СЛУГИ АЛЛАХА ГРОЗЯТ СОРВАТЬ ИГРЫ В СОЧИ

"Национальные Олимпийские комитеты ряда стран Европы получили письма на русском и английском языках с угрозами террористического характера в преддверии Игр в Сочи, открывающихся уже через две недели, 7 февраля. В частности, об устрашающих посланиях сообщили Reuters в Венгрии и Словении, позже информацию подтвердили в Италии и Германии. При этом венгерские представители сказали, что знают об аналогичных угрозах, полученных Олимпийскими комитетами других стран".

 Мне теперь плевать, чья забава Олимпийские игры в Сочи: Путина, спортсменов или зрителей. Будет противно, если кто-то испугается террористов и не приедет на игры. Нынче все эти либеральные игры вокруг бойкота "режима Кремле" сведены на нет угрозами слуг Аллаха. выступившими в одном строю с поклонниками однополых браков Уже одно то, что вся эта сволочь грозит убивать ни в чем неповинных спортсменов и зрителей, ставит февральские игры в особое положение. Стоит испугаться. струсить - и  шайка бандитов только закусит удила. Фанатики ислама нынче поганят, терроризируют все, куда только способны дотянуться. Нормальную жизнь на всей Земле они хотят подчинить своим людоедским законам. Олимпиада в Сочи - всего лишь удобный повод вновь скалить зубы и показывать когти всему миру.

ОТ КОРНЯ К СВЕТУ

 Обнаружил в Интернет очередные сетования на религиозный характер Израиля, на "религиозное засилье". Совковый атеизм требует возврата к разной ерунде, затвержённой со времен пионерии и комсомола. Так хочется назад в простой и ясный мир, где нет Бога, нет Законов Божьих, а есть только ты. Твои желания, твои страсти, твой привычный мир "от печи до порога". Твое ЭГО в центре мироздания, в котором даже солнце вертится вокруг неподвижной Земли.

Три года назад буря повалила старую и самую большую акацию в нашем парке. Ствол, ветви распилили и вывезли, очистив территорию, пень остался. Любуюсь им вот уже третью весну. Какая красота! Какая мощь  жизненная сила корней. В России привык, что пень – это пень: сначала крепкий – отдыхать в лесу на таком пне одно удовольствие, а потом трухлявый. На таком пне любят устраивать свои пирамиды муравьи. Если не занят, любят «гнездиться» на пне опята. А здесь – чудо - чудное, пример неутолимой жажды жизни. Зрелище для «русского» глаза совершенно неправдоподобное. Скептик может заподозрить подлог, бутафорию. Однако, жива каждая веточка, каждый лист в этой могучей шапке зелени.  Казалось все – убита была акация, но нет, не так просто уничтожить жизнь, если корни ее спрятаны глубоко под землей и пьют чистую влагу из глубочайших пластов почвы.

 Нет иной разгадки жизненной силы народа Торы. Можно сколько угодно гордиться силой христианства, философией Спинозы, гением Фрейда или Эйнштейна, но все это, всего лишь, заметные ветви на мощном дереве народа. Сама жизнь этого дерева, его стойкость, его способность возрождаться после самых чудовищных и жестоких бурь – только в корнях. В той вере, ради которой праотец Авраам был готов, по слову Божьему, принести в жертву своего единственного сына. В несокрушимой вере Иова – многострадального, в самом Пятикнижии и в огромном живительном пласте Устной Торы – в Талмуде, Мидрашим, Агаде и Каббале. В тысячелетней, непрерывной работе мозга народа, готового постоянно возвеличить и низвергнуть самого себя, в той всесокрушающей силе сомнений, противоречий, споров, которые, порой, так раздражают и злят нас самих и над которыми мы сами всегда готовы смеяться.

 Я не знаю, как расположены корни поверженной некогда акации, как выглядит  паутина сосудов, вскормивших эту могучую шапку весенней листвы, но мне, к счастью, доступен культурный пласт моего народа: его вера,  история,  традиции. Мы можем сколько угодно гордиться могучей порослью от ствола. Гордость эта вполне законна и понятна, но не дай нам Бог забыть, чем и почему живы мы сами.  Забудем – и сразу превратимся в мертвый пень. Сегодня еще крепкий, а завтра – трухлявый, годный лишь для фундамента чужой цивилизации муравьев. И это в лучшем случае.

О РОССИИ из дневника

 Эти заметки продиктованы не злорадством чужака, а искренней болью за ту страну, где я стал тем, кем хотел стать. За страну, которой обязан тем, что вырос в могучем, талантливом поле культуры

  Повальные воровство и коррупция в России от презрения или ненависти к власти, власти, как правило, тоже воровской, грабительской. Вор тратит силы и талант на то, чтобы украсть у вора, вместо того, чтобы творить, создавать, производить.

 Ельцину удалось уничтожить (добить) «империю зла», но он был не в силах справиться с империей воровства. Все, что было при нем, да и теперь, при Путине, - это лихорадочная, отчаянная попытка ограбленного народа вернуть свое незаконным промыслом. Власть аморальна и народ в ответ аморален. Похоже, что эта картина не меняется вот уже тысячу лет.

"Каждый, близко познакомившийся с царской Россией, будет рад жить в какой угодно другой стране. Всегда полезно знать, что существует на свете государство, в котором немыслимо счастье, ибо по самой своей природе человек не может быть счастлив без свободы", - пишет русофоб маркиз де-Кюстин, однако спали все оковы при Ельцине, но счастья не прибавилось. К подлинной  свободе путь труден. Ее необходимо прорастить из коварного зерна вольности, вырастить, а только потом собрать урожай.

