этого -  они подставят другого.

 Тяжелая спина подает голос, но, не поворачиваясь к присутствующим:

 - Надо понимать. Они под этого двойника все повернуть хотят. Самим боязно, и не ко времени. А под Лаврентия все можно. Державе конец! Все заветы товарища Сталина по боку. Новый курс им нужен! Им старый, к коммунизму, не нравится! Капитализм собрались реставрировать. Ищут хозяина рабочему человеку…. Бомба вместо армии. Армию победителей разогнать хотят.

 При этих словах спины генерал и штатский невольно вытягиваются. Так и стоят, будто ждут продолжения указаний, но нет их, молчит спина.

  - Слышал, - принимает обычную, расслабленную стойку генерал. - Твое дело не смыслы искать, а исполнять приказы. Все, Малицкий, иди.

  Человек в штатском уходит. Снова подает голос из темного угла тяжелая спина соратника.

 - Нового двойника тоже уберем, если этот ликвидирован и найдут другого…. Они должны понять, что мы не допустим…. Может людей у тебя мало, Иван?

 - Хватит, - вновь поворачивается к оптике важный чин.

 Хроника. Танковые учения идут своим чередом.

 Лето 1940 год. Лагерь на Каме. Ночь. Барак. Первый ряд нар. Наши двойники рядом. Идет разговор вполголоса в свете все того же мутного ночника над воротами.

 ДАВЛЕТ. В шофера меня переводят. Руду буду возить на станцию. Один солдат в кабине охрана. Понял?

 АРТУР. Хорошо. Тайга, воздух свежий, солнышко.

 ДАВЛЕТ. Уйду. Охрану придушу и уйду…. Машину брошу, через тайгу до Камы, там на плоту до Березняков, потом по железке…. Хочешь со мной?

 АРТУР. Как?

 ДАВЛЕТ. Под рудой спрячу. Трубку дам, чтоб дышал.

 АРТУР. Так щупами на выходе…. Груз проверяют.

 ДАВЛЕТ. Может и повезет…. Ткнут мимо…. Там один лениво тычет…. Останешься, подохнешь в шахте.

 АРТУР. На воле не лучше…. Мне и идти-то некуда.

 ДАВЛЕТ. Его убьешь?

 АРТУР. Кого?

 ДАВЛЕТ. Этого, кто про тебя донес, кто жизнь твою разрушил.

 АРТУР. Он, может, из страха… Не хотел, а… Ну, побоялся, что другие раньше поспеют…Понимаешь?

 ДАВЛЕТ. Нет, ничего не понимаешь… Каждый за себя отвечает…. Меня враг душит. Убил врага – и свободен. Душа свободна, совесть чистая. Отомстил. Месть душу лечит. Зачем бежать? Убить врага – и жить победой!

 АРТУР. Убьешь человека - и сам себя, как в одиночку, в карцер, пожизненно.

 Они разговаривают спиной к спине, но тут Давлет резко поворачивается к Алимову.

 ДАВЛЕТ. Умный ты слишком….. Жить мешает, когда ума много…. Ты, Артурчик, хоть на гада того похож нехорошо совсем, но я тебя полюбил. Всей душой полюбил. Как брату говорю: вместе уходим.

 АРТУР. Надо подумать.

 ДАВЛЕТ. Думай. По Каме ледостав еще с неделю, а там сам уйду, один…. А ты?... Пойми, Артур, на руднике долго не живут. Руда какая-то ядовитая. Дышишь ей, а там смерть…. Договорюсь, есть тут один, на хлеборезку пойдешь, котлы мыть на кухню, пока думаешь.

 Утро. Москва. Хроника жизни улиц 1953 года.

 Спальня дома Берия. На диване просыпается Алимов.

 Входит Лунев.

 - Через двадцать минут будь готов. Там в твою честь песню сочинили. Сам Вано Мурадели сочинил. Просят послушать.

 - В мою честь? – ничего не понимает Алимов.

 - В честь товарища Берия, – раздраженно уточняет Лунев. – Лаврентия Павловича, маршала Советского Союза.

 Бой часов.

 - Можно остановить? – спрашивает у Лунева Артур.

 - Кого? – не понимает Федор Афанасьевич.

 - Часы, спать мешают.

 Тогда сам Лунев подходит к часам, открывает корпус, останавливает маятник.

 Стрелки замирают.

 Столовая в доме Берия. Один Алимов за большим столом, уставленном разной снедью. Его обслуживает Ляля Дроздова. Артур даже смотреть в ее сторону стесняется.

 Лунев сидит у двери.

 - А ты что? – поворачивается к нему Артур. – Садись.

 - Не положено, – мрачно отзывается Лунев.

 - Одному жевать - в горло не лезет, - ворчит Алимов.

 Ляля чувствует себя вольно. Тут же к столу и присаживается.

 - Приятного аппетита, Лаврентий Павлович, – говорит она, подвинув к себе одну из тарелок. Поворачивает к Артуру лицо насмешливое и даже подмигивает двойнику.

 Хроника Москвы 1953 года.

 В бронированном, черном «ЗИСе» Алимов, в полном бериевском параде, и Лунев. Впереди, за стеклом, шофер и охрана.

 - Ляля эта кто? - спрашивает Артур.

 - Лейтенант МВД.

 - Я серьезно, - хмурится двойник.

 - Можем назначить генералом, если прикажете, Лаврентий Павлович.

 - Я тебе не Лаврентий Павлович. Моего отца Львом звали.

 - Не пойдет, придется привыкать.

 - Дурак ты, товарищ Лунев, - отворачивается к окну, сняв пенсне, Артур, пробует раздвинуть занавески.

 - Не надо, – останавливает его Федор Афанасьевич. – Лишнее это. И пенсне одень.

 - Не вижу в нем ни хрена!

 - Закажу с простыми стеклами, – обещает Лунев. – Пока перебьешься.

 Лагерь на Каме. Стол, обитый корявой от ржавчины жестью, завален кирпичами черного хлеба.

 Угол стола свободен. На углу этом стоит нехитрое устройство, вроде гильотины для резки хлеба. Этим нехитрым делом и занят Алимов….

 В дверях помещения маячит фигура охранника. Нарезанные ломти Артур совком отправляет в железный чан.

 В паузе он сгребает крошки хлеба в ладонь, отправляет в рот.

Хроника. Улицы Москвы 1953 года.

На сцене театра хор в строгих костюмах. Нервное ожидание. Дирижер, он же руководитель коллектива, теребит в руках палочку. Хору этому тоже страшно. 

Центральные двери пустого зала театра распахиваются, пропуская охрану. Товарищи в штатском тут же рассредоточиваются в положенном порядке, становясь незаметным щитом важной персоны.

 Затем появляются Лунев и Алимов. Артур озирается по сторонам с явным удовольствием. Федор Афанасьевич ведет его к креслу первого ряда партера, сам усаживает сразу за спиной Алимова.

 Напряжение на сцене достигает своего пика.

 - Можно начинать. – выдержав паузу, спрашивает дирижер.

 Артур в ответ растерянно улыбается. Его выручает Лунев.

 - Начинайте! – командует он.

- Вано Мурадели, Слова Александра Лугина «Суровой чести верный!! – торжественно объявляет дирижер. – Песня о Лаврентии Павловиче Берия.

Он поворачивается к хору и взмахивает палочкой. Хор поет а капелла. Мотив зануден, но очень торжественен.

 "О Берии поют сады и нивы

Он защитил от смерти край родной…

О нашей жизни долгой и счастливой

Поем и мы весеннюю порой!»

 - Это какой Мурадели, - поворачивается к Луневу Алимов, - которого вместе с Шостаковичем долбали?

 - Он, он, слушай, - отзывается Федор Афанасьевич, бдительно оглядывая сумрак пустого зала.

 - Задолбали, значит,- ворчит, отворачиваясь к хору Артур.

 «Суровой чести верный брат.

   Твой вождь товарищ Сталин.

   Строитель, пахарь и солдат -

   К врагам он беспощаден….»

 Кончается эта жуткая песня. Молчит в полном оцепенении хор. Дирижер подходит к краю рампы.

 - Скажи им чего-нибудь, - шепчет Лунев.

 - Чего сказать-то? – еле слышно отзывается Алимов. – Дерьмо песня.

 - Спасибо скажи.

 - Спасибо! – поднимается Алимов.

 На сцене сразу облегчение, подвижка. Дирижер взмахивает палочкой. Хор исчезают. Все расходятся.

 - Пошли, концерт окончен, - шепчет за  спиной Артура Лунев.

Алимову не хочется уходить. Театр все-таки – родная стихия.

 - Что случилось? – нервничает Лунев.

 - Посидим немного, - просит Артур.

 Молчит Лунев. Пять секунд молчит, потом поднимается.

 - Все, пора!

 На этот раз Алимов послушен. Они идут между рядами к выходу из театра.

 И вдруг, слово издалека, чуть ли не с неба, слышит Алимов другую песню, одинокий голос человека, чуть ли не детский голос:

  «Отжил я свой век,

  Да не так, как человек,

  Отжил я свой век,

  Да не так, как человек…»

 Артур поворачивается, будто на зов. Быстро идет на голос, следом за ним спешит Лунев.

 - Стой, ты куда!

Артур молча поднимается на сцену, кулисы…

Поет девочка-девушка, подметая пол. Увидев Берию, испуганно смолкает, хочет убежать.

 - Стой! – хрипит Алимов.

 Девочка застывает.

 - Пой! – командует Артур. – Пой, что пела!

 Молчит девочка, в ужасе смотрит на Берию.

 - Ну!

 И она поет. Тихо, совсем тихо, но постепенно голос ее крепнет:

 «Горе горюя,

 Бед не минуя.

 Пойду в монастырь,  там буду я жить.

 Там буду я жить, и Бога молить.

 Кабы Бог простил,  что я в свете согрешил,

 Кабы Бог простил, что я в свете согрешил.

 Страшный суд придет,  ответ всем будет.

 Страшный суд придет, ответ всем будет».

 Сразу, без паузы, девочка торопливо оправдывается:

 - Это народная песня, русская, народная. Это не религиозная, Лаврентий Палыч,… я, -  не договаривает.  В ужасе смотрит девочка-девушка на Берию, а у того по щекам бегут слезы.

Хроника Москвы 1953 года.

В  окне дома напротив театра мрачный субъект с биноклем. Он следит за выходом Алимова и Лунева, Следит и за тем, как покидает театр охрана…

Человек опускает бинокль.

 На столике телефон. Наблюдатель набирает номер.

 - Он был в театре… Живой, да, - и вдруг срывается на крик. - Мертвые не ходят! Мертвые в гробу лежат!

 «ЗИС». Алимов и Лунев. Сидит Артур с каким-то особенным, счастливым лицом.

 - Чему радуешься? – спрашивает Федор Афанасьевич.

 - Да так, сам не знаю, - стаскивает Алимов пенсне с носа и вдруг начинает петь дурным голосом. – Цветок душистый прерий – Лаврентий Палыч Берий.  Лаврентий Палыч Берий – цветок душистый прерий.

 Хроника Кремля. Москва 1953 года.

Кабинет, нам знакомый. Тяжелая спина соратника – Никиты. Секретарь вызван с докладом. Он кладет перед спиной папку с бумагами.

 - Что это? – спрашивает спина Никиты.

 - От Лаврентия еще, - говорит секретарь. – Про артиста этого - Михоэлса… Считает, что его убили в городе Минске. И он не агент «Джойнта».

 - Ну, не агент, не агент…. Дело давнее… Вспомнил…. Эта, пускай так…. Что еще?

 - Буржуазная печать – «Таймс» газета – пишут, что Берия ликвидирован Кремлем. Никто его не видит, пропал Лаврентий.

 Спина Никиты поднимается, подходит к окну.

 - Эта, - начинает он. – Кротов Иван дуба дал – по кино режиссер – друг Лаврентия. Панихида сегодня. Пусть идет…. И вообще не сидит на месте.

 - Понял, - кивает секретарь.

  Кадры из фильма о Сталине. Желательно из ленты мало известной.

 Павильон киностудии. На постаменте гроб стоит. За гробом родственники режиссера Кротова Ивана. В гробу сам покойный. Звучит траурный марш.

 Глаза родственников в черном «погашены» печалью. Только в зрачках не старой еще женщины искры неприкрытой ненависти и смотрит она в направлении пенсне Алимова Артура. Артур, естественно, окружен печальной охраной. Лунев рядом с ним тоже изображает скорбь.

 - Умер выдающийся мастер, большой художник, лауреат Сталинской премии, - начинает напутственное слово лохматый, маленький человечек. – Автор выдающейся эпопеи о нашем любимом вожде. И сам он скоропостижно скончался в горе, оплакивая нашу общую невосполнимую утрату. Фильмы Ивана Кротова никогда не будут забыты советским народом…

 Тут и прощание начинается. Разный народ подходит к гробу.

 - Иди, приложись, - шепчет Федор Афанасьевич Алимову.

 Тот покорно направляется к усопшему. Останавливается у изголовья, но тут слышит за спиной змеиный шепот:

  - Негодяй! Убийца! – шипит женщина с ненавистью  и даже рвется к Алимову в страстях. - Это предатель, враг народа. Он Ивану сказал, что товарищ Сталин – злодей и убийца. И фильма о нем не надо! Он убил Ивана! – родственники  уводят подальше от греха безутешную вдову.

 Коридор студии. Топает по коридору Алимов. Вокруг охрана, Лунев рядом.

 Ворота в один из павильонов распахиваются, пропуская армейскую массовку усачей из века 19-го: кивера, шашки…. Тут и парочка дам в кринолинах. Массовка уходит вперед, весело переговариваясь.

 - Слышь, тут как с отхожим местом? – спрашивает в шаге Лунева Артур.

-  Потерпеть можешь?

 - Нет.

 - Ладно, найдем.

  В туалете перегородки невысокие: до пояса. Рядом с Алимовым, по тому же делу, останавливается человек в мундире.

 - Привет, Лаврентий Палыч, – говорит он.

 Поворачивает голову Артур.

 - Здравствуй, Иосиф Виссарионович.

 - В каком фильме занят? Как называется?

 - «Двойник», - подумав, говорит Алимов.

 - Не слышал…. А режиссер кто?

 - Режиссер?... Станиславский.

 - Однофамилец?

 - Он.

 - Сталина кто играет?

 - Нет в фильме Сталина, - сообщает Алимов.

  - Как это? – удивлен сосед. – Берия есть, а Сталина нет.

 - Сценарий такой, - объясняет Алимов.

 - Ладно, бывай, – уходит сосед к раковине, кран крутит. – Твою душу! опять вода ржавая!

 - Слушай, - окликает его Алимов. – Этот режиссер – Кротов – отчего помер?

 - Тебе лучше знать, – усмехается «Сталин».

 - Мне? – удивлен Алимов.

 - Ну, не тебе, маршалу Берия…. Разное говорят…Ладно, будь.

  ЗИС Берия. Машина в движении.

   - А чего она так? – спрашивает Лунева Алимов.

   - Кто? – не понимает Федор Афанасьевич, подковыривая ногтем крышку табакерки.

   - Ну, эта – Кротова, вдова? Этот Берия – он что - против вождя народов?

  -  Кто его знает, - усмехается Лунев. – Не бери в голову. Наше дело маленькое.

1940 год. Лагерь на Каме Барак.

 Не звучал приказ – к ножам! а потому у окна, в темноте, рукопашная. Давлет воров с барахлом к разбитому окну не пускает. Дерется он здорово, отчаянно, можно сказать, профессионально, а воры – они и есть воры. Не одолеть им Давлета, тем более что присоединяется к нему Артур. Алимов боец неловкий, но сила есть.

 Тут свет вспыхивает. Драка, как по команде, прекращается. Вид у воров скверный: один даже лежит на полу, другой, сидя, стонет, утирая кровь. Еще двое все еще готовы к драке.

 Только пахан над уголовниками – красавец Володя - не велит ее продолжать.

 - Ты чего, залупился, Давлет? – спрашивает он с улыбкой, даже ласково.

 - Не хочу, - хрипит Агба. – Не будет этого больше.

 - Тебя, мил человек, никто не трогал…. Мы к тебе с уважением, а ты братву обижаешь.

 - Не будет этого больше,- упрямо повторяет Давлет.

 - Это тебя не будет, - говорит все с той же улыбкой Володя, вытаскивая заточку. – Света много, глаз режет!

 И сразу же свет гаснет. На этот раз бьется Давлет с вооруженным бандитом….

 Минуту спустя тусклая лампа над воротами вновь начинает мерцать. Исход поединка нагляден.

 Красавец Володя лежит без признаков жизни с собственной заточкой в окровавленном горле.

 Конфликт пока исчерпан. Воры спокойно расходятся, оставляя узлы с  награбленным.

 - Чьё барахло? – говорит Давлет. – Забирай.

 Тени новеньких зеков в бушлатах опасливо приближаются, разбирают свои вещи…

-  Тебя кто звал? Я тебя звал? Ты зачем полез? – говорит Давлет Артуру на пути к нарам.

- Не знаю, - честно признается Алимов. – По дурости.

- Это точно, – согласен Давлет. – Совсем не по уму.

 Потом, уже на нарах, Артур шепчет Давлету.

 - Меня еще на пересылке грабанули…. Шапку теплую жалко… А так, гори оно всем огнем.

 - Добрый ты больно, - все еще сердится Агба.

 - Добёр бобер. Только у бобра нет добра, - вздыхает Артур.

 - Нету, говоришь, – думая о своем, шепчет Давлет.  – Это верно… Завтра ухожу…. Все равно не жить теперь – прирежут, как барана… Ты со мной?

 - С тобой, да… куда теперь денусь? - говорит Артур.

 Дом Берия. Столовая. Обедает Алимова. Обслуживает двойника Ляля.

 - Садись, - говорит ей Алимов. – Не могу привыкнуть, когда обхаживают. Стыдно.

 Дроздова садится.

 - Ты, правда, лейтенант? – спрашивает Артур.

 - Правда.

 - И Берия знал?

 - Ему-то зачем было знать.

 - Так и живем, - вздыхает Алимов. – Любим, детей плодим, а любимая -  лейтенант госбезопасности.

 -  Ну, вас к черту, Лаврентий Павлович, - смеется Ляля.

 - Слушай, тут кинозал есть?

 - Комедию, драму, приключения?

 - Комедию, - просит Артур.

 Дом Берия. Артур и Ляля в кинозале. Сидят рядом.

 Смотрит они один из шедевров Чарли Чаплина. Таким, хохочущим, в диком веселье, мы Артура не видели никогда…. Даже плачет от смеха Алимов. Потом, в понятном месте, сидит он грустный, вытирая слезы кулаком.

 Смотрит на Алимова Ляля. С доброй усмешкой смотрит.

 Дом Берия. В комнате секретаря трезвонит телефон. Входит Лунев, поднимает трубку.

 - Здравствуй, Федор, - говорят на том конце провода. – Это Малицкий Павел…. Не забыл фронтового товарища?

 - Нет, не забыл, - признается Федор Афанасьевич.

 - Нам бы поговорить, дружище?

 - Можно поговорить, - не спорит, доставая табакерку, Лунев.

 - Тянуть не будем, - говорят на том конце провода. – Сейчас к твоим воротам подъеду. Минут десять… Ты выходи.

 На этот раз вместо ответа Лунев опускает трубку.

 У железных ворот дома Берия стоит легковая машина.

На шоферском месте сам Малицкий. Рядом с ним Лунев.

 - Давненько не виделись, - говорит Малицкий.

  Лунев кивает.

 Малицкий достает пачку «Казбека», протягивает папиросы Луневу.

 - Спасибо, не курю.

 - Ну да, забыл, -  закуривает Малицкий, со вкусом выпустив клуб дыма, спрашивает:  - Все служишь, Федор Афанасьевич?

 - Служу, - не спорит Лунев.

 - По охране?

 - По ней, так.

 - Маршала пасешь?

 Вместо ответа Лунев достает свою табакерку. Только после понюшки спрашивает:

 - Это твои ребята меня на шоссейке?

 - Извини, - хмурится Малицкий. – Дуболомы…. Тонкой работы не понимают…. Слушай, ты у нас кто по чину?

 - Полковник, - говорит Лунев.

 - Хочешь, сделаю тебя генералом. Могу враз.

 - Это как?

 - А ты о маршале ночью на часок забудь. Охрану сними, замочки отопри, - смотрит Малицкий на наручные часы. – Вот с часу до двух и забудь, а там можешь помнить…. Ночью ты полковник, а утром уже генерал.

