СПЕШУ ПОДЕЛИТЬСЯ 25 июня

Честное слово, я не анархист, но годы журналисткой работы привели меня к мысли, что в политику нормальные, вменяемые, честные люди не идут. К этой же нехитрой и грустной мысли пришел Борис Акунин. Читайте.

http://borisakunin.livejournal.com/104576.html .

РЕВИЗИЯ ХОЛОКОСТА РАЗРЕШЕНА "семь строк"

 Думал-гадал, почему это такой еврей, либерал и демократ, как Алексей Венедиктов – глава московской радиостанции «Эхо Москвы» - во всеуслышание объявил, что он НЕ считает уголовным преступлением отрицание Холокоста. Надо же, думаю, какие либералы нынче завелись в столице России. На самом деле – никакой загадки. Сам виноват: нужно держать руку на пульсе времени. Лучший «друг» Израиля и евреев странное собрание, именуемое Организацией Объединенных Наций давно разрешило ревизию Холокоста. Читаю: «5 июля 2012 г. Совет ООН по правам человека принял историческую  резолюцию о праве на свободу слова в Интернете. Однако мало кто знает, что год назад Комитет ООН по правам человека принял не менее знаменательное решение, постановляющее, что преследование за отрицание холокоста является недопустимым для стран, подписавших Конвенцию по правам человека. "Демократические" СМИ "не заметили" этот сенсационный документ».

 Отыгралась, значит, ООН за отмену позорной, и тоже "исторической", резолюции, приравнявшей сионизм к расизму. Еврейская спина все выдержит. Ей не привыкать. Но воспользуемся этим самым «правом на свободу слова в Интернете», чтобы заявить, что упомянутая ООН - организация гнусная, юдофобская, лживая, подлая и ангажированная. И  тот день, когда прикроют эту дорогостоящую, вредную лавочку станет  для меня, думаю не только, праздником.

НЕ ДОГОНЮ, ТАК ХОТЬ СОГРЕЮСЬ "семь строк"

«Газета "Маарив" утверждает, что главе государственного департамента США Джону Керри удалось добиться от премьер-министра Израиля Биньямина Нетаниягу согласия на ряд жестов доброй воли по отношению к палестинцам с целью возобновления мирных переговоров». Из СМИ

 Что это – злонамеренность или г. Керри из породы жирафов, что-то слишком медленно доходят до госсекретаря  очевидные вещи. Зачем нужны мирные переговоры там, где и без них мир? Рядом льется кровь в Сирии. Вот и отправляйся в Дамаск – прямая дорога и добивайся там «доброй воли» от Асада или повстанцев. Да мало ли горячих точек на свете. Нет, лезет и лезет Керри поближе к Иерусалиму . Если раньше активность наших американских друзей  еще как-то можно было понять или оправдать, то теперь она выглядит просто подозрительно. Впрочем, как там в анекдоте про петуха и курицу: не догоню, так хоть  согреюсь. О первой части этого анекдота вспоминать как-то не хочется.

ЧАСЫ Рассказ

 Иерусалим. Кардо. Старик-часовщик сидел в глубине мастерской на ушедшей глубоко в землю древней и живой улице. Хранитель времени! Так возвышенно, охваченный эйфорией, думал я тогда: тринадцать лет назад. Все вокруг казалось  необычным, полным радостного смысла. Без конца щелкал фотоаппаратом, стараясь сохранить, увезти с собой в Россию все, что видел.

Слева от старика висели настенные часы: много разных часов в изысканных футлярах и примитивно размеченные круги из пластмассы. Но удивительное дело, все эти механизмы показывали одно и то же время. Я даже помню какое: без десяти минут одиннадцать.

Помню и характерный шум, будто все часы шагали в ногу: тик – так, тик – так. Левой, левой, левой…

Мне вдруг и почему-то показалось, что только в этом месте Святого и Вечного города все часы мира показывают одно и тоже время. В какой-то момент решил, впрочем, что стрелки были хитро остановлены в одной позиции, несмотря на слышимый ритм марша. Но тут они дрогнули, как по команде, и двинулись рывком вперед, будто хотели упрекнуть недоверчивого и подозрительного гостя.

Старик лишь поздоровался кивком, когда мы вошли в его лавочку, а потом перестал смотреть в нашу сторону. Мастер, занятый необходимым делом,  вправе не обращать внимания на праздных гостей.

 Он был  красив и мудр – этот старик – часовщик на улице Кардо. Красив и мудр, потому что и мир вокруг, так мне тогда казалось, был удивительно разумен и прекрасен.