 Было бы неправильно думать, что вот исправится власть, и народ ей за это ответит добром. Как правило, либеральный ход упрощает сложное. Связи между властью и народом сложны и прихотливы. Не исключено, что народу нравится та власть, которая его мучает и обворовывает и, тем самым, дает ему, народу, право на грабеж и насилие.

   В России, как обычно, идут два процесса: свободные деньги стремятся превратиться в недвижимость на фоне зависти и злобы тех, кому они не достались, а, точнее,  тех, кому они достались в меньшем объеме.

Беда в том, что Россия еще не научилась (да и научится ли?) сколачивать крупный капитал легально. Большие деньги носят характер халявы (нефтедоллары) или имеют криминальный характер. Отсюда и накапливание в обществе «праведного» гнева  «униженных и оскорбленных» и угроза нового передела, который эта страна может и не выдержать. Ворующие у воров могут снова начать грабить награбленное – вот это станет бедой настоящей.

 В деревне Мележи было 40 лет назад 20 коров. Сегодня – ни одной. Обрабатывались практически все приусадебные участки. Сегодня - не больше десятой части. Деревня практически перестала существовать. Дома и землю выкупили «дачники». Автономность существования полностью разрушена. Если порвется газопровод - нить, питающая «дачников», эта земля просто умрет, а нить может порваться в любой момент, так как источник богатств в России не носит нормального, трудового, честного характера. Держава крадет свое достояние у природы, но при этом алчно и глупо обворовывает сама себя.

  
 Почему в этих заметках столько России? Может быть потому, что об Израиле писал  по долгу службы семь с половиной лет  пять-шесть статей в неделю. И, что мог и понял, сказал.

- Не любишь ты русский народ, - сказал мой приятель, прочитав эти строки.

Да никакой я народ не люблю. Народ – это толпа, масса, как можно любить некое множество. Если честно, вообще не понимаю, что стоит за этим определением? Чаще всего, ложь и демагогия. Люблю своих детей и внучек, музыку Моцарта, рассказы Чехова и повести Зингера. Люблю своих русских и еврейских друзей, люблю настоящий лес и теплое море. А вот понять, как можно любить какой-либо народ никак не могу.

 В России последние годы непрерывно идет скрытый народный плебисцит. Кремль контролирует обычные выборы, но телевизионный референдум свободен. Так вот, примерно 80% зрителей российского телевидения голосуют за возвращение в утраченное могущество сталинской империи, но, на самом деле, их неумолимо влечет не в смертную муку ГУЛАГа, не в голод и бесправие. Они просто хотят вернуться обратно, в «рабство детства», к ОТЦУ всенародному, маскируя эту очевидную, чреватую очередными тяжкими травмами старую дорогу, наивным мифом о какой-то особой духовности и предначертанном свыше пути.

 Точен Юрий Богомолов: «В 1956-м нам немного ослабили путы уже мертвого тоталитаризма. В 91-м мы их порвали в клочья. Тут-то и выяснилось, что трупным ядом покойника Сталина мы тяжело отравлены. И, сдается, на генетическом уровне».

 Из интервью историка – академика Пивоварова: "Ленин все это «заквасил», а Сталин приспособил для народа, развил. Сталин — это народность. Он народный герой. Посмотрите в окно — там же до сих пор сталинская Россия. Нет никакой царской, горбачевской, ельцинской России.  Ельцинская  Россия — это Рублевка, а от горбачевской один «Фонд Горбачева» остался... "

 Нации трудно выжить, если нет веры в лидеров. Отсюда и тоска о мнимом величии народа при Сталине. Вот он вернется и вернется вера в будущее. Здесь и церковь православная, всегда тоскующая по самодержавию в любом виде: монархическом, большевицком – все едино. Главное триаду соблюсти, где они на первом месте: «Православие, самодержавие, народность»

  Когда начинают ссылаться в истории России, на разного рода агрессоров, вдруг забывают, что сама империя без зазрения совести нападала, уничтожала, захватывала чужие земли веками. 

"Их уму не хватает импульса, как их духу – свободы. Вечные дети, они могут на миг стать победителями в сфере грубой силы, но никогда не будут победителями в области мысли. А народ, не могущий научить те народы, которые он собирается покорить, недолго останется сильнейшим", - писал маркиз де-Кюстин.

 Остряки утверждают, что Россия, на протяжении всей своей истории, искала земли с лучшим климатом.  Отсюда и клоун Жириновский с вековечной, национальной мечтой «обмыть сапоги русского солдата в индийском океане». Да и Достоевский с известным, маниакальным пророчеством: «Константинополь будет наш!»

 Некто Косенко Павел сочинил книгу о Достоевском, называется она "Неэвклидовы параллели". Читаю: " "Дневник писателя" – одна из первых книг человечества, в которых оно учится говорить на языке равенства всех народов и наций". Если верить Косенко, "жидочки" или "полячишки" к человечеству отношения не имеют, к народам и нациям не относятся, а один из первых теоретиков расовой ненависти как раз и ратовал за "равенство всех народов и наций".

Как важно соблюдать меру во всем. Волны критического нигилизма захлестывали и умнейшего маркиза де-Кюстина. Он не видел, не хотел видеть в России ничего от подлинности и добра. Вот строки о Пушкине: " Вчера я перечел несколько переводов из Пушкина. Они подтвердили мое мнение о нем, остававшиеся после первого знакомства с его музой. Он заимствовал свои краски у новой европейской школы. Поэтому я не могу назвать его национальным русским поэтом". Страсть к обобщению способна погубить кого угодно. Плоха Россия – значит, и гений в ней должен быть плох, неполноценен. Любой перевод сомнителен. Читаю в переводе Байрона или Гейне – и боюсь своего собственного мнения, право на него дает только знание подлинника.  Как можно перевести, на любой язык мира эти строки: "Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя". Увы, музыка слов непереводима.