 - Зачем он вам, – поворачивается к Малицкому Лунев. – Актеришко, пустой человек.

 - Ну, а пустому зачем жить? – усмехается Малицкий. – Только роль портить…. Ну, полковник, договорились?

 - Кому это нужно? – хмурится Лунев.

 Малицкий пальцем тычет в крышу машины.

 - Нам не достать – кому.

 Молчит Лунев.

 - Шуметь не хочется. Устал народ от шума, - говорит Малицкий. – А у тебя тут место тихое, забор высокий. Был маршал – и нет маршала…. Скончался скоропостижно от разрыва сердца. Устал, сволочь, пить-гулять. Никто и не почешется…. Ну, что молчишь, Федя, – друг дорогой?

 - Этого уберете – другого поставят, - говорит Лунев.

 - Так мы и другого, - улыбается Малицкий.

 Лунев выходит из машины.

 - Пускай так, - обернувшись к Малицкому и нагнувшись у раскрытой дверцы, говорит он. – Сниму охрану - с часу до двух.

 Биллиардная в доме Берия. Ляля учит Алимова гонять шары.

 Входит Лунев.

 - Оставь нас, - говорит он женщине.

Дроздова уходит. Артур продолжает тренировку.

- Сукно не порви, - говорит ему Лунев. - Слушай, маршал, у тебя в Москве есть кто?

 - Была… жена… дочь – Соня, - не сразу отвечает Алимов.

 - А ты сам, из каких будешь?

 - Из буржуев. У отца аптека была, в Воронеже, а мы на втором этаже жили, - рассказывает Алимов. – Семь комнат…. Мама?... Она на пианино очень хорошо играла…. Шопена любила…. Все детство, считай, под музыку.

 - Выходит, ты чуждый элемент.

 - Выходит так, - не спорит Артур.

 - Ну, а потом?

 - Потом революция…. Пожгли нас…. На юг уехали, Крым.

 - К белым?

 - Наверно, может быть, - кладет кий Артур. -  В поезде умерли родители от тифа…. В городе Ростове, на станции….

 - А ты?

 - Что я?... Тоже болел долго, но оклемался.… Сначала один бродяжил с беспризорниками… Потом меня тетка нашла родная, в столице…. Это когда уже НЭП начался…. Тетку в тридцать четвертом арестовали, как троцкистку, – и с концами.

 - В общем, не любишь ты, советскую власть, - делает вывод Лунев. – А власть любить надо.

 - Любую? – рассеянно интересуется Артур, глядя на пустой экран.

 - Любую.

 - А жить по приказу, так?

 - Так, - ставит точку любимым словом Федор Афанасьевич. - Хочешь, свиданку дам? – спрашивает Лунев от столика.

 - С кем это? – рассеянно спрашивает Алимов, вновь взявшись за кий.

 - С женой, дочерью, так?

 Артур бросает игру, подходит к Луневу.

 - Не понял, – говорит он.

 - Жена и дочь у тебя в Москве живут, - говорит Федор Афанасьевич. – Армянский переулок 10, квартира 12…. Как жили, так и живут.

- Отказ там был, как с врагом народа, – говорит Алимов. – В разводе мы…. У Татьяны семья, наверно, новая.

 - Одни живут, - поднимается и Лунев. – Ну, хочешь свиданку?

 Молчит Алимов.

 Москва, вечерняя съемка. Хроника 1953 года.

 «ЗИС» останавливается у одного из домов в центре столицы.

 В салоне Лунев и Алимов. Федор Афанасьевич протягивает Артуру клочок бумаги.

 - Вот телефон. Если что – позвонишь. Утром тебя заберу.  Так?

 Сидит Алимов. Не торопится покидать машину. Ветка мимозы на коленях Алимова. Одет он скромно, никакой шляпы и пенсне, «толщины» отсутствуют. В общем, Алимов больше похож сам на себя, чем на Лаврентия Павловича.

 - Ну, пошел! – напутствует его Лунев.

 - Не знаю, - бормочет Артур. – Может не пустить…. Столько лет прошло.

 - Пустит.

 - А потом выгонит, - бормочет Алимов.

 - Другую бабу найдешь, за деньги! – почти кричит Лунев. – И чтоб я тебя до утра не видел!

 - Циник ты, Федор Афанасьевич, - говорит Алимов. – Цинизм человека никак украсить не может. Как ты не понимаешь. Мы с ней расстались 15 лет назад. Не попрощались, а расстались, ты русский язык понимаешь? Видишь разницу в словах?

 - Мне долго ждать? – спрашивает Лунев.

 - У меня денег нет, - бурчит Артур.

 Лунев протягивает ему ассигнацию.

 - Все?

 - Все, - обреченно кивает Алимов и выходит из машины.

 Стоит Алимов перед дверью в знакомую квартиру. Звонков у драного дерматина множество. Находит он нужный. Помешкав, жмет пальцем на кнопку.

 Ждет. Веточку дурацкую не знает, как пристроить в руках, находит, все-таки, для нее удобное, как кажется Артуру, место.

 - Кто? – спрашивает за дверью женский голос.

 - Это я, - голос Алимова срывается, хрипит он: – Это я, Таня.

 Потом он стоит и слушает тишину. Женщина по ту сторону двери не уходит, но и открывать не торопится.

 - Это ты, Артур? – наконец, спрашивает она.

 - Я, - говорит Алимов.

 Гремит замок. Дверь не распахивается. Она медленно открывается – ровно на ширину человеческой фигуры.

 Мужчина и женщина смотрят друг на друга.

 Затем Татьяна молча поворачивается, уходит по длинному коридору. В коридоре этом лысый человек в пижаме, стоя на стремянке, вешает под потолок велосипед.

 Сверху он провожает внимательным взглядом идущего мимо Алимова.

 - Вечер добрый, - говорит вежливый Артур.

 Велосипедист ему и не думает отвечать, но наблюдение не прекращает до самой двери в комнату Татьяны.

 Она проходит в эту дверь, но оставляет ее открытой. В центре небольшой комнаты стол под розовым абажуром с кистями. Женщина садится к столу, накрытому плюшевой скатертью, и смотрит, как в комнату входит Алимов. Он входит и стоит у раскрытой двери.

 - Закрой дверь, - говорит Татьяна.

 Алимов послушен.

 - Садись, - говорит женщина.

 Артур садится. Между ним и женщиной стол, на который он и кладет свою веточку. Сидят эти двое и смотрят друг на друга. Смотрят долго.

 - Ты голодный? – вдруг спрашивает Татьяна.

 - Нет, - торопливо отвечает Алимов. – Меня хорошо кормят.

 - Где тебя кормят?

 - Да здесь, в одном месте…. Я вообще-то в Энске живу, служу в театре…. Главных ролей не дают, но…

- Я рада тебя видеть, - говорит женщина.

- Я тоже рад, - пробует улыбнуться Алимов. – А где Соня?

- В командировке, - начинает рассказывать Татьяна. – Она в комсомоле. Они какой-то пионерский лагерь проверяют, в области. Скоро лето и нужно лагеря проверять…. Ну, насчет ремонта и вообще санитарного состояния.

 - Лето еще не скоро, - говорит Алимов.

 - Не скоро, да, - говорит женщина, вскакивает. – Я сейчас, чай поставлю.

 - Не надо, - говорит Алимов. – Сиди.

 И Татьяна покорно садится. Снова пауза.

 - Не смотри на меня так, - говорит женщина.

 - Как? – спрашивает Алимов.

 - Не знаю….

 - Ты совсем не изменилась, - говорит Артур.

 - Глупости!… Просто здесь мало света.

 - Ты ни капельки не изменилась, - упрямо повторяет Артур.

 И снова молчание становится слишком долгим. Эти двое не видели друг друга долгих 15 лет.

 - И здесь мало что изменилось, - осмотрев комнату, говорит Артур. – Соня…. Карточка есть у тебя какая?

 - Карточка?... Есть, да,- спохватывается Татьяна.

 На прикроватной тумбочке находит она альбом, а в нем фотографию…

 Алимов рассматривает фото дочери.

 - Совсем стала большая, - говорит он. – Девушка совсем… Знаешь, я на зоне, а потом в войну все старался представить, какая она теперь, как выросла, а не мог…. Все вижу тот кулек в окне, роддомовский.

 Двери в комнату без стука распахиваются. На пороге велосипедист и милиционер.

 - Он? – спрашивает милиционер, строго оглядывая Алимова.

 Велосипедист молча  кивает.

- Ваши документы, гражданин? – проходит в комнату милиционер – почти мальчишка.

- Документы, - переспрашивает Алимов, поднимаясь, лезет в карман пиджака, но тут же вспоминает, что нет у него никаких документов.

 - Забыл, нету, - говорит он милиционеру.

 - Я человека с документами от человека без документов сразу отличу, - говорит бдительный велосипедист.

 - Пройдемте¸ гражданин, - говорит милиционер. – Нельзя забывать документы, не положено.

 Смотрит Алимов на Татьяну.

 - Я вернусь, - говорит он. – Все в порядке, Таня, я вернусь.

 Смотрит на него женщина. Не похоже, что она верит Артуру.

Москва. Двор колодец. Время позднее. Окна домов вокруг двора «мертвы». Только одно из них светится.

 Милиционер и Алимов у мотоцикла с коляской. Милиционер пробует завести свою ветхую машину, но тщетно.

 С досадой пинает сапогом колесо.

 Потом, в арке двора, когда он и Алимов тащат машину каждый за свой конец руля, милиционер говорит:

 - В Ташкенте, в эвакуацию… Точно  так ишаки: хочет идет, хочет стоит.

- Такой характер, - говорит Артур. – Против характера не попрешь.

- Это точно, – согласен подросток в форме.

 Отделение милиции. На стене дурацкие часы-ходики с усатым котом на циферблате. Случайный совсем хронометр в этом строгом месте. На часах около двенадцати.

 За барьером сидит дежурный по отделению. Перед ним скамья для свободных граждан, рядом со скамьей отделение за решеткой. На «свободной» скамье Алимов и молоденький милиционер, за решеткой немолодая, сильно накрашенная гражданка.

 - Так, гражданин, - говорит дежурный по отделению Алимову. – Что-то я вас совсем понять не могу. Вы, почему в Москве оказались? Где документы ваши?

 Тут Алимов вспоминает о бумажке с телефоном. Достает ее, поднимается, протягивает дежурному.

 - Вот, позвоните, там все объяснят.

 Немолодая гражданка вдруг начинает петь диким голосом:

 - А я знаю, с кем гулять,

   Знаю, где пристроится:

   У кого картошка есть

   И корова доится!

 - Помочи, Слепнева, а ? – строго смотрит на гражданку дежурный.

 Немолодая дама не спорит, даже пальцами накрашенные губы замыкает для верности молчания.

 Дежурный вертит в руках бумажку.

 - Чего я звонить-то должен?

 - Да не могу я вам все сказать, – говорит Алимов. – Там все объяснят.

 Дежурный неохотно, со вздохом, вертит диск телефона.

 - Третье отделение милиции, - говорит он, когда на том конце провода поднимают трубку. – Лейтенант Остапчук…. Тут нами задержан, - сверяется с бумажкой. – Алимов Артур Григорьевич. Документы предъявить не может.

 Дежурный слушает ответ, потом говорит.

 - Я, товарищ, верю, конечно, только как могу…. Не порядок это.

 Выслушав, кладет трубку. Смотрит на Алимова.

 - Счас, говорит, перезвонят.

 Тут немолодая гражданка вновь решает развлечь мужское собрание.

 - Тяжело бродить по свету,

    Тяжело усталому,

    Позабудь про все, мой милый,

    И люби по-старому.

 - Слепнева! – только поднимает на нее глаза дежурный.

 И гражданка снова, тем же привычным жестом, замыкает уста.

 Гремит телефон. Дежурный поднимает трубку. На этот раз разговор слышат все.

 - Остапчук! – гремит голос. – Алимова отпустить немедля! Доставить по адресу, куда скажет!

 - Слушаюсь, товарищ полковник, - поднимается дежурный. Замолчавшую трубку он держит в руке.

 Молоденький милиционер тоже поднимается.

 - Отвезешь товарища, где взял, – приказывает  ему дежурный.

 - Сломался ишак, опять, я же говорил, - докладывает милиционер.

 - На руках отнесешь! – орет лейтенант Остапчук, швыряя трубку на рычаг.

 - Идемте, - покорно приглашает к выходу задержанного милиционер.

 Топая за милиционером, слышит Артур очередную частушку.

 - Полюбила я пилота,

   Думала, что он летат,

   Прикатила к ерадрому,

  Он дорожки подметат.

  Хроника. Ночная Москва 1953 года.

В пустом переулке, освещенном редкими фонарями Алимов и милиционер.

 - Что ты со мной плетешься? Сам дойду, - говорит Алимов.

 - Приказано доставить, - вздыхает милиционер.

 - Тоже по приказу живешь? – спрашивает Артур.

 - Как еще… Мы люди военные.

 - Мало работы, - говорит Алимов.

 - Скоро прибавится, - говорит милиционер. – Слышно – амнистия. Мильён аж жуликов-мазуриков на свободу. От Берия Лаврентия Павловича и выйдут.

 - А политические?

 - Эти пока посидят, - сообщает милиционер. – Только, думаю, их тоже долго держать не будут.

 - Врагов народа в народ, - говорит Артур.

 - Точно, – усмехается молоденький милиционер.

 И вот стоят эти двое у знакомой двери. И снова открывает ее по звонку Татьяна.

 - Еще раз просим извинить, - говорит милиционер. – Промашка вышла. Спокойной ночи! – и бегом он по лестнице, вниз.

 Бдительный, пижамный сосед выглядывает из своей комнаты

 Видит он объятья двоих. Стоит Татьяна, тесно прижавшись к Артуру. Никаких поцелуев. Они просто стоят - тело к телу…

 Потом идут по длинному коридору. Сосед все смотрит на них «мертвыми» глазами. Не нравятся Артуру эти глаза.

 Внезапно, подпрыгнув, он сдирает со стены за колеса велосипед и с разгона швыряет машину в сторону соседа.

 Велосипед с грохотом, как снаряд, летит в слабые ручонки доносчика и валит его с ног.

 Хроника ночной Москвы 1953 года.

 У железных ворот забора  дома Берия останавливается легковая машина. Из машины выходят трое мужчин в штатском. Подходят к железной же калитке. 

 Один из гостей, не без опаски, калитку толкает, но она оказывается открытой.

 Трое идут через пустой двор к входной двери. Окна двухэтажного дома темны.

 Массивная дверь тоже оказывается открытой.

 Эти трое хорошо знакомы с географией дома. Сильный фонарь один из них зажигает только тогда, когда переступают они порог спальни Берия.

 Луч света сразу же упирается в пустую кровать, потом скользит по комнате. Она тоже пуста….

 - Должен быть здесь, в доме, - говорит кто-то с пистолетом в руке.

 Убийцы ищут Алимова.

 Ванная комната, биллиардная, кабинет с камином, в котором мерцают непогасшие угли…

 Клетушка рядом с кухней. Дверь выбивается ногой. В свете фонаря полуголая Ляля.

 - Где Берия, сука!?

 - Нет здесь никакого Берии, - спокойно отвечает женщина.

 - Этот, вместо него, где он? – нервничает Малицкий.

 - Не знаю, ищите.

 Один из офицеров бьет по лицу женщину.

 - Где он?

 Неуловимое движение – и офицер оказывается на полу, а его пистолет в руке Ляли.

 - Не зря тебя маршал любил, - говорит Малицкий.

 - Был Лаврик в силе дрожали все, хвост поджавши, - цедит сквозь зубы Ляля, - а теперь обхамели. Не мужики вы – дерьмо.

 - Шлепнуть ее? – предлагает, поднимаясь, офицер.

 - Не было приказу…  пока, - говорит Малицкий.

 Ляля отдает офицеру оружие.

 - Пошли вы все! – уходит она к своей постели.

  Дверь в комнату секретаря распахнута. Комната эта ярко освещена, а за столом сидит Лунев, занятый чтением газеты. Впрочем, когда трое убийц врываются в комнату, он газету откладывает и невозмутимо поднимает глаза на званных гостей.

 Ночь. Голова Татьяны на плече Алимова.

 - Я скажу, - шепчет женщина. – А ты встанешь и уйдешь…. Навсегда  уйдешь.

 - Куда теперь? - бормочет Артур. – Если оторвут только… с кровью…. Тань, не будет у меня в жизни никого больше… Да и не было: ты и Сонька.

 Женщина приподнимается на локте.

 - Я за Шмарука замуж вышла.

 - За Генку? – не верит Алимов.

 - Год за мной ходил, на коленях ползал…. А мне страшно было, так страшно…. Я и вышла.

 - Из страха, что ли? – помолчав, спрашивает Артур.

 - Наверно… Год мучилась…. Потом война…. В феврале 42-го сообщили, что пропал рядовой Шмарук без вести под городом Волхов…. Это где такой?

 - Ленинградская область.

 - В сорок пятом Полевой Витька вернулся. Сказал, что служили они вместе, а Генку накрыло стеной дома при бомбежке…. Ты Витю-то помнишь?

 - Как не помнить? Дружили.

 - А Генка Соню удочерил. Она его фамилию носит – Шмарук Соня…. Она не знает, что ты ее отец…. Она комсомолка настоящая, ударниц…. В анкетах пишет: отец погиб смертью храбрых….

 - Тоже от страха? – спрашивает Алимов.

 - Что, ты о чем?

 - Так… Только  не плач, ладно?

 - Я не плачу…. Я, наверно, все слезы выплакала тогда, когда тебя взяли.

- Есть дома курево?

 - Сейчас поищу.

 Алимов взглядом провожает девичью фигурку жены. Папиросы находятся: две штуки в пачке «Беломора», спичку зажженную подносит к папиросе Татьяна.

 Затягивается, кашляет, давится дымом Артур.

 - Вот черт, - говорит он, отдышавшись, - отвык…. С фронта не курил.  

 Дом Берия. Летит в угол комнаты Лунев от сильного удара. Бил один из гостей, а у Малицкого не кулак, а пистолет. И дуло оружие на Федора Афанасьевича смотрит.

 - Где Берия, Федор?

 - Не знаю, - сидя на полу, пробует челюсть Лунев.

 - Плохо, что не знаешь, - покачивает головой Малицкий. – Совсем плохо, Федор. Мы с тобой за что с фашистом бились: за родину, за Сталина?…А эти все сломать хотят, все повернуть.

 - Не получится, - говорит Лунев.

 - Не сразу, так потом, - подходит ближе к нему Малицкий. – Тут только начать…. Они твоего Берию  сами кончат, а дела свои подлые под него провернут… Тебе-то, зачем ломаться?

 - Приказ был, - говорит Федор Афанасьевич.

 - Отменяю.

 - Ты мне не начальство. Вот телефон, звони. Сам знаешь кому.

 - Ночью нельзя командование тревожить. Мы сами, сами разберемся…  Ну, так где двойник, Федор?

 Молчит Лунев.

  - Ты меня обманул, Федор. Обещал – и обманул.

  - Я сказал, что охрану сниму с часу до двух, а про двойника договора не было, - пробует подняться Лунев.

 Свет фар, шум мотора грузовика за окном.

 Один из гостей отдергивает тяжелую занавеску на окне.

 А за окном, во дворе, рядовой состав с автоматами, а офицер через трубу приказ дает:

 - Дом окружен! Выходить по одному! Руки на затылок!

 - Ну, Федя, какая ты все-таки сволочь, – говорит без зла, даже с подобием улыбки, Малицкий Луневу. – Поймал на халяве, обманул товарища.

 - Я тебе до двух обещал. – Лунев смотрит на часы. – А сейчас две минуты третьего.

Комната Татьяны. Эти двое все еще рядом. Не спали, наверно, ни минуты.

 - И правильно, - говорит Татьяна. – И жил бы себе, как жил…. У меня бабушка как говорила: тихую мышку кот не съест…. Посадят они тебя опять или убьют за ненадобностью.

 Молчит Алимов.

 - Помнишь тетку Асю? – оживляется Татьяна. – Она в Загорске живет. Она тебя спрячет – точно! Отсидишься у нее, а там…

 Потом они сидят у стола друг против друга. На столе стаканы с чаем, остатки нехитрого завтрака.

 - Домишко-то у нее отдельный, свой, - говорит Татьяна. – Тихо там.

 - Где теперь тихо? Да и не смогу так, - говорит Алимов. – Федору обещал до утра. Он мне поверил…. Свиданка – свиданка и есть.

