Баран - не баран, неизвестно что, неважно это. Живое что-то. Одно существо улыбается в восторге, другое уходит – печальное. И это правильно. Тот, что радости, остается в центре картина, красуется у всех на виду, а уходящий и должен быть грустен.
Вот и я уходил от художника Абезгауза, как то существо на картине. Уходил весь, а не только обозначил свой уход, потому что можно остаться в любой точке пространства, только не в том мире, который создает для себя сам художник.
Гостям только кажется, что им рады, их любят, и путь обратно не заказан. Вот разговор сердечный, вот банька- парная с веничком, а после водочка «Баркановка», настоянная на чесноке, перце и дюжине трав. Тебе все, вплоть до удивительных картин на стенах дома. Не так это. Художник всегда один в том, своем мире. Он живет на необитаемом острове, куда путь заказан и добрым гостям и пиратам.
Говорит Женя Абезгауз: « В нашей деревне живет элита художников Израиля. Попадаются, правда, и разные люди, но их мало. Элита эта – сплошь люди левых убеждений, они за самый скорый мир с арабами. Но дело в том, что наша деревня Эйн-Хот построена на месте арабского поселения. В ходе войны за независимость аборигены зачем-то снялись отсюда и ушли на полтора километра к востоку. Там и поселись. А некоторые художники заняли арабские домишки. Я, один из немногих, кто сам себе дом построил на голом месте. Ну, отстроились, конечно, сады разбили и прочее. Только недавно слух серьезный прошел, что арабы требует возврата своей деревни… Тут и началось брожение. Прежние «леваки» стали говорить, что мир – миром, но начинать его нужно где-то там, далеко, а не здесь. Здесь нужно с миром этим слегка подождать».
Но вернемся к живописи. К той картине, к живому в печали и радости.
Автор наверняка и совсем иначе видит то, что на ней изображено. Если вглядеться, не такая уж милая улыбка на лице барана – не барана ( оскал очевиден и глаз горит) и вовсе не так печальна фигура уходящего существа. У художника есть право на свою историю, как и у зрителя на свою. И тем больше этих историй, тем художник лучше.
Отчего все так загадочно? Почему историй так много на картинах Абезгауза? Он человек хитрый до невозможности и соединяет очень часто в одно целое несоединимое совершенно.
Вот картина называется длинно и красиво. Название обозначено сверху, на иврите: « Горда была Юдифь, но печальна». А за гордой Юдифь «красные» конники и «белые» отряды, церковь православная и стены Иерусалима, мазанки крестьянские, поля с овечкой и цветы. Ох, не могла такая чудная тихая девушка отрезать голову у очередного Олоферна. Это нам только кажется, что мы способны на это. И голова-то странная, будто на время снятая с плеч, нестрашная совсем голова.
Говорит Женя Абезгауз: « Я помню, как после первой выставки разные люди меня ругали. Говорили, что художник призывает евреев резать украинцев. Уж больно голова похожа на Богдана Хмельницкого».
Давно написал эту картину Абезгауз, еще в России. И надпись сделал на иврите тогда, когда за подобные вольности людей в тюрьмах гноили и психушках. И здесь надо бы отметить еще одну особенность живописи этого художника. Она абсолютно бесстрашна. И в бесстрашии своем не следует за модой, а сама моду эту создает.
Можно, конечно, начать выписывать разные красивые слова: авангард, модерн, постмодерн, как там еще? … Вот не запоминаю я всю эту муру, и никогда не умел различать живопись по направлениям. Она есть или ее нет. Чудит, куролесит художник на полотнах или он отсутствует. Когда есть, значит, он сам имеет право на свое направление. Он впереди, основоположник того или иного образа мышления в живописи, а все остальное от лукавого.
Да потом Абезгауз не только несоединимость может соединить на одной картине. Он и сам в бесконечном движении. Скучно ему жевать до бесконечности одну и туже, пусть и сладкую, жвачку, как и должно быть скучно настоящему художнику. Сегодня он отделяет «свет от тьмы», а завтра разложит Адама и приступит к хирургической операции по удалению ребра. Щедрость, способность к беспредельной отдаче – это от органики таланта. Другим он просто быть не может. Это бездарность скупа, расчетлива, бережлива. Талантливый художник в дерзости своей не желает уступать Богу.
Все верно. Это я пишу о вызове Всевышнему. Настоящий художник без этого греха жить не может. Мне кажется, простительного греха, хоть и не пустил Данте творцов от искусства дальше чистилища. И правильно, потому что выше адского пламени нет страха, боли и радости, а есть муки и радость вечного постижения, обретения мудрости.
Ну, а картины - не рукописи. Горят они замечательным образом. Стоит только поднести спичку.