 Церковь, всегда раболепствующая перед светской властью, Храмом Божьим быть не может. Бог должен защищать верующих от государства, а не быть у него на содержании.

Игорь Чубайс сочинил подробную книгу, в которой советовал русскому народу искать, жизненно необходимую, национальную идею. В книге, под называнием «Разгаданная Россия» он писал: «… древний народ – евреи утратили государственность почти 2000 лет назад. Но все это время они сохранили не чиновничество, не армию и даже не родной язык, который был почти полностью утрачен. Евреи сохранили свою веру, выражавшую дух народа, что и позволило им сохранить самобытность. Поэтому, когда возникли соответствующие исторические условия, иудеи быстро восстановили свой язык и свое государство». Прав, ассимилированный до полной национальной невидимости, еврей – Чубайс. Была национальная идея у потомков Иакова – Бог и была точная цель движения, продиктованная верой: « В будущем году в Иерусалиме» и был Закон Божий, как путеводная звезда на этом пути…. Все было, но как же долго возвращался домой народ Торы. Нашла ли свой дом Россия? Боюсь, что, несмотря на огромность территории, ищет его по сей день.

В моем дневнике много нелицеприятных и неполиткорректных слов о России, но продиктованы они не злорадством, благополучно спасшегося от тягот тамошней жизни и посильной и глупой местью народу, заменившему слово «еврей», на слово «жид», а досадой, болью за неудавшийся эксперимент совместного проживания.

Думаю, был прав, покинув в свое время Москву и все то, чем я жил тогда. Израиль дал  новому репатрианту, человеку не молодому, работу и кров над головой. Все это так, но, сколько бы красивых слов не говорилось о репатриации, о сионизме, слово «Родина» - не пустой звук. И я не вправе забыть, что Россия  не захотела ломать и не сломала меня, позволив  большую часть жизни быть человеком свободным от ежедневной маяты на казенной службе, и дала возможность «валять дурака», сочиняя разного рода истории, пригодные для  реализации на большом и малом экране.

 Нечего не могу с собой поделать: гремят жестью на чужом языке огромные листья пальмы за моим окном – здесь, в любимом Израиле, и ласково, призывно, понятно шепчет легкий березовый лист за окном нашей дачи в Подмосковье.

Не больное, не уставшее, а мятущееся сердце. Где родина, а где отчизна? Где Россия и где Израиль?  Какое, наверно, счастье сказать: «Эта страна – моя страна – моя родина». Молчишь? Делать нечего. Существует, увы, особый вид сиротства.

УТЕЧКА КАПИТАЛОВ рассказ

 Сестры Ларины, Татьяна и Ольга, так назвал их отец – фанатичный поклонник творчества А. С. Пушкина – родились в Омске. Татьяна появилась на свет в 1951 году, Ольга двумя годами позже.

 Татьяна, гражданка Израиля, с 1992 года, живет в Тель-Авиве, но работает художником - графиком в Москве. Ольга прописана в Омске, но работает в Израиле уборщицей, месяц за месяцем продлевая гостевую визу.

 Расскажу, почему так вышло.

 В раннем детстве, насколько мне известно, ничего сверхъестественного с сестрами не происходило.  Выросли они девицами статными, красивыми и талантливыми.

 Старшая, Татьяна, окончив школу, отправилась в Ленинград и с первого раза поступила в знаменитую «Муху» - художественное училище, а младшая с детства отличалась в точных науках и, тоскуя по сестре, тоже отправилась в Питер и там, спустя пять лет,  получила диплом Политехнического института.

 Женихи сестер остались в Омске.  К любимым молодым людям сестры и вернулись. Сначала Татьяна, в 1974 году, затем и Ольга. Старшая сестра вышла замуж за еврея – Михаила Литвака, а младшая связала свою жизнь с одноклассником – Петром Суровцевым. Михаил Литвак к тому времени уже занимал начальственный пост по строительству в Управлении железных дорог, а Суровцев – дипломированный инженер – работал на местном химическом комбинате.

 Стали сестры жить семейно. У Татьяны сразу же пошли дети – мальчики - погодки, у Ольги, года через два, родилась дочь – Екатерина.

 К началу всероссийской смуты, именуемой «перестройкой», жизнь сестер складывалась самым удачным образом. Обе, по  меркам Союза, мало в чем нуждались. Литвак, Суровцев и Ольга зарабатывали неплохо, дети росли здоровыми, успевали в учебе и, казалось, ничто не сулило больших перемен в их спокойной жизни.

 Татьяна, человек ровного и веселого нрава, занималась живописью в свое удовольствие, на любительском уровне. Тем не менее, ее полотна украшали местный музей. Случалось, она получала заказы на портреты, а, иной раз, и продавала пейзажи поклонникам своего таланта.

 Но тут все стало рушиться, погружаться в хаос, но главное неумолимо приближалось время призыва в армию мальчишек старшей сестры.

  - Они служить не будут, - сказала Татьяна мужу. – Здесь не будут. Мы должны уехать.

 - Куда? – удивился Михаил Литвак, считавший себя евреем только по паспорту.

 - Куда хочешь, - сказала Татьяна. – В Америку, Израиль, Германию…. Я не отдам своих детей в эту армию.

 - Надо подумать, - вздохнул Литвак.

Он начал думать и тут с ним стало происходить нечто совсем непонятное. В Литваке стал просыпаться до сих пор никак  невостребованный еврей. Вернулась острая, тревожная память о родителях, умерших совсем недавно. Он вспомнил и деда – религиозного, белобородого старца, который по субботам запирался в каморке, заваленной всевозможной рухлядью, и там сидел целый день, не подавая признаков жизни.