 - О, Господи! – только и может произнести Татьяна.

 Тут, как раз, и гудок автомобиля.

 Алимов подходит к окну. Внизу, в зыбком утреннем свете, во дворе колодце, стоит у ЗИСа  Лунев Федор Афанасьевич.

 Москва. Двор-колодец. Татьяна провожает Алимова. Она остается стоять у подъезда.

 Артур подходит к машине, открывает дверцу рядом с Луневым, садится.

 Салон ЗИСа. Федор Афанасьевич сидит с закрытыми глазами, положив руки на руль.

 - Спасибо, - говорит Артур.

 - Да пошел ты с твоим спасибо! – глаза не открывает, но губы размыкает  Лунев.

 Через ветровое стекло видит Артур Татьяну. Женщина все еще стоит у подъезда, кутаясь в платок.

     Хроника весенней Москвы 1953 года.

ЗИС. За рулем мрачный Лунев. Рядом с ним счастливый Алимов. Но счастье длиться недолго. Не в том состоянии Федор Афанасьевич, чтобы успешно вести машину.

 На перекрестке чуть не попадают они в аварию. Резко тормозит Лунев, чудом избежав столкновения с грузовиком.

 Затем подкатывает он к тротуару, выключает мотор.

 - Посплю, - говорит Лунев. – Разбудишь через десять минут.

 Садится он поудобней,  закрывает глаза.

 Алимову спать не хочется.

 Видит он тесную группу граждан у стенда с газетой. Судя по всему, сообщение интересное.

 Выбирается Алимов из машины. Действие это не остается без внимания Лунева, но он тут же снова закрывает глаза.

Стоит Алимов за спинами читающих газету. Весна – капель. На головы, спины грамотных граждан падают капли, но народ не обращает на это внимание.

 В группе слепой человек с обожженным лицом, в темных очках. Подросток держит его за руку, читает текст из газеты: «… о полной реабилитации и освобождении из-под стражи врачей и членов их семей, арестованных по так называемому «делу врачей-вредителей», в количестве 37 человек…»

 Алимов возвращается к машине, сорвав по дороге сосульку с козырька над подъездом.

 В машине он с удовольствием ее облизывает.

 - Что там? – не открывая глаза, спрашивает Лунев.

 - Врачей выпустили, - говорит Лунев. – 37 человек.

 - Отравителей? – спрашивает Федор Афанасьевич.

 - Их…. Хорошее дело.

 - Что хорошего? – открывает глаза Лунев.

 - Люди все-таки, жалко.

 - Людей нельзя жалеть, - еле слышно произносит Лунев.

 - А кого можно?

 - Собаку, лошадей, железо это, - бьет ладонями по рулю Федор Афанасьевич. И вдруг срывается на крик. – А людей нельзя! Нельзя жалеть!

 - Чего ты разорался? – бормочет Алимов, со вкусом облизывая свое весеннее лакомство.

 - Дай сюда! – Лунев вырывает из кулака  Артура сосульку, выбрасывает ее в окно.

Старая хроника соборов Кремля.

Большой кабинет. Знакомые нам спины – пятерка спин. Спина Никиты отходит к окну, задернутому тяжелой шторой. Штору эту он чуть приоткрывает, потом говорит:

 - Это как понимать, Николай…. Эта… Договорились тут…. А твои люди нашего Лаврика того… шлепнуть хотели. Как понимать-то? – он поворачивается к собравшимся.

 - Нельзя ничего трогать, рассыплется, - говорит Николай. – Все, что годами…. Нельзя?

 - А как? – подходит к столу Никита. – Все на страхе-то и держалось… Эта… Ты к зеркалу подойди, глянь на себя. Тебя будут бояться? Меня? Может Лазаря?.... Не получится по-старому.

 - Армию трогать не дам! – поднимается Николай.

 - Ну, погодим, - садится спина Никиты. – Погодим пока с армией….Другое тронем…. Помаленьку и двинемся.

 - Куда двинетесь?! – почти кричит Николай.

 - Не понимаю, - подает голос спина Георгия. – Ты что – один знаешь, как и куда партии идти, что нам делать? Мы тут все ошибаемся, а ты один!? Это раскол, Николай. Фракцией пахнет.

 - У нашего товарища свое мнение, - подает голос спина Лазаря. – Имеет он право сказать.

 - Ну, тихо… эта, тихо, – успокаивает собрание спин Никита. – Хватит уже…. Я так думаю – лет через двадцать пять коммунизм мы все-таки построим. Бедных не будет, развалин не будет, залечим раны военные…. Заживут люди…. Города новые возведем, целину распашем…

 - Не страхом народ жил! – почти кричит Николай. – Энтузиазмом, верой в идею…. Нам верили! А теперь что? Извините, мол, ошибались, не так корабль вели!?

 - Ладно, хватит! – на сей раз, Никита даже груб. – Ты с нами, Николай? Или свою линию гнуть будешь?

 Пауза. Собравшиеся спины смотрят на «фракционера».

 - С вами, - понурившись, говорит спина Николая.

 1941 год. Трудовой лагерь на Каме. По узкому проходу между складских помещений движется полуторка с грунтом в кузове.

 Давлет за рулем.

 Алимов на крыше одного из складов. Стоит пригнувшись. Дождавшись грузовика, неловко прыгает на породу и, прижавшись к доскам борта, зарывается в сыпучий грунт.

 Ворота. Выезд из зоны. Агба тормозит по команде.

 Один солдатик с автоматом остается стоять у будки охраны, другой, вооруженный длинным стальным щупом, поднимается в кузов грузовика.

 Привычным жестом пронзает своим копьем грунт по всей поверхности.

 И вновь Бог спасает Артура – щуп проходит в сантиметре от его головы.

 Солдатик, все еще стоя в кузове, командует охране у ворот:

 - Открывай! Чисто! – прыжок на землю, щуп прислонен к стене, а сам он садится рядом с Давлетом.

    Охрана ворот уже готова выполнить команду, но выехать за ворота Агба не успевает.

 В последний момент останавливается у кабины капитан Миронов.

 - Выходи, Давлет! – приказывает он.

 - Ездка у меня, - пробует сопротивляться Агба.

 - Выходи, - басит капитан, поворачивается к охране. – Вызови смену…. Этого я забираю.

 В узкой щели между досками кузова видит Алимов маленького капитана и Давлета.

 - Ты Володю завалил? – спрашивает капитан.

 Молчит Давлет.

 - Ладно, - говорит капитан Миронов. – Посидишь в карцере, там перевод оформим, а где этот … Алимов?

 - На кухне, где еще?

 - Нет его там… Ладно, сыщется…. Пошли.

 Оба солдатика охраны стоят у будки. Один в черную трубку связи сипит, требует смену, другой, зевнув, закуривает, прислонив к стене автомат.

 Артур выбирается из-под грунта, ползет к краю кузова, стараясь не шуметь, перебрасывает тело через борт.

 Отряхнувшись, избавившись от следов грунта на одежде, идет за капитаном и Агбой….

 Он догоняет эту пару на тропе, у забора из колючей проволоки. Миронов видит Артура, но никак на это не реагирует. Дальше они идут вместе.

 Карцер – тесный каменный мешок без окна. Жарко в мешке. По голым телам Давлета и Алимова пот течет. Двое, измученных жарой зека, в тесном, глухом пространстве карцера.

 Агба не выдерживает, метнувшись к двери, колотит по железу кулаками.

 - Воды! Пить хотим! Воды!

 - Кончай,- обнимая, оттаскивает его от двери Артур, удерживает Давлета в углу клетушки.

 Пожилой солдат охраны вносит в карцер ведро.

  На дне ведра темная вода плещется.

  Первым пьет Давлет, но пьет строго, помня об Артуре. Напившись, подает остатки воды Алимову.

 Пустое ведро охрана забирает, солдатик уходит, гремит запорами, но зачем-то вновь открывает дверь.

  - Война, контрики, - говорит он. – Горе такое…. Фашист на нас попер, напал вероломно…

  Утро.  Хроника Москвы 1953 года.

       ЗИС. Лунев за рулем машины, рядом Алимов.

    - Пивка бы, - говорит Артур.

 - Приедем, пей, сколько влезет, - отзывается Лунев.

 - Одному – тошно, - вздыхает Артур. – На людях бы… Шалман какой…

  Только косится на Алимова Федор Афанасьевич.

     

 Пивная при рынке. Людей немного и по большей части мужики увечные – инвалиды войны. Вместо столов старые бочки. У одной из бочек Артур и Лунев. На таре кружки битые по краям с пивом, закуска гороховая с соленым огурцом.

 Двойник и охрана в добром хмелю. Разговор идет «за жизнь». Точнее, продолжение разговора - хаос нетрезвой перепалки.

 - Думал их всех на Валаам, - говорит Артур, оглядывая присутствующих.

 - Не всех, – бормочет Федор Афанасьевич. – Эти еще ничего. Туда совсем увечных.

 - За что, Федор, на Валаам? – спрашивает Алимов. – Герои войны. Тоже враги? Кровь за родину проливали.

 - Кровь есть удобрение прогресса, – определяет Федор Афанасьевич.

 - Чего, - не понимает Алимов.

 - Ну… Эта… Как Наполеон Францию двинул, Иван Грозный бошки рубил почем зря, опять же, Россию сбил, как бочку обручами. Петр Великий народ не жалел…. Вот и товарищ Сталин… Лес рубят – щепки летят.

 Тут Алимов одной рукой притягивает к себе Лунева, другой –  вилку к его горлу. Силен двойник, не вырваться Луневу.  

 - Вот оно, - отпускает Лунева, обмякшего, в поту, Алимов. – Вот оно… Сомлел… Правильно. Это чужая кровь – удобрение, а своей, так жалко…. Вот в чем штука.

 Лунев приходит в себя. Рукой тычет в собрание инвалидов.

 - Это тогда зачем? Зачем, Артур, вот они - зачем?

 - Кабы знать, - бормочет Алимов.

 - За родину, за Сталина! – поднимает кружку  хмельной сосед на костыле от соседней бочки.

 - За маршала Берия не хочешь? – спрашивает у него Артур.

 - Нет, - мотает головой увечный. – Не хочу.

  Хроника Москвы. 1953 год.

 ЗИС. Лунев совсем уж тяжко ведет машину. Рядом  Алимов.

 - Мне бы еще свиданку? – бормочет Артур

 - Понравилось?

 Молчит Алимов.

 - Ладно, что-нибудь придумаем, - обещает Федор Афанасьевич.

- Сегодня?

 - Что сегодня?

 - Придумаем?

 - Шустрый ты больно, так? Сегодня нам на ферму свинячью, потом академики ждут.

 - Зачем это? – удивлен Артур.

 - Приказ, товарищ маршал.

Военная хроника. Осень 1941 года.

 Битком набитое купе вагонзака. На окне решетка. Алимов и Давлет рядом сидят на второй полке.

 - Слышь, мужики, - бормочет кто-то из толчеи внизу. – Слышал, Гитлер Питер окружил и Москву скоро возьмет…. Во, силища!

 - Берия – гад, он все, во всем виноват, - бормочет Агба. – Я бы его сразу убивать не стал. Я бы его по частям рубить стал.

 Артур только вздыхает в ответ. Друга он любит, только кровожадность его не жалует.

 Поезд останавливается

 И почти сразу же, с диким скрипом, уходит в сторону дверь купе. На пороге охрана.

 - Из вагона! Быстро!

  Узкое пространство между двумя поездами.

 На площадку армейского состава выходит офицер.

 - У кого срок пять лет, шаг вперед!  - кричит он.

 Немногие покидают строй зеков. Среди немногих Артур и Давлет.

 - Кто хочет искупить вину перед родиной кровью!? – кричит офицер. – Кто хочет уничтожить проклятого, фашистского зверя!?

 И на этот раз немногие покидают строй. Первым делает шаг Давлет. За ним, помешкав, следует Алимов.

Хроника Москвы 1953 года.

 Дом Берия. В ванной комнате глухонемой снова превращает Алимова в маршала Берия.

 Входит Ляля с подносом.  На подносе чашка с кофе, блюдце с печеньем.

 - Вас, Лаврентий Павлович, ночью убить хотели, - говорит она.

 - Это бывает, – оглядывает свое меняющееся обличье Алимов.

 - И меня хотели убить, - шепчет женщина, присаживаясь  столу, – но приказа не было…. Знаешь, о чем жалею? Птицей не родилась. Улетела бы отсюда к едреней фене!

  - Птицы мало живу, а нам бы еще, - бормочет Алимов.

 - Ты чего такой довольный? – усмехается Ляля.

 - Есть причина, Лялечка, есть, - примеряет пенсне Алимов.        

 Ферма. Опытное хозяйство. Таких хряков в жизни не бывает. Весь народ в белых халатах, и свиньи в чистоте и уходе.

 Охрана, Лунев, Алимов, впереди торопятся хозяева этого чуда: Трофим Лысенко и Петр Нуждин.

 Свиньи, чуть ли не по центнеру каждая, спец-корм поглощают.

 - Скоро, товарищ Берия, каждая свиноматка в наших колхозах и совхозах будет весить не меньше! – докладывает, повернувшись и продолжая идти задом, Нуждин.

 Зрелище мощных животных завораживает. Смотрит на них Алимов, но при этом бормочет на ходу слова странные:

 - Во, хряки какие!.... Тут, как у нас в театре: чем богаче задник, тем беднее за кулисами. Скажи, Федор Афанасьевич, мы такая богатая страна. Одного чернозема 10 Франций, а народ голодает…. Почему так?

 - Мне откуда знать, - хмуро отзывается Лунев. – Я в сельском хозяйстве не работаю.

 - Может и зря, - роняет Алимов.

 Небольшой зал. Присутствующие – в основном мужского пола - лысины, седины. Для Алимова предусмотрено отдельное помещение: что-то вроде ниши за этими лысинами и сединами. Рядом с ним Федор Афанасьевич.

 Большая доска за кафедрой. У доски стоит полный человек в кителе – это Нуждин. За кафедрой мужчина в косоворотке – Трофим Лысенко. Он и говорит:

 - Таким образом, положение о возможности наследования приобретенных уклонений — это крупнейшее приобретение в истории биологической науки, основа которого была заложена еще Ламарком и органически освоено в дальнейшем в учении Дарвина, — менделистами-морганистами выброшено за борт! Я хотел бы так же напомнить, что конечной целью всех социалистических преобразований в нашем государстве является появление нового человека коммунистического будущего, который явит миру высокие образцы пролетарской морали и физического развития. В этот процесс верит наша партия, и верил великий вождь всего человечества – товарищ Сталин.

 Уверен, что работу моего друга – профессора Нуждина – наше академическое собрание оценит благосклонно. Есть вопросы?

 Молчат лысины и седины.

 - Так, нет вопросов, - доволен Лысенко. – Прошу голосовать.

 - Позвольте! – поднимает руку один из присутствующих.

 - Пожалуйста, Юрий Михайлович, - благосклонно разрешает Лысенко.

 - Скажите, товарищ Нуждин, вот у доберман-пинчеров отрезают хвосты. Согласно учению Лысенко и Вашему, приобретенные признаки передаются по наследству. Значит ли это, что доберманы будут рождаться без хвостов?

   – Конечно, – бодро отвечает Нуждин, – но нужен ряд поколений для закрепления безхвостости, а эта порода новая.

   – Хорошо, согласен,  но вот девушек уже сотни тысяч лет лишают невинности, а они все равно рождаются девушками!

 Лица Лысенко и Нуждина каменеют. Казалось, ужас сковывает и всех присутствующих в зале.

 Только Алимов реагирует на вопрос адекватно. Сначала несмело, а потом все громче и громче начинает смеяться. В гнетущей тишине зала смех этот звучит, как вызов.

 Поворачиваются лысины и седины на этот смех. Недоумение на лицах академиков сменяется пониманием, а затем и они начинают смеяться…. Проходит несколько секунд – и грохочет весь зал. Это не просто смех – это избавление от страха.

 Хохочет зал.  Весь зал, кроме Лысенко и его друга – соискателя академического звания.

 Хроника Москвы 1953 года.

 Железные ворота перед домом Берия уходят в сторону, пропуская легковую машину.

 У дома автомобиль останавливается и важный чин – тот, с которым говорила  спина Никиты, выбирается из салона.

 Спортивный зал в доме Берия. Лунев и Алимов в тренировочных костюмах. Федор Афанасьевич исступленно грушу лупит. Артур на скамеечке сидит, надоело ему шевелиться, стаскивает с левой руки боксерскую перчатку.

  Луневу такая пассивность не нравится. Грушу он оставляет в покое, нависает над Артуром.

 - Вставай!

 Алимов поднимается, тяжко вздохнув.

 Спарринг не доставляет ему никакого удовольствия. Защищается он вяло, на ответные удары и вовсе не способен. Надоедает это Луневу. Он наносит сильный удар по корпусу и Алимов, пошатнувшись, садится на пол.

 Федор Афанасьевич с досадой стаскивает перчатки, подает руку Артуру.

 - Вставай! Не боец ты, товарищ маршал, не боец…. И как тебя на фронте не убило?

 - Случайно, - поднимается Алимов.

 Тут двери в зал распахиваются, пропуская важного чина.

 Чин, молча, проходит через зал, садится на низкую скамеечку.

 Жест брезгливый ладонью. Федор Афанасьевич все понимает.

 - Оставь нас, - говорит он Алимову.

 Артур не спорит, покидает зал

 Лунев стоит перед начальством.

 - Начудил твой двойник, - говорит важный чин.

 - Где, когда, товарищ генерал?

 - Ну, с этими… академиками… Нужна замена… У тебя их целый альбом, найдешь.

 - А этого куда?

 - Куда хочешь…. Можно в психушку, пусть там до конца жизни рассказывает, что был Лаврентием Берия, а можно, - и важный чин скрещивает руки перед собой.

 Хроника Москвы 1953 года. Желательны кадры с дождем.

 «Дворники» скребут по стеклу ЗИСа.

 В машине Лунев и Артур - без грима и пенсне.

 - Моя немая муза так скромна, - нараспев, читает Алимов.- Меж тем поэты лучшие кругом тебе во славу чертят письмена красноречивым, золотым пером…

 - Помолчи, а? – просит Федор Афанасьевич.

 - Не любишь ты Шекспира, - решает Артур. –  Ну, прямо как Лев Толстой… Слушай, а куда мы едем?

 - Узнаешь, - бурчит Лунев.

 - Я, между прочим, очень цирк уважаю, - говорит Алимов.

 - Ты заткнешься, наконец! – хрипит со злостью Лунев.

 Вечер, дождь продолжает накрапывать. Аллея парка. Лунев и Алимов.

 Артур чуть впереди идет, размахивает руками, будто вновь декламирует что-то.

 Федор Афанасьевич вытаскивает из левого кармана плаща пистолет, но только за тем, чтобы переместить оружие в правый карман. Он успевает это сделать.

 - Знаю, знаю, - поворачивается к Луневу Алимов. – Я плохой актер, но я люблю это дело, люблю! Сцену люблю, понимаешь…. И зал люблю! Когда спектакль хороший, зал одним дыханием живет, одним чувством.

 - Ты зачем смеяться стал? – спрашивает Лунев.

 - Когда? – не понимает Артур.

 - У академиков. Кто тебя просил смеяться?

 - Да они тоже, - растерян Артур. – Этот  пошутил про девушек, ну и…

 - Не надо было тебе смеяться, - говорит Федор Афанасьевич, сворачивая в узкую аллею, ведущую к пруду.

  Подняв воротник плаща, торопится за ним Алимов.

 Стоят они рядом на берегу. Никого вокруг. Тишина. Капли дождя морщат тихую воду пруда.

 - И рыбу всегда любил ловить, - говорит Артур, – подростком любил, когда со шпаной ходил по России – беспризорником. Случалось, одной рыбой и сыты были.

 - Много ты чего любишь, - бурчит Алимов.

 - Это верно, много, - не спорит Алимов. – Столько красоты вокруг – как не любить? Природа!

 - Красота?! Мало тебя мордовали, так?

 - Было, все было, много, - не спорит Алимов. – Только красоты все равно больше.

 Федор Афанасьевич оставляет Артура одного на берегу, уходит к близким деревьям. Алимову все равно слушают его или нет.

 - Красоты все равно больше, - повторяет он. – Тут зависит, какими глазами смотреть.

 Нехорошими глазами смотрит Лунев в спину Алимова: злыми, даже бешеными глазами. Вдруг резко поворачивается, уходит.

