В первом «ленинском совнаркоме» был всего лишь один потомок Иакова – Лев
Троцкий, а вот лиц дворянского происхождения больше половины. В общем, никакие
инородцы и образованные кухарки не работали над свержением прежнего строя, а,
прежде всего, интеллектуалы, люди образованные, крещенные, голубых кровей,
воспитанные не только на марксизме, но и на родном «критическом реализме»:
Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем, Достоевским, Гончаровым, Тургеневым, Чеховым и
Львом Толстым.
Даже в «Дневнике» такого державника
и мракобеса, как Алексей Суворин, читаю: «Нет довольных людей на Руси. Все
чем-то обижены, всех что-то давит…Можно спросить: есть ли у правительства
друзья? И ответить совершенно уверенно: нет. Какие же друзья могут быть у
дураков и олухов, у грабителей и воров… Некого выбирать. Все одни и те же.
Земля клином сошлась. Молодых – никого. В Думе – никого. Разбойников много,
разрушителей несть числа, а правителей нет, и дело идет и пойдет под гору». Из
записей за 1907 год.
Упомянутый «критический реализм»,
воспитавший образованный класс в России был полон печали, боли, милосердия,
сострадания к «униженным и оскорбленным». Его трагизм, настроения Апокалипсиса – очевидны. В великой русской
литературе Гулливеры и Робинзоны Крузо не возвращаются к жизни и дому, Жаны
Вольжаны, Оливеры Твисты и Дэвиды Копперфильды не побеждают в борьбе с судьбой.
Одиночество, смерть, победа пошлости – вот финалы в русской литературе. Никакая
цензура не могла совладать с этим: Тарас Бульба сгорает на костре, Муму
утоплена, Детей тот же Тургенев убивает (Евгения Базарова), отцов оставляет
жить, Онегин отвергнут любимой женщиной, Герман отправлен в сумасшедший дом,
Настасья Филипповна зарезана, Раскольников бредет в кандалах на каторгу, Анна
Каренина кончает жизнь самоубийством, Обломов умирает в лени и пошлости на
своем продавленном диване…
Будто сам климат России заставлял
«инженеров человеческих душ» тех времен утратить веру в возможность триумфа добра над злом, в победу человека над
превратностями судьбы. В русской литературе не было своего Дюма и Жюль Верна,
не было триумфаторов: одни страдальцы и жертвы. От такого воспитания не только
захочется «разрушить прежний мир», но и отправиться в преисподнюю вместе с
героями лучших романов, повестей и поэм. Разрушать все-таки легче. Вот и пришла
Россия к гражданской распре, коллективизации, ГУЛАГу и войнам, а ведь
писатели-классики хотели ей только добра. Получается, что добрыми намерениями
все же выслана одна дорога – в ад.
Сталин понял, куда привела Россию
прежняя литературная практика, и приказал довольствоваться канонами
жизнеутверждающей мертвечины соцреализма. Здесь-то и появились победители и
триумфаторы, борцы за светлое будущее. Но, если прежде, художники не желали
видеть в российской жизни ничего хорошего, то лжецы и идиоты от оптимизма
старались не замечать чудовищной крови и бесправии сталинского режима. Ложь еще
более наказуема, чем невольные шоры на глазах. Век строителей коммунизма был в
три раза короче империи Романовых.
Ныне мастера пера и кинематографисты
в России старательно живописуют разные ужасы, в прежнем стиле с изрядной
прибавкой пошлости и порнографии. Правда и, как правило, без блеска профессии и
таланта. Боюсь, что фальшивое, но все же возвращение в «критический реализм»
приведет к новому повороту, чреватому всемирной катастрофой в мире, вооруженном
до зубов оружием массового уничтожения.
Недавно был приговорен к 13 годам
заключения откровенный нацист-погромщик некий полковник Квачков, но приговорен
он был не за открытые призывы «бить жидов!», а за попытки государственного
переворота. Однажды этот дядя уже был оправдан судом присяжных. Неужели русская
образованная публика начала ХХ1 века думает, что народ пойдет за Немцовым,
Чубайсом, Шендеровичем и Каспаровым, а не за тем же «коричневым полковником»,
Шевченко. Прохановым или Б.Мироновым. Нет, я верю в пророчества уроков истории
и не вижу разницы между призывами черной сотни и заповедями сотни красной. И
дело тут не только в России. Видимо, существует некий закон, выведенный некогда
Зигмундом Фрейдом: «Массы никогда не знали жажды истины. Они требуют иллюзий,
без которых они не могут жить. Ирреальное для них всегда имеет приоритет перед
реальным, нереальное на них влияет также сильно, как реальное. Массы имеют
явную тенденцию не видеть между ними разницы».
Проще говоря – гений, стремящийся к
поискам истины, вовсе не отвечает чаяниям народных масс. Вот почему большие
художники мира нашего так и не стали учителями жизни. Немцы поверили Геббельсу
и Гитлеру, а не Гете и Томасу Ману, русские – Ленину и Сталину. Вот почему
попытки высокого таланта выстроить бытию по своему образу и подобию, как
правило, заканчивались крахом. Лев Толстой, как гуру и проповедник, - типичный
пример такого положении вещей.