Старик не имел права быть другим в этом месте и в это время. Хранитель времени  обязан был быть таким. Добрые волшебники не могут носить на себе следы уродства. Тогда, тринадцать лет назад, в марте 1990 года, весь мир вокруг меня, мир Израиля, был полон добрым волшебством.

Впрочем, и прежде любовался удивительными механизмами, отмеряющими время, отпущенное людям, цветам, деревьям, облакам… Возможно и звездам, хотя  там, далеко от земли, своя система отсчета и координат.

Солнечные часы, водяные, песочные…. В Питере, в Эрмитаже, часы существовали в особом, причудливом мир. Медленные капли падали из чаш, похожих на перламутровые раковины, райская, железная птица, раскрашенная во все цвета радуги, каким-то образом, я уж не помню каким, сообщала гостям музея, сколько ныне часов, минут и секунд.

Та часовая мастерская в Иерусалиме, с часами на стене, показывающими одно и тоже время, стала для меня всегда желанным уходом в детство, еще одним экспонатом в удивительном музее жизни.

Мирон, сторожил Израиля, возил меня по стране, стоически терпел суетливую восторженность приглашенного гостя, помалкивал в черную, окладистую бороду и лишь иногда прищуренные глаза Мирона выдавали насмешливый и скептический характер моего гида и поводыря.

Тогда, на улице Кардо, я, с придыханием, сообщил ему о чуде в мастерской часовщика, о часах на стене, идущих дружно и точно. Всегда был ярым индивидуалистом, но здесь вдруг ( а прибыл я все-таки из СССР) стал что-то бормотать о силе коллектива, о способности решить проблемы в компании и прочей ерунде.

Вот здесь, на десятый день наших путешествий по Израилю, Мирон не выдержал. Не пожалел он хрупкий, прозрачный и легкий сосуд моей эйфории. Разбил его в тот день, жестоко и решительно, безжалостно разбил. Вышло у нас что-то, вроде ссоры, но мне было некуда деваться от Мирона, а он, пригласивший меня в Израиль, был  обязан терпеть мое присутствие еще целые три недели.

-         Не пори чушь, - резко сказал тогда мой приятель – физик по профессии. – Твой волшебник знает один банальный фокус: часы, висящие рядом и тесно, всегда будут показывать одно и то же время. Это закон механики. Поставь на стол пяток электромоторчиков. Каждый из них будет рассчитан на 1000 оборотов в минуту, но это в идеале. На самом деле все они начнут работать в разном режиме: один даст меньше тысячи оборотов, другой больше, но, в итоге, все они станут крутиться с одной скоростью.

Мало того, попробуй выключить один из них, и ты увидишь, что обесточенный механизм не желает отставать от своих "братьев". Здесь законы механики – и никакого чуда. На этом принципе даже построены жидкостные насосы и камнедробилки.

-         Ты – циник, - сказал я. – Ты несчастный человек, утративший радость детства. Нет ничего на свете, скучней твоей механики. И нет в ней ни грана правды. Правда – в лирике, в поэзии. В том, что человек чувствует, а не в том, что есть на самом деле. Весь твой реальный мир полон  иллюзий и лжи.

-         А ты – большевик! - вдруг заорал Мирон. – Ты – безмозглый лирик, и готов ложь мошенников, вольных или невольных, принять за правду бытия. Старик в твоей мастерской знает все то, что я тебе говорил. Этот, обычный фокус помогает ему сбагрить плохие часы лопухам, вроде тебя. В твоем, дружном коллективе на стенке, – сплошная ложь и халтура.

Часы предназначены для индивидуального пользования, для каждого дома, для твоей руки, для моей, а не для выставки "коллективного", точного времени. Купи  вон те ходики, повесь в своей квартире на стену, и завтра, оказавшись в одиночестве, они обманут тебя самым подлым образом. Или просто остановятся в самый неожиданный и неподходящий момент.

Ты приехал из страны, существующей в ложном, обманном времени, и понять это не в состоянии. А мы здесь, в Израиле, давно разобрались, куда нас ведет коллективное сознание.

Пойми ты: единство создает видимость точности и правды. Лишь увидев единственно верное  время на своей руке, ты вправе ответить, который сейчас час. Все понял?

Так, или примерно так, он учил меня жизни на древней улице Кардо, в городе Иерусалиме. Но мне так не хотелось расставаться с волшебной силой тех точных часов, идущих на стене мастерской. Я стал говорить, что человек – животное общественное. Хотим мы того или нет, но живем в коллективе и коллектив этот невольно стремится существовать по одним "биоритмам", согласно одному метроному – иначе хаос, распад, катастрофа…

Тогда мой приятель Мирон, устав, видимо, от моего упорства и от долгого путешествия по старому городу, присел на  железную скамью у стены и стал говорить тоном учителя, который ни на минуту не сомневается в идиотизме ученика, но при этом говорить обязан по причине профессионального долга.