 - Слушай! – начинает Артур, но видит он только спину Лунева. Торопится за ним, спешит, догоняет.

 - Вот дети, – говорит он. – У них всегда хорошие глаза, а потом что-то происходит…

 - Закрой пасть! – остановившись, орет на Артура Федор Афанасьевич. – Ты когда-нибудь заткнешься!?

 ЗИС. В машине Федор Афанасьевич и Алимов без пенсне, в своем, собственном образе.

 Лунев сворачивает с магистрали в какой-то загаженный, мрачный двор.

 - Зря ты тогда смеяться стал, - вдруг повторяет Лунев.

 - Да что ты заладил: зря и зря,  - сердится Артур. – Люди зря мрачные ходят, а смеются и плачут не зря.

 Лунев останавливает машину у железной двери с оконцем.

 - Выходи, - говорит он.

 Вдвоем они подходят к этой двери. Лунев нажимает кнопку звонка.

 Оконце распахивается почти сразу. Федор Афанасьевич демонстрирует невидимому глазу свое удостоверение.

 Дверь распахивается. На пороге человеческая фигура, заполняющая собой все пространство входа.

 - Вперед! – командует Федор Афанасьевич. – Чего встал? Иди!

 По длинному коридору с обшарпанными стенами огромный человек в грязном белом халате ведет Артура. Одну из дверей он открывает вагонным ключом. Жестом предлагает Алимову войти. Артур все понимает. Ему не до смеха и  слез.

 Огромный человек тяжело опускается на стул у двери. Алимов остается стоять посреди комнаты.

 На лице огромного человека полное отстранение, полнейшая безучастность.

 Пауза затягивается. Наконец, открывается другая, но тоже без ручек, дверь в комнату. Маленький, лысый старичок стремительно занимает место у стола и раскрывает папку с бумагами.

 - Присаживайтесь, – вежливо говорит он Артуру.

 Алимов занимает указанное место.

 - Так, - вооружается ручкой с железным пером старичок, макает перо в чернильницу. – Ваше имя, фамилия?

 - Алимов Артур Григорьевич.

 - Год рождения?

 - 1907.

 - Профессия?

 - Актер, служу в театре.

 - У меня здесь написано – маршал СССР – Лаврентий Берия, - глаза старичка откровенно смеются.

 Алимов поднимается  и сразу же, вместе с ним, встает огромный человек у двери.

 - Садись, садись, товарищ маршал, - спокоен и улыбчив старичок. – Так куда тебя: к политикам или актерам?

 - Лучше к актерам, - подумав, решает Артур.

 Тупиковая часть коридора выделена под палату. Шесть коек вдоль комнаты. Зарешеченное окно. В узком пространстве бродят больные в серых, тяжелых халатах.

 Койка Алимова ближе к двери. Вместо пружин основы – доски, в изголовье свернутый в валик худой матрац. На доски Артур и садится.

 Огромный человек доволен понятливостью новичка.

 - Отдыхаем, - произносит он на прощание  и закрывает за собой дверь.

 По узкому проходу быстро идет молодой человек, лет тридцати, голубоглазый, русоволосый. Останавливается перед Артуром.

 - Разрешите представиться, - щелкнув каблуками изношенных тапочек, говорит он. – Народный артист республики Всеволод Мейерхольд.

  Двор перед железной дверью. ЗИС стоит на том же месте. Лунев за рулем. Видимо, слишком долго сидит он в машине, потому что вокруг редкой транспортной единицы собираются подростки. Робкие - рассматривают автомобиль на расстоянии. Смелые - прилипают к окнам.

 Очнувшись, Лунев поднимает на мальчишек глаза. И есть в его взгляде столько ненависти к себе, к миру вокруг и даже к любопытным подростком, что заставляет шпану дворовую этот взгляд   испуганно ретироваться.

Хроника начала пятидесятых годов прошлого века. Первомайский физкультурный парад. Демонстрация радости, силы, ловкости.

Часть коридора, отведенная под палату. На этот раз и на Алимове тяжелый, серый халат, да и постель его застелена.

 Артур и молодой человек, представившийся Мейерхольдом, стоят, прижавшись к стене, будто только стена эта не дает им упасть.

 - Родные думают, что они живы: Мейерхольд, Бабель, Кольцов, - шепчет молодой человек. – А их нет на свете…. Даже могил нет. Жертвы произвола могил не имеют. Но у них были души. Души не погребенных – живы. Они бессмертны. Я счастлив, что мне досталась душа Мейерхольда. Бессмертная душа Всеволода Мейерхольда. Я стал  им, потому что душа – это все…. Это все, что есть у большого художника…

 Два серых халата приближаются к ним, останавливаются рядом.

 - Я готов! – радостно сообщает им «Мейерхольд», заводит руки за спину, идет к двери. Там он останавливается с криком: - Да здравствует искусство!

 Серые халаты  «расстреливают» крикнувшего, изображая автоматы.

 - Та-та-та-та-та! – звуком подтверждает «расстрел» один из них.

 «Мейерхольд» красиво подает, прижав руку к груди, лежит на грязном полу некоторое время, открывает глаза, с той же радостью смотрит в спины «расстрельной команды», затем поднимается не без труда, подходит к Алимову.

 - Видишь? – шепчет он. – Каждый день меня расстреливают люди Лаврентия Берия, а я жив…. И буду жить вечно, потому что во мне душа Всеволода Мейерхольда.

 Хроника Москвы 1953 года.

 Кабинет. За столом важный чин. Здесь же – Лунев.

 Перед важным чином знакомый нам альбом с двойниками.

 - А этот? – тычет палец в один из портретов «Берия».

 - Погиб смертью храбрых в июле 42-го, - Федор Афанасьевич мрачен.

 - Этот?

 - Пропал без  вести в 41-ом.

 - Что-то я тебя не пойму, - откладывает альбом важный чин. – У Чиквадзе инсульт, Акопов  сидит…. Так что, никого не нашел?

 - Так, - кивает Лунев. – Нужно нового искать.

 - Когда?! – поднимается важный чин. – Сегодня вечером концерт штукаря этого, фокусника. Дипломаты будут. Берия раньше ни одного такого концерта не пропускал. Дружили они. Должен он быть. Приказано быть, ты понимаешь?

 - Понимаю, - сдержанно кивает Лунев.

 - Этот твой, прежний – юморист? – важный чин скрещивает перед лицом два пальца.

 - Нет, жив, - отвечает Федор Афанасьевич. – Лечится, вы же сами…

 - Сам, сам, - раздумывает важный чин. – Ладно, верни его. Только чтобы без штук разных. Головой отвечаешь.

 Огромный человек открывает дверь в палату дома скорби. Стоит на пороге, не желая мешать разговору. Ему некуда торопиться.

 Артур и «Мейерхольд» вновь стоят у стены.

 - У них не было выбора,- быстро бормочет «Мейерхольд». – Тысячи лет назад дикари сражались за пещеры. И наша битва за кров и тепло. Людям где-то нужно жить, а комнат мало. Даже подвалов не хватило на всех. У нас такой климат: нужны крыша и стены. Нет врагов народа, есть выселенцы…. Им пришлось убить меня и мою жену, чтобы освободить площадь для людей Берия. Для бездомных людей Берия. Ты понял? Теперь у них есть дом.

 Огромному человеку надоедает стоять на пороге и слушать этот бред.

 - Алимов, - угрюмо сообщает он. – На выход.

 Снова Артур в кабинете веселого старичка. Огромный человек сидит у двери. И снова веселым мотыльком влетает в кабинет психиатр, но на этот раз ведет он себя странно: подлетев к Артуру, целует его в щеку.

 - Отличный результат! – рад старичок. – Прошло меньше недели – и вы здоровы! – психиатр присаживается к столу, чтобы оформить положенные документы. – Редчайший случай в истории психиатрии, - бормочет он, макая вставочку в чернильницу. – Редчайший!

 - Этот Мейерхольд, - говорит Алимов. – Он тихий…. Кому от  него вред? Жил бы на воле, делал что-то, пользу приносил.

 - Никак нельзя, - бормочет старичок, заполняя бланк. – Жить после смерти запрещается, особенно врагам народа…. А с вами это чудо! Отличный материал для диссертации, но мне уже поздно ее писать.

 Алимов снова в своей одежде. Огромный человек ведет его по коридору к выходу. Теперь он ключник. Гремит засовами и замками. Один засов, второй, третий….

 Дверь распахивается в солнечный день.

 Тесный двор. ЗИС стоит на прежнем месте. Лунев за рулем. Артур видит машину Федора Афанасьевича и его самого, но проходит мимо, топает к арке двора.

 Лунев заводит мотор, медленно едет следом за Артуром. В темноте арки он зажигает фары. Свет ударяет в спину Алимова. Артур останавливается. Повернувшись, пристально смотрит на Лунева, затем подходит к машине, садится.

 Прежде, чем двинутся с места, Федор Афанасьевич достает табакерку и, отправив в нос понюшку, протягивает табачок Алимову.

 - Пошел ты знаешь куда!? – отказывается Артур.

 - Знаю, - и не думает обижаться Лунев.

 Дом Берия. Ванная комната, в которой глухонемой гример вновь трудится над внешним видом Артура. На этот раз следит за его работой Лунев.

 В зеркале встречаются они глазами.

 - У тебя жена, дети есть? – спрашивает Алимов.

 - Нет, - отвечает Федор Афанасьевич.

 - Чего так?

 Молчит Лунев. Входит Ляля. Ставит поднос с чашкой кофе и печеньем перед Артуром.

 - Долго вас не было, Лаврентий Павлович, - говорит она. – Заботы государственные? Командировка?

 - Она, проклятая, - отзывается Артур, кивает на Лунева. – Вот он и направил…. А здесь что? Опять меня убить хотели?

 - Нет, было тихо, - улыбается Ляля. – Совсем тихо. Даже подозрительно.

 Лунев выходит из ванной. Женщина провожает его взглядом, потом вполголоса спрашивает у Алимова:

 - Ты где был, товарищ маршал?

 - В доме скорби, миледи, - отзывается двойник. – С врагами народа: с Бабелем и Мейерхольдом.

 - Молчать! – вдруг диким голосом кричит глухонемой гример. – Разговорчики!

 Хроника Москвы 1953 года.

 Салон ЗИСа. На этот раз все, как положено: впереди шофер и охранник. На носу Алимова пенсне, рядом с ним Федор Афанасьевич.

 -  Вы знакомы лет восемь, даже друзья… ну что-то вроде, так? - говорит Лунев. – Этот фокусник - единственный человек, кроме товарища Сталина, кого маршал уважал…. даже побаивался. Все понял?

 - Угу, - кивает Алимов. – Слушай, Федор Афанасьевич, ты людей убивал?

 - Сам видел, так? – косится на Артура Лунев.

 - То с оружием, - отводит глаза Алимов. – Я о заключенных… по приговору…. Когда у ямы или стенки.

 - Я был следователем, - нехотя отзывается Лунев. – У каждого своя работа.

 - Палач – это работа? – вновь смотрит на Федора Афанасьевича Алимов.

 Молчит Лунев. Не намерен он отвечать на такие вопросы.

1942 год. Август. «Тихая» военная хроника: «гужевая или пешая».

 Они бегут через весеннее поле. Бегут, пригнувшись, с винтовками в руке. Бегут в утреннем тумане. Будто тени солдат, с не сами бойцы штрафной роты. И рвет туман хлопки взрывов мин. Туман рвет и людские тела.

 Бежит, задыхаясь, из последних, сил Алимов.

 Бежит Давлет.

 Взрывы за их спиной, взрывы впереди, взрывы рядом…

 Потом, на опушке леса, тишина. Редкие тени выживших бродят в тумане. Давлет ищет Алимова.

 Артур сидит, прислонившись спиной к стволу березы.

 - Живой? – садится рядом Агба.

 Молчит Алимов, только протягивает перед собой руку.

 Муравей бежит, торопится по ладони Артура.

  Хроника Москвы 1953 года. 

И на этот раз зал невелик и публики в нем совсем немного. Зрители – народ «чистый» и вид, по большей части, имеют заграничный. В зале сумрачно.

 В нише, куда помещен Алимов с охраной, и вовсе полумрак.

 Звучит восточная музыка. Под музыку эту Профессор раздает присутствующим фигуры с шахматной доски.

 - Товарищи! Господа! Мы с вами сыграем удивительную партию. Прошу, берите фигуры… По одной, товарищ, по одной.

 Он и к нише приближается, протягивает доску Алимову.

 Артур завладевает пешкой.

 - Здравствуйте, Лаврентий Павлович, – негромко произносит Профессор. – Давно не виделись. Зайдите ко мне после концерта.

 - Не будет возможности, - отвечает за Алимова мрачный Лунев.

 - Будет, зайду, - не слушает Федора Афанасьевича Артур.

 - Вот и чудно! – отправляется в дальнейший обход зрителей Профессор.

 - Опять к психам захотел, так? - зло шепчет Федор Афанасьевич. – Не чуди больше.

  На подмостках уже ждет Профессора статная девица, одетая с предельной, по тем временам, откровенностью. Она принимает у экстрасенса доску с не розданными фигурами, затем в руках у девицы плотный, черный балахон.

 - А теперь, когда я ослепну, пусть каждый из вас спрячет свою фигуру, куда захочет – предлагает Профессор. – Только, прошу, не торопитесь. Правый карман пиджака не всегда надежное место. Приступим! Я буду считать до десяти!

 Музыка звучит громче. Профессор поворачивается к заднику, а девица нахлобучивает на его голову балахон.

 - Один, два, три, четыре, пять, шесть…

 Зрители фигуры прячут. Кто-то делает это сразу, кто-то пребывает в растерянности.

 Артур оставляет свою пешку в кулаке левой руки.

 - Готово? Я иду! – предупреждает Профессор.

 Он по-прежнему «слеп». Девица берет фокусника за руку. Они спускаются в зал вместе. Девица останавливает Профессора у зрителя в первом ряду.

 - Прошу вашу руку.

 Зритель руку протягивает. Пальцы Профессора на пульсе.

 - У вас конь, - говорит он. – В правом кармане брюк.

 Зритель вытаскивает из правого кармана черного коня. Он в восторге.

 Зал аплодирует, а фокусник уже стоит перед другим человеком и держит его руку в своей руке.

 - Тура позади вас, у спинки стула, - говорит он.

 - Точно! – орет зритель, отдавая девице туру.

 А Профессор уже стоит перед Алимовым.

 - Товарищ маршал, отдайте пешку, - шепчет он с улыбкой. – Она у вас в кулаке левой руки.

 Тесная гримерная. У зеркала Профессор приводит себя в порядок. За его спиной, на продавленной, неудобной тахте сидят рядом Алимов и Лунев.

 - Как это у вас получается? – спрашивает Артур.

 - Как? – улыбается Профессор. – Вы же в курсе, Лаврентий Павлович: читаю чужие мысли.

 - Это страшно, наверно? – предполагает Алимов.

 - Что страшно?

 - Чужие мыслим читать.

 - Нисколько…. Ко всему можно привыкнуть, - поворачивается к гостям Профессор, пристально смотрит на Лунева.- Оставьте нас.

 - Не положено, - отзывается Лунев.

 - Оставьте нас, - раздельно и внятно произносит Профессор и не сводит тяжелый взгляд в Лунева.

 Федор Афанасьевич, молча, поднимается и выходит из гримерной.

 Профессор переводит взгляд на Алимова, но  совсем другими глазами на него смотрит.

 - Это любопытно, - говорит он. – Как вас зовут, товарищ маршал?

 - Артуром, - не сразу отвечает Алимов.

 - Чудно, затейливо, – покачивает головой Профессор. – Авеля заставляют играть роль Каина…. Вы мне нравитесь, Артур, как по батюшке?

 - Артур Львович.

 - Вы мне нравитесь, Артур Львович, - повторяет Профессор. – Лаврентий взял бы ферзя, а вы завладели пешкой…. Это игра не для вас, Артур Львович…. Мне не совсем понятно – зачем? Почему вы согласились на эту роль? Не было выбора?

 - Я актер, - вновь помедлив, отвечает Артур.

 - И это все?

 - Почти.

 - Ну да, - кивает Профессор. – На сцене и на доске пешка может превратиться в ферзя. Но здесь не сцена, а жизнь. Не тот случай….. Они могут вас убить…. Впрочем, почти наверняка убьют, а мне бы этого не хотелось… Бегите, Артур…. Бегите, куда угодно, только бегите.

 - Это самая жалкая роль, - говорит Алимов.

 - Роль беглеца? Согласен…. От судьбы не убежишь, - поворачивается к зеркалу Профессор. – А вы совсем неглупая пешка, товарищ маршал.

 Хроника вечерней Москвы 1953 года.

 В ЗИСе, на заднем сидении, Артур и Лунев.

 - Этот фокусник сказал, что вы меня шлепнете? – как-то в сторону произносит Алимов.

 - Может и так, - не спорит Федор Афанасьевич. – Что прикажут.

 - Ну да, - решает Артур. – Привык исполнять приказы, а тут, как раз, приказ…. Ладно, ты мне свиданку обещал перед смертью.

 - С кем?

 - С женой моей вечной – Татьяной, - улыбается Артур.

 - Ляля не устраивает, так?

 - Нет. Не люблю я блондинок, - поворачивается к окну Алимов.

 - А он, говорят, любил, - бормочет Лунев. - Кавказ, понятно.

 За окном, в хронике, развалины дома, кое-как загороженные красочным щитом.

 Военная, тоже «тихая» хроника 1942 года.

 Утро, туман глухой, опушка леса.

 Алимов и Агба все еще сидят, привалившись к дереву.

 - Не так, - бормочет Давлет. – Гитлера сразу вешать нельзя. Мы его в клетку посадим. Месяц по стране возить будем. Пусть все видят.

 - Одного в клетке? – спрашивает Артур.

 - Почему одного, - подумав, отзывается Агба. – Берию к нему, чтоб не скучал.

 - Подъем! – слышна команда. – Батальон! Назад! Бегом!

 Они снова бегут тенями сквозь глухой туман, разрывы, искореженную плоть человеческую. Бегут обратно, через заминированное поле, теперь уже от леса к невидимому горизонту.

 Москва 1953 года. Физкультурная хроника.

 Дом Берии. Спортивный зал. Лунев и Алимов в боксерских перчатках. Артур, по обыкновению, играет роль «груши». Не нравится это Федору Афанасьевичу.

 - Человеку две руки дадены! – хрипит он. – Левая - для защиты, правой – нападай, а у тебя две руки левые. 

  - Так без интереса скучно, чего даром руками махать?

 -  Что хочешь? – пробует пробить защиту Артура Лунев.

 - Дело мое, довоенное, - говорит Алимов. – Глянуть бы, хоть одними глазком.

 Тут Федор Афанасьевич тренинг прекращает.

 - Не положено осужденным, - стаскивает он перчатку с правой руки.

 - Какой я тебе осужденный? – возражает Алимов. – Я – Берия Лаврентий Павлович, маршал Советского Союза. Мне все положено.

 - Ну, давай! – решается Федор Афанасьевич  и снова ныряет рукой в перчатку.

 Чуть ли не первый удар Алимова пробивает защиту Лунева и настолько сильным получается удар этот, что опускается Федор Афанасьевич на колени, трясет головой.

 Алимов снимает перчатку, протягивает своему бывшему следователю руку. Тот от помощи отказывается. Сам встает, садится у стены на низкую скамейку. Артур пристраивается рядом.

 - И свиданку ты мне обещал, - напоминает Алимов.

 - Ночью не могу, – пробует подбородок Лунев. – Только днем, так?…. Ничего у тебя… правая колотушка.

 - Ничего, да, - думает о своем Артур.

1943 год. Военная хроника.

 Алимов в окопе на краю того проклятого, минного поля. Перед ним непроглядный хаос, клочья тумана.

 Рывок, Артур вырывает себя из щели в земле, бежит.

 - Куда! – орет ему в спину взводный. – Стой! Назад!

 Алимов мечется в тумане: одно тело, другое… Давлет – он жив, только без сознания. Артур перетягивает жгутом его левую руку у локтя, достает флягу с водой, пробует напоить Давлета. Тот давится влагой, кашляет, открывает глаза.

 - Как это? – хрипит он.

 - Осколком тебя, руку, - говорит Артур. – Как бритвой…. Скажи спасибо, что не по шее.