Говорит Женя Абезгауз: « Здесь, на склоне горы, какой лес был густой, а теперь одно пожарище. Помнишь, как все горело два года назад. У самого моего дома огонь остановили, чудом. … Только картины, все лучшее, мы, как раз, еще до пожара, вывезли, на выставку в Милане. Вот это чудо. Но дом-то тоже мой, сад вокруг… Полиция нас выгнала отсюда. И зря. Если бы остался, наверно бы сад спас, а сейчас здесь все «по новой»».
Грешен Абезгауз, наверняка грешен, но далек от огня уничтожающего: адского или земного. Есть в его мире одна особенность – все искупающая. Пока художник жив, он, подчас, вынужден заниматься оправданием себя самого. Здесь часто не хватает отваги признать, что за детской, веселой игрой вовсе не прячется угрюмый дядя с указующим перстом.
В Библии любимая книга Абезгауза «Экклезиаст». Иллюстраций для этой книги он сочинил множество. И на каждой мыльные пузыри, как знак тщеты и наивности наших усилий, «суеты сует». Замечательные картины, но меня обидело однообразие пузырей. А в них, как помню, весь мир отражался в чудном преломлении. Сколько было этих разных миров. И не важно, что жили они один-единственный миг, а потом исчезали. И наша вселенная живет по космическим меркам совсем недолго. Конечно, был прав мудрый наш царь Соломон. Но дело не только в нем, в его еретической мудрости.
«Как помню» – это из детства. От первого детского удивления, восторга и гордости своей всесильностью. В детстве каждый мыльный пузырь казался отдельным и вечным миром, тобой созданным.
Абезгауз ссылается на сына Давида. Он у него поддержки ищет. Это потому, что боится признаться в том, что, как ему кажется, не имеет особой цены в искусстве и даже банально. На самом деле, как раз, эта способность уходить в детство, жить памятью детства - бесценна. А все остальное служит стыдливой маской, прикрытием подлинной причины вдохновения.
- Все это гэвель – пар изо рта, бессмыслица, - говорит художник.
Тут я начинаю возражать. Авеля вспоминаю, чудного пастушка, живого когда-то. Пусть он был легким дыханием, но был, а вовсе не лопнул как случайный мыльный шар над тазом со стиркой. Его Бог выдул. А Всевышний пустую работу никогда не делал. И самая наша нужная работа делается в детстве, когда мы понятия не имеем, кто такой Соломон и почему из трубочки могут рождаться мыльные пузыри.
Считается, что в галуте тем евреям, кто искал лихорадочно и болезненно свои корни, мешали. Им говорили, что это совсем не нужно, что отсчет лет начинается с залпа «Авроры», а прежде не было ничего, достойного внимания. И не было у евреев, своего быта, своей культуры, своих традиций.
«Местечковая серия» Абезгауза – это уход не просто в детство, а в «прадетство». Ушли наши старики, не оставив, порой, после себе ни фотографий, ни даже могилы. Смотрел я на картины художника и думал, что это мои предки на них, личное наследие. Вот дед мой Симон сидит, пригорюнившись. А вот бабка Броня в избушке у дощатого стола, за субботними свечами. Это моя вечная боль: никогда не видел своих стариков. Всех их убил Гитлер, а вместе с ними и детство мое убил, настоящее детство, потому что есть особое и горькое сиротство при живых родителях, когда раньше времени прерывается род человеческий и память рода.
Вот еще один особый мир Абезгаузы, который легко, через общее сиротство, может стать миром любого из нас.
В молодости, в Питере, не потому ли художники- евреи собрались вместе, в знаменитую группу «Алеф». Не по национальному признаку они собрались, а в поисках общей памяти, памяти детства.
А отношение художника Аьезгауза к денежным знакам, разве это не из детства нашего. Одно из горестных воспоминаний моего младенчества: взял и разорвал какую-то банкноту на две части. Очень мне портрет вождя понравился, а остальное - не очень. Вот я, как помню, и отделил существенное от пустяков, за что и влетело мне жутко.
Тоже творит с деньгами и Абезгауз. Красиво он это делает, разную валюту использует. Умно все, достойно по замыслу, оригинально, - спору нет. И все-таки главное, - та дурацкая банкнота, разодранная в счастливом детстве, на две части.