 - Америка далеко, - сказал Михаил Литвак жене, - немецкий язык со школы не перевариваю, остается Израиль.

 - Едем, - просто отозвалась Татьяна.

И они уехали. Литвак без особых проблем одолел иврит, устроился простым рабочим на стройку, но уже через два года был замечен и определен на «белую» работу. Мальчики благополучно отслужили в армии. Старший стал учиться в университете, на биофаке, а младший увлекся программированием и окончил колледж по компьютерной части.

 Татьяна пыталась продолжить занятия живописью, но без особого успеха. Литваки почти сразу решились на покупку квартиры, влезли по уши в долги, и Татьяне пришлось идти на первую, попавшуюся работу: подсела она к кассе в одном из больших супермаркетов.

 Суровцевы в Омске, в начале девяностых, работу потеряли. Мелкий, торговый бизнес как-то поддерживал существование семьи, но в 1993 году муж Ольги перенес тяжелый инсульт и работать больше не смог. Дочь-красавица оставила родителей, в семнадцать лет вышла замуж за чернокожего гражданина Нигерии и вскоре отправилась с мужем – нефтяником - в Африку. Звонила она родителям редко. Впрочем, Екатерина и раньше не проявляла особой любви и привязанности к матери и отцу.

 Работать, как прежде, Ольга не могла: муж требовал постоянного ухода. Пришлось и квартиру обменять не меньшую,  и начать распродажу семейного имущества.  «Жировых накоплений» хватило года на полтора, а потом Суровцевы узнали, что такое настоящая нищета.

 Жизнь Татьяны тоже складывалась к этому времени не лучшим образом. Михаил Литвак влюбился в женщину, на пятнадцать лет его моложе,  оставил семью, добившись развода и, связав себя браком с этой самой, сравнительно  юной, красавицей.

 В общем: «живешь, до всего доживешь».  И, как раз в тот день, когда муж Татьяны, собрав всего один чемодан, ушел из дома, скончался муж Ольги – Петр Суровцев. Весь последний месяц своей жизни он не говорил, а только мычал, а тут спросил у жены четко и внятно: «Почему так?»

 - Ты о чем, Петенька? – растерялась Ольга, но Суровцев ей не ответил, а ночью его не стало.

 Об этой последней фразе мужа Ольга рассказала сестре в Израиле, когда приехала погостить. Сестры попытались расшифровать последнюю фразу человека, ушедшего из жизни, и решили, что он сказал эти два слова в попытке разрешить загадку неразрешимую: вот живет человек, полный сил и надежды на лучшее, и вдруг уходит в никуда, будто по приказу неведомой силы.

  Но на этом лирическая часть встречи сестер завершилась. Ольга сказала Татьяне, что ничего хорошего не ждет ее в Омске и после смерти Петра мысли о самоубийстве все чаще приходят ей в голову.

 Татьяна призналась, что внезапный уход мужа подействовал на нее точно также, хотя Михаил не умер, а, напротив, продемонстрировал особую жажду жизни. Потом она добавила, что за эти годы успела полюбить Израиль всем сердцем, хотя бы потому, что «градус злобы» в этой стране очень низок. Это ее слова: «градус злобы».

 Сестры плакали минут пять, обняв друг друга, а потом решили не разлучаться больше. Но как это сделать. У Ольги не было ни малейшего шанса получить гражданство Израиля, но был шанс найти работу.

 И она, крепкая и здоровая женщина, эту работу нашла. Знакомые Татьяны купили коттедж, понадобилась срочная помощь в уборке…. Ольга продемонстрировала особые таланты на этом поприще, ее стали передавать «по цепочке» и через месяц младшая сестра продлила визу и призналась Татьяне, что таких денег она не зарабатывала никогда в жизни.

 Деньги, впрочем, были не такие уж большие: 300 шекелей в день, но года через три Ольга собиралась выйти на пенсию и знала, что месячное пособие в России  будет лишь незначительно превышать ее дневной заработок в Израиле.

 Жили сестры вместе. Татьяна продолжала писать картины, но удача словно отвернулась от нее…. В общем, так вышло, что стали эти родные люди жить на то, что удавалось заработать Ольге. Татьяна, конечно, по мере сил помогала сестре, но не было у нее таланта к этой черной работе совершенно. Чаще всего она только мешала Ольге и сестра, со временем, перестала брать ее с собой.

 Но тут случился еще один поворот к лучшему. Однажды сестры отправились на экскурсию в Иерусалим, и там, в Старом городе, Татьяна встретила давнего приятеля и сокурсника по училищу имени Веры Мухиной.

 Приятель был рад встрече необыкновенно. Он бросил свою группу, затащил сестер в ресторан и там сказал Татьяне, что она губит свой талант, что в России полно работы для графика. Он сам занят оформлением книг в одном крупном московском издательстве и весьма процветает. Он сказал, что обязательно найдет Татьяне работу, взял ее адрес, обещая в скором времени все устроить лучшим образом.

 Они расстались. Сестры не придали особого значения этой встрече, хотя Татьяна призналась, что гость Израиля, как ей кажется, был когда-то в нее влюблен.

 - В тебя был влюблен весь твой курс, - сказала Ольга.

 - Ну, это ты преувеличиваешь, - улыбнулась Татьяна. Может быть, первый раз улыбнулась с тех пор, как от нее ушел муж.

 Прошло всего лишь недели две и на почте был получен текст двух детских книг, приготовленных к изданию и письмо недавнего гостя Израиля, в котором он предлагал Татьяне сделать несколько предварительных набросков-иллюстраций к этим текстам.