 1943 год. Военная хроника – военно-медицинская: бинты, носилки, раны…

 Фронтовой медсанбат. Ночь. Гул близкого боя. Ветер пытается сорвать плохо закрепленный брезент палатки. На столбе тусклая лампа. Носилки с раненными. У операционного стола хирург в окровавленном халате, медсестры. Здесь света побольше. Латают, что называется, «по живому».

 На одной из носилок Давлет, укрытый одеялом до подбородка, рядом сидит на земле Алимов.

  - Плохо, совсем плохо, - закрывает глаза Агба. –  Ничего, с одной рукой жить можно, с правой, да?…. Хуже, когда нога.

 - Понятное дело, - не спорит Артур. – Без ноги совсем плохо.

 - Даже воевать можно с одной рукой, - говорит Давлет.

 - Ладно, отвоевался…. Ну, я пошел, - поднимается Алимов.

- Иди, – говорит Давлет. – Чего ты тут?… Я тебе что скажу, Артур, плохо ты за родину, за Сталина кричишь – без ненависти…. Так воевать трудно.

 - Не умею я особо ненавидеть, - отзывается Артур, протягивая руку Давлету. – Хочу, не получается.

 Агба не торопиться прощаться, хоть и руку свою – последнюю - из-под одеяла вытаскивает.

 - А ты учись, - говорит Агба. – Ненавидеть учись, Артур. Нельзя без ненависти – пропадешь совсем.  Будь живой…. Ты мне теперь, как брат кровный…. Потом, если со мной что, его – Берию. Как брата прошу.

 Кремль. Хроника 1953 года.

Знакомый нам кабинет и спины вождей. Говорит спина Никиты:

 - Тут эта…. Что видим? Разбух аппарат…. Сеть на всю страну…. Убежден, эта…. Архив МГБ, если глянуть, кроме младенцев грудных почти на каждого дело разрабатывается.

 - Конечно, если деньги платят, нужно отрабатывать, что-то делать, - отмечает ближняя к Никите спина.

 - Нет преступников, а начальство работу спрашивает, - продолжает Никита. – Где, сукин сын, твоя работа? Где враги народа? Вот он… эта… и должен придумать, из пальца высосать…. Знаю, по Москве в прошлом году человеку дали 25 лет. Следователь все сам выдумал, а ему дали.

 - Много таких дел. Правильно! – поддерживают Никиту.

 - Надо навести, товарищи, здесь порядок. Лишних людей в органах освободим, займем… эта – общественно полезным трудом, - подводит итог Никита. – Оставим таких, которые не на себя будут работать, а с пониманием политики партии и правительства.

 - Берию тоже надо бы сократить, - предлагает одна из спин. – Пора уже.

 - Правильно, товарищи, - не спорит Никита. – Наломали дров, кто-то должен и ответить перед народом. Суд нужен, чтобы все знали.

 - И про баб, – подсказывает одна из спин. – Ходок был Лаврентий…. И как его на это дело всегда хватало?

 - Товарища Сталина он убил? – подсказывает одна из спин.

 - Нет, - сомневается Никита. – Эта…. Баб с него хватит, шпионаж там, найдется, в общем… Только эта… без фотографов, хроники, тихо так нужно, - говорит спина Никиты.

 - Высшая мера, - предрешает приговор одна из спин.

 - Суд решит, - поднимается Никита.

. Дом Берия. Ванная комната. Гример превращает Алимова в маршала Берию.

 - Сегодня мы глухи и немы? – спрашивает Алимов.

 - Так точно, - сухо отзывается гример.

 - А мне так всегда хочется поговорить, - вздыхает Артур.

 - Большой, кстати, недостаток, – отмечает Лунев. Он здесь, Федор Афанасьевич, наблюдает, как обычно, за превращением Алимова.

 Хроника. Москва 1953 года.

 Крохотная комната, больше  похожая на шкаф. Окон нет, только двери. У дверей архивный надсмотрщик в форме.

 Посреди «шкафа» - стол. По разные стороны стола двое: Алимов – в обличье Берии и Лунев.

 Свет лампы под абажуром падает только на дело Алимова Артура Григорьевича, на его фотографии в фас и профиль.

 Пенсне двойнику мешает. Алимов стаскивает стекла с носа, шелестит страницами дела, находит искомый текст, читает….

 Внимательно наблюдает за ним Федор Афанасьевич.

 Артур захлопывает дело.

 - Порядок? – спрашивает Лунев.

 Молчит Алимов.

 Хроника. День. Москва 1953 года. ЗИС.

 Лунев за рулем, рядом с ним Алимов.

 - Прямо Дюма-отец, - говорит Артур.

 - Чего так? – спрашивает Федор Афанасьевич.

 - «Граф Монте-Кристо», - бормочет Артур. – Так я и думал, что это Генка Шмарук на меня стукнул. Он потом на Татьяне женился. Я в лагерь, Генка, друг сердечный, ее под венец.

 - Венцов давно нет, – сердится Лунев. – Есть ЗАГС… И не понял - твоя Татьяна одна живет.

 - Пропал Шмарук в войну, без вести пропал, - говорит Артур. – Он дочь мою, Соньку, удочерил, а сам пропал.

 - Повезло мужику, - вглядывается в зеркало заднего вида Лунев. – Ты бы его нашел – убил бы? Так?

 - Не знаю, – подумав, говорит Артур. – Столько лет прошло.

 Фёдор Афанасьевич резко сворачивает в переулок.

 И сразу становится очевидным наличие «хвоста» за ними – черной «эмки».

 Лунев резко сбавляет скорость, но преследователи не сокращают дистанцию.

 «ЗИС» уходит вперед на предельной для него скорости. «Эмка» и не думает отставать.

 Так, на невидимой связке, они и мчатся по набережной, пока не сворачивает Лунев под арку проходного двора, сразу же тормозит, выскакивает из машины и тянет на себя сразу две створки железных ворот.

 Он и запирает их с помощью наручников. Судя по всему, эта принадлежность всегда в кармане Федора Афанасьевича.

 Лунев садится в машину, рвет с места, пугая случайных прохожих.

 Повернувшись, Алимов видит, как у запертых ворот мечутся люди из затормозившей «эмки».

 Федора Афанасьевича не интересует то, что остается за спиной. Он хорошо знает «географию» этих дворов и легко уходит от погони…

 - Что это было? – спрашивает Алимов.

 Молчит Лунев, все еще всматриваясь в пустую дорогу позади «ЗИСа».

 -   Опять? – спрашивает Артур.

 - Что пять-то? – раздраженно поворачивается к Алимову Лунев.

 - Опять убить меня хотят?

 - Не знаю, - вновь выскакивает на набережную Лунев. – Может и так.

 - Жалко, - говорит Артур. – Надо бы пожить еще немного.

 - Зачем? – с неожиданной злостью поворачивается к пассажиру Федор Афанасьевич. – Зачем тебе жить?

 - Как зачем? – без всякой обиды отзывается Артур. – На дочку надо бы еще глянуть. Почти пятнадцать лет не видел. Девушка уже. Красивая, наверно?

  Москва. Проходная Донского монастыря. Лунев показывает удостоверение вялой охране у ворот и ворота эти с диким скрежетом распахиваются.

 Федор Афанасьевич тормозит на небольшой площади у крематория. Мрачное здание это обозначено широкой, черной от постоянной работы, кирпичной трубой.

 Лунев смотрит на часы, потом закрывает глаза, не желая объяснять, зачем они появились здесь: в этом неласковом месте, покрытом белой порошей пепла.

 Вновь дико скрипят ворота, пропуская тяжелый фургон. Машина останавливается у распахнутых, широких дверей в крематорий.

 Два человека в армейской форме вытаскивают из фургона тело, зашитое в брезент, а из распахнутый дверей крематория еще двое мужиков, голых выше пояса, вывозят, тележку на железных колесах.

 На тележку эту солдаты швыряют брезент с телом.

 Алимов сам не знает, что заставляет его выйти из машины. Лунев все еще сидит, закрыв глаза, а Артур покидает салон «ЗИСа» и направляется к открытым дверям в крематорий.

 Фургон, тем временем, развернувшись, катит к распахнутым воротам в монастырь…

 Крематорий. «Кочегары» везут тележку к жерлу печи, в пламя, к разверстому зеву печи.

 Алимов останавливается у горы угля, но затем решает приблизиться к адскому пламени.

 Тяга отличная. Огонь гудит так, что не слышит Артур шагов Лунева.

 А вот скрип железных колес тележки, которую толкают к печи, он слышит.

 Федор Афанасьевич останавливается за спиной Алимова.

 - Ногами, - хрипит один из «кочегаров».

- Ну, - отзывается другой.

- Тяжел, сука, - кряхтит первый, когда тюк уходит в печь.

Огонь сразу охватывает брезент, разрывая шов, обнажая лицо тела, внезапно открытые глаза Лаврентия Берия.

 Артур в ужасе, увидев самого себя, отшатывается, натыкаясь на Лунева.

- Живой, - шепчет он.

- Чего здесь? – будто только замечает посторонних один из «кочегаров». – Давай отсель. Не положено.

 Огонь превращает тело маршала Советского Союза Лаврентия Павловича Берия в пепел.

 Площадь Донского монастыря. «ЗИС». В  машине Лунев и Алимов.

 - Он живой был! - все еще не может прийти в себя от увиденного Артур. – Берия живой!

 - Какое там, - бормочет Федор Афанасьевич. – Три месяца в морозилке…. От жара, бывает.

 - Ты зачем меня сюда привез?! – кричит Алимов.

 - Сам просил свиданку, – отзывается Лунев.

 - С кем? С Берией, с трупом?! – орет Артур.

 - Ты заткнешься, так? – поворачивается к нему Федор Афанасьевич. – Сиди и жди.

 Затихает Лунев, но его все еще трясет. Многое пришлось повидать, но труп, с внезапно открывшимися глазами в смерть, видит он впервые и зрелище это все еще перед ним и забудет Артур эту встречу со своим прототипом нескоро.

 Вновь дико скрипят ворота, пропуская на серый пепел площади старый, дребезжащий всеми суставами, автобус. Машина проезжает мимо «ЗИСа» и останавливается у дымящегося рва в дальнем конце площади.

 - Иди, - разжимает губы Лунев.

 - Куда?

 - Татьяна твоя…

 Алимовы поворачивается и видит, как из салона автобуса выходит его вывшая жена. Шофер помогает ей выгрузить из салона пачки книг…

 Артур стягивает с головы шляпу, рывком сдирает лысый парик, избавляется от пенсне, он и плащ «кремлевский» намерен оставить в машине…

 - Лишнее это, - пробует остановить Артура Лунев.

 Но поздно. Алимов почти бежит к автобусу.

 Татьяна на шаги оборачивает и даже отступает, словно испугавшись Артура.

 - Ты?

 - Я.

 - Думала и не увижу больше.

 - Вот, увидела.

 Странное, «равнодушное» это пепелище бывшего монастыря. Шофер автобуса не обращает внимания на встречу Татьяны и Артура. Он делом занят: швыряет на дымы и пепелище  привезенные стопки книг и журналов.

 Оживает на дне оврага огонь от нового корма.

 Смотрит на все это Артур.

 Наблюдает за казнью печатных текстов Татьяна.

 - Что палим? – спрашивает Алимов.

 - Науку, - нехотя отзывается Татьяна.

 - Буржуазную?

 - Ее, - говорит Татьяна, стоя спиной к Артуру. – Раньше художественную литературу жгли, теперь реже попадается, больше науку.

 - Меньше стало врагов народа? – говорит Алимов. - Скоро совсем без работы останешься.

 - Похоже на то, - не спорит Татьяна.

 Медленно, на первой передаче, приближается к ним «ЗИС». Лунев тормозит метрах в пятнадцати от обрыва.

 Смотрит Татьяна на Федора Афанасьевича, резко поворачивается к Артуру, обнимает изо всех сил.

 - Опять уйдешь?! – почти кричит она. – Опять?!

 - Все сожгли, - бормочет Артур. – И нашу с тобой жизнь – одни головешки.

 - Нет! Не хочу! – не отпускает Алимова Татьяна.

 Лунев нажимает на клаксон. Гудит сердито черный зверь «ЗИСа».

 Шофер автобуса, по-прежнему не обращая внимания на все то, что происходит вокруг, швыряет в огонь на дне оврага последние стопки журналов.

  

 Дворник в одном из дворов поливает из шланга чахлую растительность. Оставляет он заботу о зелени и вытягивается по стойке смирно при виде «ЗИСа».

 Лунев приоткрывает дверцу.

 - Машину помой, - приказывает он.

 - Слушаюсь, - отдает честь дворник.

 Лунев и Алимов в салоне автомобиля, с которой дворник смывает пепел Донского монастыря.  Сидят они, как под сильным дождем.

 - Шмарук Гена любил ее, наверно, очень, а потому на меня и донос накатал? – говорит Артур.

 - Убрал соперника?

 - Точно.

 - Сказал ей об этом?

  - Хотел, не смог.

 - Почему?

 - Не знаю.

 - Пожалел.

 - Наверно…. А потом, чего теперь-то? После драки…. Нет его, Генки Шмарука, а мы есть.

 Дворник еще и тряпочкой стекла протирает. Протерев, вновь отдает честь. Все – могут они ехать дальше в чистой машине.

  1943 год. Тыловая военная хроника.

 Стена сруба. Перед ней стол, за столом офицер.

 - Ну что, Агба? - говорит он. – Куда тебя, с этим самострелом? На фронт, обратно в штрафбат, не годишься…. На зону тебя определяю, корешам – подельникам. Наработаешь одной рукой на баланду.

 Давлет в гневе - рывком к майору, но охрана бдит, схвачен он со спины, остановлен дюжим солдатиком. Рвется Агба, но куда ему после госпиталя, да с одной рукой.

 - Сволочь ты! -  хрипит Давлет. – Берия послал?!

 - Лично Лаврентий Палыч, - спокойно собирает бумажки майор, не чуждый юмора. – Поезжай, сказал, друг милый, на фронт и спаси жизнь Давлета Агба, пусть потрудится в тылу, на просторах севера.

 Москва. Хроника. Лето. Парк. Отдыхают трудящиеся.

 Дом Берия. Тесная клетушка с большим аппаратом. Это магнитофон. Лаврентий Берия произносит все тот же текст своего выступления на похоронах Сталина:

 «Вся жизнь и деятельность Великого Сталина является вдохновляющим примером верности ленинизму, примером самоотверженного служения рабочему классу и всему трудовому народу, делу освобождения трудящихся от гнета и эксплуатации. Великий Ленин основал нашу партию, привел ее к победе пролетарской революции. Вместе с Великим Лениным его гениальный соратник Сталин укреплял большевистскую партию и создавал первое в мире социалистическое государство….»

 - Повтори, – останавливает запись Лунев.

 - Вся жизнь и деятельность Великого Сталина…, - повторяет Артур.

 Внимательно слушает его Федор Афанасьевич.

 - Похоже, – наконец говорит он, – зря ты на себя клепал, что плохой артист.

 «ЗИС» останавливается на окраине парка. Вечер поздний. Свет от редких фонарей.

 На этот раз выезд «упакован» полностью. Впереди шофер и охрана, позади Лунев и Алимов. Сидят в машине молча, ждут, но недолго. «Эмка» подкатывает, тормозит неподалеку, гасит габаритные огни и сразу же из темной машины выходит высокий человек в светлом костюме. 

 - Иди, - говорит Федор Афанасьевич. – Виктором его зовут, господин Лундт.

 - Да помню я, - выбирается из салона Алимов.

 Увидев Артура, Виктор Лундт идет к нему навстречу и Алимов не думает тормозить. Так они сближаются, как на старой дуэли.

 Наконец, останавливаются в двух шагах друг от друга. Господин в светлом костюме откровенно разглядывает Артура.

 - Ходят слухи, что маршал Берия убит, а вы его двойник, – негромко, с еле заметным акцентом, произносит Лундт.

 - Слухи всегда ходят, - тоже с акцентом отзывается Алимов.

 - Ну, хорошо, - говорит Лундт. – Собственно, никто не намерен делать из нашей проблемы тайну. Мы с вами встретились а декабре. Вы обещали дать ответ через месяц, прозондировав почву у товарища Сталина…. Сейчас июнь.

 - Сталин умер, - помолчав, говорит Артур. – Зондировать приходится не только у него…. Дело сложное.

 - Я понимаю…. Коллективное руководство, некоторым образом, - говорит Лундт. – Если не возражаете, пройдемся?

- Это можно, – не спорит Артур.

Они медленно идут по аллее. Шофер «ЗИСа» зажигает фары, машина медленно движется следом за ними.

 Лунев в наушниках. Он хорошо слышит весь разговор гуляющей пары.

 - Я уполномочен повысить сумму до десяти миллиардов долларов, - говорит Лундт.

 - Деньги хорошие, - помедлив, отзывается Артур. – Но и товар неплох.

 - Неплох? - усмехается Лундт. – Вы вывезли из вашей зоны Германии все, что могли. Остались одни проблемы. Немцы не славяне, не болгары, чехи или поляки…. Там, законная военная  добыча победителя, но Германия должна быть единой. Рано или поздно так и  будет. Вам же лучше, чтобы это случилось, как можно быстрей.

 Аллея, встреча двойника и господина в белом продолжается.

 - Вы получите в центре Европы бочку с порохом…. Немцы бегут на Запад. Скоро в вашей зоне не останется ничего, кроме военных баз…. Десяти миллиардов хватит, чтобы поднять ваше хозяйство, накормить людей, дать им крышу над головой. Я знаю, что Советский Союз напрягает все силы, чтобы не отстать в гонке вооружений. И все это вновь за счет населения…. А здесь шанс дать людям не только победу над врагом, но и победу над нищетой…. Русские люди!... Несчастный народ! Сколько можно испытывать его терпение? Что скажете?

 - Десять миллиардов – хорошие деньги, - говорит Артур. – Никто не спорит.

 - Я надеюсь, что вы доведете наше предложение до сведения членов правительства и рассчитываю на вашу поддержку, - Лундт считает, что больше им говорить не о чем. Он поворачивается и быстро уходит к своей машине.

 Алимов занимает место рядом с Луневым. Федор Афанасьевич без наушников.

 - Моя бы воля – всю бы эту Германию распахал под поле картофеля, - вдруг говорит он.

 - Злой ты, Федор Афанасьевич, - отзывается Артур. – Нельзя так.

 - А можно то, что они творили? – спрашивает, резко повернувшись, офицер охраны. Все его лицо обезображено ожогом.

 - Не в них дело…. Не в немцах…. Нельзя жить ненавистью, - еле слышно произносит Алимов. – От ненависти детки не родятся, только от любви.

 - Поехали, – говорит Лунев шоферу, бормочет: – От любви, говоришь, а мы-то думали их в капусте находят.

 Дом Берии. Ночь. Алимов стоит на пороге комнаты Ляли. Вспыхивает свет. В свете он видит  женщину в ночной рубашке.

 - Слушай, - помолчав, говорит Алимов. – У тебя карты есть?

 - Есть, -  отвечает Тамара. – Гадаю.

 - Давай в очко или буру, - говорит Артур. – Сна не в одном глазу.

 Потом они неловко сидят на кровати, играют в карты.

 - Давай еще, - просит карту Алимов.- Слушай, все хотел тебя спросить? Как тебе…. В общем…

 - Не мнись ты.

 - Ты же с ним, с Берией…. Какой он был?

 - Тебе зачем?

 - Ну, я же актер, играю его. Надо знать.

 - Надо ему… Да пошел ты! – бросает карты Ляля. – Он меня любил. По-настоящему любил. И ребенок у нас. Вот и все, чего еще бабе надо.

Дом Берии. Раннее утро. Спит Алимов на своем диване. Входит Лунев, решительно будит Артура.

 - Вставай, уходим.

 - Куда? – открывает глаза Артур.

 - Узнаешь…. Давай быстрей.

 - Без грима? – поднимается Алимов.

 - Без.

 Дом Берии. Лунев ведет Артура по не неведомым углам этого дома. В библиотеке отходит в сторону стеллаж, за ним дверь и ступени вниз, в подвал.

 По длинной кишке подвала они и двигаются до очередной двери. Лунев открывает замок, затем еще один запор – тайный…

 Они проходят через обычный, крысиный, дровяной  подвал. Вот и выход во двор, дальше – трамвайная улица.

 Москва. Раннее утро. Трамвай. На задней площадке этого гремящего всеми суставами чуда Алимов и Лунев. Артур улыбается.

 - Хорошо, - говорит он.

 - Чего хорошего? – косится на Артура Федор Афанасьевич.

 - Трамвай, как на свободе…. Твой «ЗИС» хуже камеры – давит…. Сто лет в трамвае не ездил, только до войны.