-         Ты не еврей – сказал он. – Ты – язычник и общественное животное. Весь смысл нашего существования на земле в  том, что отдельно взятые механизмы должны идти точно, а за толпой и множеством нет правды – один обман. Вот уже сорок веков нас старательно уверяют, что это не так, заставляя и добрым, как будто, словом, и злой силой висеть на стене в компании дружно тикающих часов.

Иной раз, в отчаянии, или под пыткой и страхом смерти, мы пытаемся следовать добрым советам. На время мы становимся немцами, французами, русскими, православными, католиками, мусульманами и даже начинаем поклоняться Буде, но все тщетно. Чуткое ухо "часовщика" всегда улавливало наше упрямое желание показывать свое, и только свое время.

Скоро Пурим, а затем Песах. Ты никогда не задумывался, что такое Исход. Так вот слушай: Исход – это бегство со стены, где послушно тикают в дружном обмане ходики. Рабы Египта не только за свободой ушли в Синай, не от тяжкого труда по "выпечке" кирпичей. Ты что же думаешь, в безводной, голодной пустыне было легче, чем под крышей родного дома. Те люди, ведомые Моше, ушли за правдой точного времени. Вот зачем!

Слушал Мирона, растерянный и оглушенный. Никогда не думал, что мой приятель способен на такие длинные и даже возвышенные речи. Каким-то удивительным образом он перешел от социализма к рабству египетскому, от обычной стены в мастерской иерусалимского часовщика к идее монотеизма…

-         Извини, - сказал он, выдержав паузу. – Я понимаю, что значит для тебя визит в Израиль, но нам с тобой не 18 лет и даже не тридцать, а взрослые люди не имеют права вечно ходить в розовых очках и смотреть на все вокруг с восторженным придыханием. Это не только глупо, но и опасно. Я в Израиле живу почти тридцать лет. И знаю точно: или наш социализм потопит страну, или мы, наконец, сможем избавиться от его свинцового наследства.

 Мирон резко поднялся и все то время, пока мы добирались домой в Холон, молчал… Самолеты в тот год еще не летали из Москвы в Тель-Авив. Нужно было греческим паромом, ночью, добираться до Кипра. Никогда не умел спать сидя, и устроился на полу в углу бара, подложив под голову рюкзак.

Но заснуть не удалось, и я всю ту, невеселую ночь прощания с Израилем, вспоминал свои недавние восторги и резкую отповедь Мирона. Я успокаивал себя, что одно не должно мешать другому, что сила здорового коллектива только помощница индивидуальным усилиям. Вон в Скандинавии социализм никому жить не мешает. Главное, найти компромисс, сохранить свое, личное время в точном соответствии со временем общественным.

 Там, на пароме, медленно ползущем в ночи через Средиземное море, вспоминая посещение одного из киббуцев, я думал, что еврейский коллектив – это коллектив особый, способный доказать всему миру жизненность идей особого, национального социализма. Причем идей, живущих в мире и согласии с иными идеями противоположного свойства.

Заключив трусливый и жалкий мир с самим собой, утешив себя сладкой ложью, я выбрался на корму парома, в чудную прохладу апрельской ночи, под перевернутый полумесяц южных широт и стал, уже без тяжкого груза на душе, вспоминать свою первую, волшебную поездку под сияющим солнцем Еврейского государства.

Помню, как уже под утро, взглянул на свои часы. Стрелки показывали полночь или полдень. Батарейка кончилась. Мои часы стояли.

ОШИБКА ЮРИЯ НАГИБИНА

«Господи, прости меня и помилуй, не так бы  хотелось мне говорить о моей стране и  моем народе! Неужели  об этом мечтала душа,  неужели отсюда звучал мне таинственный и  завораживающий зов?  И ради этого я столько мучился! Мне пришлось выстрадать,  выболеть  то, что было  дано  от рождения.  А сейчас я стыжусь столь  желанного наследства.  Я хочу назад  в  евреи.  Там светлее и человечней». Ю. Нагибин «Тьма в конце туннеля». Кстати, не это ли «светлее и человечней» привело нас в Израиль?

 Дальше Юрий Маркович снова пишет о России 1993 года, но будто знал Нагибин, во что она превратиться в начале 21 –го века.

     «Что с тобою творится, мой народ!  Ты  так  и не захотел  взять свободу, взять толкающиеся тебе в руки права, так и не захотел глянуть в ждущие глаза мира,  угрюмо  пряча  воспаленный взор. Ты цепляешься  за  свое рабство и не хочешь  правды о себе, ты чужд раскаяния и не ждешь раскаяния от той нежити, которая  корежила, унижала, топтала тебя семьдесят  лет. Да что там, в массе своей -- исключения не в  счет -- ты  мечтаешь опять  подползти под грязное, кишащее насекомыми, но  такое надежное,  избавляющее от всех забот, выбора и решений брюхо».