«Еретик» по решению православной церкви он
говорил с Богом на языке совести, самом простом языке диалога со Всевышним:
«Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ,
набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют. Народу больше нечего
делать, как, пользуясь страстями этих людей, выманивать у них назад
награбленное». Злодеи – это двор, аристократы, чиновники, помещики, фабриканты
и т.д.. Проповедник любви всеобщей и немыслимой вдруг заговорил на языке ненависти
и мести. Народ – униженный, оскорбленный, как считал классик, – источник света.
Толстому и в голову не приходило в конце 19-го века, что за понятием «народ»
скрывается не меньше, если не больше, злодейства, чем за теми категориями
населения, которые он безжалостно шельмовал, не жалея, кстати, и себя. Ленин и
большевики научили народ этот «не выманивать награбленное», а взять его силой:
«Грабь награбленное!». Графу повезло – он не увидел то, что началось в России в
конце 1917 года.
Алексей Суворин писал в «Дневнике»:
«Два царя у нас: Николай 11 и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай 11
ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как
Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии». Обычная история, пока эти двое сражались,
власть досталась варварам, черни, покончившей и с аристократизмом двора и с
гуманизмом классика.
Владимир Чертков фанатично любил проповеди и
творчество Л.Н. , считал Толстого чуть ли не Мессией, Христом, посланным на
Землю. Есть в этом доля правды. Лев Николаевич с его закланиями всеобщей любви
словно был послан во спасение в страну, готовую обезуметь в ненависти. 7 ноября
1910 года умер Толстой, ровно через семь лет большевикам удалось захватить
власть в Петербурге. Скорбная дата: в один и тот же день умерла возможность
мира и открылась вакханалия кровавой бойни.
Это было время, когда людям казалось, что они
могут знать, как надо жить. Последовала цепь трагических поражений, очевидных
неудач, и Александр Галич напишет:
«Не бойся тюрьмы,
Не бойся сумы,
Не бойся ни мора,
ни глада,
А бойся единственно
только того,
Кто скажет, я знаю,
как надо».
Память о классике, работа над его
наследием, удержали Черткова в Советской России, в стране, где идеалы его друга
и учителя были не просто забыты, но преследовались с еще большей жестокостью,
чем при царском режиме. В 1930 году Чертков писал Сталину: «Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! С риском
показаться Вам докучливым, решаюсь обратить Ваше внимание на тяжелое положение
группы так называемых "толстовцев", отбывающих наказание в Соловках….
Я хотел бы высказать Вам по этому делу, как человек человеку, то, что у меня на
душе, по тем сведениям, которые я получил». Бедный Владимир Чертков, верный
заповедям Великого Льва, считал людоеда - Сталина человеком.
Жив магнетизм либеральных
заблуждений и сегодня. Толстой, может быть, и был «зеркалом русской революции»
(Ленин имел в виду революцию 1905-1907 гг.), но зеркалом кривым. Эсеры и
боевики РСДРП (б) считали, что все
богатства нужно «отнять и поделить», а классик, что "отдать и поделить».
Насилие - минус, но и гуманизм не плюс. Отнятое силой или полученное
добровольно не идет впрок. Только заработанное своим трудом, талантом, знаниями
имеет цену. Ныне сытая Европа кормит голодную Африку по рецепту Толстого. Все это искусственное кормление может
кончиться смертью несчастного континента. Да и кормилец начинает задыхаться от
«благодарности» стран «третьего мира».
Но должен признать, что как
объект постоянной зависти, Европу (всю и по городам) хоронят давно и упорно.
Письмо несчастной любовницы Федора Достоевского Аполлинарии Сусловой отправлено
150 лет назад: « До того все, все продажно в Париже, все противно природе и
здравому смыслу, что я скажу в качестве варвара, как некогда знаменитый варвар
сказал о Риме: «Этот народ погибнет!» Лучшие умы Европы думают так. Здесь все
продается, все: совесть, красота».
За океаном красавица - Аполлинария
не была, но вновь высказывает свое твердое мнение: «… восхищаются тем, что в
Америке булочник может получить несколько десятков тысяч в год, что там девушку
можно выдать замуж без приданного, что шестнадцатилетний сам в состоянии себя
прокормить. Вот их надежды, вот их идеал. Я бы их всех растерзала…» Здесь, как всегда, удивительно, что при всей
моральной обреченности Запада, где «девушку можно выдать замуж без приданного»,
русские люди, всегда гордые своим варварством, предпочитали не жить в своем же
высоконравственном и Богодуховом отечестве, а разлагаться вместе с Европой,
США, Канадой и прочими «неполноценными» странами. И это понятно: картина,
нарисованная Львом Толстым, гораздо страшнее диагноза, поставленного Западу,
любовницей Федора Достоевского.
Однако, очевиден русский
максимализм. Как бы не были совестливы и беспощадны к человеку Бальзак, Флобер
или Диккенс, - в мир их героев все-таки проникало солнце. Толстой был готов
отказаться от большей части своих шедевров не только потому, что он иногда позволял себе говорить на языке
ненависти, но и потому, что был в них свет веры в жизнь, какой бы горькой она
не была. И не было революционной страсти жизнь эту кардинально переделать, а в
России наступило страшное время расплаты и насилия. И даже гении стали думать и
писать под его диктовку. Под диктовку времени и своего высокого таланта, а он,
талант этот, невольно претендует на власть. Власть над собой и над миром.