 Татьяне понравились книги,  она довольно быстро выполнила заказ, и отослала свою работу на адрес приятеля.

 Уйдем от деталей и подробностей. Сегодня старшая сестра активно трудится в российской графике, выпустила четыре книги, отлично иллюстрированные, и даже получила одну из известных премий «за любовь к зримому слову», как сказано в преамбуле премии. Гонорары, получаемые Татьяной Литвак, весьма значительны. В любом случае, посетив недавно Венецию, сестры позволили себе номер в одной из самых роскошных гостиниц этого замечательного города; не умолчу и о прогулках на гондолах, и результативных посещениях модных магазинов, куда заглядывают туристы только из Японии и США.

  К чему это я? Зачем рассказываю историю сестер, любящих свой дом, но вынужденных работать вне своего дома?

 Глобализация, открытые границы, миграция рабочей силы - это считается отрадными приметами нашего времени. Но все-таки не вижу я никакой гармонии и здравого смысла в том, что опытный квалифицированный инженер-технолог вынужден в зрелые лета мыть лестницы в чужом государстве, а талантливый художник не нужен Израилю, где светская культура находится в зачаточном, эпигонском состоянии. Не вижу, и не убедят меня в обратном даже прогулки в гондолах и тряпки, купленные в самых роскошных магазинах Венеции.

НАЗЛО ВСЕМ рассказ

 Много лет подряд Петр Петрович Пегов, главный редактор газеты «Завтрак», просыпался с одной и той же песней, но в это утро он с ужасом обнаружил, что забыл мотив привычной побудки. Слова еще как-то вспомнились, а сама музыка песни выветрилась из памяти совершенно.

 - Что-то неладное со мной, - подумал Пегов. – И не пил, вроде, вчера, а вот не могу вспомнить – и все тут…. Странно.

 Жена и дети почему-то отсутствовали, и пожаловаться на внезапный пробел в памяти было некому. Петр Петрович сделал еще несколько безуспешных попыток оживить в памяти нехитрый мотив - в ванной, за легким завтраком, в машине, но ….

 Тут случилось и вовсе неожиданное. Пробок не было, и Театральную площадь Пегов проскочил на полной скорости, но, видимо, по этой причине не увидел на привычном месте памятник Карлу Марксу. Петр Петрович был так заинтригован этим исчезновением, что, развернувшись, вернулся к месту где должен был быть могучий торс основоположника….  Нет, скорость здесь явно была не причем – внушительная голова автора «Капитала» исчезла.

 - Снесли-таки дерьмократы, - с привычным раздражением подумал Петр Петрович, но потом успокоился, вспомнив свою давнюю заметку, в которой, как бы в шутку,  отмечался уникальный характер русской столицы, в центре которой стоит памятник внуку раввина, отображенный в камне внуком кантора при синагоге.

 И все-таки исчезновение Маркса несколько взволновало Пегова, хотя бы по той причине, что на эту тему не было полемики на радио, в газетах и телевидении. А полемика должна была состояться обязательно. Здесь Пегов отметил и очевидный прокол в своей родной газете. И не только отметил, но сразу же стал сочинять гневный текст статьи по поводу «подлого сноса  отца великой мечты угнетенных народов всего мира».

 В творческом порыве время течет быстро. Петр Петрович не заметил, как оказался в своем кабинете, где его ждал на столе очередной, сигнальный выпуск газеты «Завтрак». По давней и понятной привычке Пегов сразу же обратил внимание на передовицу и был огорчен безмерно, обнаружив на месте зубастой статьи, разоблачающей происки «мировой закулисы» какие-то странные размышления о роли планктона в жизни китов.

 Тут, как раз, и появился заместитель Пегова – Федор Кнутовицин.

 - Что это? – спросил Петр Петрович, тыча пальцем в передовицу.

- Ваша статья, - невозмутимо ответил   заместитель.

- Моя!? – заорал Пегов, но в ответ ему был показан текст китовой ахинеи, под которым стояла его собственная подпись с категорическим указанием красными чернилами: «В номер, срочно!»

 Вот тут главному редактору стало совсем уж не по себе. Кнутовицин все еще торчал у его стола и скалился, в обычной своей идиотской улыбке, но тут Петр Петрович вдруг вспомнил о забытой песне.

 - Слушай, Федя, - сказал он. – Как там… Мотив, в общем…. Расцветали яблони и груши. Поплыли туманы над рекой…. «

 - Хорошие слова, - все еще скалясь, одобрил Кнутовицин. – Сами сочинили?

- Да это ж из песни! – заорал главный редактор. – Ты чего, совсем уже!

 Тут Кнутовицин улыбаться перестал и произнес сдержанно,  с  достоинством:

 - Я, Петр Петрович, такой песни не знаю. Извините, много работы. Я могу идти?

 - Нет, не можешь! – не унимался Пегов. – Ты в курсе, что памятник этому жидку снесли на Театральной?

 - Кому памятник? – поднял брови заместитель.

 - Карлу Марксу! – все еще драл горло Петр Петрович.

 - Кто это? – на голубом глазу спросил Кнутовицин.

 Тут Петру Петровичу стало совсем страшно, будто он застыл на краю бездны, и сыпучий грунт под ногами настолько ненадежен, что он вот-вот рухнет в пропасть...

 Главред уже не помнил, как оказался вне родной редакции, в сквере, на скамейке рядом с пожилым, седоусым субъектом коренной национальности.  Обычно Пегов не лез к посторонним людям с досужими разговорами, но здесь не выдержал.

 - Задушат они Россию, - сказал Петр Петрович. – Рано или поздно всем  нам каюк.

- Это кто? - испуганно покосился на соседа седоусый.