 Никак не мог и не хотел согласиться Юрий Нагибин с тем, что поведение его народа совершенно нормально, естественно, другим и быть не могло. Он же, писатель Нагибин, как раз был далек от надежд и чаяний народных

 Человеку свойственно сочинять мифы о себе – любимом. Сам такой мифотворец. Причем «мыслящий тростник» делает это с таким упрямством и последовательностью, что рано или поздно сочинитель начинает верить сказке о себе самом.

 Если подобное характерно для отдельной человеческой особи, можно смело предположить, что история народов мира, а следом и  самооценка народами самих себя, тоже полна особых мифов: накопленной сладкой лжи, которая, в итоге, делает невозможным нравственный прогресс нации.

 В этом гениальность Торы. Тора сама по себе, в определенной степени, конечно, тоже миф, но миф этот всячески противится еврейскому народному мифотворчеству. Юдофобы любят цитировать «избранные места» из Торы и Талмуда, доказывающие, с их точки зрения, глубокую, исконную порочность детей Иакова и, конечно же, не понимают, что именно эта  покаянная особенность Книги Книг всегда спасала народ еврейский от чрезмерной гордыни, смертного греха, способного стереть любой этнос с лица земли.

 Отсутствие государственности на протяжении 20 веков, как это ни парадоксально, только способствовало воспитанию души народной в нужном направлении. К достоинству личности не могли пристать амбиции насилия, агрессии и государственного чванства столь свойственные ряду других народов 

 В нынешней России с жаром и пылом заняты ревизией имени Сталина. Проще говоря – возвращением национального мифа. Это только либералам разного толка кажется, что власть «рябого дьявола» не была властью народной, то есть той властью, которая вполне устраивала большинство населения Российской империи.

 Парадокс в том, что тридцатилетняя тоталитарная власть Кремля в прошлом веке была истинно народной властью, поддерживающей в русском народе миф о себе самом.

 Пишут, например, что Сталин сломал хребет русскому народу, затеяв коллективизацию, но читаю выдержу из доклада саратовского губернатора Петра Столыпина Николаю 11: « У русского крестьянина – страсть всех уравнять, всех привести к одному уровню, а так как массу нельзя поднять до уровня самого способного, самого деятельного и умного, то лучшие элементы должны быть принижены к пониманию, к устремлению худшего, инертного меньшинства»

 Сталин, разоряя деревню, только шел навстречу народным чаяниям. «Мы привыкли читать древнюю историю как историю правителей, царей и князей, так как о них преимущественно пишут летописцы. Но в действительности правители часто следуют за народом, порой даже вынужденно». «История России ХХ век» под редакцией А. Б. Зубова.

 Сталин не просто решил разорить деревню, чтобы возродить промышленное производство. Он «шел за народом». За каким народом с поразительной беспощадностью отмечено в той же книге: «… само русское население с трудом выживало, ведя натуральное хозяйство, истощаемое поборами. Борьба за существование вела к одичанию и нравственной деградации»

  Написано это о времени ордынской власти над Россией, но трагедия русского народа в том, что вся его история и состоит из этой «борьбы за существование». С диким, нравственно деградирующим, измученным, травмированным народом и имел дело Сталин. Вот почему он и был народным вождем, а не узурпатором власти. Вот почему советский народ рыдал 5 марта 1953 года. Он и в самом деле оплакивал «отца народа, вождя и учителя».

 Народная страсть к мифу очевидна. Именно об этом и пишется в цитируемой книге: « При Иване 111 на Руси вводится официальная идеология, которая в своем существе сохранилась всю последующую ее историю. Русь объявляется осажденной крепостью истинной веры, а русский правитель – единственным хранителем святыни православия…. Новая идеология льстила властолюбию правителя и давала ему в руки мощный рычаг управления обществом, если народ верил идеологическим принципам. Но жизнь самого народа идеология никак не улучшала. Напротив, за приятные самообольщения национальной уникальностью, величием, святостью надо было расплачиваться вполне реальными вещами – утратой гражданской свободы, бессилием перед произволом деспота, бесконечными войнами, все повышающимися податями, культурной самоизоляцией и отставанием в развитии».

 Как же все точно сказано! Нынешняя тоска значительной части россиян по империи – это тоска по прежней     идеологии, по мифу о своем величии и национальной исключительности. Власти в России никогда не хотели делиться своим материальными сокровищами, но внушали русскому народу, что власть над сопредельными странами и есть его настоящее достоинство и богатство.