Отсюда и богоборчество Льва Толстого, и стремление к истине в конечной
инстанции, и уход в одиночество, так как человек на «троне», а не «тварь
дрожащая» неизбежно одинок.
Вот один из гениальных примеров
«богоборчества» Толстого: « Если бы я сотворил людей, я сотворил бы их старыми,
чтобы они постепенно становились детьми». В каждой шутке, как известно, - доля
шутки. Своей беспощадной публицистикой классик и «творил» людей «по своему
образу и подобию», так как пришел к убеждению, что художественное творчество
здесь бессильно.
«Еретик» Лев Николаевич Толстой говорил с
Богом на языке совести, самом простом языке диалога со Всевышним: «Вонь, камни,
роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат,
судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют. Народу больше нечего делать, как,
пользуясь страстями этих людей, выманивать у них назад награбленное». Злодеи –
это двор, аристократы, чиновники, помещики, фабриканты и т.д.. Проповедник любви
всеобщей и немыслимой вдруг заговорил на языке ненависти и мести. Народ –
униженный, оскорбленный, как считал классик, – источник света. Толстому и в
голову не приходило в конце 19-го века, что за понятием «народ» скрывается не
меньше, если не больше, злодейства, чем за теми категориями населения, которые
он безжалостно шельмовал, не жалея, кстати, и себя. Ленин и большевики научили
народ этот «не выманивать награбленное», а взять его силой: «Грабь
награбленное!». Графу повезло – он не увидел то, что началось в России в конце
1917 года.
Очевиден русский максимализм. Как бы не были
прозорливы и совестливы Бальзак, Флобер или Диккенс, - в мир их героев все-таки
проникало солнце. Толстой был готов отказаться от большей части своих шедевров
не только потому, что в них он позволил себе говорить на языке ненависти, но и
потому, что был в них свет веры в жизнь, какой бы горькой она не была. И не
было революционной страсти жизнь эту кардинально переделать, а в России
наступило страшное время расплаты и насилия. И даже гении стали думать и писать
под его диктовку. Под диктовку времени и своего высокого таланта, а он, талант
этот, невольно претендует на власть. Власть над собой и над миром. Отсюда и
богоборчество Льва Толстого, и стремление к истине в конечной инстанции, и уход
в одиночество, так как человек на «троне», а не «тварь дрожащая» неизбежно
одинок.
Вот один из гениальных примеров
«богоборчества» Толстого: « Если бы я сотворил людей, я сотворил бы их старыми,
чтобы они постепенно становились детьми». В каждой шутке, как известно, - доля
шутки. Своей публицистикой классик и «творил» людей «по своему образу и
подобию», так как пришел к убеждению, что художественное творчество здесь
бессильно.
В России заболевание юдофобией было настолько
всеобщим, что поневоле начало считаться легкой, простительной и понятной
хворью. Проповедник любви всеобщей – Лев Толстой – бежит к смерти из Ясной
Поляны вместе с зоологическим антисемитом Душаном Маковецким, который никогда и
не скрывал свою ненависть к потомкам Иакова. Получается, что даже всеобщая
любовь к человечеству - к евреям никакого отношения не имела.
Вот и верная жена классика Софья Андреевна
часто демонстрировала свое неприятие «распявших Христа». В дневнике она очень
недовольна тем, что Толстой отдал свою повесть «Хозяин и работник» Л.Я.
Гуревич, издателю журнала «Северный вестник»: «… интриганка, полуеврейка
Гуревич ловким путем лести выпрашивала постоянно что-нибудь для своего журнала».
«Полуеврейка» - как еще один признак низкого
качества личности.
Нужно было
миновать ХХ веку со всеми его зверствами, чтобы, хоть в какой-то степени стала
понятна причина бедствий людских. Равенство не способно уничтожить зависть, а
вместе с ней и ненависть. Лев Толстой мог сколько угодно земельку пахать и
ездить в третьем классе, но ни разу он не подумал, что в любом состоянии
остается аристократом и гением, что подлинная причина неравенства в
способностях человека, в его личных качествах. И здесь никакими революциями,
проповедями или реформами дело не исправишь. Лев Николаевич был в силах
отказаться от мяса, бежать под покровом ночи из Ясной Поляны, но от самого себя
он уйти не мог. Как пишет Павел Басинский в новейшем исследовании о классике:
«Творец, философ, «матерый человечище», Толстой по природе своей оставался
старинным русским барином, в самом прекрасном смысле слова». В чем же трагедия
Льва Толстого? Убежден, если бы его гений смог найти спасение в Боге, он бы не
стремился опроститься, слиться с народом, не стал бы пахать земельку,
примерившись с тем, что трудиться «в поте лица своего» для души человеческой не
менее почетно, чем пахать для тела. И обрел бы покой перед смертью Лев
Николаевич. Вопрос, правда, в том: нужен ли был ему, творцу, покой этот?
Один гений
(Достоевский) уверял, что «красота спасет мир», другой (Толстой Лев), что
любовь. Выходит, цель жизни в красоте и
любви. Слишком красиво и пафосно, чтобы быть правдой. В иудаизме цель жизни
человеческой конкретна: «И перекуют все народы мечи свои на орала (то есть
плуги) и копья свои — на серпы; не поднимет меча народ на народ, и не будут
больше учиться воевать». Исайя. Никаких высоких слов, а есть четко поставленная
задача, решить которую сможет человечество по приходу машиаха.