- Так евреи, сионисты, жиды, - уточнил Петр Петрович.

- Это кто такие, евгеи эти, симонисты? – спросил седоусый.

- Народ такой! – снова заорал Пегов. – Нация зловредная. Ты что, дед, с луны свалился?

 Старик не стал уточнять, откуда он родом, а поднялся и, хромая, но в ускоренном темпе, покинул Петра Петровича. Отбежав на изрядное расстояние, он повернулся к главному редактору и, ехидно зажмурив левый глаз, покрутил указательными пальцем у правого виска.

 Матерное слово сорвалось с губ Петра Петровича, и это отметил проходящий мимо голубоглазый, бритый наголо парень в черной кожанке.

 - Нехорошо ругаться, – сказала он, насупившись. – Чистота языка – это чистота самого народа, нашего русского народа.

 - Я больше не буду, - сказал Пегов парню. – Только ты не уходи…. Понимаешь, этот вредный дед сделал вид, что не знает, кто такие жиды.

 - Как вы сказали? - задумался парень.

 - Жиды, - упавшим голосом повторил Пегов.

 - А кто это? – искренне удивился бритоголовый.
  И стало Петру Петровичу совсем плохо. Он с ужасом подумал, что из этого мира каким-то удивительным образом исчезли люди, разоблачением которых было смыслом всей его жизни. Пегов стал лихорадочно вспоминать фамилии исчезнувших.

 - Чубайса тоже не знаешь? – дрогнувшим голосом спросил он.

 - Нет, - честно признался парень.

 - А этого…. Маршака Самуила, Райкина Аркашку, Бабеля Исачка?

 - Смешные фамилии, - улыбнулся парень, – а кто это?

 - Кобзон! Кобзона знаешь!? - заорал Пегов.

 - Не надо ругаться, - нахмурился парень.

 Тут уж Пегов не выдержал и сорвался с места…. Дальше все было отрывочно, пунктиром. Какой-то девчонке, с бантом, он пробовал напомнить детские стишки: «Наша Таня громко плачет», про бычка, который качался, потом  про муху-цекотуху-позолоченное брюхо и мойдодыра. Девочке стихи понравились, но она призналась, что первый раз их слышит.
 В книжном магазине Пегов потребовал самый большой атлас мира и не обнаружил в нем государства Израиль. все остальные страны были на месте, а Израиля не было.
 - Брать будете? - сердито спросила продавщица.
 - Что тут брать? - тяжко вздохнул Пегов. - Здесь брать нечего.

 Затем Петр Петрович оказался в большом зале Публичной библиотеки, и там, сидя под зеленой лампой, устроил шепчущий допрос бородатому, очкастому господину, обложенному со всех сторон толстыми томами ученых книг. Тем не менее, господин этот признался, что, такие фамилии, как Эйнштейн, Норштейн или Эйзенштейн ему совершенно незнакомы, но вот фамилию Троцкий он как-то встречал на семинаре по робототехнике. 

 - Какая "техника"! - заорал Пегов. - Этот Лейба Россию погубил.

 - Что с вами, дорогой мой? - участливо поинтересовался бородатый. - Вам бы к доктору...

 - Он прав, Еще одна такая встреча – и я сойду с ума, - с ужасом подумал главный редактор, но еще с большим ужасом предположил, что безумие уже овладело его несчастным мозгом.  

 Пегов в Бога не верил, а потому он крайне удивился, обнаружив себя в храме, перед иконой Спасителя в терновом венце.

 - Господи! – радостно взмолился Петр Петрович. – Спасибо! Хоть ты на месте! Верни, прошу тебя, народ этот. Пусть живут и в прошлом, и сегодня, и в будущем, вовеки. Прости меня – грешного. Не буду их поносить больше, мало того - восславлю! – все это произнес Пегов, потупившись и склонив седеющие лохмы, но, когда поднял голову, не обнаружил перед собой никакой иконы, но лишь голую, покрашенную несвежей зеленой краской, стену.

 - А-а-а-а! – дико взвыл Петр Петрович – и проснулся.

 - Ты чего орал? – спросила Пегова супруга. – Приснилось что?

 Пегов обрел голос не сразу, медленно выплывая из ужаса тяжелого сна, но вдруг, очнувшись, вместо ответа запел в полный голос: «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой. Выходила на берег Катюша. На высокий берег, на крутой».

 Жена только отмахнулась досадливо, а Петр Петрович, утихнув, спросил не без опаски:

 - Композитор Матвей Блантер, был такой?

- Ну, был, - вздохнув, ответила культурная супруга главного редактора. – Он еще этот… «Футбольный марш» сочинил…. Совсем  ты, Петя, того…. Завтракать будешь?

 - Обязательно! – радостно вскинулся Пегов. – Буду! Назло всем жидам!

НАЦИСТ КВАЧКОВ И ЕГО ВРАГИ

Недавно, 8 февраля 2013 года, Мосгорсуд признал Владимира Квачкова виновным в предъявленных ему обвинениях и приговорил его к 13 годам колонии строгого режима. 8 лет назад суд присяжных оправдал этого откровенного нациста. Оправданный решил, что ему все дозволено и переступил красную черту.