Тоже и с золотой гаммой на картинах художника. Золото. Нет ничего злей, страшней, кровавей этого металла. Нет ничего желанней для человека. Абезгауз пишет особым золотом – добрым. Оказывается, и такое может быть. Может краска на палитре иметь этический колорит? Может, а почему бы нет. И солнце на рассвете золотое, и цветок подсолнечника ( он, кстати, растет в саду Абезгауза), и лист осенний…
Говорит Евгений Абезгауз: « Дело не в иконе русской, а помню еще студентом в «Мухе» ( Высшее художественно-промышленное училище в С. Петербурге.) увидел в небольшом зальчике Эрмитажа настоящее чудо. Меня потрясла испанская средневековая икона. Потом увидел подобное в Уфице и Прадо, но тогда они писали на полностью золоченной доске и по золоту. Русская икона всегда была бедной, а там не жадничали. Вот и я сначала был бедный, а потом… И еще, помнишь, в Эрмитаж привозили Каирскую выставку Тутанхамона. Я ее потом и в Египте несколько раз видел. Это потрясающе: золото с эмалью! Вот это моя имитация той эмали».
«Имитация» . Вот хитрый художник. Он свое детство находит и у трона египетского фараона, воспевшего солнце, как Бога и в местечковой избушке, где когда-то сидела, пригорюнившись, его прабабка.
Ищет предшественников Абезгауз. Он их не боится, как всякий большой художник. Он просто представляет свои права на наследование. Вполне нормальная, законная вещь. Мало того, что она нормальна, но и вполне свободна. У кого хочешь, у того и бери. Каждый отдаст, если ты заслуживаешь этого.
Вот музыка. Нот всего лишь семь, а какое чудо разнообразия. Литературе, живописи и прочим искусствам никогда за музыкой не угнаться. Поэзия вечно пробует ухватиться за поручни уходящего вагона, но тщетно. Песни люди придумали от беспомощности.
Лучшие картины Абезгауза – звучат. Происходит это тогда, когда перестают глаза рыскать по полотну и мозг останавливается на одной точке. Художник нашел образ покоя. Геометрический образ. Он подвесил шар в пространстве. Как просто, но за этим самая величественная картина мироздания.
Шар в пространстве – вот настоящий покой, космический, и музыка рождается в этой тишине и покое. Кто-то заметит скептически: абстракция, мазня, глупости. Но найти такой простой образ в тысячу раз сложней, чем нарисовать портрет, натюрморт, пейзаж в манере реалистической.
Подумал, что в доме, где появятся на стене эти шары в раме, сразу снизиться градус злости, агрессии. Лечить может эта серия Абезгауза. Отсюда и музыка, а какая – это уже от нас с вами зависит. Художник тут не причем.
А еще нашел в картинах Жени удивительную ауру предчувствия работы. Особый магнетизм чистого листа бумаги, полотна, нотного стана… У каждой картины Абезгауза есть своя предыстория. И она угадывается без особого труда. И тогда, картина, написанная другим, начинает принадлежать только тебе.
И, конечно, в одном экземпляре, потому что подлинное не тиражируется. Картинки перед вами – бледная тень того, что делает художник. Это заурядная живопись копируется без ущерба, а , порой, и выигрывает от этого.
Часов пять ходил-бродил по дому художника. Он старался объяснить то, что объяснить невозможно. Обычная вещь. Потом все повторилось в мастерской. И там, среди работ прислоненных к стене, лежащих на полу в полном небрежении вдруг подумал, что нельзя картины некоторых, очень немногих художников, просто смотреть. Их нужно читать, рассматривать. Долго: часами, днями, а то и годами. К таким картинам нужно приходить и тогда, когда ты зол на весь мир и тогда, когда ты готов обнять вселенную.
Все, что я торопливо выложил в этой дневниковой записи, впечатления мимолетные, одного дня. И подумал с досадой: не так уж мы богаты в Израиле настоящей живописью. Почему я не могу прийти не домой к художнику, а просто в дом, где висят его картины, постоянно висят. Все понимаю и говорю не о музее, о двух комнатах, о маленьком доме, куда каждый может зайти в гости к настоящей живописи.
Кто-то начнет возражать, что много чести художнику при жизни. Да не нужна Жене Абезгаузу эта честь. Он – мастер признанный. Висят его работы в лучших музеях мира по всем континентам. Выставкам – нет числа.
Это нам с вами, Израилю, нужен такой музей, как пространство, где можно будет дышать в любую погоду без кондиционера, где планка подлинного искусства застынет на должной высоте, куда смогут приходить дети, и они обязательно придут (Живопись Абезгауза можно упрекнуть в чем угодно, кроме скуки), чтобы пройти вместе с художником бесконечную и увлекательнейшую школу познания не только живописи, но и мира нашего.
Мало того, такой музей, убежден в этом, станет одной из точек туристских нашествий. Ну а я попрошусь в этот храм живописи смотрителем. Сяду на мягкий стул в уголочке, чтобы не мешать посетителям, и буду отдыхать в зале с шарами, подвешенными в пространстве, набираясь здоровья: душевного и физического. И книгу какую-нибудь неспешную, подробную напишу в свободное от работы время. Книгу о Жене Абезгаузе и, естественно, о себе самом.
1999 г.