В пафосных же,
общих, красивых словах всегда коварно прячется ложь. Лев Толстой, при всей
любви к людям, по свидетельству его секретаря, Валентина Булгакова, отказывал в
уме ученым: «… мое истинное убеждение, что чем ученее человек, тем он глупее….
И что ни ученый, то дурак». Бывает и такое, но кто сказал, что писатель, даже
гениальный, должен быть умным. О мастере - сапожнике никто не скажет, что он
обязан быть мудрецом и пророком. А какая, собственно, разница? Один способен
скроить замечательный роман, другой – сапоги.
Да и что такое ум человека? Не знаю. Вот самому Толстому не хватило ума,
чтобы жить в мире со своим семейством, а
хотел старец научить всех землян законам любви.
Врачей,
при случае, всегда Лев Николаевич
поносил самым решительным образом. Могло это понравиться доктору Чехову –
высокому таланту, всю свою жизнь бежавшему от иконы, культа своей персоны:
«Черт бы побрал философию великих мира сего. Все великие мудрецы деспотичны,
как генералы, и невежливы и неделикатны, как генералы, потому что уверены в
своей безнаказанности».
У того же
Булгакова читаю, что собрались в Ясной хозяева и гости и давай рассуждать о том, какое замечательное будущее ждет
человечество, если оно последует за подлинно христианским учением. Тут
"чертом", по просьбе Толстого, Душан Маковецкий читает письмо одного
ссыльного-политика, а в письме: «… перед вашей смертью говорю вам, Лев
Николаевич, что мир еще захлебнется в крови, что ни раз будут резать не только
господ, не разбирая мужчин и женщин, но и детишек их, чтобы и от них не
дождаться худа. Жалею, что не доживете вы до того времени, чтобы воочию
убедиться в своей ошибке». Письмо это от неприметного Мутьянова, было получено
5 января 1910 года. Все в нем верно – не дожил мудрец и гений ВСЕГО 7 ЛЕТ до
осознания своей пусть не глупости, но детской наивности – это уж точно.
Нет здесь
ереси. Всякая попытка пророчества без диктовки Господа - есть глупость.
Подобная глупость – не помеха гениальным творцам. Собственно, за ней стоит не
сама глупость в житейском смысле, а та тягость богоборчества, которой не
осилить даже таким умам, как ум Льва Толстого. «Умна» история человечества, при
всем ее хаосе и парадоксах.
Может быть, и
права была Софья Андреевна уговаривая мужа писать только «художественное»?
Публицистика стала «любовницей» классика.
Кто знает, возможно, за семейным спором между этой обычной женщиной и ее
необычным мужем была подлинная трагедия последних лет Льва Толстого? И все же,
глупости гения в тысячи раз интересней «мудростей» посредственности.
Так хочется
исправить этот «скверный глобус». Вот, даже великий талант, начинает лгать себе
и людям, что исправление возможно. Он
догадывается, знает, как это сделать силой слов. А большой художник
лгать не умеет. Он всегда живет «не по лжи». Придуманные герои начинают жить не
придуманной, настоящей жизнью, совершать поступки и говорить сплошь и рядом не
совсем то, что хотел бы видеть и слышать автор.
Вот Пушкин не
хотел, чтобы его Татьяна вышла за генерала. Анна Каренина по замыслу Л.Н. вовсе не должна была
броситься под поезд. Влюблен был Толстой в свою Наташу, а куда он ее привел в
финале «Войны и мира»? У Достоевского – ложь националистической идеи по
«исправлению глобуса» рядом с правдой, что спасения этого, по крайней мере, от
русского человека, никогда не дождешься. Андрей Платонов был увлечен
социалистической идеей, но более антисоветского писателя не сыскать…. Один
Чехов в русской литературе был честен до конца, но, возможно, потому, что не
дожил он до преклонных лет. Не успел познать соблазн ложной страсти пророчества.
Он – единственный из великих, с кем бы мне
хотелось поговорить по душам. О родстве по душе без истерики, тактично и умно у
Сергея Довлатова: «Можно благоговеть перед умом Толстого, Восхищаться
изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так
далее. Однако похожим быть хочется только на Чехова»
Но какой гений Лев Николаевич: «Кто Богу не
грешен, царю не виноват?» «Воскресенье». Перед Богом – грех, перед царем всего
лишь – вина.
И Толстой Лев Николаевич жил в грехе перед
Богом, как и мы все, потому что решил классик - он вправе различать добро и
зло, забыв, что именно так называлось запретное дерево в райских кущах. Потомки
Адама и Евы - живем мы все в первозданном грехе – потому и жизнь человеческая
мучительна и опасна, о чем и предупреждал Создатель наших любопытных и своенравных
прародителей.
. Возможная гибель искусства на совести гениев.
Возомнили они себя Икарами, бросили вызов природе и Богу и оказались
банкротами, как учителя жизни. «…Приходило или нет вам в голову, что все
нынешнее торжественное освобождение России от самодержавия, деспотизма
вековечного и безобразия постыдного происходит – по завету никакому иному, как
ВАШЕМУ…. Вышло, что вы ПРОРОК и ПРОВИДЕЦ: наше «освобождение» именно по вашему
слову и указанию совершается». Это Влад. Стасов Льву Толстому по поводу событий
1905 г. Всякое упоминание собственно классика он писал печатными буквами.