 Там же читаю: «Народ, не пожелавший видеть свою вину в ужасах опричнины, предпочитая забыть свое соглашательство со злом и неправдой в «грозное» время, теперь склонял сердце на сторону Ивана, а не его жертв».

 Ни в чем не виноват русский народ и сегодня. «Жиды виноваты, мировая закулиса». Отсюда и «склонение сердца» к палачу – Сталину.

 Его же, Сосо Джугашвили и большевиков, либералы и демократы ныне «казнят» за воинствующее безбожие, но и здесь не хотят они видеть волю народа. Русский генерал А.А. Киреев писал в 1906 году: « Посмотрите, как христианская хрупкая, тоненькая оболочка легко спадает с наших мужиков». Вот она и спала, как только власть дала на это добро.

Нынче на просторах великой северной державы наблюдается процесс обратный, но и он, думается, всего лишь «хрупкая оболочка».

 Дело еще и в том, что русская церковь всегда была на стороне власти и практически никогда не противостояла ей, то есть никогда не была защитницей народной. Она и сегодня не смеет перечить Кремлю ни в чем,  понимая, что защита прихожан от нищеты и бесправия входит в противоречие с «высшими запросами нации».

 А вот нынешние либералы, демократы и диссиденты в России не хотят примириться с тем, что без сильной власти (любой – самой несправедливой и кровожадной) – неизбежен  хаос внутри государства, способный погубить не только саму Россию, но и весь мир.  Путин – не «чекист, узурпирующий власть в стране», а самый настоящий народный избранник. И его попытка снова возродить национальный миф не придумана хитрыми политтехнологами, а есть самая настоящая воля избирателей.

 Власть «Временного правительства» продержалась 8 месяцев, власть Ельцина, с настойчивыми попытками демократизации общества, 8 лет, но прививка западной модели «свободного общества» России также несостоятельна, как те же намерения в Афганистане или Ираке.

 Россия только внешне - страна «европейского разлива». На самом деле ее национальная идея, ее МИФ, за который она лихорадочно держится, не имеют никакого отношения к принципам развития общества на Западе.

 Могу понять Нагибина и муку других русских людей, не способных примириться с национальным мифом, но странно, что евреи-диссиденты в России никак не хотят примириться с реальностью. Нельзя разрушать то, что есть. Лучше не будет, будет только хуже. Нынешняя власть в Кремле относительно вменяема, но за ней стоит армия психопатов-неонацистов, державников и «патриотов», доступ которых к несметным запасам ядерного оружия может положить конец человеческой цивилизации на Земле. Причем власть этих психопатов и будет истинно народной властью, без кавычек и иносказаний. В этом и есть трагедия истории России, да и наша, еврейская трагедия, хотя бы потому, что страна эта – наша родина.

РАЗГОВОР ПРАБАБКИ ОЛЬГИ С ПРАВНУКОМ ДАВИДОМ рассказ

Ольге — 86 лет, Давиду — три года. Наедине они никогда не оставались. Все-таки разница в возрасте существенная- А тут выхода не было: у всех дела неотложные, а малыш температурил. В сад его решили не отводить, привезли к Давиду Ольгу. Малыш старушку любил. Впрочем, он старался любить всех взрослых. Достался маленькому  человеку счастливый характер. Он был отважным, умным и добрым малышом, при двух недостатках в воспитании: он боялся кошек и не знал русского языка. Прабабушка Ольга кошек любила и разговаривать могла только по-русски.

Ольге оставили все возможные телефоны и пелефоны, сто раз повторили, как накормить Давида и где лежит лекарство. Потом все ушли, и они остались вдвоем.

— Какой же ты у меня красивый, — сказала прабабушка, доставая цветные карандаши и бумагу. — Ты очень похож на моего папу, твоего прапрадедушку. Он знал пять языков. Он жил в другое время. Тогда интеллигентные люди должны были знать языки, потому что порядочные граждане жили дружно. И ездили друг к другу в гости, а потом  все  стали воевать и ненавидеть друг друга. Зачем тебе язык того, кого ты хочешь убить? Ты не подумай, я не оправдываюсь, но в мое время было не принято хорошо учить иностранный язык, а сейчас уже поздно этим заниматься — память не та. Утром, бывало, выучу слово, а вечером его забываю. У стариков мозг, как бесплодный суглинок. Вот ты — другое дело, в твоей головенке чистый чернозем под ясным солнышком. Что ни посей, все вырастет. Твоя мама совершенно напрасно не учит тебя говорить по-русски. Ну, твой папа здесь родился. Для него наш язык чужой, но мама... Ладно, не будем критиковать. Самое последнее дело наводить критику. Твой прапрадедушка говорил так: «Дело хорошего человека — защита, плохого — нападение». Он был присяжным поверенным в Петербурге. Весь город знал Григория Марковича Песиса — высокого, очень красивого человека. Тогда мало было быть высоким, умным и красивым. Тогда нужно было креститься, чтобы иметь право жить в столице.

