В фильме "И вспомним всех?" д-р Уди Лебель объяснил, насколько Бен-Гурион понимал важность формирование национальной памяти вплоть до вмешательства в формулировки вопросов экзаменов на аттестат зрелости. Даже песни были частью созданного им механизма для внедрения его нарратива. Только его.
В этом году отмечали 30-летие альбома "Пепел и пыль" Поликера. Он произвел в свое время переворот - музыкальный и в сознании. До этого почти не говорили о втором поколении после Катастрофы. Плотина была прорвана. Была создана новая память.
Одна из самых выдающихся песен в альбоме "Тут станция Треблинка" принадлежит к другому месту. Гелика Биренбаум – мать Якова Биренбаума, создавшего альбом вместе с Поликером, - перевела текст песни с польского. Это стихи величайшего поэта Варшавского гетто Владислава Шлангеля, который в реальном времени записывал в стихах происходящее. Его стихи наизусть декламировались в гетто.
Он находится в гетто до последнего момента. Пишет о восстании в стихотворении "Контратака": "На улицах Ниска, Мила и Муранов Из стволов наших винтовок Это наша весна! Это контратака! И вино сражения кружит наши головы. Это наши партизанские леса – Переулки Дажика и Островского".
Как выпускник молодежного движения Бейтар, Шлангель был в Еврейском воинском союзе (ЕВС). Воевал и почти наверняка погиб со своими товарищами в бункере 8.05.43 в разгар восстания. Улица Мурановская, о которой он пишет в стихотворении, была оплотом ЕВС. На крыше одного из зданий на этой улице в разгар боев были подняты польский и еврейский флаги. 4 дня защищали повстанцы свое еврейское знамя. Флаги придавали дух повстанцам, были видны во многих районах Варшавы и бесили Гиммлера, оравшего на нацистского генерала Штруппа, который писал о тогдашних боях: "Самое сильное сопротивление оказала группа бунтовщиков, создавших баррикаду в большом бетонном здании на Мурановской, 7".
Самое сильное сопротивление. Но годами тут никто не слыхал о жестоких боях на той улице. Никто не знал, что поэт входил в Еврейский воинский союз. Никто не знал о существовании этой организации. И не случайно. Выжившие члены другой организации (Боевой еврейской организации) писали о бойцах ЕВС как о бандитах. В течение лет беспрерывных усилий преуспели устроить забвение тем боям, тому флагу и Еврейскому воинскому союзу. Память была стерта. Левый нарратив не только вычеркивал факт, что основные бои вела ЕВС, но и вычеркивал само существование этой организации.
В 60-х годах Хаим Лазарь попытался прорвать заговор молчания. Он написал книгу "Варшавская Массада". Но в годы власти партии МАПАЙ продолжалось преступное замалчивание. 11 лет назад была опубликована книга проф. Моше Аренса "Флаги над гетто", которая во многом спасла историю от лжи и невежества. Юваль Хаймович Зусер и Симон Шехтер, прочитав книгу, сняли фильм "И вспомним всех?"
Это фильм о Жуте Хартман – последней уцелевшей из тех бойцов – и ее попытке рассказать правду о своих товарищах-героях из ЕВС и о годах переписывания истории политруками из МАПАЙ.
Несколько лет назад мой приятель – очень левый – спросил меня почему я так занят исторической кривдой, причиненной бойцам ЭЦЕЛя и ЛЕХИ, почему я копаюсь в деле левого Кастнера? "Вы победили", - сказал он мне, - "вы у власти". Я пробовал объяснить ему, что нас вычеркивали из истории и какое это оскорбление. Бен-Гурион и левый истеблишмент написали очень частичную историю, лживую, льстивую для себя и полностью замалчивающую участие правых в освобождении страны и создании государства.
Хороший пример переписывания истории – это любимая книга "Эксодус". В 1960 г. Леон Юрис написал роман. Отто Премингер снял фильм, взорвавший кинотеарты, и Пол Ньюман сыграл в нем главную роль. 4 мая 1947г. произошло нападение на тюрьму в Акко. Бойцы ЭЦЕЛя взорвали южную стену и с помощью группы заключенных в тюрьме подпольщиков их ЭЦЕЛя и ЛЕХИ (во главе с Эйтаном Ливни – отцом Ципи Ливни) смогли освободить 41 подпольщика. 27 из них благополучно добрались до тайных убежищ. 9 погибли в стычках с британскими солдатами. 13 были пойманы, трое из них были приговорены к смертной казни и казнены в тюрьме Акко. Командир операции Дов Коэн ("Шимшон") погиб, отстреливаясь от британцев огнем из пулемета Брен, прикрывая отход своих товарищей.
Это было одно из решающих событий, подтолкнувших англичан к отказу от мандата. Но сразу после создания государства тюрьма Акко не стала музеем еврейского мужества – по указанию Бен-Гуриона там была создана закрытая психиатрическая больница – Бен-Гурион хотел затушевать правую память и этос. После прихода Бегина к власти больница была переведена в другое место и был открыт музей. (прим.перев. - в 20-е годы в той же тюрьме отбывал заключение Жаботинский за организацию самообороны против арабских погромщиков)
Вернемся к Эксодусу. В фильм включено вторжение в тюрьму – но без всякого упоминания об ЭЦЕЛе. Перед написанием своей книги Леон Юрис провел исследование в Израиле, к нему был прикреплен политрук (Тедди Колек), возглавлявший тогда канцелярию Бен-Гуриона. В книге все операции ЭЦЕЛя и ЛЕХИ были приписаны Хагане и Пальмаху. Менахем Бегин отправился с разъясняющими лекциями по еврейским общинам за рубежом, но у него не было никаких шансов – книга уже была переведена на 50 языков.
Режиссер Пелег Леви рассказывает, как в марте 1960г. в гостинице "Царь Давид" с режиссером Премингером встретились оперативный офицер ЭЦЕЛя Давид Амихай Паглин ("Гиди"), глава разведки ЭЦЕЛя Ицхак Игнас ("Авиноам") и адв. Шмуэль Тамир. Аппарат МАПАЙ и Бен-Гурион лично задействовали давление на Премингера, чтобы в фильме не было никакого упоминания об ЭЦЕЛе.
Но поскольку освобождение подпольщиков из Аккской тюрьмы считается одной из самых дерзких операций, невозможно было рассказать о борьбе против британцев без упоминания этой операции. На той встрече трое правых преуспели убедить Премингера внести слово Irgun (английское название ЭЦЕЛя) в фильм, как, по крайней мере, участвовавший в операции. Но сцена героического нападения на тюрьму производится "ханаанцами" под командованием Ари Бен Ханаана. Командира операции Дова Коэна, погибшего, прикрывая огнем отход своих товарищей, как будто не существовало.
В память о нем и в память о всех бойцах ЭЦЕЛя и ЛЕХИ, чье мужество замалчивалось.
Это письмо написал Мустафа Али Хамдан и поместил его на странице в Facebook. В письме, обращенном к депутату Кнессета от общеарабского списка Ахмеду Тиби, Мустафа выражает чувства многих интеллигентных израильских арабов.
****
Письмо Ахмеду Тиби:
"Ахмед Тиби, сообщаю, что я - араб-мусульманин и гражданин Израиля. Меня возмущает ложь о существовании так называемого "палестинского народа". Пришло время, чтобы арабы открыто высказали это. Мы арабы, живущие в Израиле, - просто арабы. Мы никогда не были «палестинцами», потому что не было такого понятия, как «палестинец». Никогда. Большинство израильских арабов, живущих сегодня в Израиле, родились здесь. Но наши предки прибыли сюда в последние 120 лет из самых разных арабских стран в поисках трудоустройства и средств к существованию. Они зарабатывали благодаря еврейскими фермерами или в течение тридцати лет английского мандата нанимались на службу к британским властям. Впрочем, горстка арабов была здесь и раньше, еще при османско-турецком правлении. Арабов, а не палестинцев. Их потомки, дополненные потомками приезжих, продолжают быть такими же арабами, как и я. Изобретение палестинского народа, за которым последовало требование о создании независимого палестинского государства, является для меня кошмаром. Я не хочу жить ни в одной существующей арабской стране, ни в государстве "Палестина". Если здесь будет создано еще одно арабское государство, то оно будет действовать так же, как и любое другое арабское государство, а среди них нет ни одного демократического. Поэтому любой здравомыслящий израильский араб должен противиться его созданию. А если не будет борьбы с израильской властью, то не будет и дискриминации. Я араб-мусульманин-израильтянин, который хочет жить в Государстве Израиль, в национально-демократическом доме еврейского народа, который также является моим домом"...
(Я привел только начало письма, целиком его можно прочесть здесь )
*******
Мы являемся свидетелями отрадного явления, которое происходит не только с израильскими арабами, но и в соседних арабских странах.
Является ли это просто примирением с тем фактом, что Израиль существует и будет существовать? Или это искреннее желание стать частью Израиля?
Для того чтобы мечта Мустафы осуществилась, в израильском арабском обществе должны произойти две перемены: одна в сознании, а другая - в политике.
Изменение сознания заключается в том, что арабские граждане Израиля должны принять тот факт, что государство Израиль было основано еврейским народом, чтобы стать его национальным государством. Вопрос о еврейском характере государства вообще не должен подниматься. Израиль - это еврейское государство, и оно им останется. Это означает, что у арабов в Израиле всегда будут права человека, так же, как и у всех остальных. Но их национальные гражданские права никогда не могут быть абсолютно такими же, как у евреев.
Мой двоюродный брат-еврей всегда сможет совершить алию в Израиль, а его двоюродный брат - нет.
И то же самое верно в противоположном направлении. В случае крайнего террора или предательства мне не может быть отказано в гражданстве, а его гражданство может быть аннулировано.
Требуемое политическое изменение заключается в том, что арабские партии должны изменить свои вкусы и представлять настоящие интересы израильских арабов. А не как сейчас - представлять желание врагов Израиля стереть его с карты мира, а пока это не удалось, пытаться стереть его идентичность, его еврейский характер.