Толстой и не подумал опровергнуть, поправить или одернуть давнего друга за
откровенное чинопочитание. В ответ он писал: « События совершаются с
необыкновенной быстротой и правильностью. Быть недовольным тем, что творится,
все равно, что быть недовольным осенью и зимой, не думая о той весне, к которой
они нас приближают».
Ничего не
вышло с ПРОРОЧЕСТВОМ И ПРОВИДЕНИЕМ: получила Россия 75 лет очередного рабского,
кровавого кошмара вместо обещанной весны. Вот и перестали несчастные люди
верить классикам-богоборцам. А без веры потребителя в качество «товара» и
«товар» не востребован.
Здесь еще
наивная вера в народ, в его инстинктивное стремление к добру и миру. Вот у
Толстого понятие «народ» было сродни иконы, на которую нужно молиться.
Чудовищные вещи он писал в статье «О том, что называют искусством»: «Вы
говорите, что доказательством тому, что то, что вы делаете, есть искусство
будущего, служит то, что то, что несколько десятков лет тому назад казалось
непонятным, как, например, последние произведения Бетховена, теперь слушается
многими. Но это несправедливо. Последние произведения Бетховена как были
музыкальные бредни большого художника, интересные только для специалистов, так и
остались бредом, не составляющим искусства и потому не возвышающим в слушателях
нормальных, т. е. рабочих людях, никакого чувства. Если все больше и больше
является слушателей бетховенских последних произведений, то только оттого, что
все больше и больше люди развращаются и отстают от нормальной трудовой жизни».
Впереди был
чудовищный опыт ХХ века, прошедший под диктовку «нормальных, рабочих людей».
Случилась революция масс, победа количества над качеством, успешная попытка
поместить на передний план не талант, энергию, мораль, а расу или класс, т.е.
ложь и демагогию.
И прав ОРТЕГА – И – ГАСЕТ: все революции и
контрреволюции стоят друг друга, просто потому, что совершают и то и другое
вожди и масса.
Любая
революция настояна на зависти бездарности к таланту, но, увы, только одной
завистью ее кровожадный характер не объяснишь. Здесь еще и ужас перед
осознанием своей ничтожности. Ужас понятный и, увы, простительный, как способ
бегства от суицида.
Гений – всегда
был вызовом, вызовом оскорбительным. Живой гений – «белая ворона». Царей и
поэтов чернь всегда ненавидела, причем ненависть эта была решкой, подброшенной
вверх монеты, а орел – преклонением, обожествлением.
Лев Толстой – пророк. Заклинал мир накануне его
падения проповедью терпимости и любви. За Толстым пошли тысячи. За
лжепророками, вроде Ленина, Муссолини, Гитлера, Мао, – послушно двинулись сотни
миллионов. Пророка нет не только в своем отечестве.
Любовь есть вера, по Льву Николаевичу.
Человеку, считавшему Тору Ветхим Заветом, который обязательно должен быть
венчан Новым. Толстой не желал принимать в расчет человеческий фактор. Любовь
не способна появится по желанию. Она, «как деньги: есть или ее нет». Иудаизм
настаивал на трудном пути к вере и любви к Богу, через знание, через
бесконечный подъем к Всевышнему по ступеням знаний. Вот единственное, что может
привести к любви. И в самом деле, не может сапожник полюбить свой труд без
умения точно забивать гвозди и ловко сучить дратву. Плотник равнодушен к своей профессии без знания ее
тонкостей и так далее. Вот почему лишь иудаизм дает профессионалов монотеизма.
В христианстве и исламе чаще всего заправляют любители, а любители в вере –
это, собственно говоря, и есть не просто фанатики, но язычники.
Глубокие знания и профессионализм неразрывны.
О любом Боге, только не о Боге Торы, писали братья Стругацкие в «Пикнике на
обочине»: «Гипотеза о Боге, например, дает ни с чем не сравнимую возможность
абсолютно все понять, абсолютно ничего не узнавая».
Как Розанов ненавидит партийность, политику,
но ведь и сам он принадлежит к партии Достоевского, а потому никак не желает
примкнуть к партии Л. Толстого.
«Религия Толстого
не есть ли «туда-сюда» тульского барина, которому хорошо жилось, которого много
славили, - и который н и о ч е м
и с т и н н о н е б о л е л». « Толстой удивляет, Достоевский
трогает. Каждое произведение Толстого есть здание, Достоевский живет в нас. Его
музыка никогда не умрет».
Все перепутано. Достоевский болел о СЕБЕ,
прежде всего, мучился своей греховной сутью. Вся, якобы, глубоко нравственная
подоплека сцены сожжения денег в «Идиоте», стоит на подленькой, мелкой мечте
писателя-игрока о богатстве. Достоевский сознавал в себе это, ненавидел это в
себе. Отсюда и стотысячная, рогожинская пачка, пылающая в камине. Отсюда и
спасение ее, «слегка обгорела». Саму Настасью Филипповну Достоевский убил без жалости. Деньги – пожалел.