 Мой папа был выкрестом. Он принял лютеранскую веру. Мы жили как раз напротив кирхи, и улица наша называлась — Кирочной. В этом районе города издавна селились немцы, много немцев: колбасники, аптекари, булочники и мелкий чиновный люд; немцы состоятельные, богатые жили рядом, на Фурштадтской улице... Нет, солнышко мы нарисуем желтым карандашом, а дерево — зеленым. Где у тебя голубой карандаш для неба?.. Ага, вот он... Так о чем мы? Вот видишь, все забываю... Твой прапрадедушка ничего не забывал. Он речи свои в суде говорил без бумажки, наизусть. Он был замечательным актером и оратором. Его слушали, затаив дыхание. Он выигрывал процессы на одном вдохновении и таланте. Так говорила моя мама. Твоя прапрабабка не была красавицей, но душу имела кристальной чистоты. Она умерла, потому что не смогла понять, чем заняты люди и куда все идет... Молодец' Вот нарисуем здесь две палочки — и получится человечек... А ты знаешь, какая у нас была библиотека? А сколько комнат? Мы занимали целый этаж большого доходного дома. Мама моя говорила, что наш отец пожертвовал своим Богом ради детей. Ради детей можно пожертвовать всем. Он хотел, чтобы мы получили европейское образование, увидели мир и были этим счастливы. У моего папы было четверо детей. Я — самая младшая.

Так вот, он пожертвовал — и совершенно зря. Он напрасно ходил в кирху, потом началась революция, и было уже не важно, какой у кого Бог, потому что Бога вообще отменили декретами Советской власти. А вместе с Богом  отменили хорошее образование…. Если бы только это... Я тебе говорила, что твой прапрадедушка был адвокатом. Он после революции тоже работал в суде. И жили мы там же. Только теперь в двух комнатах, а не в шести. Многие тогда с наших улиц уехали. Людвиг, мой друг, уехал. Я его очень любила. Он был совсем не похож на немца: смуглый, волосы курчавые, только глаза голубые - голубые. Мой папа спас его отца от каторги. У отца Людвига был ресторан на Литейной, Там случилось несчастье: убили повара. Все показывали на хозяина, но мой папа доказал его невиновность. Мы с этим Людвигом очень дружили, в школу ходили вместе и в Таврический сад кататься на качелях. Я думаю, со временем у нас бы получилась любовь, но в 1922 году вся его семья уехала в город Гамбург. Он писал мне письма, а я ему. Мы переписывались лет пять. У меня сохранилась фотография Людвига. Я тебе обязательно ее покажу. Он уже взрослый мальчишка. Он в гетрах, футболке и сидит на велосипеде...

 Тебе надоело рисовать? Хорошо, давай играть в мячик... Как ты говоришь? Кадур. Хорошее слово, простое. Я его обязательно запомню. Мы с тобой играем в кадур. Только осторожней. Я же не могу прыгать. Твоя баба Оля еле ходит, а ты хочешь, чтобы я прыгала. Давай-ка лучше почитем книжку. Вот какая толстая и с картинками... Нет, ты только не подумай, что твоя прабабка осталась без образования. У меня есть диплом. Я закончила Библиотечный институт, потому что очень любила книги. Институт успела закончить до папиного ареста. Папу отправили в лагерь | кировским потоком. Ты, конечно, понятия не имеешь, что такое «кировский поток» — и слава Богу. Дай Бог тебе не знать этого никогда... Потом у нас началась совсем другая жизнь. Все разъехались по своим углам. Мои сестры и брат нашли свою судьбу. Я тоже вышла замуж за твоего прадеда. Он приехал в Петербург из местечка. Он почти не знал русского языка. Он знал идиш. Но мы, евреи, — народ талантливый. Твой прадед так выучил русский язык, что в сороковом году уже преподавал историю партии в Текстильном техникуме на Выборгской стороне. Твой прадед верил в победу коммунизма. Он был очень идейным человеком. Давай не будем говорить о нем плохо. Он воевал, был ранен... Он честно работал, мой муж. Он делал то, что мог делать, и верил в то, во что хотел верить. Он прожил свою жизнь, не чужую, а это не так уж мало, правда? А потом, он отец твоего деда — Семена... В те годы все старались помнить только то, что рядом, а что чуть подальше — забыть. Мы старались забыть нашего папу. Мы только во время войны узнали, что он умер в пересыльном лагере на Крайнем Севере. Мне всегда казалось, что он умер от холода, потому что на Крайнем Севере должны быть очень сильные морозы...