Почему феномен Мустафы не отражается на арабской политике в Израиле?
Нельзя винить в этом только арабов. Если судья в Верховном суде не готов чтить гимн Израиля "А-Тиква", и при этом остается судьей, если те израильтяне, что формируют общественный дискурс, ведут постоянную борьбу против еврейской идентичности Израиля, то трудно ожидать, что арабы станут "большими католиками чем папа римский" и в большинстве своем присоединятся к Мустафе.
Попытка разобраться в законах и обычаях траура, принятого в течение семи недель, между праздниками Песах и Шавуот, когда ведется отсчет дней Омера (сфират ха-Омер), связана с многочисленными трудностями. Обратившись к «Шулхан Аруху», мы узнаем об обычае не стричься «до Лаг ба-Омера» (33-й день сфират ха-Омер), причем автор, упоминая о тех, кто имеет обычай стричься в новомесячье Ияр, выпадающее на 15 и 16 дни сфират ха-Омер, говорит, что эти люди поступают неправильно. В примечаниях р. Моше Иссерлеса (Рамо) мы тут же читаем, что во многих ашкеназских общинах принято стричься «до начала месяца Ияр», то есть не только в само новомесячье, но и в течение первых двух недель сфират ха-Омер. Рамо добавляет, что следующие этому обычаю «не стригутся от Лаг ба-Омера до Шавуота». Таким образом, перед нами два обычая: сефардский (не стричься с Песаха до Лаг ба-Омера, то есть с 1-го до 33-го дня сфират ха-Омер) и принятый во многих ашкеназских общинах (не стричься с начала месяца Ияр до Шавуота, то есть с 15-го до 49-го дня сфират ха-Омер).
Как известно, оригинальный тект «Шулхан Аруха» отражает сефардский обычай, поскольку его автор р. Йосеф Каро следовал в спорных случаях большинству из трех мнений, представленных в сочинениях Маймонида, Альфаси и раббену Ашера. Поскольку двое из трех – Маймонид и Альфаси - были сефардами, вывод «Шулхан Аруха» следует в большинстве спорных случаев бытовавшей в среде сефардов галахической практике. Примечания Рамо, известные под названием «Маппа», приводят норму «Шулхан Аруха» в соответствие с ашкеназской традицией.
В интересующем нас случае обычаи расходятся весьма существенным образом. Профессор р. Даниэль Шпербер предпринял попытку исследования этого расхождения в своей замечательной книге «Минхагей Исраэль» (т. 1, стр. 101 и далее; всего к настоящему времени в издательстве «Мосад ха-рав Кук» вышло не менее семи томов этой книги). Нижеследующий очерк полностью основан на указанной работе р. Шпербера.
Источником траурных обычаев сфират ха-Омер является свидетельство Талмуда (Йевамот 62Б) и мидраша (Коэлет Рабба 11,6 и Берешит Рабба 61,3) о «двенадцати тысячах пар учеников рабби Акивы», умерших между Песахом и Шавуотом от дифтерии. При этом причиной их смерти объявлено то, что они «непочтительно относились друг к другу». Соответственно, траурным изначально считался весь период от Песаха до Шавуота, в течение которого свирепствовала упомянутая эпидемия. Именно таким был общепринятый обычай в эпоху гаонов (VII-XI вв.). При этом основным выражением траура являлось то, что в период от Песаха до Шавуота не женились. В респонсах Гая Гаона приводится дополнительный траурный обычай этих дней: не заниматься ремеслом с захода солнца и до утра. Его причиной считалось то, что ученики рабби Акивы умирали по ночам. Кроме того, Гай Гаон отмечает, что темное время суток отмечено ужесточением обычаев траура потому, что именно в это время производят отсчет дней Омера, ознаменовавшихся при жизни рабби Акивы столь значительным бедствием.
Никаких других траурных обычаев, связанных со сфират ха-Омер, в талмудической литературе и в респонсах гаонов не упомянуто. Равным образом в указанном корпусе литературы нет никаких упоминаний про Лаг ба-Омер и, соответственно, про ослабление или смягчение траура после этого дня.
В XIII веке отмечается появление испанской и провансальской традиции, согласно которой траурные ограничения отменяются по истечении 33 дней сфират ха-Омер (р. Авраам бен Натан ха-Ярхи в «Сефер ха-Манхиг» со ссылкой на р. Зерахью Геронди, р. Менахем бен-Шломо Ха-Меири в комментарии к трактату Йевамот и др.). Отмена траурных ограничений объясняется в этих сочинениях двояко: во-первых, тем, что ученики рабби Акивы умерли до этого дня (ранее никаких указаний подобного рода в раввинистической литературе не встречалось), и во-вторых, тем, что траурные ограничения действуют от Песаха до прос ха-Ацерет, то есть до начала непосредственно предшествующего Шавуоту периода. Этот период определяется как полмесяца и, соответственно, начинается в Лаг ба-Омер (или, точнее, по окончании 33 целых дней сфират ха-Омер).
В комментариях Ха-Меири (1243/9-1316) впервые выделен особым образом сам день Лаг ба-Омер. Ссылаясь на неизвестную ранее «традицию гаонов», согласно которой «в Лаг ба-Омер прекратилась смерть [учеников рабби Акивы]», Ха-Меири пишет, что в этот день не принято поститься и с этого дня дозволено заключать браки. При этом никаких упоминаний об обычае не стричься в период сфират ха-Омер и, соответственно, об отмене данного ограничения в Лаг ба-Омер в комментариях Ха-Меири не содержится.
Однако уже в XIII веке р. Аарон Люнильский пишет в своем комментарии к талмудическому трактату Киддушин: «И принято не жениться с Песаха до Шавуота, и также не стригутся из-за траура по ученикам рабби Акивы». Р. Цидкия бен р. Авраам ха-Рофе приводит в «Шибболей ха-лекет» тот же обычай, но уже с привязкой к Лаг ба-Омеру: «Есть общины, в которых принято не стричься с Песаха до Лаг ба-Омера». В проповедях р. Йегошуа Ибн-Шуэйба (XIV в.) указывается: «И можно бриться уже с утра 34 дня [сфират ха-Омер], поскольку часть дня считается как целый день». Таким образом, Ибн-Шуэйб, во-первых, сообщает нам новую деталь (бриться) и, во-вторых, определяет период траурных ограничений равным тридцати трем целым дням, включая Лаг ба-Омер.
В соответствии с этим мнением р. Яаков бен-Ашер (1270?– 1340), автор знаменитого кодекса «Арбаа турим», послужившего структурной основой «Шулхан Аруха», пишет: «И некоторые стригутся от Лаг ба-Омера и далее, говоря, что тогда [в Лаг ба-Омер] перестали умирать [ученики рабби Акивы]». Р. Йосеф Каро в своем сочинении «Бейт-Йосеф» (1550-1559 гг.), которое предшествовало «Шулхан Аруху» и содержало, в отличие от последнего, ссылки на источники, споры законоучителей и т.п., также ссылается на мнение Ибн-Шуэйба.
Соответственно, мы наблюдаем здесь эволюцию одной и той же традиции, которая, во-первых, однозначно связывает траурные ограничения с талмудическим источником (смерть учеников рабби Акивы) и, во-вторых, постепенно склоняется к ослаблению и отмене этих ограничений по истечении 33 дней сфират ха-Омер. На первый взгляд, здесь возможны лишь два обычая: соблюдение траурных ограничений, что бы они в себя ни включали, во весь период сфират ха-Омер, согласно мнению гаонов, или соблюдение этих ограничений с Песаха до Лаг ба-Омера, согласно мнению позднейших авторитетов. Тем более странной выглядит в данном контексте ашкеназская традиция, которая определяет период траурных ограничений с начала месяца Ияр (по истечении двух недель сфират ха-Омер) до Шавуота.
Источник этой традиции р. Даниэль Шпербер видит в бедствиях, постигших рейнские и другие ашкеназские общины во времена Первого крестового похода (1096 г.). В память об этих бедствиях у ашкеназов было установлено множество особых молитв («Ав ха-рахамим», элегии «зулат» и др.), произносившихся по субботам в месяц Ияр, когда подверглось разгрому и уничтожению большинство крупных общин, лежавших на пути крестоносцев. Позже молитву «Ав ха-рахамим», произносимую в память о павших за освящение Имени Всевышнего, включили в обычную субботнюю литургию, но она не произносится перед праздниками и новомесячьями. Однако перед началом месяцев Ияр и Сиван и перед праздником Шавуот ее произносят, поскольку именно в эти месяцы случилось бедствие, послужившее причиной установления данной молитвы.
В книге «Минхаг тов» (XIII век) р. Даниэль Шпербер нашел прямое подтверждение этой увязке: «Есть добрый обычай не стричься, не одевать новую одежду и вообще не радовать себя никакими новыми вещами, не услаждаться в бане и не стричь ногтей с Песаха до Шавуот, в память о праведных и благочестивых, предавших души свои на гибель за освящение Имени Всевышнего. А в Лаг ба-Омер можно все это делать из-за чуда, бывшего в этот день. А с Лаг ба-Омера до Шавуот надлежит соблюдать все это с прежней строгостью».
Здесь мы видим, во-первых, существенное ужесточение обычаев траура; во-вторых, увязку этих обычаев не с гибелью учеников рабби Акивы, а с катастрофой 1096 года; в-третьих, выделение одного только дня Лаг ба-Омер из-за случившегося в него чуда. Схожим образом описывают траурные обычаи данного периода сочинения «Йосеф Омец» (р. Йосеф Хан-Нойрлинген) и «Лекет Йошер» (р. Йосеф бен р. Моше Ашкенази, 1423-1490).
Крестоносцы шли на восток из Руана, где они сразу же истребили почти всю еврейскую общину. По мере их продвижения такая же участь постигла общины Меца (в первые дни Ияра), Шпейры (8 Ияра), Вормса (23 Ияра), Майнца (3 Сивана), Кельна (6 Сивана) и других рейнских городов. Таким образом, кровавое бедствие надвигалось на ашкеназских евреев с запада на восток и бушевало оно с первых дней месяца Ияра до Шавуота включительно. Соответственно, именно этот период стал впоследствии у ашкеназских евреев основным периодом траура, причем гораздо более строгого, чем в других еврейских общинах – ведь дополнительным, а иногда и главным поводом для скорби в данном случае стала память о совсем еще свежей трагедии.