Толстой в
«русскости», народности Достоевскому отказывал. Об этом пишет Максим Горький,
цитируя Льва Николаевича: «В крови у него было что-то еврейское. Мнителен был,
самолюбив, тяжел и несчастен. Странно, что его так много читают, не понимаю –
почему! Ведь тяжело и бесполезно, потому что все эти Идиоты, Подростки,
Раскольниковы и все – не так было, все проще, понятнее».
Здесь и латентная юдофобия, обычная у русского,
религиозного человека и «разоблачение» природы юдофобии Достоевского, как,
кстати, и антисемитизма Розанова, с его патологической тягой к Торе. Однако, тягой
извращенной, по сути враждебной иудаизму, отрицающей его каноны, точно так же,
как и в случае с Достоевским.
«Жестокость, мучительство – лейтмотив
творчества Достоевского, вскрыванье всего злого, мучительного в душах своих
героев – секрет силы впечатления от его творчества». А. Кашина-Евреинова
«Подполье гения». Нет, не было в крови Достоевского ничего еврейского, ошибся
классик. Да и Ленин ошибался. «Зеркалом русской революции» был, скорее, автор
«Идиота», а не «Войны и мира». Революции, как вершины мучительства и садизма.
Урок П.
Анненкова: вредно создавать схемы, чаще всего банальные, следствие невежества.
Как глупо следовать за молвой: ослабел, мол, в старости Лев Толстой, устал
гоняться за деревенскими девками, и стал опрощаться, ударившись в религиозное
морализаторство.
Но вот читаю у
Анненкова в «Литературных воспоминаниях» сначала письмо Ивана Тургенева:
«Удивили вы меня известием о лесных затеях Толстого! Вот человек! С отличными
ногами непременно хочет ходить на голове. Он недавно писал Боткину письмо, в
котором говорит: «Я очень рад, что не послушался Тургенева, не сделался только литератором».
В ответ на это я у него спрашивал, что же он такое: офицер, помещик и т.д.?
Оказывается, что он лесовод».
Это о молодом, совсем молодом Толстом (30
лет). А вот комментарий к этому письму самого Анненкова: «Сам Л.Н. Толстой
распустил тогда слух о том, будто он предполагает заняться лесоразведением в
южной России. Я передавал только его слова, когда сообщал Тургеневу такой слух.
Гораздо важнее этого обстоятельства, которое могло бы сделаться очень важным
предприятием, если бы не возникло оно у Толстого из странного отвращения к
писательству, к роли, играемой у нас авторами».
Сила
гения еще заставит Толстого написать свои великие романа, но…. Уголек идеи с
годами разгорится и заставит классика, вовсе не потерявшего свою писательскую
силу, вернуться к мыслям, зреющим с юности, и, в итоге, сгореть в пламени
богоборчества, богоискательства и подлинного презрения к любой изящной
словесности.
В русском
языке работа – это дополненное тяжким вздохом слово «раб». Лев Николаевич
Толстой легко разделывается со мной и прочими ненавистниками прямых трудовых
затрат. В своей знаменитой статье «Что такое искусство» он развенчивает таких
бездельников-тунеядцев, как я: всяких там сочинителей, артистов, художников,
музыкантов: « И такие люди, часто очень добрые, умные, способные на всякий
полезный труд, дичают в этих исключительных, одуряющих занятиях и становятся
тупыми ко всем серьезным явлениям жизни, односторонними и вполне довольными
собой специалистами, умеющими только вертеть ногами, языком или пальцами».
Прав, тысячу
раз прав классик. Выкапывать под дождем из тяжелой земли картошку – труд
полезный, а балет, к примеру «есть прямо развратное представление». И прав был
Питер Брейгель, поставивший тяжкий труд пахаря, пастуха и рыбака выше подвига
Икара. Каких бы высот я бы, наверно, достиг, если бы остался токарем на
Металлическом заводе или получил диплом инженера по гидротурбинам. Но поздно,
поздно…. Впрочем, зря я насмешничаю. Лев Николаевич имел в виду некий
«очищенный» труд свободно собравшихся людей, а не тяжкие усилия под бичом
надсмотрщика. К такому труду он и призывал с прямотой и неуклюжестью гения. А
Брейгель вовсе не думал унизить дерзания древнего космонавта, а хотел
противопоставить мифу величие реального человека. Как же все сложно и запутано
в этом «лучшем из миров».
Позволю себе в
тысячный раз вспомнить бородатый анекдот: «Двое горячо спорящих ворвались к
раввину. Рав выслушал мужчину, подумал и сказал: «Знаешь, Хаим, ты, по-моему,
прав». Затем белобородый старец с особым вниманием выслушал разгневанную
женщину. Вновь подумал и сказал: «Знаешь, Сарра, ты тоже права». «Что ты
говоришь, ребе! - воскликнула жена раввина. – Как может быть, чтобы они оба
были правы?» Снова подумал старик и сказал, вздохнув: «Знаешь, жена, ты тоже
права».
Это даже не анекдот,
это притча. В спорах не рождается истина, в спорах рождается драка или юмор,
война или мир. Как часто, работая журналистом, я забывал об этом.
Молодость – это временно.
Только старость постоянна.
Лев Толстой ловко бежал от
старости и страха смерти: «Про себя вы пишите нехорошо, - писал он Влад. Стасову. – Нехорошо то, как вы смотрите на
мир. Все очень хорошо, и чем больше живу, тем ближе к большой перемене, тем мне
радостнее доживать и переменяться».