 Лунев только головой покачивает. Остановка, новые пассажиры появляются: двое мужиков: один улыбчивый, даже подмигивает он Артуру, другой мрачный.

 - Выходим, - говорит Лунев.

 Москва. Садово-парковая окраина. Кирпичная арка, за ней  аллея старых лиственниц. По этой аллее идут Лунева с Алимовым, но не одни – топают за ними те мужички из трамвая.

 - Опять нас пасут, - говорит Артур.

 - Эти, не думаю, - отзывается Федор Афанасьевич. – Так, шпана.

 Аллея красивая. Утро тихое, теплое. Алимов все еще пьян эйфорией свободы. Вновь стихи читает:

 « Когда меня отправят под арест

   Без выкупа, залога и отсрочки,

   Не глыба камня, не могильный крест, -

   Мне памятником будут эти строчки…»

 - Ты о чем? – косится на Артура Лунев. – Какой арест?

 - Это не я, - улыбается Алимов. – Это сонет Шекспира…. Ты как, Федор Афанасьевич, насчет стихов? Кого из поэтов любишь?

 На такие вопросы Лунев не отвечает. Да и мешают ему ответить. Догоняют нашу парочку мужики из трамвая. Один, улыбчивый, рядом с Артуром топает, другой теснит Федора Афанасьевича.

 - Воздухом дышим, мазурики, шабашим? – спрашивает угрюмый тип Лунева.

 - Интеллигенты, - определяет улыбчивый.

 Мрачный тип извлекает из кармана что-то острое.

 - При деньгах, будем делиться, - говорит вооруженный бандит. – Нет – споем Лазаря.

Неуловимое движение Федора Афанасьевича – и нападающий без ножа. Удар, он падает, как подкошенный. Второй пятится, но и он оказывается на земле. С неожиданным остервенением, злостью бьет ногами напавших Лунев. Всей силой своей оттаскивает Алимов Лунева.

 - Хватит, Федь, что ты?

 Шевелятся поверженные, с большим трудом поднимаются на ноги.

 - Шпана, -  хрипит Лунев. –  Похоже, только вышли. Ты их выпустил.

 - Как это? – удивлен Артур.

 - Ну, Берия, - успокаивается Федор Афанасьевич. - Лучше бы политиков - те тихие, так?

 Топают они дальше по аллее. Остановка у глухого  забора с воротами и калиткой. Над воротами обозначено, что это «Пионерский лагерь СТАЛИНЕЦ».

 Федор Афанасьевич стучит по окошку в калитке. Стучит долго.

  Наконец, оконце открывается.

 - Чего надо?

 Лунев свой документ показывает, и больше у охраны нет вопросов.

 Пионерский лагерь. Судя по сцене, столовая используется еще и как клуб. На сцене пионеры младшего возраста и статная девица лет пятнадцати. Идет репетиция кричалок.

«Раз! Два!- Три! Четыре!» - диким голосом вопит девица.

«Три! Четыре!- Раз! Два!» - отвечают ей пионеры.

«Кто шагает дружно в ряд?- спрашивает девица.

«Пионерский наш отряд!» - отвечают пионеры.

«Кто не весел?»-  спрашивает девица.

«Нет таких!- Мы веселый коллектив!» - дружно отвечают пионеры.

  У сдвинутых столов  Лунев, Алимов и товарищ ответственный, в возрасте, но тоже с  пионерским галстуком на шее.

 Стоит он поодаль, опасливо поглядывая на Федора Афанасьевича и с тревогой на сцену.

 - Ты зачем меня сюда привел? – шепотом задает Артур вопрос Луневу.

 - Просил свиданку. – отзывается Федор Афанасьевич. – Это твоя дочь– Шмарук Софья.

 Тут дар речи покидает Артура. Смотрит он на сцену так, будто ничего не слышит. Мы слышим.

 «Будь готов, всегда готов!» - орет девица.

 «Как товарищ Маленков!» - дружно отвечают пионеры.

 «С нами мощь всегда и сила!» - кричит девица.

 «С нами маршал Ворошилов!» - рапортуют дети.

  Сопровождающий весьма доволен текстом. Алимов приближается к сцене. С дочери он глаза не сводит.

«Сегодня праздник у ребят!» - кричит девица.

«Ликует пионерия!» - вяло отзываются подуставшие дети.

«Сегодня в гости к ним придет!» - докладывает девица.

«Лаврентий Палыч Берия!»  -  совсем уж вразброд кричат пионеры.

 Тут девица замечает зрителей и в столовой становится тихо.

 - Это, Соня, товарищи из органов, - будто против силы говорит сопровождающий. – Хотят с нашим лагерем познакомиться, - поворачивается к Луневу. – У нас еще спортивный зал есть.

 - Ну, пошли, глянем, - уводит сопровождающего Федор Афанасьевич.

 - А товарищ? – косится на Алимова сопровождающий.

 - Догонит он нас, так?! – громко, в спину Артура, объявляет Лунев.

 Девушка, пионеры, Артур – вся эта случайная компания в полной нерешительности.

 - Добрый   день, дети,- наконец, нарушает молчание  Алимов.

 - Здравствуйте, - растерянно отвечает Соня.

 Пионеры все еще стоят на сцене, не зная, как приветствовать «товарища из органов».

 - Ты деток-то отпусти, - говорит Артур. – Пусть отдыхают.

 - Все по палатам! – командует девица. – Репетиция закончена!

 Пионеры свободе рады, сразу становятся живыми созданиями и шумно покидают столовую.

 Алимова плохо ноги держат. Вслепую нащупывает он стул, садится. Стул оказывается хлипким, ножка подламывается, падает Артур на пол.

 Соня торопится ему на помощь.

 Но Алимов поднимается сам. Падение, судя по всему, остается без особых последствий.

- Ничего, ничего, - успокаивает девушку Артур. – Все в порядке.

 - Это безобразие, - не согласна Соня. – Мы найдем виновника! И накажем!

 - Так вот он - виновник, - с улыбкой показывает на стул Алимов. – Чего его искать?

 Стул выручает Алимова, о чем говорить дальше он не знает, молчит, затем вновь обращается к стулу, поднимает его с пола, неловко пробует поставить ножку на место.

 - В нашем лагере, товарищ, отдыхают дети рабочих и служащих завода «Серп и молот»! – вдруг докладывает девица. – Я – Софья Шмарук - старшая пионервожатая первой смены, отвечаю за идеологическое воспитание подрастающего поколения юных ленинцев.

 - Это хорошо, - только и может произнести Алимов. Он все еще не может оставить в покое стул.

 Девица удивленно  смотрит на гостя из органов.

 - Садись, – говорит Артур, наконец-то оставив сидение в покое, и сам он находит крепкий стул.

 Соня послушно садится, но далеко от Артура. Пауза затягивается.

 - Как вообще дела? – спрашивает Алимов только потому, что надо же что-то сказать.

 - Пионеры ведут себя хорошо, – говорит, приглядываясь к Артуру, Соня. – У нас дисциплина на уровне.

 - Ты-то сама как? – спрашивает Алимов. 

 - Я тоже хорошо.

 - Учишься?

 - Закончила девять классов, буду поступать в педагогический, хочу быть учителем….

 - Это хорошо, Соня, - бормочет Алимов. – Надо учиться.

 - А вас как зовут, товарищ? – осмелев, спрашивает Соня.

 - Артуром… Артур Львович я.

 - Вы врагов народа ловите? – спрашивает Соня.

 - Почему ты так решила?

 - Директор сказал, что из органов.

 - Это мой товарищ, – отзывается Алимов. – Я просто так…. Вот, хотел с тобой познакомиться.

 - Я знаю! – вдруг вскакивает девица. – Вы воевали с моим папой! Вы знаете, как он погиб… Маме написали, что пропал без вести…. Это непонятно, это даже подозрительно, как можно пропасть без вести…. Можно что угодно подумать, - Соня подходит к Алимову, вот она совсем близко.

 - Воевал, - говорит Артур.

 - И видели, как погиб папа?

 - Видел, - помолчав, признается Артур. – Смертью храбрых погиб, в атаке.

 - Тогда почему «без вести»! - почти кричит Соня.

 - Бумаги, писаря, там, на фронте, сама знаешь как.

 Соня садится рядом с Алимовым.

- Папа сразу погиб? – спрашивает она. – Не мучился?

- Откуда мне знать, - говорит Артур. – Я далеко был….  Меня тоже в той атаке…

 - Вас ранило, куда? – участливо спрашивает Соня.

 - Вот сюда, - показывает Артур. – Сантиметр до сердца…. Осколком от снаряда…

 - Могло убить?

 - Почти убило…. Уже того: шинелькой накрыли с головой, несут хоронить… но тут рука моя выпала, а санитар и заметь, что мизинец шевельнулся…. Это мне потом рассказали…. Мог и не заметить.

 - Но мы победили фашистов! - говорит Соня.

 - Мы победили, - эхом отзывается Алимов.

 Хроника летней Москвы 1953-го года.

Дом Берия. Столовая, выпивка идет серьёзная. За столом Лунев, Артур и Ляля.

 - Обнять хочу, поцеловать, - говорит Алимов. – А несу черт знает что…. Почему так, Федор, почему?

 - Жизнь, - говорит Федор Афанасьевич, опоражнивая в хрустальные рюмки содержимое из большой, красивой бутылки. – Все одно – у тебя дочь есть, родная кровь, так? А у меня никого.

 - Это не жизнь, - бормочет совсем уж пьяненькая Ляля. – Это безобразие, а не жизнь…. Мне тебя, Артурчик, жалко…. Мне всех жалко.

 - Только не реви, - строго смотрит на неё Лунев.

 - Как сказать, чего? – бормочет Алимов. – Кто я? Где? Почему все так?... Выходит, тоже пропал без вести. Нет меня!

 - И тебя, Федор Афанасьевич, мне жалко, - все-таки всхлипывает Ляля. – Одинокий ты, совсем одинокий, как волчина зимой.

 - Меня жалеть не смей! - приподнимается Лунев, но снова тяжело опускается на стул. – Я сам, кого хочешь, пожалею, а меня жалеть не надо…. Ты Артура пожалей, ему завтра в Кремль идти…. Давай выпьем за родину, за Сталина!

 - Не хочу за Сталина, – отказывается Алимов.

 - Враг ты народа, Алимов, - говорит Федор Афанасьевич. – Правильно тебя судили…. Все ж таки враг ты.

 - Не хочу за Сталина, – повторяет Артур. – Он помер, чего за него пить, хочу за нас…. И все! – поднимает рюмку. – За нас! – смотрит с подозрением на содержимое вино-водочной тары. – Люди, а чего мы пьем?

 - Хрен его знает, - рассматривает бутылку Лунев. – Что-то с градусом. Какая тебе разница?

 - Нет разницы, - согласен Алимов, словно протрезвев, смотрит на Лунева. – Зачем в Кремль-то?

 - Приказ, - тянется в очередной раз к бутылке Федор Афанасьевич. 

 Дом Берия. Утро. Ванная комната. Гример работает над физиономией Алимова. Работы у него много.

 - Ну, скажи хоть словечко, - просит Артур.

 - Пили вчера? - сухо интересуется гример.

 - Было, – не спорит Алимов.

 - Беречь надо себя в вашем возрасте? – советует гример.

 - Зачем беречь? Зачем вообще все?

 Гример на дурацкие вопросы не отвечает.

 - В Кремль меня зовут, - говорит Артур. – Слышь, в Кремль.

 - Я в курсе, - вновь сухо отзывается «глухонемой».

 - Знаешь что: загримируй меня под жирафа или верблюда… Ты же мастер.  Хочу в зоопарк…. Мне ваш Берия надоел, хуже горькой редьки….

 - Пить нужно меньше в вашем возрасте, - повторяет гример, пристраивая лысый парик на лохматой голове Артура.

 Москва. Старая хроника. Въезд легковых автомобилей в Боровицкие  ворота Кремля.

 «ЗИС». Шофер, охрана, позади Лунев и Алимов в образе Берии.

 Кремль. Большой кабинет. Спины вождей.

 Спина Никиты на звонок поднимает трубку, выслушивает сообщение.

 - Едет, - говорит он.  – Ты начнешь, Георгий.

 - Почему я? – отзывается спина Маленкова.

 - Вот был  какой страховидный гад….  Нет его, а тени боимся, - говорит спина Никиты.

 - Я вообще не понимаю, к чему эта комедия! – восклицает с кавказским акцентом одна из спин. – Зачем играть по правилам, когда самой игры уже нет?!

 - Есть игра, Анастас, - говорит одна из спин. – И никогда не кончится. Имей терпение.

 Приемная. В дальнем ее конце сидят офицеры, среди них Малицкий. Они встают, когда появляется Лунев и Алимов. Встают молча.

 Секретарь открывает перед Артуром дверь.

 - Прошу, товарищ Берия.

 Алимов не  решается переступить порог.

 - Вперед! – говорит ему Лунев.

 Алимов и секретарь входят в кабинет и дверь за их спинами сразу же закрывается с глухим стуком.

 Артур стоит перед спинами вождей. Секретарь подводит его к одному из стульев у длинного стола, предлагает сесть.

 Артур садится.

 - Заедание Президиума Совета Министров можно  считать открытым, - поднимается спина Маленкова. – Слово предоставляется Никите Сергеевичу Хрущеву.

 - Предлагаю обсудить вопрос … эта… о товарище Берия, - говорит спина Никиты. – Есть возражения?

 Возражений нет.

 - Все помнят Гришу Каменского – верного большевика, настоящего ленинца, - продолжает спина Никиты. – В конце тридцатых он разоблачил Берию, как агента мусаватинской разведки. Гриша Каменский тогда был репрессирован, как враг народа…. Но эта… прошлое, история, скажу, но после смерти нашего вождя товарища Сталина мелкобуржуазный национализм Берия стал совсем очевиден. Он предложил усилить партийные организации   республик национальными кадрами. Спросим каждого, к чему это может привести? Только к распаду Союза Советских Социалистических Республик.

 Артур Алимов все еще в парах вчерашнего пьянства, но с любопытством рассматривает лица вождей.

 Кремль. Приемная. Лунев сидит рядом с Малицким. Здесь и другие офицеры. Идет продолжение разговора.

 - Все ж таки хозяйственник был хороший, - негромко и осторожно произносит один из офицеров. – Дело организовать умел. А у Ванникова в войну…. Потом бомбу делал.

 - Брось! – решительно прерывает офицера Малицкий. – Какой хозяйственник? Садист. Брата моего лично резиновой дубинкой по пяткам бил. Брат потом, даже на суде, стоять не мог.

 Федор Афанасьевич достает из кармана свою спасительную табакерку, отправляет понюшку табака в нос, от души чихает.

 - Вот, чистая правда, – косится на Лунева Малицкий.

  Кремль. Кабинет. Спины вождей.

 - Что скажу, - продолжает спина Никиты. – В результате действий Берия сложилось… эта… такое впечатление, что он не коммунист совсем, что он карьерист, что он в нашу партию…. эта… пролез из карьеристских побуждений…. Ведет себя товарищ Берия вызывающе, недопустимо… Честный  коммунист так вести себя не может.

 - Пусть сам Берия скажет, - слышен вновь голос с акцентом.

 - Зачем? – удивлен Никита.

 - Пусть скажет! – даже с какой-то скрытой злостью повторяет голос с акцентом.

 - Говори, Лаврентий, - разрешает спина Никиты.

 Все как-то сразу поворачиваются к Алимову. Он сначала не понимает, что этим людям от него нужно, молчит.

 - Ну, говори, чего можешь сказать? – повторяет спина Никиты.

 - Мне говорить? – забыв об акценте, спрашивает Алимов.

 - Тебе, тебе, - подгоняет Артура спина Никиты.

 - А что говорить?

 - Да чего хочешь говори, - со злостью цедит спина Никиты.

 -  Я вот хотел, я тут подумал, – поднявшись, осторожно начинает  Алимов. – Я вот хотел только…. Дома бы надо строить для людей. Все немец порушил, да и раньше было не густо…. Без крыши, какая семья? А без семьи и детей не дождешься. Без детей, народонаселения и государства не будет, – замолкает Артур.

 «Спины» смотрят на Алимова так, будто он инопланетянин и говорит на совершенно незнакомом, непонятном языке.

 - Все? – спрашивает спина Никиты.

 - Я вот тоже, - продолжает Алимов, – всю жизнь, как таракан, по щелям: землянки, подвалы, бараки, общежития…. Только вот последние три месяца жил, как человек, и то за другого человека жил.

  - Все? – повторяет уже с раздражением спина Никиты.

 - Все, – садится Алимов.

 - Думаю… эта… все понятно, товарищи, переводит выразительный взгляд на секретаря Никита Сергеевич.

 Секретарь, послушный сигналу, выходит из кабинета.

 - Товарищ Берия имеет отрицательные качества, – вдруг говорит, поднявшись, спина Анастаса Микояна. – Но случай, как мне кажется, не безнадежный. Работать подчиненным, в коллективе, он сможет.

 Но поздно. Секретарь вводит в кабинет офицеров, во главе с Малицким.  Военные останавливаются в нерешительности, ожидая приказ.

 - Ну! – резко поворачивается к спине Маленкова спина Никиты.

 - Предлагаю вам, - начинает Маленков негромко и нерешительно, - как Председатель Совета Министров СССР задержать Берию.

 Тут в руке Малицкого оказывается пистолет, и оружие это он направляет на Алимова.

 - Руки вверх! – бешено орет полковник, пугая спины в кабинете, но не Артура.

  Кремль. Приемная. Один сидит Лунев. Дверь распахивается. Первым выходит Алимов - старый арестант привычно держит руки за спиной. За ним офицеры.

 Поднимается Федор Афанасьевич.

 Смотрит на него Артур: растерянность, недоумение, вопрос во взгляде.

 Смотрит на Артура Лунев. Выражение его глаз расшифровать не так просто.

 Москва. Хроника осени 1953 года. Хорошо бы увидеть улицы под дождем. Возможно, найдутся кадры ликвидации следов маршала Берии: что-то вроде свержения памятника или «казни» портретов.

Донской монастырь. Ров с тлеющим пепелищем. Знакомый нам фургон для перевозки приговоренной печатной продукции.

 Шофер вытаскивает из кузова пачки с книгами и сразу же отправляет их в огонь, на дно.

 Татьяна выходит из шоферской кабины.

 Она на краю рва, смотрит вниз

 Пламя разрывает одну из упаковок. На обложке тома золотом: Лаврентий Берия « К истории большевистского движения в Закавказье».

 Лефортово. Одиночная камера, куда определен Алимов. Вполне приличное помещение: зарешеченное окно, за которым дождь. В камере лежанка, полка с книгами, даже небольшой стол у стены.

 Артур в своем собственном обличье выковыривает непонятную еду из глиняной миски. Гремят запоры. Алимов, не обращая внимания на скрип открываемой двери, продолжает вяло жевать.

 Вертухай пропускает в камеру Лунева и закрывает за ним дверь. Федор Афанасьевич опускается на табурет у стола, смотрит, как есть Артур.

 - Нормально кормят? – спрашивает Лунев.

 - Хочешь попробовать? – пододвигает к нему миску Алимов.

 - Нет, не хочу.

 - Тогда чего спрашиваешь? – бросает ложку Артур.

 Федор Афанасьевич переходит к делу: достает из папки протокол допроса. Там же, в папке, оказывается чернильница-непроливайка и ручка с пером.

 - Я назначен вашим следователем, - говорит Лунев. – Фамилия, имя, отчество?

 Молча смотрит на своего следователя Алимов.

 - Берия Лаврентий Павлович, – пишет Лунев. – Год рождения?

 - Зачем это? – негромко спрашивает Алимов.

 - Ну, как … Будет суд…. Какой суд без следствия? Порядок должен быть, пишем: 17 марта 1899 года, из крестьян, так?

 - Зачем это? – вновь спрашивает Алимов.

 Лунев, молча, достает из кармана плитку шоколада, кладет ее на стол.

 - Скотина ты все-таки, - говорит Алимов. – Какая ты все-таки скотина.

 - Образование? – продолжает допрос Лунев. – Неоконченное, высшее, так?… Партийность?

 Лунев пишет, Артур разворачивает плитку, принимается за шоколад.

 - Спросил бы что по делу, – говорит он.

 - По делу? – поднимает глаза на Артура Лунев.

 - Ну, ты меня спроси, как это вас, гражданин Алимов, занесло в артисты?