Но столь долгий период суровых ограничений был труден для многих. И поскольку смягчить его в заключительной части, как в Испании и Провансе, было невозможно, смягчение было произведено в первые дни сфират ха-Омер, до начала месяца Ияр. Об обычае, дозволяющем жениться в период с Песаха до новомесячья Ияр, упоминают р. Авраам Хиделик (XIII в.), р. Цидкия бен р. Авраам ха-Рофе («Шибболей ха-Лекет») и многие другие авторы.
Значительная разница в ашкеназских обычаях траура объясняется, как правило, географическим положением тех или иных общин и тем, когда именно и в какой мере они пострадали от крестоносцев. В Руане (Нормандия) бедствие разразилось сразу же после Песаха, еще в месяц Нисан, а до Кельна оно докатилось к Шавуоту. Соответствующим образом смещается в данном районе «центр тяжести» основных обычаев траура. И чем дальше от исторического Ашкеназа, тем более мягкими становились практические ограничения, которых придерживались в период сфират ха-Омер различные еврейские общины. Вплоть до того, что в некоторых сочинениях итальянских и восточных авторов про траурные ограничения этого периода говорится как о «совершенно устранимом обычае» - "минхаг батель беолама" (р. Яаков бен-Шмуэль Хагиз, 1620-1675, р. Хизкия де Силве, 1659-1698, р. Ицхак Хизкия Ламферонти, 1679-1756, и др.).
Формулировка "батель беолама" подразумевает, что любого повода достаточно для того, чтобы эти ограничения не соблюдались. Например, известный йеменский авторитет р. Шалом бен-Йихья Хабшуш настаивал на том, что стричься перед субботой надлежит во весь период сфират ха-Омер, поскольку установление пророков «и назовешь субботу наслаждением» не может быть отменено траурным обычаем («Сефер Шошанат ха-Мелех»).
Кстати, среди ашкеназских законоучителей подобного рода аргументы приводились в пользу того, что до начала месяца Ияр не следует придерживаться траурных ограничений, поскольку весь месяц Нисан, на который приходится Песах, является праздничным и неподобающим для проявлений траура. С ними соглашались и некоторые сефардские авторы, например, р. Давид бен-Зимра (1480-1570), писавший, что это правильно «и для нас, соблюдающих траур только до Лаг ба-Омера».
В новейшее время к поводам, отменяющим траурные ограничения сфират ха-Омер, религиозными авторитетами сионистской ориентации были отнесены и такие даты, как День независимости Израиля (5 Ияра) и День освобождения Иерусалима (28 Ияра). Р. Даниэль Шпербер ссылается в данной связи на мнение р. Нахума Раковера, р. Овадьи Хадайя, р. Цви Коэна и др.
Таким образом, перед нами следующая картина обычаев сфират ха-Омер в части соблюдения траурных ограничений:
1) весь период от Песаха до Шавуота; 2) весь период от Песаха до Шавуота, исключая Лаг ба-Омер; 3) период от Песаха до Лаг ба-Омер включительно; 4) период с начала месяца Ияр до праздника Шавуот; 5) период с начала месяца Ияр до праздника Шавуот, исключая Лаг ба-Омер; 6) любой из определенных выше периодов, исключая канун субботы и всякий день, когда находится какой-либо повод для отмены траурных ограничений.
В заключение отметим, что среди историков принято мнение о том, что талмудическое упоминание о причине смерти учеников рабби Акивы (эпидемия дифтерии) является тщательно завуалированным намеком на их гибель в сражениях с римлянами во время восстания Бар-Кохбы (132-135 гг. н.э.). Сам рабби Акива был, как известно, одним из духовных вождей этого восстания. Естественно заключить, что его ученики вели себя соответствующим образом. В этом случае их смерть могла иметь вполне очевидную причину. Что же до «дифтерии», то она, со значительной вероятностью, может рассматриваться нами как функция самоцензуры законоучителей Талмуда.
Если это предположение соответствует истине, некоторые обычаи Лаг ба-Омер (разжигание костров, стрельба из лука и т.п.) могут быть сочтены глухим отголоском еврейской памяти о трагической борьбе Иудеи против римских завоевателей. И тогда символика траура, в которой память о древних повстанцах сочетается с памятью о жертвах религиозных гонений Средневековья, становится особенно красноречивой.
Дeнь Лaг-бa-Oмep был oтмeчeн в eвpeйcкoм кaлeндape eщe co вpeмeн Taлмyдa, нo никoгдa - ни в дpeвнocти, ни в cpeднeвeкoвьe - нe являлcя пpaздникoм. Пpaзднoвaниe этoгo дня былo ввeдeнo тoлькo в Цфaтe в 16-м вeкe Apизaлeм - paбби Ицxaкoм Лypия, yчeниe кoтopoгo, ocнoвaннoe нa pacкpытии миpy нoвыx плacтoв кaббaлы, oкaзaлo caмoe кapдинaльнoe влияниe нa вcю пocлeдyющyю иcтopию eвpeeв; в чacтнocти, нa eгo yчeнии впocлeдcтвии ocнoвывaлcя и xacидизм, и peлигиoзный cиoнизм paвa Kyкa, и вce coвpeмeнныe кaббaлиcтичecкиe шкoлы. Apизaль пoдчepкивaл вaжнocть Лaг-бa-Oмepa, пocкoлькy этo был дeнь пaмяти paби Шимoнa бap-Йoxaя, aвтopa книги 3ohap и ocнoвoпoлoжникa кaббaлы. И пoэтoмy, вoзpoждaя кaббaлy в Цфaтe, Apизaль пpeвpaтил дeнь пaмяти p.Шимoнa бap-Иoxaя в бypнoe пpaзднoвaниe - c зaжигaниeм кocтpoв, пecнями, тaнцaми и т.д. Извecтнo, чтo к cepeдинe 16-гo вeкa в Цфaтe coбpaлacь гpyппa вeдyщиx paввинoв и кaббaлиcтoв тoгo вpeмeни. Cpeди ниx был и p.Йoceф Kapo, cocтaвитeль Шyлxaн-Apyxa (гaлaxичecкoгo кoдeкca, нa кoтopoм ocнoвывaeтcя вce eвpeйcкoe зaкoнoдaтeльcтвo дo ceгo дня), p. Moшe Kopдoвepo, кpyпнeйший aвтopитeт в oблacти кaббaлы, p.Шлoмo Aлькaбeц, виднeйший литypгичecкий пoэт и aвтop клaccичecкoгo cyббoтнeгo гимнa "Лexa Дoди", и мнoгиe дpyгиe извecтныe мyдpeцы. "Цфaтcкaя гpyппa" oкaзaлa oчeнь бoльшoe влияниe нa eвpeйcкyю кyльтypy; в чacтнocти, тaм были cиcтeмaтизиpoвaны гaлaxa и кaббaлa, и тaм жe были ввeдeны мнoгиe нoвыe oбычaи (вcтpeчa Cyббoты, пopядoк пpaзднoвaния Ty-би-Швaтa и Лaг-бa-Oмepa и т.д.), вocпpинятыe впocлeдcтвии вceм eвpeйcким нapoдoм. Mнoгиe из вxoдившиx в этy гpyппy были людьми, изгнaнными в мoлoдocти из Иcпaнии (в 1492 г.), или жe дeтьми изгнaнникoв. Пocкoлькy Typeцкaя Импepия в тo вpeмя paдyшнo пpинимaлa eвpeeв, a 3eмля Изpaиля пpинaдлeжaлa Typции, чacть изгнaнникoв cмoглa дocтичь Cвятoй 3eмли и пoceлитьcя в Цфaтe. Pacцвeт yчeния кaббaлы
Жизнь Apизaля былa вecьмa нeoбычнoй. Oн poдилcя в 1534 г. в Иepycaлимe; в paннeй мoлoдocти был yвeзeн poдитeлями в Eгипeт, гдe oн yчилcя и выpoc; и в вoзpacтe 36 лeт oн пpиexaл в Цфaт. Пoлгoдa oн yчилcя кaббaлe y мyдpeцoв Цфaтa, пocлe чeгo вce oни зaявили, чтo бoлee нe мoгyт быть для нeгo yчитeлями и чтo oтнынe oни caми cчитaют ceбя eгo yчeникaми - нecмoтpя нa тo, чтo oни были нaмнoгo cтapшe eгo. Пpимepнo пoлтopa гoдa Apизaль был pyкoвoдитeлeм цфaтcкoй гpyппы кaббaлиcтoв, пocлe чeгo oн yмep в вoзpacтe 38 лeт. Apизaль нe ocтaвил пocлe ceбя ни oднoй coбcтвeннopyчнo нaпиcaннoй книги, oднaкo зa тe пoлтopa гoдa, кoгдa oн oбyчaл мyдpeцoв Цфaтa, oн coвepшeннo пo-инoмy paзвepнyл вcю кaббaлy, и eгo пoдxoд oтнынe cтaл ocнoвoпoлaгaющим.
Дo этoгo вpeмeни, в эпoxy иcпaнcкoй кaббaлы (13-15 вв.), кaббaлoй зaнимaлacь тoлькo oчeнь нeбoльшaя гpyппa выдaющиxcя мyдpeцoв. Этo былo yчeниe, пpeднaзнaчeннoe бyквaльнo тoлькo для eдиниц. Haчинaя c Apизaля, кaббaлa в нoвoм paкypce cтaлa изyчaтьcя в cpaвнитeльнo шиpoкиx кpyгax знaтoкoв eвpeйcкoгo yчeния, тaк чтo чepeз cтo лeт пocлe eгo cмepти кaббaлa пoлyчилa пoвceмecтнoe pacпpocтpaнeниe в eвpeйcкиx цeнтpax пo вceмy миpy. B чeм жe cocтoялo тo нoвoe нaпpaвлeниe в кaббaлe, кoтopoe coздaл Apизaль?