Лев Толстой – страдалец,
накануне своего самоубийственного
бегства, нашел рутину во всем, даже в своем великом творчестве, и
восстал против этой рутины: «Те две капли, которые дольше других отводили мне
глаза от жестокой истины – любовь к семье и к писательству, которое я называл
искусством, - уже не сладки мне».
Каббалист рабби Шимон бар Йохаи сказал, что
только глупец воспринимает Библию буквально.
Толстой, как раз, и не настаивает на буквальном прочтении Евангелия.
Мораль, Закон – вот что главное. Но в
иудаизме святы мудрецы, ученые, бунтари, в христианстве – послушники.
Впрочем, и здесь Толстой
непоследователен. В другом письме (Меньшикову) читаем: «Доброта голубя не есть
добродетель. И голубь не добродетельнее волка, и кроткий славянин не
добродетельней мстительного черкеса. Добродетель и ее степени начинаются только
тогда, когда начинается разумная деятельность».
Как сказанное примирить с требованием «не
рассуждать» над Новым Заветом? Иудаизм немыслим без разумной деятельности, а
она категорически противоречит бездумному послушанию.
В публицистике последних лет Толстой пытается
раскрасить мир в два цвета: черный и белый. Он непримирим к оттенкам. Классика
можно понять – он жил в мире тяжело больном гражданской распрей.
«И все же один общий вывод
для меня очевиден. В международных отношениях непротивление злу насилием (как
бы это непротивление не оправдывалось) - это поощрение зла». Л. Радзиховский.
Но вот у мудреца Бодрийяра читаю: «…. Если
уничтожить все зло, то исчезнет и добро. А ведь уничтожение зла – болезней,
несчастий, смерти – это как раз задача, которую ставит перед собой
человечество. На самом же деле,
уничтожая зло, мы уничтожаем ту энергию, за счет которой развиваемся. Мне
кажется, что там, где нет ни добра, ни зла, там – ад».
Еврейство развивается за счет зла юдофобии.
Вот подлинная диалектика нашего бытия. Выходит, и здесь евреи оказались
«хитрее» прочих народов.
Леонардо да
Винчи был не только великим ученым и художником, но и настоящим поэтом, хотя
стихов, насколько мне известно, не писал.
Просто все, что он оставил на бумаге, без знания языка поэтического не
может быть понято. Мало того, все написанное Леонардо, звучит, а музыка его
живописи, и речи, может быть, и есть тот код, без которого нет смысла
подступаться к наследию этого гения.
(Лев Толстой
считал, что музыка оглупляет, т.е. чувства глушат мысль, но на что годится
мысль без чувства?) Это классик из зависти, надо думать, так считал и из
ревности.
Есть у
Леонардо строки в трактате «Искусство», в которых он, как мне кажется, и пишет
об этом сам: «В отношении изображения телесных предметов между живописцем и
поэтом существует такое же различие, какое существует между расчлененными
телами и целостными, так поэт при описании красоты или безобразия какого-либо
тела показывает его тебе по частям и в разное время, а живописец дает тебе его
увидеть все в одно время….»
Ученый,
художник и музыкант, так как в том же трактате читаем: «Музыку нельзя назвать
иначе, как сестрою живописи, так как она является объектом слуха, второго
чувства после глаза…» Никакого пафоса, никакой лирики. Леонардо – ученый во
всем.
Корней
Чуковский любил Чехова. Интереснейшая запись в его дневнике: «Читаю Бунина
«Освобождение Толстого». Один злой человек, догадавшийся, что доброта высшее
благо, пишет о другом злом человеке, безумно жаждавшим источать из себя добро.
Толстой был до помрачения вспыльчив, честолюбив, самолюбив, заносчив, Бунин –
завистлив, обидчив, злопамятен».
Вот
и христианство – не попытка ли это злого человека проповедовать добро? Не в
этом ли все несчастья евреев, связанные с христианской юдофобией. Не все,
конечно. Главное подметил Эрик Фромм: «С точки зрения монотеизма, доведенного
до его логического завершения, спорить о природе Бога невозможно, никто не
вправе считать, что обладает каким-то знанием о Боге, которое позволяет ему критиковать или осуждать других или
претендовать на исключительную правильность собственной идеи Бога. Религиозная
нетерпимость, столь характерная для западных религий возникает именно из таких
претензий».
“У
меня теперь одно желание в жизни – это никого не огорчить, не оскорбить, никому
– палачу, ростовщику не сделать неприятного, а постараться полюбить их». Лев
Толстой – Влад. Стасову 1880 г.
Конечно же, ничего нового не изобрел Михаил Булгаков,
утверждая вместе с Иешуа, что «все люди добрые». Только Толстой не знал, даже
представить не мог, как поведут себя «Марки – крысобои» в кабинетах Лубянки, но
Булгаков умер в годы кровавого триумфа Сатаны. Он ДОЛЖЕН был знать. Или НЕ
ХОТЕЛ знать?
Не
в той стране родился Лев Толстой. Толстовец
Ганди стал махатмой, то есть «великой душой». В России махатмой стал
убийца Сталин.
Талантливый
писатель не может не разоблачать, бичевать и пр. все мерзости современной ему
жизни, но при этом он не должен был впадать в смертный грех гордыни, не решать
за Бога вопросы бытия, не искать идола в
понятии народ. Лев Толстой, пашущий земельку на картине Репина, ужасен.