 - Ну, спросил, - согласен Лунев.

 - Грешен, признаю, – отставляет шоколад Артур. – Само актерство грех, а быть плохим актером – грех смертельный… Вину свою признаю, но люблю это дело по запаху.

 - Это так?

 - По запаху кулис, - шепотом, как бы по секрету, сообщает Алимов. – А потом…. Все люди – актеры…. Вот ты, к примеру, думаешь, что верный служака, человек приказа, цербер власти… Это у тебя роль такая, Федор, а кто ты есть на самом деле, кто знает?

 - Все сказал? – помолчав, спрашивает у Алимова Лунев.

 - А, разве все когда скажешь? - поднимается Артур, ложится на койку, бормочет очередной сонет Шекспира: - Тебе ль меня придется хоронить иль мне – тебя – не знаю, друг мой милый. Но пусть судьбы твоей прервется нить, твой образ не исчезнет за могилой…

 - Гражданин Берия, - поднимается Лунев и сообщает Артуру без тени улыбки: – Вы обвиняетесь в шпионаже и заговоре с целью захвата власти.

 - На вышку потянет, - отзывается, лежа, Алимов. – На роль покойника?

 - И то, – не спорит Лунев, - подпишись?

 - Давай, - поднимается к столу Алимов, ставит подпись. – Ты заходи, - говорит он, отдавая Федору Афанасьевичу протокол допроса.

 Лунев прячет его на место, молча, направляется к выходу из камеры, но у двери останавливается.

 - Этот твой Шмарук Геннадий - живой, - говорит он, повернувшись к Алимову. – Был в лагере для перемещенных, потом бежал, где-то раздобыл документы на Воронцова Юрия Сергеевича…. Квартирует в Подольске…. Плакаты рекламные малюет для кино… Хочешь, я его посажу? Лет на десять потянет, а то и больше.

 - Нет, не хочу, - подумав, говорит Артур.

Москва. Лефортово. На этот раз «глухонемой» превращает Алимова в Берию прямо в камере.

 На столике стоит принесенное им зеркало. В зеркале меняющийся Артур.

 Лунев следит за превращением подследственного.

 - Как вас зовут все-таки? – спрашивает Алимов гримера.

 Гример обращает немой вопрос к Луневу. Тот еле заметно кивает.

 - Мирон Васильевич, - говорит гример.

 - Отлично! – доволен Алимов. – Скажите, Мирон Васильевич, как вы думаете – меня, после расстрела, хоронить в гриме будут или в собственном обличье.

 - Как прикажут, - отзывается гример, накладывая последние штрихи на физиономию Артура.

 - Хотелось бы в собственном, – бормочет Алимов.

  

 Москва. Старая хроника поздней осени столицы. Даже снег здесь возможен.

Центр города. Небольшой автобус. В автобусе Лунев,  бригада оперативников, секретарь Берия, Ляля и Алимов.

 - Проводим следственный эксперимент, - явно скучая, даже с зевком, говорит Фёдор Афанасьевич. – Вы останавливались здесь, у женской школы?

 - Здесь, - услужливо кивает секретарь.

 - Рассказывайте дальше, - приказывает Лунев.

 - Товарищ Берия ждал конца занятий…

 - Гражданин Берия, - поправляет секретаря Федор Афанасьевич.

 - Гражданин Берия, - повторяет тот.

 - Дальше?

 - Мы ждали выхода школьниц, конца занятий…. Затем Лаврентий Павлович просил меня подойти к одной из них….по выбору…. Вот к этой, - показывает  на Лялю.

  - Может, хватит, - говорит Ляля, кивает на Артура. – Он меня изнасиловал.

 - Ляля, побойся Бога, - не выдерживает Алимов.

 - Нет его, а дочь у меня есть! – кричит Ляля. – А тебе все равно крышка.

 - Покажите, как это было? Дверь открой! – обращается Лунев к шоферу.

 Дверь открыта. Секретарь в наручниках, Лунев, Ляля и один из оперативников выходят из автобуса.

  В салоне трое: Артур,  гебешник и шофер. Алимов видит шагающую по пустой улице группу во главе с Луневым. Вдруг эти люди останавливаются, словно застывают в шаге. Только затем Артур видит Профессора. Тот идет к автобусу.

 Двери открыты. Профессор поднимается в салон. Шофер и оперативник даже не смотрят на гипнотизера. Все они в полном, задумчивом ступоре.

 Все, кроме Алимова.

 - Идем, - говорит Профессор Артуру.

 Алимов в нерешительности поднимается.

 - Ну же! – с раздражением понукает его Профессор.

 Он первым выходит из автобуса. Артур идет за ним.

 Оперативники, Лунев, Гоглидзе – наблюдают что-то внутри себя. Мир снаружи им временно недоступен.

 Случайные прохожие ускоряют шаг, увидев странную группу на тротуаре.

  Поворот в узкий переулок. Здесь и припаркована машина артиста.

 Профессор садится за руль, потянувшись, открывает дверцу перед Алимовым.  Артур устраивается рядом.

 - Сними это идиотское пенсне, - цедит сквозь зубы Профессор. – Терпеть не могу!

 Артур послушно превращается сам в себя, даже широкополую шляпу с головы стягивает вместе с лысым париком.

 - Вот баба! Говорила – любовь! – в сердцах начинает Алимов. – И на меня – насиловал я ее!

 - Ты о Ляле?

 - О ней. Жалею тебя – говорит, а сама.

  Москва. Хроника 1953 г. Кабинет важного чина. Очень он недоволен Луневым. 

  - Мы вернулись, - рассказывает Федор Афанасьевич. – Оперативники в автобусе, а Берии нет. Я спрашиваю: « Где подследственный?» А они смотрят на меня, как баран на новые ворота.

 - Ты вообще понимаешь, что говоришь? – мрачен важный чин, – трое сыскарей, шофер, ты, день белый, а у тебя подследственный  бежит.

 - Да не бежал он! – пробует возразить Лунев.

 - Не бежал? Что? Уполз? Испарился?

 - Не знаю, - Федор Афанасьевич в полной растерянности.

 - Да, не быть тебе, Лунев, генералом, - говорит важный чин. – Боюсь и полковничьи погоны слишком…. Три дня тебе дам. Больше не могу. Ищи твоего Берию…. Не найдешь – хоть стреляйся.

 Лесная дорога. «Порше». За рулем Профессор, рядом Алимов. Приглядывается к шоферу Артур.

 - Как это у вас получилось? – спрашивает он.

 - Что?

 - Ну, там,… чтобы никто не заметил?

 - Пустяк, ерунда, - цедит сквозь зубы Профессор. – Вот когда миллионы, десятки миллионов…. Ты  мне скажи, как Гитлер за собой германцев повел на смерть? Видел я их под Сталинградом…. Гете, Шиллер, Гейне, а пошли, как бараны на бойню…. Бонапарт, великая армия – почти вся в снег вмерзла живой плотью человеческой. Где Вольтер, где Руссо?… Вот это гипноз, а там, – только рукой машет Профессор.

 - Ладно, понятно…. Ну а я вам зачем?

 - Сам удивляюсь…. От скуки, наверно.

 Площадь провинциального города. Здесь Профессор останавливает машину. У облупленных колонн гостиного ряда что-то вроде жалкого базара, напротив здание кинотеатра «Октябрь». Над входом большая, грубо намалеванная афиша, сообщающая, что желающие могут в этом кинотеатре посмотреть фильм «Кубанские казаки».

 - Вот не подумал, - говорит Профессор. – Пусто там, с голоду помрешь. Погоди, может, что и куплю.

 Он выходит из машины, направляется к базару. Почти сразу же у машины появляются люди: подростки и взрослые. Рассматривают они «Порше», как диковинного зверя в зоопарке.

 Алимов открывает дверцу. Люди испуганно отступают.

 - Это какой город? – спрашивает Артур.

 Молчит любопытный народ. Алимов выходит из машины и этим совсем уж пугает любопытных. Вот и спрашивать больше некого.

 Но топает мимо Алимова сильно озабоченный чем-то гражданин в армейской шинели.

 - Друг, это какой город? – спрашивает Артур.

 - Подольск? – остановившись, удивленно смотрит на Алимова прохожий.

 Пустой холл кинотеатра. Артур пробует открыть дверь в сам кинотеатр, но она заперта.

 - Есть кто живой? – кричит Алимов.

 Тут с треском открывается окошко кассы. От окошка и женский  голос:

 - Чего орешь? Нет сегодни сеансу.

 Артур направляется к окошку.

 - Я художника вашего ищу, - говорит он.

 - Юрку? – спрашивает невидимый голос.

 - Его, - кивает Алимов.

 Окошко с тем же глухим стуком опускается.

 Стоит Алимов у запертого окошка, но тут дверь в кассу отходит в сторону. Ярко накрашенная женщина внимательно рассматривает Артура. Прилично одетый мужчина вызывает уважение.

 - Вам, Юрка, зачем, товарищ?

 - Старый знакомый, - говорит Алимов.

 - Дня три на работе не был, приболел, – говорит женщина.

 - Как бы мне его увидеть, адрес не подскажете?

 - Подскажу, - помедлив, говорит женщина. – Поклонная три.

 - Здесь близко?

 - Сразу направо возьмете, а там третий переулок.

 - Спасибо, - направляется к выходу Артур, открывает дверь в холл и сразу видит Профессора.

Его спаситель мечется у машины, спрашивает о чем-то прохожих, но те испуганно торопятся мимо….

  

 Артур  торопливо прикрывает дверь, поворачивается к женщине. Та еще с большим вниманием на Алимова смотрит. Как-то заминку нужно оправдать.

 - Давно не виделись, – говорит женщине Артур. – А тут знакомого в Москве встретил…. Он и сказал – в Подольске художником работает.

 - Воевали вместе? – спрашивает женщина.

 - Всякое было, - неопределенно отзывается Артур.

 - Третий переулок, – напоминает женщина.

 Алимов приоткрывает тяжелую дверь в холл.

 И видит, что Профессор уверенно направляется к кинотеатру.

Подольск. В холл кинотеатра входит Профессор. Пусто в холле. Небольшая прогулка по холлу и он останавливается перед окошком кассы.

 - Мадам, - говорит Профессор. – Вы мне не нужны. Мне нужен человек в драповом пальто и фетровой шляпе.

 В тесном помещении кассы с трудом помещаются двое. Женщина с ужасом смотрит на Алимова. Вновь голос Профессора.

 - Артур, дорогой! – говорит он. – Не будем играть в прятки.

 Подольск. Площадь перед кинотеатром. В машине Алимов и Профессор.

 - Бедные женщины, – говорит артист оригинального жанра и заводит мотор. – Какой только гадостью не душатся.  

 - Никуда я больше не поеду, - вдруг с отчаянием произносит Алимов. – Одну тюрягу на другую не меняют…. Что ваш домишко, только что без решеток на окнах? А дальше что?... Что я? Как чурку из угла в угол!… Не хочу… Да и дело есть в этом городе.

 - Какое дело? – рассеянно спрашивает Профессор.

 - Друга старого хочу повидать…  Дали глоток воли – и на том спасибо…. Только хватит, я уж дальше сам…

 - Сам?... Может ты и прав, - помедлив, говорит Профессор. – Слушай, деньги у тебя есть?

 - Откуда рубли у зека?

 Профессор достает бумажник, из складок добротной кожи извлекает крупную ассигнацию.

 - Держи, Авель, – говорит он. – На первое время хватит. 

 Во дворе талой грязи по щиколотку. Первым топает к дому Артур, за ним, «конвоем», женщина из кинотеатра. У будки рвет цепь с осипшим лаем сторожевой пес.

 - Тихо, Фриц! – прикрикивает на собаку женщина.

 - За что пса таким именем? – интересуется Артур.

 - Заслужил, – отзывается женщина.

 Комната в доме. Скромное убранство по моде тех лет. Хозяин и в самом деле болеет, лежит на кровати с шишками, укрывшись до подбородка одеялом. С ужасом смотрит он на вошедших.

 У кровати грязные калоши стоят.

 - Вставай! – приказывает женщина. – Корешок за тобой пришел, - поворачивается к Артуру. – Год на моей шеи сидит. Пень пнем! Добытчик никакой, только хворает и самогонку сосет. Как тебя там? Гена – Юра? Собирай вещички и, чтоб духу твого!

 - Катя, ты что? – пробует защититься больной. – Юрий я, Воронцов… А этот? Первый раз его вижу.

 Женщина резким движением срывает с лежащего одеяло.

 - Врешь, сучий потрох! Сразу учуяла – темный ты мужик, невыясненный… Может беглый какой – враг народа! Вставай, а то в органы сведем, - пальцем тычет в Алимова. - Вот он свидетель!

 Лежит больной на железной кровати с шишками в одном исподнем.

 - Нет, – говорит Артур. – Обознался…. Вы уж извините…. Этого человека не знаю. Не мой он друг, не Шмарук Геннадий.

 Тут с хозяйкой дома неожиданное превращение случается: злая агрессия сменяется плачем. Стоит она, на больного смотрит, и черные от дурного макияжа слезы льют в два ручья.

 - За что мне все? – поворачивается  к Алимову. – Какой мужик по счету, а все мимо, все зря!

 Тут только больной поднимается, подходит к женщине, пробует ее обнять.

 - Ладно, Катя, чего там, - бормочет он. - Обознался человек.

 Лучше бы он не лез обниматься и не говорил лишних слов. Удар у Кати сильный – летит больной к окну, еле удерживается на ногах, а женщина, хлопнув дверью, решительно уходит, оставляя мужчин вдвоем.

 Стоит больной у окна, смотрит, как быстро идет его половина через снежную хлябь двора. Нагнувшись, черпает она снежок, вытирает им на ходу заплаканное лицо.

 - Черт тебя принес, Артур, – говорит больной негромко. – Как ты меня нашел?

     Молчит Алимов.

 - Тебя спрашивают?! – с криком поворачивается к нему Шмарук.

 - Нашел – и все, - говорит Артур. – Какая тебе разница как?

 Больной успокаивается, идет к кровати, садится.

 - Выпьешь? – спрашивает он.

 - Нет, - говорит Артур. – Праздновать встречу не будем.

 - Какой уж праздник, - согласен Шмарук.

 Артур к столу отходит, садится.

 - Моя дочь твою фамилию носит, а ты теперь и Шмарук вовсе, - говорит Артур. - Я ей сказал, что ты погиб смертью храбрых.

 - Погиб, да, правильно, – кивает больной. – Нет меня, весь вышел.

 - Она пионеров кричалкам учит, - бормочет, думая о своем, Алимов. – Раз-два – три – четыре – три – четыре – раз - два….Барышня уже.

 - Татьяну видел?

 - Видел…. Она думает, что ты без вести пропал на фронте.

 - А чего мне было делать?! – поднимается Шмарук. – Чужое имя, другая жизнь…. К ней вернуться – прямая дорожка на Колыму, – в платяном шкафу находит он бутыль с мутной жидкостью, ставит ее на стол. – Давай, по стакашке?

 - Не хочу, - вновь отказывается Алимов.

 - Как знаешь, а я выпью, – наливает себе больной самогон в жестяную кружку, пьет без закуски.

 - Ты же хороший был актер, – говорит Артур. – Героев играл…. Тибальда в «Ромео и Джульетте».

 - Было, - доволен Шмарук, даже в позу становится, произносит с пафосом: - «С мечом в руках - о мире говорить? Мне даже слово это ненавистно»… А ты? Ты – Бенволио: «Стой, дурачье! Мечи в ножны вложите»…. Чего ты пришел. Артур, душу мне травить….  Это когда было? Мы тогда на земле жили, на поверхности – в садах и кущах.

 - А теперь где?

 - В аду, - шепчет Шмарук, пригнувшись к гостю. – В гиене огненной. Кругом одни черти, а под нами огонь-пламя…. Я такое видел, Артур, такое видел…. Что твой Шекспир! Другой классик писал: раз Бога нет – все дозволено… Какое там!? Что Бог? Не было его, нет, и не будет! Ад есть кромешный – преисподняя. И ничего кроме!

 -  И все дозволено? – спрашивает Алимов. – Ты потому донес на меня, потому на жене моей женился?…. А аду все можно?

 - Все, - льет в кружку жидкость Шмарук. – Мы давно уже  не люди, Артур…. Так, пепел, зола…. Какой спрос с пепла, - тут только больной начинает внимательней приглядываться к гостю. – Чего-то ты больно аккуратный, - хмурится он. – Хорошо одет. Во МХАТе служишь?

 - Почти, – отзывается Алимов.

 - Сдашь меня органам? – пристально смотрит на старого друга больной.

 - Зачем? - поднимается Алимов. – Ты и так в аду.

  Старая хроника кремлевских соборов.

 Большой кабинет. Очередное собрание «спин».

 Нервничает спина Лазаря Кагановича:

 - Это что получается – вчера хоронили, как царя небесного, а сегодня культ личности!? Нет, я против! Категорически против!

 - Ты погоди, не торопись, - поднимает руку Никита. – Я чего?... Я эта… Хочу сказать… У товарища Сталина был авторитет: коллективизация там, индустриализация, знамя над рейхстагом…. А что за нами? Где эта… авторитет? Как народом будем руководить?

 - Свой авторитет, разрушая чужой, не построишь! – возражает все та же спина.

 - Спокойно, товарищи! – говорит спина Георгия Маленкова. – У нас тут нет фракций. Мы все члены коммунистической партии Советского Союза… Я призываю вас к спокойствию.

 Следует пауза за этим призывом.

 - Я бы не торопился, товарищи, - говорит, наконец, спина Молотова. – Прав Лазарь, не ко времени, а потом…. Мы с вами тоже тогда не на Луне жили…. Я бы настоятельно советовал не забывать об этом. Как бы не выкопать яму, в которую и сами можем попасть.

 - Ну, что будем делать, Георгий? – спрашивает спина Никиты.

 - Сами решайте…. Культ был, что правда, то правда, но и время нынче не то, неподходящее время, - нехотя отзывается осторожная спина Маленкова.

 - Хорошо, - кивает Никита. – Повременим до съезда, – он поворачивается к спине генерального прокурора. – Что там с Берией?

 - Следствие просит перенести суд на декабрь, - отзывается прокурор. – У них там не все готово, товарищи…. Может другого Берию взять. Этот болтает много.

 - А мне понравилось, - говорит Никита. –  Про дома для людей он правильно говорил. Может чего еще подскажет. Пускай он и будет….  Сделаем к Новому году подарок советскому народу…. Эта…к Новому году оно и слаще покажется.

  Знакомый нам фургон у библиотечного коллектора. Шофер подтаскивает к кузову пачки с книгами. Татьяна следит за погрузкой. Рядом с ней Лунев.

 Протягивает Федор Афанасьевич женщине лист из записной книжки.

 - Тут телефон мой, так? – говорит он.

 - Не буду я звонить, - отдергивает руку Татьяна. – Нет! Не хочу! Хватит с меня!

 - Он сам позвонит, - настойчив Лунев. – Вы только передайте.

 - Зачем ему звонить, если он в бегах, – берет все-таки листок Татьяна. – Да и не придет Артур ко мне.

 - Он не в бегах, - поправляет женщину Федор Афанасьевич. – Он в отлучке, - Лунев шофера провожает взглядом. – Кого жечь будете?

 - Да все Берию, - отзывается Татьяна. – Свозят из библиотек остаток тиража.

   Хроника. Аул в горах Абхазии. Если бы не редкие дымы над плоскими крышами поселок этот мог бы показаться безлюдным.

 Сумерки. К дому на окраине аула подходит однорукий человек с мешком за спиной, с тяжелой палкой в руке. Низкая, ветхая дверь дома заколочена досками. Давлет Агба без труда отрывает доски…

 Внутри дома редкие предметы быта покрыты слоем пыли.

  Давлет открывает шкаф, достает из шкафа потертый черный костюм, неловко  переодевается, затем садится на сундук у стены, некоторое время отдыхает, потом заворачивает на полу остатки ветхого ковра, находит нужную половицу, кинжалом отрывает ее от пола.

 Там, за половицей, завернутый в тряпицу старый наган и несколько патронов. С оружием в руке Давлет вновь садится на сундук. Оттирает масло с нагана тряпкой, заряжает оружие. Поднимает глаза.

 Стена напротив украшена  двумя фотографиями из журнала «Огонек»: Иосифа Сталина и Лаврентия Берии. Агба поднимает оружие. К Иосифу Сталину у однорукого человека, судя по всему, нет претензий.

 Пуля попадает точно  в  лоб Лаврентия Павловича Берии.