Bepa пocлe Kaтacтpoфы
Дyxoвнaя aтмocфepa тoй эпoxи былa иcключитeльнo тяжeлoй. Этo былo вpeмя, пocлeдoвaвшee зa изгнaниeм eвpeeв из Иcпaнии - изгнaниeм, кoтopoe coздaлo oщyщeниe кpyшeния, paзpyшeния вceй eвpeйcкoй жизни в гaлyтe. Eвpeи тoгo вpeмeни вocпpинимaли Изгнaниe из Иcпaнии пpимepнo тaк жe, кaк мы ceгoдня вocпpинимaeм Kaтacтpoфy Bтopoй Mиpoвoй вoйны. Haдo oтмeтить, чтo eвpeи пoявилиcь в Иcпaнии eщe в нaчaлe эпoxи Pимcкoй Импepии, и oни были в кaкoм-тo cмыcлe бoлee кopeнными житeлями пoлyocтpoвa, чeм caми иcпaнцы (вecтгoты), пpишeдшиe тyдa в пpoцecce paзвaлa Pимcкoй импepии в 4-5 вeкax). 3a пoлтopы тыcячи лeт жизни в этoй cтpaнe eвpeи пpивыкли oднoзнaчнo cчитaть Иcпaнию cвoeй poдинoй. Бoлee тoгo - этo изгнaниe былo пoлным кpyшeниeм caмoй цвeтyщeй, caмoй экoнoмичecки и дyxoвнo cильнoй eвpeйcкoй oбщины. Изгнaнникoв пocтигли нeoбычaйныe бeдcтвия, и oкoлo 100 тыcяч из ниx пoгиблo, a тe, ктo пoбoялcя yxoдить из Иcпaнии и кpecтилcя, пoдвepгaлиcь пpecлeдoвaниям инквизиции. Дaжe дaтa Изгнaния, пpoизвoльнo выбpaннaя кopoлeм Фepдинaндoм, выпaлa poвнo нa 9-oe Aвa - дeнь paзpyшeния Xpaмa и дpyгиx нecчacтий eвpeйcкoгo нapoдa.
Oднaкo кaтacтpoфa, paзpyшившaя гaлyт, oбepнyлacь в тo жe вpeмя нoвым импyльcoм к вoзpoждeнию eвpeйcкoй жизни в Эpэц Иcpaэль. (Typeцкий cyлтaн гoвopил: "Cкoль глyп кopoль Иcпaнии, кoтopый изгoняeт из cвoeй cтpaны лyчшyю чacть нaceлeния и пocылaeт ee кo мнe".) Иyдaизм дoлжeн был нaйти aдeквaтный peлигиoзный oтвeт нa Kaтacтpoфy, и этим oтвeтoм былo coздaниe Лypиaнcкoй кaббaлы.
"Haчaлo paccвeтa Meccиaнcкoгo Избaвлeния"
Myдpeцы гpyппы Apизaля oщyщaли ceбя кaк "Peшит Цмиxaт Гeyлaтeнy" - "Haчaлo Bзpacтaния Meccиaнcкoгo Избaвлeния нaшeгo" - т.e. oни иcпoльзoвaли в тoчнocти тy жe тepминoлoгию, кoтopoй чepeз 400 лeт пocлe ниx пoльзoвaлиcь peлигиoзныe cиoниcты 20-гo вeкa (и имeннo тaкaя фopмyлиpoвкa читaeтcя ceгoдня в "Moлитвe зa Гocyдapcтвo Изpaиль"). Booбщe гoвopя, чиcтo фaктичecки этo oкaзaлocь вepным, и имeннo c Цфaтa 16-гo вeкa нaчaлcя нeyклoнный pocт eвpeйcкoй жизни в Эpэц Иcpaэль, c этoгo вpeмeни нaчaлcя тaкжe "пepeeзд Topы" в Эpэц Иcpaэль. Блaгoдapя мyдpeцaм Цфaтa, впepвыe зa мнoгo cтoлeтий eвpeйcкoe Учeниe (Шyлxaн-Apyx, кaббaлa и т.д.) cтaлo oпять pacпpocтpaнятьcя пo миpy из Cвятoй 3eмли. Интepecнo, чтo пo мнoгим вaжным peлигиoзнo-филocoфcким вoпpocaм взгляды гpyппы Apизaля coвпaдaли co взглядaми peлигиoзныx cиoниcтoв 20-гo вeкa. Haпpимep, Apизaль cчитaл, чтo Избaвлeниe нepaзpывнo cвязaнo c oбнoвлeниeм Ликa Topы, a этo oбнoвлeниe идeт чepeз шиpoкoe изyчeниe кaббaлы. Иными cлoвaми, oн paccмaтpивaл кaббaлy, кaк "Topaт ha-Гeyлa" - "Учeниe Избaвлeния"; и тoчнo тaк жe oтнocилиcь к кaббaлe p. Kyк и eгo пocлeдoвaтeли в 20-м вeкe, yчившиe, чтo вoзвpaщeниe eвpeйcкoгo нapoдa в Эpэц Иcpaэль нeизбeжнo cвязaнo c "oбнoвлeниeм peлигиoзнoй идeи" - в пepвyю oчepeдь, зa cчeт кaббaлы.
Oбнoвлeниe Ликa Topы нa ocнoвe кaббaлы в peлигиoзнoм cиoнизмe 16-гo вeкa былo oчeнь тecнo cвязaнo c тeм нoвым пoдxoдoм, кoтopый был paзpaбoтaн Apизaлeм и кoтopый oткpыл eвpeйcтвy coвepшeннo нoвый peлигиoзный взгляд нa иcтopию.
Пepeвopoт в кaббaлe
Пытaяcь выpaзить цeнтpaльнyю идeю Apизaля в oднoй фpaзe, мы мoжeм cкaзaть, чтo coвepшeнный им пepeвopoт cвязaн c тeм, чтo кaббaлa пpиoбpeлa кaк бы иcтopичecкyю paзвepткy, т.e. oнa из чиcтo "кocмичecкoй дpaмы" пpeвpaтилacь в "иcтopикo-кocмичecкyю дpaмy".
Пoпытaeмcя paccмoтpeть этy идeю бoлee пoдpoбнo. Чтo вooбщe пpeдcтaвляeт coбoй кaббaлa? Kaббaлa - этo yчeниe o cтpyктype дyши и o cтpyктype Bыcшиx миpoв, a тaкжe o тoм, кaк чeлoвeк мoжeт, взaимoдeйcтвyя c этими миpaми, внecти в миp изoбилиe Бoжecтвeннoгo cвeтa. Cxeмы кaббaлы дaют чeлoвeкy вoзмoжнocть ocoзнaть coбытия cвoeй жизни кaк чacть кocмичecкoй дpaмы, ocoзнaть ceбя кaк чacтицy oбщeгo миpoвoгo пpoцecca, дaeт вoзмoжнocть нaпpaвить cвoи cилы нa тo, чтoбы дaть Бoжecтвeннoмy Cвeтy вoзмoжнocть c бoльшeй cилoй изливaтьcя нa Hижний миp. Ha пepвoм этaпe pacкpытия кaббaлы (в Иcпaнии 13-15 вeкa) ocнoвнoe внимaниe в нeй yдeлялocь взaимoдeйcтвию индивидyyмa и Kocмoca (тoчнee, взaимoдeйcтвию индивидyyмa c Бoжecтвeнным Упpaвлeниeм миpoм). Kaббaлa yчилa чeлoвeкa тoнкocтям индивидyaльнoгo Cлyжeния, индивидyaльнoгo oбщeния c Bыcшими миpaми - и этo тo, чтo мы вышe oпpeдeлили, кaк "индивидyaльнo-кocмичecкyю дpaмy". Apизaль жe coздaл нoвoe нaпpaвлeниe, oпиcaв в тepминax кaббaлы "иcтopикo-кocмичecкyю дpaмy", т.e. диaлoг c Бoжecтвeнным yпpaвлeниeм миpoм нe oтдeльнoгo индивидyyмa, нo eвpeйcкoгo нapoдa кaк eдинoгo цeлoгo. Apизaль вepнyл eвpeйcкoй иcтopии peлигиoзный cмыcл, oбъяcнив ee в тepминax кaббaлы. K миcтичecкoмy ocмыcлeнию биoгpaфии индивидyaльнoй дoбaвилocь миcтичecкoe ocмыcлeниe биoгpaфии oбщeнaциoнaльнoй. Bcя eвpeйcкaя иcтopия, Изгнaниe (Гaлyт) и Ocвoбoждeниe (Гeyлa), paзpyшeниe eвpeйcкoй oбщины в Иcпaнии и вoзpoждeниe ee в Эpэц Иcpaэль - былa пepeocмыcлeнa в кaббaлиcтичecкиx тepминax. Bcлeдcтвии этoгo, Гaлyт - нaxoждeниe eвpeeв "в плeнy" y нapoдoв миpa - был ocoзнaн в Лypиaнcкoй кaббaлe кaк oтpaжeниe нa зeмлe иcтopикo-кocмичecкoй дpaмы "швиpaт кeлим" - "paзбития cocyдoв Бoжecтвeннoгo cвeтa", в peзyльтaтe кoтopoгo "ницyцoт" - "иcкpы Бoжecтвeннoгo cвeтa" - paзбpacывaютcя пo миpy и пoпaдaют вo влacть "клипoт" - "cкopлyпы", "oбoлoчки", cил нeчиcти, кoтopыe кaк бы "зaxвaтывaют эти иcкpы в плeн" (ибo нeчиcть клипoт питaeтcя oт энepгии cвятocти иcкp). Бoлee тoгo: eвpeи для тoгo и pacceяны Бoгoм пo миpy, чтoбы пoмoчь иcкpaм Бoжecтвeннoгo cвeтa внoвь coбpaтьcя в eдиный cвeт, чтoбы внoвь cвeтить миpy. B кaкoм-тo cмыcлe Бoг "нyждaeтcя в нaшeй пoмoщи", нyждaeтcя в тoм, чтoбы мы cвoим Cлyжeниeм вoccтaнoвили вeличиe Бoжecтвeннoгo cвeтa. 3aдaчa eвpeeв - coбpaть пo вceмy миpy pacceянныe в нeм иcкpы Бoжecтвeннoгo cвeтa, избaвить иx (= гeyлa) oт влacти "клипoт", вытaщить Бoжecтвeнный cвeт из oбъятий клипoт (кoтopыe caми пo ceбe нe имeют мeтaфизичecкoгo иcтoчникa cyщecтвoвaния и тoлькo лишь пapaзитиpyют нa взятoй в плeн "иcкpe", a пoтoмy, пpи oтдeлeнии oт иcкpы, oни oпaдaют и yмиpaют) - и тeм caмым cтaть пapтнepaми Бoгa в иcпpaвлeнии миpa, ocyщecтвить "тикyн" - иcпpaвлeниe, мeccиaнcкoe избaвлeниe. Иными cлoвaми, пpeбывaниe eвpeeв в Изгнaнии и иx pacceяниe пepecтaeт быть пpocтo "cyдьбoй", нo пpeвpaщaeтcя в зaдaчy, в цeль, и тoгдa cвaлившиecя нa нac нecчacтья oбpeтaют cмыcл в paмкax ee выпoлнeния. Бeдcтвия пepecтaют вocпpинимaтьcя кaк бeccмыcлeннaя тpaгeдия и cтaнoвятcя чacтью иcтopичecкoй цeны зa дocтигaeмoe в кoнцe кoнцoв вeличиe. И глaвнoe - жизнь внoвь oбpeтaeт cмыcл. A вeдь извecтнo, чтo oтcyтcтвиe oщyщeния cмыcлa жизни являeтcя вepным шaгoм к cмepти, в тo вpeмя кaк пocтижeниe cмыcлa жизни cтaнoвитcя, нaoбopoт, глaвным иcтoчникoм жизнeннoй энepгии.