«Квачков готовил мятеж в нескольких городах России. Обвинение против бывшего полковника ГРУ Владимира Квачкова основано на показаниях одного из членов "Народного ополчения имени Минина и Пожарского", сообщает газета "КоммерсантЪ". Квачков является начальником штаба этой группировки.  Показания дал глава отделения в Тольятти Петр Галкин. Он рассказал, что в некоторых городах России формировались боевые группы из молодых людей, в основном уволенных из армии из-за сокращения вооруженных сил. По сигналу они должны были захватить и разоружить местные воинские части, а затем начать поход на Москву». Вот о чем 28 декабря сообщили русскоязычные СМИ Израиля. При этом явно поскромничали, и не сообщили, что власть над Россией принадлежит, по утверждению Квачкова, нам с вами, то есть евреям в компании с масонами, всем известной «мировой закулисе».  В. Путин с Д. Медведевым – агенты этой самой закулисы и означенный Квачков уполномочен самим православным Богом путем вооруженного, народного восстания свергнуть этот «жидовский режим», с этой целью он и создает успешно по всем стране «Ополчение имени Минина и Пожарского».

 Читатель в Израиле решит, что сей очередной параноик - плод моего воображения и ошибется. Обо всем этом отставной полковник объявил в своем выступлении перед большой аудиторией единомышленников, снятом на пленку еще 10 октября 2010 года. Привожу ссылку для желающих понять, что творится на тех землях, которые указанные «жидо-масоны» в своем большинстве давно покинули, видимо затем, чтобы замести следы своей власти над ней: http://rasa.moy.su/news/plan_kvachkova_osvobozhdenie_ot_evrejskogo_iga/.

 Прошу вас, не поленитесь, прослушайте этот план Квачкова и его единомышленников, план «освобождения от еврейского ига». Документ впечатляющий. Совсем недавно этого нациста, несмотря на бесспорные доказательства, суд присяжных признал невиновным в покушении на Чубайса. Беда даже не в этом, а в том, что все 12 присяжных оказались единомышленниками  откровенного нациста, невежды и мракобеса. Тенденция очевидна, события связываются в цепочку: «приморские партизаны», освобождение коричневого полковника, мятеж штурмовиков на Манежной. Двадцать лет в России ведется откровенная юдофобская, нацистская пропаганда. Коричневая сволочь, вроде Шевченко, Проханова, Караулова и прочих несла и несет в народ ненависть в эфире и с экрана телевизора. Полки книжных магазинов забиты сочинениями поклонников фюрера. Здесь работает свободный рынок. Спрос рождает предложение. И он велик этот спрос. Толпа черносотенцев в России начинает «заказывать музыку». Здесь все дозволено. Вы прослушали речь Квачкова? За малую ее долю в любой цивилизованной стране этот субъект давно бы уже увидел небо в клетку. В России он претендует на роль освободителя и народного героя. Коричневая толпа понимает, что он не только говорит милые ее сердцу слова, но и готовит активно штурмовиков для свержения «жидовской власти». Кандидатов в его «ополчение»  звать долго не придется, достаточно поднять руку в характерном жесте, названном  «зигами».

 Новая, старая болезнь России похожа на безумие суицида. Страна семимильными шагами движется к распаду и катастрофе. Расизм, ксенофобия, антисемитизм подобны термитам, пожирающим сваи основ, на которых держится Российская Федерация.

 Либералы Москвы считают, что нынешний всплеск националистических настроений – провокация Кремля. Вот, мол, не хотите нас, мечтаете о свободных выборах - получите националистов. Глупости это. Стенки национального котла с большим трудом выдерживают натиск горючего пара ненависти всех ко  всем. Хватит у Кремля ума и силы начать бороться с нацизмом в стране – спасется Россия. Нет – погибнет, рухнет так же быстро, как рухнул Советский Союз.

 Говорят, пока держатся цены на нефть – нынешнему режиму Кремля ничто не угрожает. Не так все просто. Сытому телу плохо живется при голодной душе, а в душе российской толпы крепко сидят бесы зависти, мести и злобы.  Кормить же этих бесов нечем.

 26 декабря 2011 г. на Пушкинской площади Москвы прошел антифашистский митинг, собравший по данным милиции 1 500 человек. Напомним – население столицы России, включая приезжих жителей Кавказа и прочих – 15 миллионов душ..

 Пишут, что Квачков пока что сидит в Лефортово, пользуется уважением  сокамерников, подает апелляцию на приговор и пишет мемуары, надо думать, под названием "Майн кампф"

НЮМА УМЕР Рассказ

Мы тогда гуляли по деревянной набережной в Северном Тель-Авиве, а Нюма стоял на мосту через Яркон и курил. Мы не виделись 50 лет, но я его все равно узнал. Я бы узнал Нюму и через тысячу лет – таким было его лицо, какое-то вогнутое. У всех людей лицо выгнутое, а у Нюмы оно всегда было вогнутым.

 - Здравствуй, Нюма, - сказал я.

 Он посмотрел на меня, но ничего не ответил и бросил окурок в Яркон.

 - Ты давно в Израиле? – спросил я.

 - 30 лет в этой проклятой стране. Через месяц будет 31, - проскрипел он, на меня не глядя, а провожая взглядом брошенный окурок.

 - Почему проклятой? – спросил я.

 - Ты глянь, - он ткнул пальцем в пенное течение реки. – Положено как? Волга впадает в Каспийское море. Все реки впадают в море, а в этой          проклятой стране море впадает в реку.

 - Ерунда, - сказал я. – Просто сейчас прилив и море бурное – вот и все.

 - Ну, ты и сволочь! – сказал Нюма и закурил новую сигарету. – Иди  куда шел, - сказал он. – Чего уставился, - он еще добавил разные непечатные слова.

 Мне никуда уходить не хотелось. Я должен был выяснить одну странную вещь, связанную с этим, случайно встреченным человеком.

 - Ты жил в доме шесть, - сказал я. – Двор на Петрушку, на бульвар, был проходной, а потом в арке поставили стену из кирпича и плохо замазали белилами, а кто-то по белилам написал крупно: НЮМА УМЕР. Я тогда встретил твою сестру Фиру и спросил, отчего ты умер, а она сказала, что ты не думал умирать, и ты жив. Ты помнишь эту надпись, что ты умер?