 «Транспортная» хроника Москвы 1953-го года. Декабрь.

 Задняя площадка трамвая забита до отказа. Среди пассажиров Алимов. Одет он по-прежнему добротно, но выглядит не лучшим образом.

 Притиснут Артур к двум теткам и поневоле должен он выслушивать сплетню о своем прототипе.

 - Девочек в подвале держал, - шепчет одна из теток. – 36 душ. Сколько лет Советской власти, столько и девочек. Гарем… Кто не хотел с ним, сопротивлялся – убивал собственноручно кинжалом по горлу. Там, в подвале, и закапывали.

 - Ужас-то какой, - отзывается другая тетка.

 - Еще, говорят, бежать хотел, так тещу свою тоже убил, а брильянты в нее зашил, чтобы не нашли.

 - С мертвой бежать? – в полной панике вторая тетка.

 -  Так она, вроде, как и живая, только спит…. А баба его законная на тройке каталась с золотыми бубенцами.

 Артур пробует от бредового шепота этого пробиться ближе к выходу, но безуспешно. Только получает толчок локтем в бок.

 - Куда прешь, шляпа! Оборзел!

 Зима. Хроника Москвы 1953 года.

 Та же арка. По темному короткому туннелю во двор идет Артур Алимов.

 Он стоит у двери в коммуналку, где живет Татьяна. Уже к звонку тянется, но, услышав топот и возню за спиной, опускает руку…. Поднимается выше этажом.

 Видит Артур, как дверь квартиры открывает владелец велосипеда, за шиворот тащит он за собой мальчишку в тяжелом, не по размеру, треухе.

 - Витька, стервец! – хрипит  сосед Татьяны. – Где шапку взял?

 Мальчишка в ответ только ноет жалобно.  И все – дверь захлопывается за этой парочкой.

 Алимова ноги не держат. Садится он на ступени, привалившись боком к перилам, закрывает глаза и почти сразу же засыпает.

Глухой туман. Минное поле. Всполохи взрывов при полной тишине. Бежит солдат штрафбата - Алимов через это поле. Бежит с разрывающим горло криком, но не слышно, что кричит.

  Площадка лестницы. Рядом с Артуром на ступеньке сидит Татьяна. Алимов открывает глаза.

 - Здравствуй, – говорит он, достает из кармана рамочку с фотографией. – Вот… забыл прошлый раз… помнишь?

 - Вставай, - поднимается Татьяна. – Пойдем, накормлю тебя.

 Знакомая нам комната в коммуналке. За столом, под тем же абажуром с кистями, сидят Алимов и Татьяна. Над кроватью появился большой портрет Сталина с черной лентой, прикнопленной к раме.

 Артур с жадностью ест неопределенное варево из миски.

 Татьяна наблюдает за Артуром некоторое время, потом спрашивает:

 - Ты Соню видел?

 - Видел, - смотрит Алимов в сторону портрета. – Раньше вождя здесь не было. Она повесила?

 - Она…. Видел ты Соню - и ничего ей не сказал?

 - Нет…. Зачем? – откладывает ложку Артур. – И Генку Шмарука повидал… Он живой.

 - Что? – поднимается Татьяна. – Что ты сказал?!

 - Под чужой фамилией прописан… Женщина там еще с ним…. Катя.

 - Как ты его нашел?

 - Да я особо не искал, так получилось…. Пить он стал сильно… и вообще, - Алимов поднимает глаза на Татьяну. – Знаешь, о чем жалею? Надо было у Генки спросить: он на меня донос накатал, потому что тебя любил или просто так? Но как теперь спросишь? Сам о себе говорит: я не человек уже, а пепел…. Да и во мне той жизни осталось немного…. Что с нами, Таня, что с нами случилось?

 - Время такое, - снова садится Татьяна. – Злое время, Артур… Может дочке нашей повезет…. Злое, злое время.

 - А мы с тобой, выходит, добрые?

 - Люди как люди, - говорит Татьяна.

 - Я посплю еще, чего-то разморило, - поднимается Алимов.

 - Спи, да, - вновь встает Татьяна, находит листок из блокнота, – Тут был мужик по твою душу…. Записку оставил с телефоном. Сказал, что ты не в бегах, а в отлучке.

 - Правильно сказал, - не спорит Артур.

Хроника Москвы 1953-го года.

Двор дома Татьяны. «ЗИС» во дворе. За рулем Лунев. Артур выходит из подъезда, садится в машину рядом с Федором Афанасьевичем.

 - Привет, - говорит он.

  Лунев молча заводит мотор.

 - Опять будешь допросы снимать? – спрашивает Артур.

 - Зачем? – поворачивается к нему Лунев. – О чем?

 - Так, где был, что делал?

 - Не буду, - обещает Фёдор Афанасьевич.

 - Слушай! Давай я с тебя допрос сниму? – предлагает Алимов. – Рассказывайте, гражданин Лунев, где родились, где учились, как воевали с врагами народа.

 - Я на фронте шпионов ловил, диверсантов, так? – бормочет Лунев. – Ты чего на меня тянешь?

 - Ладно, молчу, - отмахивается Алимов.

 Хроника старой Москвы.

 В машине Лунев и Артур.

 - Ты как ушел тогда, не пойму? – спрашивает Федор Афанасьевич.

 - Обещал без допросов, – неопределенно отзывается Артур. – Ножками…. Ушел – и  все.

 - Сам, так?

 - Сам.

 - Ой, врешь.

 - Федор, ты меня давно знаешь. Я когда на кого стучал?

 «Зис» тормозит на повороте из переулка. Видит Артур рекламу фотоателье. 

 - Слушай, - говорит он. – Давай фотку на память! Веришь, последние 15 лет  только в фас и профиль.

 - Какую фотку? Еще чего? – хмурится Лунев.

 - Ну, будь человеком…. Может больше и никогда…. А так, что-то от Артура Алимова и останется.

  Фотоателье. Снимает Федора Афанасьевича и Артура громоздкий аппарат на ножках. Такой большой, что и фотографа за ним не видно. Только слышно:

 - Улыбочку!

 Федор Афанасьевич сидит на стуле с красивой, резной спинкой. Он улыбаться не намерен. Артур стоит за Луневым. Алимов счастлив. Вспышка.

 Так эта пара и застывает на фотографии.

. Хроника Москвы начала пятидесятых годов прошлого века.

 Знакомая нам камера в Лефортово. У столика, в своем собственном обличье, сидит Алимов, книгу читает: всю ту же повесть Марка Твена под названием «Принц и нищий». Хорошо он читает, с чувством, с улыбкой.

 Гремят засовы двери, распахивается дверь – на пороге вертухай, Лунев и спина Никиты Хрущева.

 Артур встает навстречу гостям.

 Хрущев решительно проходит в камеру, пристально смотрит на Артура.

 - Оставьте нас, - приказывает он.

 В камере они остаются вдвоем: спина Никиты и Алимов.

 - Садитесь, - говорит Хрущев.

 Артур занимает свое место у столика. Хрущев стоит к нему спиной, лицом к зарешеченному оконцу под потолком.

 - Вы тогда… эта… правильно говорили, что строить дома надо, - Хрущев резко поворачивается, подходит к Алимову. – Что еще?

 - Не понял, - Артур в растерянности.

 - Что еще нужно сделать? Вы… эта… председатель Совета министров…. С чего бы начали?

 - Я – председатель? – все еще не может разобраться в ситуации Артур.

 - Ты, ты! – нетерпелива спина Хрущева. (Надо думать на «ты» он переходит тоже от нетерпения).

 - Политических выпустить хорошо бы из лагерей, - помедлив, говорит Артур. – Бандитов выпустили, а какие от них дети.

 - Дети тут причем? – хмуриться Никита.

 - Сидят мужики, - объясняет Алимов. – Без женщин… Молодые, сильные, умные…. Нет мужчины – нет семьи, нет и ребенка. В войну сколько людей побило…. А страна у нас вон какая….  Как без людей? Не освоишь.

 - Что ещё? – помолчав, спрашивает Никита.  

 - Еще?...  Ну, не знаю… Паспорта дать бы колхозникам, - подумав, говорит Артур. – А то, как крепостные.

 - Разбегутся, - возражает Хрущев. – Кто будет страну кормить? Что еще?

 - Пенсию старикам хоть какую.

 Хрущев тяжело опускается на застеленную койку Алимова.

  - Это все? – спрашивает он.

 - Да много чего еще. Все сразу не осилите.

 - Много, да, - не спорит Хрущев, приглядывается к Артуру. - Ты не очень-то на Берию похож.

 - Это без грима, - оправдывается Алимов.

 - Ладно, - поднимается спина Никиты. – Жалобы… эта… будут какие?

 - Мне бы в баньку… Душ есть, но совсем не то.

 - Будет, - обещает спина Никиты на пути к выходу из камеры. Стучит он по двери властно  кулаком и дверь сразу распахивается.

  Железнодорожная хроника середины прошлого века.

 Тамбур вагона. Давлет стоит у окна. Здесь же сидит на чемодане женщина с грудным  ребенком, рядом стоит старик, читает мятую газету.

 - Берия-то враг народа, шпиён, - говорит он, ни к кому особо не обращаясь. – Судить будут…. Всё был верный соратник, а теперь шпиён…. К стенке его теперя, как факт.

 - Уйдет, - басит Агба. – Не верю, жить будет…. Не станут они его.

 - Это почему? – рад завязавшейся беседе старик.

 Молчит Давлет. Тут выходит в тамбур проводница с веником и угольным ведром.

 - Москва, - говорит она. – Подъезжаем.

 Хроника Москвы 1953 года. Должна найтись «банная» хроника тех лет.

 Лунев и Алимов выходят из Центральных бань в Китайском проезде. Садятся в машину, продолжая начатый разговор.

 - Я бы его на части разорвал - твоего Шмарука. Сволочь он, каких поискать, - заводит мотор Лунев.

 - Нормальный мужик после хорошей бани добрый, а ты злой, - улыбается Артур.

 - А ты кисель, слюнтяй, тряпка – и все дела, так?

 - Так, – не спорит Алимов.

 - Молоко рядом с тобой поставь – скиснет.

 - Точно, - согласен Алимов.

 Некоторое время едут они молча.

 - Судить тебя все-таки будут, - говорит Федор Афанасьевич. - Завтра суд.

 Молчит Артур.

 - Чего молчишь-то?! – почти кричит Лунев. – Скажи хоть что?

 - Что тут скажешь, – подает голос Алимов. – Последний акт, а там эпилог – и точка…. Фенита ля комедия.

. Лефортова. Камера. Гример приводит в порядок физиономию Артура. За ходом его работы наблюдает Лунев.

 Алимов пробует прочесть очередной сонет:

 - «Когда подумаю, что миг единый от увяданья отделяет рост, что этот мир – подмостки, где картины сменяются под волхованье звезд».

 - Прошу помолчать, - резок гример. – Мне и так трудно работать.

 Уходит Лунев.

 Вот он в своем кабинете, достает бутылку с водкой, наливает треть стакана. Подумав, добавляет жидкость до половины. Выпивает залпом.

 - А закусить?

Лунев резко оборачивается. В кресле, в темном углу, сидит, развалившись, профессор.

 - Вы как?

 - Как обычно, - поднимается Профессор. – Дело у меня к тебе, Лунев. Этот, Артур твой должен жить. Должен – и все. Вы все хоть горите синим пламенем, а он должен. Понял меня.

 Молчит Федор Афанасьевич.

 Профессор протягивает ему на ладони открытую коробочку с брильянтом.

 - Тебе это… от товарища Берия… за верную службу. Все понял?

 - Как не понять, - прячет в карман коробочку Федор Афанасьевич.

 Хроника старой Москвы в зимнюю непогоду.

 Метель. Давлет Агба.

 Перед одноруким мстителем узкий проход между зданием тюрьмы и машиной для перевозки заключенный.

 Давлет терпелив. Старый каторжанин не чувствует холода.

 Лунев и офицер с обожженным лицом выводят Алимова. Лица Артура Агба не видит, единственная рука Давлета достает револьвер. Он готов выстрелить, но тут Алимов, перед посадкой в машину поворачивается к однорукому мстителю  и сразу узнает старого друга.

 - Давлет! – кричит он.

 Агба в растерянности, а вот Лунев мгновенно реагирует на крик Алимова и резко разворачивается. Он видит человека с оружием в руке. Реакции отработана до автоматизма. Пурга не мешает Федору Афанасьевичу. Стрелок он отличный.

 Давлет падает на колени, затем лицом в снег.

 Офицер с обожженным лицом пробует задержать Артура, но тщетно. Алимов бежит к Давлету, склоняется над ним, пробует поднять безжизненное тело Агбы.

 Подходит Лунев. Артур поворачивает к нему искаженное горем лицо.

 - Будь ты проклят! – только и может произнести он.  

 Хроника Москвы середины ХХ века.

 Перед нами не суд, а Специальное судебное присутствие Верховного суда СССР. Проще говоря, «суд» без прокурора и адвоката, без присяжных, журналистов, хроникеров, фотографов и зрителей. Суд тайный, секретный, особый.

 По необходимости нужны только свидетели обвинения. Они и будут.

 Судей, как и положено, трое. Бесстрастные, «стертые» лица, будто трое престарелых братьев-близнецов перед  нами.

 Судят они Алимова. Артур в добротном гриме, даже пенсне подсудимый не решается снять. Дело происходит в атмосфере сумрачной. Луч света «работает», как лампа на столе следователя.

 Свидетели высвечиваются, как подследственные на допросе.

 Говорит один из них: « Гоглидзе был председателем тройки, организованной по приказу Бори. Тройка давала Берии возможность бесконтрольно осуществлять расправу над людьми».

 Один из судей спрашивает:

 - Расскажите, как велось само следствие?

СВИДЕТЕЛЬ:  Кроме избиения на допросах, Берия лично давал указания следователям пытать арестованных даже перед расстрелом. Вседозволенность и безнаказанность были нормой, а не исключением.

 В пятне света Лицо Алимова Артура. Слушает он невнимательно. Снимает  пенсне, платком вытирает глаз. На лице Алимова  отсвет гибели Давлета.

 Свидетельствует другой человек в форме офицера: «Задействовано было 19 тысяч оперативных работников НКВД , НКГБ и «Смерш», а также до 100 тысяч военнослужащих внутренних войск. Всем командовал Берия. В итоге, было выселено 650 тысяч чеченцев, ингущей. Калмыков и карачаевцев в восточные районы СССР».

 Один из тройки: «Сколько людей погибло во время насильственной депортации?»

 Свидетель: « Точных цифр нет. Думаю, не меньше половины.

 Затем в пятне света женщина: «Саркисов и Надария вели списки любовниц Берия. Мне известно 9 списков, в которых значатся 62 женщины. Все они были сожительницами гражданина Берии».

 Алимова будто и нет в этом зале. Он все еще не на суде, а там, в метель, над телом Давлета.

 В пятне света еще один свидетель – старик. Вся грудь этого старика в орденах и медалях: «Он смотрел на меня, будто в лупу, как на мелкую букашку. Берия – это холод безразличия ко всему человеческому в  жертве…. Любой человек, каким бы почетом он не пользовался, в любую минуту мог быть унижен, втоптан в грязь».

 В руке Алимова пенсне. Он забывает о хрупкости этого изделие, судорожное, бессознательное движение – и на ладони Артура обломки.

 Хроника. Кремль.

 Кабинет важного чина. Перед ним Малицкий и Лунев, в тени спина Никиты.

 Важный чин смотрит на часы, затем на Лунева.

 - Покушение было на Берию?

 - Так точно, – докладывает Федор Афанасьевич. – Покушался Давлет Агба, бывший шофер Нестора Лакобы. Агба был освобожден из мест заключения по амнистии.

 - Ну и шлепнул бы нашего. Вечно ты, Федор Афанасьевич, торопишься… Ладно, - важный чин поворачивается к Малицкому. -  Ты приведешь приговор в исполнение?

 - Всегда готов, товарищ генерал.

 - Тянуть с этим не будем.

 Малицкий в ответ вытягивается по стойке смирно.

 По лицу Федора Афанасьевича не поймешь, что он думает, что чувствует.

 - Свободны, - говорит важный чин.

 - Погоди, - из тени выходит спина Никиты.  - Думаю… эта, – негромко произносит он. – Полковник Лунев дело начал, пусть он и закончит…. Что скажете, полковник?

 - Я военный человек, - не сразу отзывается Лунев. – Приказы привык исполнять.

 - Вот и хорошо, – следует к двери спина Никиты. – Вот и исполняйте. 

 Особое присутствие. Говорит один и судей:

  - Установлены тайные попытки гражданина Берия установить контакты с агентами иностранных разведок. Им же намечался отказ от социалистического пути развития ГДР…. Установлены контакты Берия с фашистской кликой Тито - Ранковича…. При полном моральном разложении…

 Артур безуспешно пробует починить сломанное пенсне; он упрямо складывает обломки, понимая, что дело это безнадежное.

  Зима. Солнечный день. Пригород. Лесистая дорога. ЗИС. За рулем Лунев, рядом с ним Алимов.

 - Ты урод все ж-таки, Федор, урод! – почти кричит Артур. – Мы с Давлетом всю войну под одной шинелькой. Он человек был! Человек! Брат мне кровный!

  Федор Афанасьевич никак на эти обвинения не реагирует. Он вообще ведет себя так, будто один в машине.

- Теперь моя очередь? – бормочет Алимов. - Как там: Берия Лаврентий приговорен к высшей мере наказания: расстрелу! Это, Федор, не приговор, а приказ.

 - Ты заткнешься, так? – цедит сквозь зубы Федор Афанасьевич.

 - Инвалида войны убил, – сбавляет тон Алимов. – Однорукого…. И чего ты меня сюда завез?… Мог шлепнуть, не отходя от кассы.

  ЗИС минует  мосток через невидную речушку. Дальше, на холме контуры церквушки и серые строения   провинциального городка.

 Тормозит Лунев. Сидит, положив руки на руль, затем вытаскивает табакерку, щепоть отправляет в нос. Глубоко вздыхает.

 - Думаешь, я за эту жизнь поганую держусь, – помолчав, говорит Артур. – Пропади она пропадом!…. Я себя самого раз пять пережил, не меньше. Хватит!

 - Ты заткнешься когда-нибудь! – с внезапной яростью поворачивается к Артуру Лунев.

-  Молчу, - бубнит в сторону Артур. – А все-таки сволочь ты, Федор, гнида! Вот твоя настоящая роль.

  - Ну, хватит, - говорит Лунев, доставая из кармана полушубка документы. – Здесь  новый паспорт, к нему трудовая книжка и воинский билет… Бороду отрастишь - не брейся. Так и ходи. Туда, где тебя знают, ни ногой. Иначе нам с тобой крышка.

 Алимов рассматривает документы.

 - Гаврилов Степан, - скажет он. – Новая роль… Нет, надоело. Хватит с меня!

 - Тогда это, - из другого кармана полушубка Лунев вытаскивает револьвер. - Могу я, можешь сам.

 Алимов сидит, думает: жизнь или смерть, смотрит на ясный и чистый мир за окном машины.

 - В исполком зайдешь, - продолжает Лунев. – Найдешь Григорьева Павла. Он тебя устроит по уборке. Комнату снимешь. Вот адрес.  В конверте деньги на первое время. Погоди, еще это, просили передать, - Лунев протягивает Артуру скромную коробочку.

Алимов открывает ее, смотрит на брильянт.

 - Что это?

 - Орден за верную службу, - цедит сквозь зубы Лунев. -  Правнукам твоим хватит.  Все! Иди отсюда!

 Помедлив, Алимов выходит из машины. Бредет по снегу к городу, но не долго. Оборачивается, смотрит в сторону машины. В ответ на это прощание Лунев резко, рывком, с юзом, разворачивается по снежному насту.

 Алимов смотрит вслед удаляющейся машине.

 Потом и он уходит через мост к колокольне и домам близкого городка.

 Старая, потертая фотография нам знакома: Федор Афанасьевич сидит на стуле с красивой, резной спинкой. Он улыбаться не намерен. Артур стоит за Луневым. Алимов счастлив.

 ГОЛОС СТАРИКА ЛУНЕВА. Алимов Артур, он же Гаврилов Степан, проработал дворником в городе Энске до дня своей смерти от инфаркта, в 1980 году. Хоронили бедного старика четверо: две, прекрасно одетые, женщины - жена Татьяна, дочь Софья, внук - подросток лет пятнадцати и я -  Лунев Федор Афанасьевич.