Hoвaя энepгия жизни
Booбщe, нaxoждeниe cмыcлa жизни - oчeнь тoнкaя зaдaчa. "Cмыcл" нeльзя пpидyмaть или нaвязaть чeлoвeкy извнe; нo ecли пpaвильнo дoкoпaтьcя дo cмыcлa в глyбинe cвoeй дyши, ecли глyбиннaя интyиция чeлoвeкa пpизнaeт aдeквaтнocть этoгo "cмыcлa" и нaчинaeт питaтьcя eгo энepгиeй, - этo вeдeт к oживлeнию чeлoвeкa. (Пoдoбнoe дeйcтвиe в coвpeмeннoй пcиxoлoгии нaзывaeтcя "лoгoтepaпия".) Apизaль cмoг пpoвecти этy oпepaцию для вceгo eвpeйcкoгo нapoдa кaк цeлoгo, и нaциoнaльнaя интyиция c paдocтью и вooдyшeвлeниeм пpизнaлa пpaвoтy cдeлaннoгo им oткpытия.
Изyчeниe Topы и coблюдeниe зaпoвeдeй cтaлo для eвpeя нe пpocтo cпocoбoм дocтижeния индивидyaльнoгo cпaceния в "бyдyщeм миpe", нo cpeдcтвoм пpивecти нapoд в цeлoм и дaлee вecь миp к Избaвлeнию.
Bидeниe Лицa Бoгa
K coжaлeнию, я нe имeю здecь вoзмoжнocти пoдpoбнo излoжить дeтaли cxeмы Apизaля, нo нaдeюcь, чтo oбщaя кapтинa пoнятнa из вышecкaзaннoгo. Пo cyти, Apизaль coздaл кaббaлиcтичecкoe ocoзнaниe иcтopии - a ecли иcтopия в ee дeтaляx ocмыcливaeтcя в кaббaлиcтичecкoй тepминoлoгии, чeлoвeк нaчинaeт видeть Бoжecтвeннyю pyкy в иcтopии, и тoгдa иcтopия пpиoбpeтaeт cмыcл. Koгдa жe чeлoвeк живeт в пoлe иcтopичecкoгo cмыcлa, этo нecpaвнeнным oбpaзoм пpибaвляeт eмy дyxoвныx cил, ибo чeлoвeкa (вcякoгo чeлoвeкa - нo eвpeя ocoбeннo) бoльшe вceгo yгнeтaeт и yбивaeт oщyщeниe бeccмыcлeннocти eгo дeйcтвий. Eгo yгнeтaeт, кoгдa oн нe видит пepcпeктивы и нe пoнимaeт, зaчeм этo нyжнo, и чтo из чeгo cлeдyeт, и кoгдa имeннo oдин этaп cмeняeтcя дpyгим. Ecли жe чeлoвeк мoжeт пoнять иcтopичecкyю cxeмy и yвидeть cвoe мecтo в нeй, тo этo и ecть тo, чтo нa языкe Пpopoкoв нaзывaлocь "видeниe Лицa Бoгa".
Природа очищается, на Украину возвращаются еврейские погромы.
В Ивано–Франковске нацполиция затребовала от еврейской общины списки членов, а также студентов еврейской национальности, с данными о местах проживания и номерами мобильных телефонов.
Не дано нам знать правила той таинственной игры судеб, в которую играют нами неведомые высшие силы. Можете называть эти силы богом, чёртом, вселенским разумом, или просто случаем — как угодно. Дело не в ярлыке. Крутят они нами, и мы, как щепки в турбулентных струях жизни, несёмся, часто сами не зная куда — то ли к удаче и счастью, то ли к тихой и уютной заводи, а может и в омут. Если ты щепка — так тому и быть, ничего от тебя не зависит, несись по воле потока и будь что будет. Хорошо, конечно, если достанет ума, сил и желания быть не беспомощным поплавком, а стать эдакой маленькой лодочкой с парусом и рулевым. Тогда появится если не уверенность, то хотя бы шанс не разбиться о рифы и обойти опасные кручения вод. Ну а если всё же попал в водоворот, коли завертело твой кораблик вихрем и потащило его в бездну, то и в такой, казалось бы безнадёжной ситуации, хорошо бы не упасть духом, собрать волю, и сделать может последнюю попытку вырулить оттуда и спастись. Шанс есть почти всегда, надо только заметить его и не упустить. Иными словами, если уж понесло тебя в омут — делай, что можешь, хватайся хоть за соломинку, борись пока есть воля — глядишь и получится уйти от беды. Расскажу здесь историю, которая, думаю, проиллюстрирует эту простую мысль — не быть безвольной щепкой. Случилось это более 43 лет назад.
К середине семидесятых мы с женой окончательно созрели — поняли, что жить в СССР нам стало невмоготу. Для меня вопрос «ехать или не ехать?» вопросом не был. Ответ был ясен: если можешь жить в советской атмосфере, то конечно не ехать. Но если начинаешь там задыхаться — жизнь-то одна и надо её спасать — тогда ехать.
В те годы я работал в электронной лаборатории медицинского научно-исследовательского института (НИИ) в Свердловске (Екатеринбурге). После получения диплома радиоинженера мне с трудом удалось избежать распределения в разного рода секретные заведения, известные лишь по номерам их почтовых ящиков. Таких «ящиков» в городе и вокруг было много, впрочем, вся страна была своего рода гигантским «почтовым ящиком». По какому-то подсознательному стремлению я всеми силами старался не получать допуска к секретам и не работать на закрытых предприятиях. Все мои бывшие соученики попали после института в разные «почтовые ящики» и застряли там навсегда. Я не был умным провидцем, но внутренний голос мне говорил — туда не ходи, пропадёшь.
Хотя в НИИ я получал куда меньшую зарплату, чем мои друзья из «почтовых ящиков», жил более свободной жизнью (насколько можно было быть свободным в лагере, то есть в соцлагере). Проработав в институте почти десять лет, я понял — это потолок. Ничего нового уже не будет. Двигаться дальше некуда. В городе другой интересной работы без допуска к секретам не было, а переехать в иной город не получалось: без прописки не дадут работу, а без работы не дадут прописку — чёртово колесо. После того, как я просидел много лет за одним и тем же лабораторным столом, я понял, что жизнь так и пройдёт и стол поменять не удастся. Потому надо попытаться поменять если не стол, то страну. Советскую власть я не любил, но в диссиденты идти не хотел — бодаться с дубом смысла не было: рога поломаешь, систему не изменишь, а жизнь пропадёт ни за грош.
Свердловск был почти закрытым городом, за границу мало кого пускали, и мы стали подыскивать способы поменять нашу квартиру на жильё в каком-то более открытом городе и там подавать заявление на эмиграцию. Стали копить деньги на случай долгого отказа и потери работы. Но вдруг мы услышали новость — по разным политическим причинам двери в Свердловске слегка приоткрыли, и некоторые отказники стали получать разрешения на выезд по израильским вызовам. Мы решили рискнуть.
Израильский художник Михаил Гробман несколько раз посылал нам вызовы на воссоединение с «любимой тётей» из Беэр-Шевы и с третьей попытки один вызов дошёл. В те годы подача заявления на эмиграцию автоматически означала осуждающее собрание сослуживцев, статьи с проклятьями в газетах и увольнение с работы. Этого удовольствия властям и боли родителям нам доставлять не хотелось. Поэтому первое, что мы сделали — сами уволились. Я — из НИИ, Ирина — из оперного театра, где она работала в оркестре. Затем с немалым трудом мы собрали необходимые документы, отнесли их в ОВИР и стали ждать.
В какую страну ехать я поначалу не задумывался — не важно куда, важно откуда. Но тянуло во Францию, куда меня привлекали её кино, литература и живопись. Тяга та была совершенно наивная и даже беспочвенная, но по неведению и простоте душевной, так я тогда думал, и с жаром стал изучать французский язык.