 Знаешь, что я тебе скажу: твой прадед был очень благородным человеком. Он женился на мне, на дочери врага народа, и прожил со мной всю свою жизнь. Он меня любил и не разу не попрекнул папой…. Только ты никому не говори. Я твоего прадедушку, к стыду своему, никогда не любила. Такого достойного, порядочного человека, если не считать его преданность Сталину. Сколько раз по ночам плакала. А куда деваться? Женечка на свет появилась, потом Иосиф, Твой дедушка — Семен — родился после войны. Мы тогда боялись, что наши дети погибли в эвакуации, и решились на третьего ребенка. А они не погибли, мы их нашли после войны в Уфе. Твой прадед воевал на Ленинградском фронте, а я осталась в блокаде и работала

медсестрой в Мечниковской больнице. Работала, потом умирала, потом опять работала…. Что ты хочешь? Пить? Вот бутылочка.,. Не хочешь. Как ты сказал? Подожди...

 Прабабка Оля звонит по телефону внучке.

— Миля! — кричит она в трубку. — Что такое труфот? Давид, скажи маме, что ты хочешь?

Малыш объясняется с мамой по телефону. Отдает трубку прабабке.

— Лекарство дать? — удивлена Ольга. — Ты посмотри, какой умница. Где ты видела, чтобы дети сами просили лекарство. Ах, оно сладкое... Хорошо, сейчас измерю температуру. Но, знаешь, я безошибочно умею ее определять губами — с точностью до одного градуса... Ну, извини. Да, я понимаю, что ты работаешь... Пока.

 Прабабка находит лекарство и дает его малышу. Потом они сидят рядом. Давид держит градусник под мышкой, а Ольга рассеянно перелистывает книгу.

- Ничего не поделаешь, — говорит она, вздохнув, — дети болеют. Пока они привыкнут к этим микробам, к этому сумасшедшему миру. Твоя бабушка болела каждые две недели. Ничего — вон какая выросла. Ты тоже вырастешь большой и сильный. Только меня уже не будет на свете, а это очень жалко, потому что ты так похож на моего папу. У меня есть одна его фотография. Я тебе ее увеличу и по-

вешу в рамке под стеклом. Ты будешь смотреть, удивляться и говорить всем: «Это мой прапрадед Григорий — присяжный поверенный из Петербурга. Правда, мы очень похожи?» Тебе совсем необязательно говорить, что твой прапрадед был выкрест, а прадед преподавал историю ВКП(б). Люди этого не поймут, а то, что люди не понимают, им и знать совсем необязательно….

 Давай посмотрим градусник. Тридцать семь и пять. Так я и знала, Ничего — завтра ты будешь здоров. Я своих детей протирала водкой. Водка в доме была всегда. Твой

Прадедушка употреблял. Он после войны стал употреблять. Он лежал год в госпитале и думал, что станет инвалидом, тогда и стал пить. После войны он больше не преподавал историю партии. Он работал завхозом в том же техникуме, а я ушла обратно в библиотеку. Мне эта работа нравилась, но не очень. Ты, например, не знаешь, что такое изъятие. До войны особенно часто приходила разнарядка на разные книги. Мы эти книги отбирали и грузили на специальный грузовик с закрытым кузовом. Этот грузовик ездил по всем библиотекам и собирал запрещенную литературу. Мы составляли список наименований и количества томов. Ответственный товарищ нам ставил на список печать, а потом уезжал с книгами. Мне однажды поручили ехать с ним. Зачем-то была организована комиссия. Мы привезли книги в Озерки. Там, за высоким забором, сгрузили их у дымящейся черной кучи. Книги сгребали граблями, как навоз. Потом полили керосином и подожгли. Жутко воняло. Я оглянулась. На меня никто не смотрел. Я нагнулась, вытащила из огня небольшую книжку и спрятала ее в карман пальто. Мне тогда качалось, что я спасла человеческую жизнь. Знаешь, как называлась та книжка: «Испанские и португальские поэты — жертвы инквизиции». Наверно, автора этой книжки репрессировали. Вот как тогда работали библиотеки. Но после войны стало тише. Книги продолжали исчезать, но уже не в таком количестве.  Помню только, как забрали еврейскую литературу: Бергельсона, Маркиша, Квитко... Я не люблю эти разговоры, как хорошо мы жили там и как плохо живем здесь. Там жгли книги и убивали людей. Убивали и жгли, жгли и убивали. Что в этом хорошего?.. Нет, ты только не подумай, что твоя прабабка никогда не грешила. Я не ангел. Было разное. Если человек долго живет, он успевает попробовать все запретное. Меня часто мучила совесть. Вот, после блокады я могла позвать вызов одному человеку, но я его не любила, совсем не любила, и тянула с вызовом целый год и он мучился где-то в Средней Азии, не мог приехать, потому что без вызова в Ленинград не пускали….