 - Ну, помню, - он снова швырнул недокуренную сигарету в Яркон.

 - Кто это написал, что ты умер? - спросил я.

- Какая разница, - Нюма еще и сплюнул смачно в пенные воды реки.

- Но ты и не думал умирать, - сказал я.

- Что ты ко мне пристал? - Нюма достал еще оду сигарету из пачки, но закуривать не  стал и вернул сигарету на место. – Чего тебе надо?

 - Понимаешь, - сказал я. – Сколько лет прошло, а я так часто думал, почему этот кто-то написал НЮМА УМЕР, а ты был жив и не думал умирать. Ты и сейчас жив.

 - Нашел о чем думать, - сказал Нюма. – Ты псих, наверно.

 - Наверно, - я не стал спорить. – Просто интересно: человек жив, а о нем кто-то пишет, что он умер. Ты не знаешь, кто это написал?

 - Знаю, - повернулся ко мне Нюма всем своим вогнутым лицом. – Сам я и написал.

 -Ты? Зачем? – удивился я.

- Чтобы не приставали, - ответил Нюма.

- Кто к тебе приставал? – спросил я.

- Никто, - ответил Нюма. – Никто… и все… Все в этом проклятом Питере ко мне приставали… Вот я и написал, что умер.

 - Ну и что? – спросил я. – Перестали приставать?

Он не ответил и стал уходить, прихрамывая, по потрясающей, красивейшей деревянной мостовой вдоль набережной Северного Тель-Авива. Нет большей радости, чем идти по мягкому, теплому дереву, а не по асфальту или плиткам. Я догнал Нюму.

 - Глупо, - сказал я. – Столько лет не виделись… и вот так… А где Фира?

- В Чикаго, - сказал Нюма. – Пухнет в этой проклятой Америке.

- У тебя все города и страны проклятые? – спросил я.

 - Все, кроме Новой Зеландии.

- Почему так? – спросил я.

- Откуда мне знать, - остановился Нюма. – Я там не был.

- Недавно пришлось побывать в Питере, - сказал я. – Там все дворы теперь закрыты и подъезды тоже. Я хотел посмотреть на ту стену, где написано, что Нюма умер… Не вышло, не получилось.

 - Ты все-таки псих, - сказал Нюма. – Ты ненормальный. Я бы психов не пускал в Израиль. Здесь этого добра и без таких, как ты, хватает. Нашел, что смотреть в Питере: проклятый двор колодец и ту паршивую стенку из кирпича.

 А потом он стал бормотать что-то себе под нос: сердитое и невнятное.

 - А почему Фира пухнет? – спросил я.

- В ней было килограммов сорок весу, а стало сто двадцать, - сказал Нюма. – Получилось три Фиры. Виноват этот проклятый Чикаго. Они там жрут в три горла, потому из каждого получается не один человек, а три.

 Волны бились о парапет набережной. Брызги от волн ловили дети и смеялись и радовались мокрые, в этих брызгах.

 - Хорошо здесь, - сказал я. – Чтобы было хорошо ничего не нужно, кроме моря и детей.

- Не понимаю, - сказал Нюма, думая о своем. – Почему нужно жрать в три горла, а потом еле таскать ноги? Прилетела любимого братца повидать – смотреть тошно… Нет в мире справедливости.

 - Это почему? – спросил я.

 - Потому, - сердито отозвался Нюма. - Вот худого, с грузом в пятьдесят кил, в самолет не пустят, а Фирка пухлая чемоданище приперла на тридцать килограммов – и хоть бы что.

 Мне было трудно представить то, о чем он рассказал. Фирка, которую я знал, казалось, ничего не весила. Она не ходила по земле, а летала.

 - Пошли, пообедаем, - сказал я. – Угощаю.

Нюма посмотрел на меня подозрительно, но согласился.

 Мы попали в проблемное время. Завтрак в том кабаке уже кончился, а обед не начинался. Пришлось ждать, глядя на бурное море, детей в брызгах и клоуна на тележке, орущего какую-то песню диким голосом и играющего сразу на трех инструментах.

 - Я знаю, - сказал я. – Знаю, почему ты написал, что умер… Это из-за женщины. Ты ее любил, а она тебя – нет. Вот ты и написал, чтобы она увидела, испугалась и подумала, что потеряла навек человека, который ее любит.

 - Некоторым соврать, что плюнуть, - не сразу отозвался Нюма. – Все врут на этой проклятой земле. Не было никакой женщины, и любви никакой не было, а были суки разные, которые приставали – и все.  Я же тебе сказал. Еще раз вякнешь про ту стенку – уйду.

 Мы, молча, дождались официанта и сделали заказ. Мы, молча, съели нехитрый обед. Нам принесли счет – и я расплатился. Мы поднялись, и вновь вышли к набережной и морю. Нюма и не подумал сказать спасибо. Мы зачем-то шли рядом некоторое время, понимая, что больше нам говорить не о чем. Я остановился и стал смотреть на радость детей в брызгах от волн, а Нюма ушел, не прощаясь…

 Не знаю, что я еще могу рассказать о той случайной встрече с человеком, которого Бог наградил странным, вогнутым лицом, с человеком, написавшим много лет назад на кирпичной стене, плохо закрашенной белилами, что он умер, с человеком, сочинившим ту краткую эпитафию самому себе только затем, чтобы к нему не приставали на этой «проклятой» планете, в том «проклятом» Питере, в этой «проклятой» стране и на этой «проклятой» деревянной набережной в Северном Тель-Авиве, где Средиземное море впадает в реку Яркон.