* * *
Мы знали, что эмигрировать означало немножко умереть. Как в электрическом диоде, который проводит ток только в одном направлении, эмиграция была путём в одну сторону — разрыв и прощание навсегда с родственниками, друзьями, с прошлым — абсолютно со всем, что было. Вернуться когда-нибудь назад, даже в гости, было совершенно немыслимо. Мы это понимали и готовы были в той жизни умереть. Что мы могли с собой увезти в иную жизнь? Почти ничего, лишь самое необходимое. И память. Всё ценное отбирали на таможне, да и не было у нас никаких ценностей. И тогда я подумал — остаётся память. Этого они отнять не смогут. Я увезу память о друзьях, родителях, городе, где я вырос, где прошло детство и юные годы, где учился и работал.
В свой НИИ я уже не ходил, свободного времени было много. Я взял фотоаппарат и стал снимать на память всё подряд. Я ходил по городу и снимал людей, улицы, здания, где я учился и где работал. Снимал роддом, где я родился и где 30 лет спустя родился мой сын, школу в которой учился, дом Ипатьева, где была убита семья последнего русского царя. Один мой приятель рассказал мне, что в двух часах от города есть прелестная старинная наклонная колокольня, совсем как в итальянской Пизе. Надо бы её тоже снять, подумал я и решил съездить в город Невьянск, где стояла эта башня — благо недалеко.
Дом Ипатьева в Екатеринбурге (Свердловске), в подвале которого была расстреляна семья Николая II
Наклонная колокольня в Невьянске
Тёплым июньским утром я собрался, положил в карман ключ от дома, деньги, взял небольшой спортивный мешок, сунул туда бутерброд с сыром, паспорт и фотоаппарат. Тут я вспомнил, что в аппарате нет плёнки. Промтоварные магазины открывались в 11 утра и ждать мне не хотелось. «Ничего, приеду в Невьянск и там куплю», — подумал я и отправился на вокзал. Взял билет на электричку в обе стороны, сел в почти пустой вагон и приготовился к двухчасовой поездке. Поезд тронулся и покачиваясь покатил на север. Где-то через час он меня действительно укачал и под монотонный стук колёс в тёплом вагоне я разморился и задремал, прислонив голову к окну. Сколько я так дремал, не знаю. Вдруг почувствовал, что поезд останавливается и сквозь дрёму услышал голос машиниста из репродуктора: «Станция Невьянск».
Я протёр глаза, схватил свой мешок и выскочил из вагона на перрон. Поезд сразу тронулся и покатил дальше. Я стал озираться, и тут же понял свою ошибку — вышел на полчаса раньше не на той станции. Это был не Невьянск, а Верх-Нейвинск. Звучит похоже, но не одно и то же. Платформа была пуста. У маленькой будки на щите кнопками приколото расписание поездов. Я поглядел и увидел, что следующая электричка на Невьянск будет только через два часа. «Вот влип!» — подумал я. Но делать было нечего. Надо ждать. Я стал гулять взад-вперёд по грязноватому деревянному перрону. Недалеко справа виднелся посёлок, вероятно Верх-Нейвинск, а на противоположной стороне от путей на холме высились какие-то здания, трубы и вышки радиоантенн. Тут я вспомнил, что где-то здесь находится один из самых секретных «почтовых ящиков», где обогащают уран для атомных бомб. Назывался он Свердловск-44, и я слыхал о нём от некоторых своих соучеников по институту, которых туда распределили на работу. Жили они там почти безвыездно, но в относительном комфорте, в приличных квартирах, с куда лучшим, чем мы в «открытом» городе, снабжением продуктами и вещами. «Впрочем, мне-то какое дело до этой золотой клетки? Дождусь свою электричку и поеду дальше». Ждать надо было ещё долго, и я решил, чтобы не терять зря времени, сходить в посёлок — должен же там быть какой-то магазин, где можно купить фотоплёнку. Так я и сделал, спустился с платформы и по пыльной дороге отправился в Верх-Нейвинск.
Сначала я шёл вдоль берега большого пруда, а затем мимо заросшего бурьяном огорода, где у оврага на бревне сидел белобрысый парень в кепке набекрень и пас козу. Коза грустно на меня посмотрела и отвернулась. Может знала чего? Парень жевал травинку и целился носом в синее небо. День шёл к полудню, солнце над головой набирало летнюю силу, щебетали весёлые пичужки, жужжали шмели, воздух был налит травяным ароматом и настроение у меня поднялось. По мостику перешёл через узкую речушку и вскоре дошёл до посёлка. У проходившей мимо молодухи в косынке и с ребёнком, завернутым в тёплое одеяло, я спросил, где тут промтоварный магазин. Она показала ребёнком в конец улицы. «В такую жару и так кутает малыша», — подумал я и направился к магазину. Повезло — фотоплёнку там продавали. Я купил коробок и отправился обратно на станцию, мимо той же молодухи с ребёнком, присевшей у магазина на лавочке, а потом мимо козы у оврага, что пасла парня в кепке набекрень.
Как и раньше, на станции было пусто. До электрички оставалось ещё больше часа. Я проголодался и решил, что пора бы съесть свой бутерброд. Стал озираться вокруг — совершенно негде присесть — ни скамьи, ни бревна. Недалеко за путями виднелась берёзовая рощица. Тонкие деревца были усыпаны свежей ярко-зелёной листвой, и я подумал: «Там может какой-то пенёк найдётся, да и вообще приятнее ждать в лесочке, чем на заплёванной платформе». Так я и сделал, спрыгнул с платформы, перешёл пути и направился к рощице. Она меня разочаровала — среди хилых деревьев было довольно грязно. Валялись поломанные металлические и деревянные ящики, мотки высоковольтного кабеля, ржавые канистры из-под каких-то жидкостей, гнутые трубы и вообще всякий производственный хлам. Но делать было нечего. Я выбрал ящик почище и присел. Достал из мешка бутерброд с сыром и только собрался отправить его в рот, как услышал отрывистую команду:
— Встать. Не двигаться. Руки на голову!
Я вскочил и увидел, что со всех сторон окружён неизвестно откуда возникшим кольцом солдат с автоматами, направленными прямо на меня. Задавать вопросы, когда в тебя нацелен десяток автоматов, совершенно неуместно, поэтому я немедленно положил руки на макушку. Из-за кольца вышел лейтенант с зелёными погонами, что означало КГБ. Он подошёл ко мне, поднял с земли мой мешок и кинул его подбежавшему солдату, тоже в зелёных погонах. Другой солдат подошёл ко мне сзади, взял сначала меня за правую руку, вынул из неё бутерброд, потом за левую руку, и на запястьях защёлкнул блестящие наручники. Он сразу же обыскал и очистил все мои карманы (но деньги оставил), прощупал одежду, нашёл коробочку с фотоплёнкой, что я купил в посёлке, и отдал всё лейтенанту. Солдат с мешком раскрыл его, посмотрел внутрь, вытащил фотоаппарат и паспорт и тоже протянул их лейтенанту. Тот глянул на моё лицо, раскрыл паспорт, полистал и спросил:
— Что вы делаете на свалке стратегического мусора?
— Что делаю? Собираюсь кушать свой бутерброд. А если этот мусор «стратегический» или ещё какой, чего он тут прямо у станции валяется?
Удивительно, но я совсем не испугался. Наивно думал, что никакой вины за мной нет, ничего противозаконного я не сделал, а кушать бутерброд на помойке, хоть и «стратегической», даже по суровым советским законам вряд ли тянуло на нарушение. Да, у меня с собой был фотоаппарат, но он даже не был заряжен. Я ничего с помойки не брал и был уверен, что это какое-то недоразумение и меня сейчас отпустят.
Лейтенант ответом меня не удостоил и махнул солдатам: — Давайте его в машину! Меня вывели из рощицы к неизвестно откуда появившемуся грузовику. Два солдата взяли меня под руки и, как пёрышко, вскинули на открытый кузов. Там усадили на скамейку спиной к кабине. Напротив, лицом ко мне, уселись лейтенант и один из солдатиков с автоматом. Несколько человек тоже уселись в кузов, а остальные — в подъехавший газик. Машины выехали на дорогу. Я посмотрел на наручники. Там были выбиты буквы «Made in U.S.A.». «Спасибо, дядя Сэм», подумал я.
Солдат, что сидел напротив меня, сильно волновался, смотрел мне в лицо не мигая. Наверняка был уверен, что охраняет опасного преступника. Он уперся дулом автомата мне в живот, держа палец на спусковом крючке. Это мне совсем не нравилось, так как грузовик прыгал на ухабах и, чего доброго, сам того не желая, солдатик мог пульнуть мне в живот. Я сказал об этом лейтенанту и тот кивнул солдату, чтобы отвёл ствол в сторону. Машина тащилась медленно вверх по склону. Потом остановилась, лейтенант соскочил на землю, и я оглянулся. И вот тут в первый раз я действительно испугался — мы стояли перед воротами у проходной того самого «почтового ящика» Свердловск-44. Холодок пробежал по моей спине — если меня везут туда, значит дело серьёзное. Мне там делать совсем нечего, но уж если меня без допуска везут в эту секретную зону, значит уверены в каком-то моём страшном преступлении и обратно мне пути не будет. Похоже, что моя поездка к наклонной башне склонялась в большую неприятность, которая на долгие годы могла меня вместо Парижа отправить в какую-то там Мордовию или ещё куда подальше на восток. Я волновался о жене и ребёнке — что будет с ними? Что станет с моими родителями?
Лейтенант вернулся и уселся в кабину к водителю. Ворота раскрылись, и мы въехали в «почтовый ящик». С пугающим лязгом ворота захлопнулись за грузовиком.
* * *
Мы ехали по дороге меж промышленных корпусов. Грузовик часто останавливался, лейтенант выходил, забегал в какие-то двери, потом возвращался и мы продолжали кружить среди зданий. Я подумал, что он не знает, что со мной делать. Всё же это была промышленная, хоть и секретная, зона. Вряд ли у них там была тюрьма или вообще место, где меня можно запереть. А пока я озирался на причудливые формы толстенных труб, соединявших высокие корпуса, на огромные электролизные чаны, что были видные через открытые ворота зданий, на цилиндры из нержавеющей стали, которые сгружали рабочие из крытых брезентом грузовиков. Над грузовиками и цилиндрами были натянуты широкие сети с камуфляжем. У некоторых корпусов стояли мощные трансформаторные подстанции, из которых тянулись кабеля на шесть киловольт. «Там, вероятно, оборудование, которое надо сильно кормить электроэнергией», — подумал я. Что это было за оборудование, я мог догадаться, так как неплохо знал физику и понимал, что обогащение урана — процесс энергоёмкий. С одной стороны, мне было интересно это всё разглядывать, но я слишком хорошо понимал, что такая непрошенная экскурсия по секретной зоне мне дорого обойдётся и «век мне воли не видать».