 Знаешь, давай устроим пир... Там тебе оставили бульон и котлетки из индейки. Сейчас баба Оля тебе все разогреет в волшебной печке. Туда надо все поставить на минуту. Повернуть вот эту ручку — и... Перестань надо мной смеяться. Что за ребенок? Он даже с температурой улыбается. Садись вот сюда. Держи ложку. Только осторожно — не обожгись. Ты ешь, а я тебе расскажу, что было после войны... Однажды меня послали в командировку, в Москву, в коллектор. Год шел, кажется,

сорок девятый. Коллектор этот помещался за городом, в поселке Болшево. Слезла я с электрички, иду по улочке зеленой. Вдруг слышу немецкую речь. Смотрю, военнопленные строят что-то вроде теремков — дачи для генералов. Тогда Сталин генералов-победителей дачами отметил. Он понимал, что от генералов многое зависит. Он на рядовых внимания не обращал. Генералы — другое дело. Так вот остановилась — и смотрю. И вдруг слышу: «Ольга!» Людвиг! Он меня узнал. Прошло двадцать семь лет, а он меня узнал. Там их один солдатик охранял, а Людвиг был кем-то вроде бригадира. Его ко мне пустили. Он русский язык  не забыл. Я говорю: «Как ты меня узнал? Столько лет прошло». А он говорит: «Как тебя не узнать? Ты самая рыжая девчонка в мире». Это правда. Это теперь волосы уже не те, а тогда... Вот мы сидим с Людвигом на бревнах и говорим про жизнь нашу. И никак понять не можем, почему так полулось, почему вдруг люди с ума сошли, разбежались по разным углам и стали друг друга убивать. Почему злые и глупые люди так портят жизнь добрым и умным? Я его спросила, почему фашисты убивали евреев и знал ли он об этом? Он сказал, что догадывался. Хотя сам убийств не видел. Его только в сорок третьем забрали на войну, а раньше он преподавал в школе математику. Он в плен попал под Курском. Он сказал, что никогда фашистом не был и Гитлера не любил. Он рассказал, что женат. В Германии его ждет семья: жена и двое детей. Он мне даже показал карточку своего семейства. Он был уверен, что скоро всех военнопленных отправят домой, в Германскую Демократическую Республику, страну рабочих и крестьян. Он так и сказал: « страну рабочих и крестьян». Мы с ним долго вспоминали Ленинград и как катались на каруселях в Таврическом саду. Глаза у Людвига были уже не такие голубые, и волосы сильно  поредели. Он меня тогда погладил по руке и сказал, что часто вспоминал «рыжую девчонку Ольгу». У него рука была шершавая и жесткая, сплошная мозоль, а не рука. И я заплакала.  Он тоже стал всхлипывать, как маленький. А потом привезли полевую кухню, чтобы их накормить. Мне тоже предложили миску варева. Я отказалась. Я сидела и смотрела, как ест Людвиг. Он совсем плохо выглядел. Человеку, чтобы выглядеть хорошо, нужны не борщ и каша, а свобода... Вот какая встреча получилась. Он взял мой адрес и сказал, что обязательно напишет из Германии, когда вернется к семье. Но он не написал. … После обеда Людвиг ушел работать. Они затаскивали обтесанные бревна на второй этаж дома. Он мне помахал рукой, и я  ушла…. Больше мы никогда не виделись...

 Давид, миленький, ешь. А то ты меня так слушаешь, будто понимаешь. А может быть, все тебе и так ясно, без слов, кто знает... Ты бери котлету. А можешь ручкой — так удобней. Еще научишься приличиям разным. Ешь, родненький. Говорят, ты мой пропуск в рай. Дождался правнуков — и можешь умирать спокойно, но мне что-то не хочется даже в рай. Знаешь, что я хочу: научить тебя русскому языку, но вовсе не потому, что он «великий и могучий», и не потому, что на этом языке писали Пушкин и Гоголь. Просто твоя прабабушка знает только русский язык и теперь уже никогда не осилит иврит. Ты, конечно, меня понимаешь и без языка, ты умница, но сам-то молчишь. Вот только одно слово и выучил: «Кошка». И то только потому, что кошек боишься.

— Кошка, — сказал малыш по-русски и улыбнулся.

                                                                     1999 г.