Верно,
Толстой не признавал насилие, а революцию считал ничем другим, как этим самым
насилием. Вот любимая дочь Толстого – Александра – свидетельствует: «Он говорил,
что царское правительство держит власть насилием и жестокостью, а новая власть
будет в этом смысле еще хуже», но умник
Владимир Ленин был все-таки прав, считая, что знаменитый писатель сделал за
коммунистов практически всю идеологическую работу по разрушению старого строя.
Не
только Чехов воспитывал себя, «выдавливая раба по капле», но и Лев Толстой. Из
письма Влад. Стасову: «Я не люблю, когда говорят обо мне, не потому, что я не
тщеславен, а потому, что я знаю за собой эту слабость и стараюсь от нее
исправиться». Хорошая была мода в 19 веке, когда вера в Бога, порой, была так
же несокрушима, как вера в себя самого.
Сам
с собой спорю. Все-таки «зеркалом русской революции» был Антон Чехов, а не Лев
Толстой и Достоевский. Он первый понял: народу только укажи на врага – и он
начнет мстить, убивать и грабить. Там же, в «Мужиках»: «Земство обвиняли во
всем…. хотя никто не знал, что такое земство. И это пошло с тех пор, как
богатые мужики, имеющие свои фабрики, лавки и постоялые дворы, побывали в
земских гласных, остались недовольны и потом в своих фабриках и трактирах стали
бранить земство».
Кстати,
на врага указывал и сам великий Лев, оправдывая в конце жизни даже страсть к
воровству нищетой простого народа и тем, что этот «простой» был, в свою
очередь, ограблен «сложным».
Повальные
воровство и коррупция в нынешней России от презрения или ненависти к власти,
власти, как правило, тоже воровской, грабительской. Вор тратит силы и талант на
то, чтобы украсть у вора, вместо того, чтобы творить, создавать, производить
«Индусы
покорены англичанами, а они свободнее англичан: они могут жить без англичан, а
англичане не могут жить без них» - пишет Лев Толстой в дневнике за 1906 г.. За
этим лживость либеральных идей. Прекрасно живет Англия без Индии. Вот Индия
жить не может без Англии, без США, без Австралии и т.д. Вот уже 60 лет
независимости, а нищета чудовищная. Беженцев миллионы. Как привлекателен и как
глуп либерализм.
Смогут
ли жить «палестинцы» без евреев и Запада. Нет, конечно. Никакое собственное,
независимое государство им не поможет.
Ильич
считал Льва Толстого «зеркалом русской революции». Он и сам был, в определенной
степени, зеркалом классика. Читаю у
Толстого: «Мы особенно резко видим ужас и мерзость интеллигенции, потому что
видим ее на фоне этого народа, которого она же хочет поучать». Из письма Н. Ге
(сыну) от 26 ноября 1909 г.
Цветом
нации Толстой считал народ земледельческий – крестьян, Ленин эту роль отводил
пролетариату. Все верно – в зеркале правое и левое меняются местами – вот и вся
разница.
Полифонизм
романов Достоевского Бахтиным, во многом, надуман. Черт сидел в самом Ф.М.Д..
Значит, и диалоги писатель вел сам с собой.
Тарковский не
увидел этого у Достоевского, и отметил у Л. Толстого: « Как тип художника мне
гораздо ближе Толстой, чем, скажем, Достоевский…. Конфликт между духом и
материей. Когда Бог с дьяволом борются внутри человека. Вот это самое главное.
А Толстой так просто страдал от этого».
Да что там
гении! Почти в каждом человеческом существе сидит свой черт. Вот и во мне он постоянен,
самым любимым его грехом – тщеславием. С юности наблюдаю за собой со стороны. В
молодые годы – как ты красив и силен, нынче – как значителен, как существенны
твои деяния. Вот и в этих строчках «глаз сатаны» - как ты искренен и
самокритичен. И никуда от этого дьявола в себе не деться.
Лев
Николаевич Толстой и Антон Павлович Чехов спорили о том, сколько человеку земли
нужно. Толстой - помещик и крупный землевладелец - считал, что хватит трех
аршин. Чехов, хозяин небольшой усадьбы, был уверен, что нужен человеку весь
мир, а не участок для могилы. Оба гения ошиблись. Шесть соток земли было
необходимо человеку, что вздохнуть полной грудью в стране строителей
коммунизма.
Получив земельку на опушке леса, я не только, в меру сил, занимался сельским хозяйством
и растил детей, но летними вечерами и ночами расписывал пульку в компании людей
достойнейших, милых моему сердцу по сей день.
Сладость
владения пространством была недоступна классикам в той мере, в какой ее
испытывал человек советский. Человеку этому десятилетиями вбивали в голову
мысль, что нет греха страшнее собственности, а тут вдруг греши, сколько угодно.
От карт,
возвращаясь под утро домой, отливал вволю на своем собственном участке, в
траву, у дворового сортира. Моя частная собственность, куда хочу, туда и
отливаю…. Этот обычный акт был наполнен поэзией. Вот ты облегчаешь душу и тело
на свежем, холодном воздухе, а над тобой око Божье – чистое звездное небо….
И НИКАКОГО
«КРИТИЧЕСКОГО РЕАЛИЗМА».