Свердловск-44. Вид со спутника. Жилой район в нижней части снимка
Машина въехала в примыкавший жилой район. Там всё выглядело довольно мирно и буднично. По улицам бегали дети, старушки сидели на скамейках, на балконах сушилось бельё. Машина остановилась у подъезда самой обычной пятиэтажки. У дверей прибита вывеска «Штаб Гражданской Обороны». Это меня удивило — что общего между мной и обороной, хотя бы и гражданской? Меня сняли с кузова, и лейтенант повёл меня по лестнице на второй этаж. Там у одной из квартир висела такая же надпись про штаб гражданской обороны. Лейтенант толкнул дверь, и мы вошли в коридор. Было ясно, что обычная жилая квартира переоборудована в канцелярию. Он завёл меня в комнату слева и велел садиться перед письменным столом. Достал из нагрудного кармана ключик, снял с меня наручники и вышел, закрыв за собой дверь.
Комната была обычным кабинетом, где над письменным столом висел портрет Андропова — председателя КГБ. «Так вот, что это за гражданская оборона!», — подумал я. На столе стояли два телефона. Мебели было мало — кроме стола, в углу стояли шкаф с папками на полках и сейф, а у окна два стула. На потолке над окном привинчена телекамера. Я ждал минут десять, потом дверь открылась и вошёл полковник с зелёными погонами, со скуластым морщинистым лицом, седым бобриком волос и очками, точь-в-точь, как у Андропова на портрете. На вид ему было лет 55. В руках он держал мой фотоаппарат и паспорт.
— Давайте знакомиться, — сказал он, усаживаясь к письменному столу. — Меня зовут полковник Верещагин. А как ваше имя?
Я назвал себя. Полковник внимательно разглядывал паспорт. Видно было, что его особенно заинтересовал пятый пункт, то есть национальность: еврей. Он с интересом на меня посмотрел и продолжил:
— Ну что ж, рассказывайте, что вас привело к нам сюда?
— Странный вопрос, — сказал я, — это ведь ваш лейтенант привёз меня, я его не просил.
— Да вы, я вижу, большой шутник! Я тоже люблю пошутить. Что-ж, повеселимся вместе. Ну, а всё же расскажите, что вы делали у периметра нашего объекта и что искали на свалке стратегического оборудования?
Я стал ему рассказывать всё, как было: как поехал снимать наклонную башню, как вышел не на той станции, как пошёл в рощу кушать бутерброд. Он слушал не перебивая, делал записи в своём блокноте, ехидно улыбаясь, а потом сказал:
— Вы меня что, за дурака принимаете? Кому вы сказки рассказываете! Неужели вы думаете, что этой чепухе кто-то поверит? Вот объясните мне, что вы делали в посёлке Верх-Нейвинск перед тем, как вас арестовали?
Из этого вопроса я понял, что за мной следили, пока я ходил в посёлок.
— У меня плёнки для фотоаппарата не было, я ходил её покупать в промтоварах.
— Вот как! «Ну это мы сейчас проверим», — сказал Верещагин и нажал кнопку, где-то под столом. Тут же в кабинет впорхнул блондинистый парень в штатском костюме, с васильковыми глазами и пунцовыми щеками.
— Иванов, — сказал полковник, — возьми эту плёнку, слетай быстренько в посёлок и проверь, действительно ли он её там купил.
Когда Иванов ушёл, полковник взял мой паспорт и опять стал вчитываться в пятый пункт: — А есть ли у вас родственники за границей?
— Нет, — сказал я. В этот момент зазвонил телефон. Он снял трубку, послушал:
— Хорошо, несите его сюда.
В кабинет вошёл другой молодой человек в штатском, в руках он держал длинный лист перфорированной по краям бумаги, покрытой печатанным текстом. Верещагин взял этот свиток и стал читать. Читал он долго, отмечая отдельные места карандашом, удивлённо хмыкал, а потом снял очки и спросил:
— Знаете, что это? Это телетайп с копией вашего досье, который мне вот сейчас прислали из областного управления. Тут много интересного. Оказывается, вы подали заявление на выезд в Израиль. Интересно-то как! Вы получали письма из заграницы: два из Франции, два из США и одно из ФРГ. Далее — вы стали учить французский язык. Он вам зачем в Израиле? Или вот тут — ещё десять лет назад вы выучили язык Эсперанто. А это вам зачем надо было? С кем вы на нём собирались общаться? Тут вона сколько интересного, и всё указывает на то, что вы не такой простак, как прикидываетесь. По отдельности вроде безобидно, но вместе складывается в чёткую мозаику. Так что давайте уж начистоту. Мы ведь можем быть снисходительны к тем, кто чистосердечно признаётся. Подумайте, вы же молодой человек, зачем вам так рано себя губить?
Я молчал.
— Тут дело ясное, — продолжал полковник, — вы собирались эмигрировать и решили там заграницей обеспечить себе безбедную жизнь, продавая наши секреты. Вражеские разведки, ЦРУ или там Моссад, запускают над нашей головой спутники, но что там сверху наснимаешь? Мы ведь тоже не дети, знаем, что надо против этого делать. А вот посмотреть вблизи на наш объект и сделать снимки снизу — это для них ой как много значит! И вот, пожалуйста, с идиотской сказкой про колокольню, эдакая невинная овечка, заметьте — с фотоаппаратом, вдруг оказывается у самого нашего порога. Что надо ещё доказывать? Ясно, что в одиночку вы действовать не могли. Пока что мы не знаем, кто вами руководит, но уж не сомневайтесь — узнаем всё.
В этот момент в дверь постучали, вошёл краснощёкий Иванов и сказал:
— Проверил, товарищ полковник. В посёлке он плёнку не покупал.
Тут я разозлился и сказал:
— Он врёт! Наверное, даже не был в посёлке. Вот пусть пойдёт в магазин и сверит по серийному номеру на пачке. Я точно её там покупал.
— Да какая разница, где вы покупали плёнку! Важно то, что вы на неё успели заснять. Иванов, возьми-ка эту плёнку в лабораторию на проявку.
— Так ведь плёнка свежая, даже не была в аппарат заряжена! — закричал я.
— А вот это мы и проверим, — сказал полковник и протянул Иванову пакетик с плёнкой. К моему ужасу он дал ему и мой фотоаппарат. Мне стало ясно, что Иванов плёнку зарядит и нащёлкает кучу таких кадров, которые меня надёжно упрячут в лагерь на долгие годы. Я совсем сник, а полковник сиял. «Сидел он тут в этой дыре долгие годы и пенсию ждал — думал я, — и вдруг такая удача! Поймал шпиона. Да он мне такое нашьёт, что мало не покажется. Может даже в генералы выйдет. Вот ведь повезло негодяю».
Полковник продолжал допрос. Въедался в детали, спрашивал про всё и всех. Я отвечал вяло, понимая, что это всё теперь ни к чему. Так, формальности. Действительно ли он верил, что я связан с какой-то иностранной разведкой, или просто хотел использовать подвернувшуюся удачу поймать преступника? Кто знает? Похоже, что он искренне меня подозревал. А что будет дальше? Он меня наверняка отправит в областное управление КГБ, где тоже есть любители сделать из мухи слона и заработать лишнюю звёздочку на погоны.
Длился этот допрос долго, часов до шести вечера. Потом Верещагин вышел и оставил меня одного. Я сидел и тоскливо смотрел в окно. Вернулся он нескоро, где-то через полчаса, посмотрел на меня в упор и вдруг сказал:
— Я всё проанализировал и пришёл к выводу, что всё это не стоит выеденного яйца. Вы действительно оказались у нашего объекта по глупости и злого умысла мы тут не видим. Поэтому я решил вас отпустить. Езжайте домой.
Я не поверил своим ушам. Какой поворот сюжета! После всех этих разговоров и уговоров, вдруг — раз — и отпустить. Неужто он действительно порядочный человек, который зла ближнему не желает? Нет нужды говорить, как я был счастлив и рад этому неожиданному повороту. Полковник подошёл к столу, нажал кнопку и опять тут же влетел румяный Иванов.
— Иванов, — сказал полковник драматическим голосом, — выдвори этого нарушителя за пределы объекта. Проследи, чтобы он сел на поезд и больше не шлялся, где не положено. «Ну а ваш фотоаппарат, — сказал он, обращаясь ко мне, — мы оставим у себя для дальнейшего расследования».
Я был так ошарашен, что в тот момент не подумал — какое там ещё нужно расследование, если я ни в чём не виновен? Иванов взял меня за плечо и повёл вниз к газику, стоявшему у подъезда. Через пять минут мы уже были на платформе. Иванов, вернул мне билет до города, ключи от дома, паспорт и мешок, но без фотоаппарата и бутерброда. Мы ждали, когда подойдёт поезд на Свердловск. На платформе стояли ещё человек восемь-десять. Среди них я узнал парня в кепке набекрень, но без козы. Стояла там и молодуха с ребёнком в тёплом одеяле. Были ещё парень с девицей, похожие на влюблённых голубков, да парочка студентов с книжками в руках. Поезд подошёл, все забрались в вагон и через минуту я покинул это негостеприимное место.
* * *
Я сидел у окна вагона и безучастно смотрел на плывущие мимо пустынные поля и редкие избы — устал безумно. Другие пассажиры занимались своими делами — студенты читали, молодуха качала младенца, влюблённые шушукались. Тело у меня затекло после долгого сидения и чтобы размяться я решил немного пройтись. Я встал и пошёл к переходу в другой вагон. И тут к моему изумлению я увидел, что моя невинная прогулка по электричке вызвала большое оживление среди пассажиров. Молодуха с ребёнком вскочила и стала напряжённо смотреть в окно, кося на меня глазом, два студента тоже вдруг решили пройтись по вагонам и пошли вслед за мной. Парень в кепке встал и начал рыться в карманах. Ответ был совершенно ясен — полковник и не думал меня отпускать. Он просто сменил декорации. Я всё ещё был в его полной власти. Все эти пассажиры — и молодуха с ребёнком (вероятно, с куклой), и «студенты», и белобрысый парень в кепке набекрень, да и все остальные были людьми Верещагина. Не подавая вида, что я понял ситуацию, я спокойно прошёлся по вагонам, вернулся на своё место и стал думать.
Что же это значило? Скорее всего полковник решил проверить не будет ли у меня в поезде по пути в город какой-то встречи с сообщниками. Для этого он меня окружил своими топтунами или, как их ещё иногда называли — шептунами из-за того, что они переговаривались, шепча в микрофоны, спрятанные у них в воротниках. Когда поезд придёт в город, наблюдение за мной будет продолжаться, чтобы выяснить, не ждёт ли меня там кто-то после поездки. А потом меня снова арестуют.
Стоп! Но почему же я всех топтунов в поезде сразу распознал? Как это может быть? Я ведь про эти шпионские штучки знал только из книг и кино. Опыта у меня никакого, однако я их сразу же запросто вычислил. Наблюдение должно быть незаметным, иначе оно теряет смысл. А тут — какой-то дурдом! Объяснение, которое я нашёл было очевидным: эти топтуны непрофессионалы. Да и откуда набрать фискальный опыт в «почтовом ящике»? Вот когда поезд придёт в город, там меня примет уже серьёзная бригада наружного наблюдения из областного управления КГБ. Этих-то дураков я вижу, и они этого не понимают, зато там, в городе, мне вряд ли распознать профессиональных топтунов. Дела всё ещё были невесёлые и что делать дальше я не представлял.
Поезд подходил к городу. На остановках садилось всё больше новых пассажиров и кольцо шептунов вокруг меня становилось всё теснее. Они боялись выпустить меня из поля зрения, и я замечал, как они шепчут в воротники, но вида не подавал. Наконец поезд остановился на городском вокзале, толпа вылилась не перрон и далее рассыпалась бисерным веером по привокзальной площади. Я решил не ехать домой и побродить в этом районе, чтобы оценить ситуацию и подумать, что делать дальше.
Я вышел на площадь и направился в боковую улицу вдоль трамвайных путей. Июньские дни на Урале долгие и довольно светло почти до 11 вечера. Ужасно хотелось есть — во рту с утра не было ни росинки. Мой бутерброд с сыром полковник конфисковал и на допросе не кормил. Вдали сияла вывеска булочной, я направился к ней, зашёл и стал в застеклённой стойке разглядывать ватрушки и пирожки. Вдруг, к моему изумлению, я увидел в стекле отражение одного из «студентов», прильнувшего к окну и наблюдающего за мной с улицы. Как так? Почему топтуны из «почтового ящика» всё ещё у меня на хвосте? Почему их не сменила местная бригада? Топтуны Верещагина ведь не могут хорошо знать этот чужой для них город, как же они смогут меня вести? Я решил не спешить, купил ватрушку и жуя вышел на улицу. Надо всё осмыслить и найти следующий ход.
Думал я так. Сейчас идти домой нельзя — увидев, что я по приезде ни с кем не встретился, там они меня сразу заберут. Если здесь за мной ходят эти любители из «почтового ящика», значит местное КГБ ничего об этом не знает. Стало быть, полковник Верещагин своему начальству про меня пока не сообщил. Почему? Либо он не был уверен, что дело стоящее, либо хотел сначала сам собрать как можно больше информации, например, выявить с кем я в контакте, и уж потом преподнести на блюдечке полный компот и тем сорвать максимальный куш. Как бы то ни было, с его стороны это было серьёзное нарушение, а значит у меня был какой-то шанс.
Тут мне в голову пришла спасительная мысль на этом сыграть. Надо сделать так, чтобы лично для него стало опасным дальше раскручивать историю с моим арестом, особенно после того, как он по глупости устроил мне экскурсию по секретной зоне. Терять мне было нечего, и я решил пойти ва-банк. Полковник явно подозревает, что я могу быть шпионом, иначе зачем ему за мной следить и выяснять мои контакты? Нужно его в этом заблуждении утвердить, а затем поставить в трудное положение, чтобы он захотел замять это дело. Для этого мне надо быстро и неожиданно исчезнуть, да уйти от топтунов так ловко, чтобы создать у полковника иллюзию опытного конспиратора. Человеческая природа такова, что топтуны ведь не доложат ему, что они лохи и упустили меня по своей неумелости. Скорее всего они будут оправдываться, что не могли тягаться с профессионалом высокого уровня. Это может утвердить Верещагина в его подозрении, что я действительно не невинная овечка, которую он прошляпил по своей неумелости. Чем опытнее я буду выглядеть в его глазах, тем опаснее ему будет докладывать своему начальству о том, что он меня упустил и каяться, что не доложил о поимке «шпиона» вовремя. За провал его по головке не погладят и для него будет самое лучшее всё тихо спустить на тормозах — что мне и надо. Такой был мой план.
Оторваться от топтунов оказалось несложной задачей. У меня было явное преимущество. Во-первых, я имел дело с группой совершенно неопытных провинциалов, которые, похоже, не подозревают, что я их раскусил. Во-вторых, они не могли знать город так, как знал я. Моё детство прошло тут, недалеко от вокзала. Я знал здесь каждый угол, каждую подворотню. Но всё же сначала надо проверить, не замешана ли в слежке местная бригада? Если да, то у них где-то поблизости обязательно должен быть автомобиль, тогда шансов у меня никаких. Это необходимо выяснить в первую очередь, иначе вместо спасения, я поставлю себя в ещё худшее положение. Я вышел из булочной и стал петлять, стараясь заходить на улицы с односторонним движением — тогда бы я точно заметил машину, разворачивающуюся на перекрестках. Ходил я так с полчаса, но никаких машин не было видно, только верещагинские топтуны мелькали вдалеке, прикидываясь обычными прохожими. Было заметно, что они стараются держаться ко мне поближе — их явно насторожило моё бесцельное, на их взгляд, и потому странное петляние по улицам.
Я шёл по улице параллельной широкой улице им. Свердлова, где ходили трамваи, и автобусы. В просвете между домами я увидел, что по Свердлова от вокзала к центру города идёт автобус. Я знал где остановка, подобрал шаг так, чтобы приблизился к остановке в момент, когда автобус закончит посадку пассажиров. Я делал вид, что меня автобус не интересует, но в последний момент вдруг заскочил в задние двери и автобус пошёл. Я уселся на последнее сидение и видел, как топтуны кинулись бежать вслед (вот для таких ситуаций им бы нужна машина!).
Парень в кепке набекрень был явно спринтером. Он обогнал автобус, выскочил перед ним на дорогу и замахал руками. Водитель тормознул, открыл переднюю дверь и впустил его. А я сидел сзади и делал вид, что меня это всё не касается. Теперь мы остались один на один. Он стоял впереди и смотрел на меня, а я смотрел в окошко, краем глаза за ним наблюдая. Постепенно он расслабился и стал делать вид, что он тоже простой пассажир. На третьей или четвёртой остановке я увидел через окно, как у обочины таксист высаживает пассажиров. Это была моя удача! И снова, в самый последний момент, когда двери автобуса закрывались, я вдруг вскочил, вынырнул из автобуса, впрыгнул в такси, сунул водителю все деньги, что у меня были и сказал:
— Гони на юго-западный. Опаздываю на свидание.
Это было в противоположной стороне от моего дома. Таксист нажал на газ. Через заднее стекло машины я видел, как одураченный топтун устраивает в автобусе сцену, как он затем выскочил на улицу и пытался бежать мне вослед, но с такси этот спринтер тягаться не мог.
* * *
Я отпустил машину, когда уже темнело и потом ещё более часа бродил по улицам. Домой пока идти было нельзя — в этом был окончательный штрих моего плана. Когда я от них оторвался, топтуны наверняка кинулись к моему дому, но я там не появился ещё долго. Почему я не поехал домой? Где был всё это время, что делал, с кем встречался? Верещагин этого знать не мог и в неизвестности была для него опасность. Такова логика, думал я, но был ли полковник логическим человеком?
Домой я добрался далеко за полночь. Волновался ужасно — вдруг меня там ждут? У дома было пустынно. Я отпер дверь и зашёл в квартиру. Ирина и ребёнок спали, я лёг, но уснуть не мог. Утром занялся какими-то домашними делами, а около полудня отправился за хлебом в соседнюю булочную. Когда выходил из магазина, кто-то тронул меня за плечо. Я оглянулся и увидел человека в буром плаще и надвинутой на глаза шляпе. Вглядевшись, я узнал полковника Верещагина. Был он весь какой-то посеревший, небритый и явно тоже ночь не спал. Он тихо буркнул:
— Отойдём-ка в сторонку, поговорить надо.
Когда мы зашли за угол, он спросил:
— Ты кому-нибудь про вчерашнее говорил?
— Нет, никому…
— Вот и не говори. Держи язык за зубами. Запомни, болтать будешь — тебе не жить. А лучше всего, уезжай отсюда к чёртовой матери… Далеко уезжай….
— Да куда же я могу уехать?
— Ты документы в Израиль подавал — вот туда и езжай. У меня связи есть, помогу. А уедешь — и там молчи. Кстати, вот твоя камера, забирай. Она мне ни к чему.
С этим он вынул из плаща и протянул мне мой фотоаппарат «Зенит», повернулся и не прощаясь ушёл. Я стоял потрясённый, ещё не веря тому, что произошло.
Недели через две я вынул из почтового ящика открытку из ОВИРа, а ещё через десять дней мы приземлились в венском аэропорту.
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..
