Вне зависимости от того, кого вы поддерживаете – Израиль или Палестину, наверняка за этот месяц вы задавились вопросом: а почему никто не принимает палестинских беженцев?
Источник: YouTube
Вечером 21 ноября началось специальное заседание правительства, на котором будет утверждено соглашение с ХАМАСом, согласно которому в течение четырехдневного периода прекращения огня будут освобождены 50 матерей, детей и пожилых женщин.
Более 55 метров под медицинским центром Шифа - именно на такую глубину удалось проникнуть подразделению Яалом, используя только технические средства и не рискуя живой силой. "Скоро будет что рассказать о прорытом террористами туннеле под больницей", - заявил высокопоставленный представитель ЦАХАЛа.
Есть в моей библиотеке редчайшая книга: "Еврейские записки". Ежемесячное историко-литературное издание. 738 стр.. Издано в Риге 1881 г.. Одна из первых глав "Записок": ЗЕМЛЕДЕЛИЕ, КАК ОСНОВА РЕЛИГИОЗНОГО УЧЕНИЯ ЕВРЕЕВ. Заметьте, не экономики, благосостояния, а самого главного в жизни народа Торы - его веры. В той же главе читаю: "Израиль стал земледельческим народом, лишь только поселился в обетованную землю. Он занимался земледелием уже во время судей... Прекрасную картину благодатного возделывания земли во времени судей представляет нам книга Руфь... И какую прелестную картину сельской жизни изображает нам книга "Песня песней"".
Симоне Сомех
Широкий угол
Перевод с итальянского Анны Богуславской. — М.: Книжники, 2022. — 256 с.
Этот полный подробных и остроумных наблюдений роман из жизни американских ультраортодоксальных евреев написал итальянец. По всей вероятности, все‑таки итальянский еврей, что и обусловило его интерес к предмету.
Родился и вырос писатель, журналист и продюсер Симоне Сомех в Италии, теперь же, как сообщает нам аннотация к книге, живет в Нью‑Йорке, где разворачиваются события его первого романа. Он написал его по‑итальянски. С итальянского же роман переведен «Книжниками». Говорят, он снискал большой успех не только в Италии, где был удостоен престижной литературной премии Виареджо, но и в Соединенных Штатах, и в других странах.
И это само по себе свидетельствует о том, что в истории взросления мальчика из экзотичнейшей на внешний взгляд, очень закрытой и, на внешний же взгляд, очень несвободной ультраортодоксальной среды есть нечто вполне общечеловеческое.
Впрочем, если вдуматься, в пристальном исследовательском интересе итальянца к жизни нью‑йоркских ультраортодоксов ничего удивительного нет: все эти особенности, о которых так интересно узнавать, бросаются в глаза именно наблюдателю со стороны (если его в эту среду допускают). Для человека, знающего такую жизнь изнутри, все в порядке вещей. Не станешь же описывать воздух, которым дышишь.
Впрочем, если ты в этом воздухе задыхаешься, — очень даже станешь. Именно так происходит с героем Сомеха Эзрой Крамером. На первых страницах книги герой подросток, потом — молодой человек. В его родной, изначальной, самоочевидной для него среде он именно задыхается. Эзре катастрофически тесно в требованиях, правилах и условностях его среды, которые он считает совершенно надуманными и ненужными. (Подумать только, его родители, в начале собственной жизни совершенно светские и свободные люди, по доброй воле выбрали в ней жить! В голове у Эзры это не укладывается.)
Итак, первая часть романа — история бунта и стремления вырваться.
Тут мы находим описание классического подросткового протестного восприятия, заставляющее вспомнить сэлинджеровского Холдена Колфилда: отталкивание ото всего, что видится ложным, фальшивым, приблизительным, даже попросту некрасивым, ото всего, что не вписывается в представления юного человека о справедливом и настоящем.
На самом деле историй взросления здесь две — две переплетающиеся линии: одна, Эзрина, показана подробно, а вторая лишь намечена. Это история его друга и названого брата Карми Тауба, имевшего несчастье в жестко консервативной среде осознать — и, видимо, невзначай обнаружить — свою гомоэротическую наклонность и вынужденного бежать из Нью‑Йорка.
Эзра не смог его защитить и остался с чувством вины на многие годы. «Уже давно, — скажет он сам себе годы спустя, — увидев, как страдает Карми, я впервые в жизни почувствовал желание показать ему свою любовь и утешить. Но я был таким неловким, я настолько не привык помогать другим и любить, что не справился. Карми исчез, а я так и не сумел хоть как‑то облегчить его жизнь».
Линия Карми, а с нею и тема вины перед ним главного героя надолго пропадут из читательского поля зрения, чтобы нежданно и символически возникнуть в самом конце…
Вообще перед нами классический роман воспитания: история обретения героем, он же повествователь, самого себя, прояснения собственных ценностей и их усвоения. Этапов в романе три — их можно назвать тезисом, антитезисом и… нет, все‑таки не синтезом. Чем‑то другим.
Любопытно, что Сомех, будучи внешним наблюдателем, принял решение рассказать эту историю от первого лица, увидеть ее «субъективной камерой»: как бы встроить в самого себя взгляд «местного», для кого быт и нравы ультраортодоксов — не экзотика, дразнящая воображение и предполагающая тщательное исследовательское описание, а рутина, от которой не знаешь, как избавиться.
Это было хорошим решением: таким образом внутрь открываемой Сомехом среды попадает и читатель и, отождествляясь с героем, проживает его опыт как собственный.
Эзра очень располагает к отождествлению с ним: он откровенен до рискованных пределов. Он совсем не хочет нравиться: все, что здесь говорится, говорится, по сути, самому себе. Как если бы он писал дневник — только даты не ставил. Впрочем, некоторые даты есть: в каждой из глав, в начале, указан год, благодаря чему мы можем точно локализовать происходящее во времени, вписать его в большую историю: действие развивается между 2007‑м и 2011‑м. Всего четыре года — но перемены с героем происходят огромные.
Кстати, экзотических для внешнего наблюдателя сред в романе возникает несколько, в соответствии с этапами личностного становления юного Крамера. По меньшей мере их три: помимо нью‑йоркской ультраортодоксальной общины, это мир американской модной индустрии и мусульманский Ближний Восток, Бахрейн, в столицу которого Манаму главного героя, уже в качестве фотографа‑профессионала, угораздило попасть во время местной революции.
При всех несопоставимых различиях и второе, и третье — антитезисы первоначальной среде Эзры, максимально возможное иное (которое — вот удивительно! — не приносит чаемого освобождения, напротив, создает ощущение несвободы пуще прежнего, даром что в светском Нью‑Йорке разрешено едва ли не все, что угодно). Но если в мире модной фотографии и связанного с нею бизнеса Эзра просто чужак, то в Бахрейне дело выглядит хуже: он еврей, а потому оказывается здесь в смертельной опасности.
«В Брайтоне я чувствовал себя атеистом, в Манаме оказался иудеем. В итоге я решил, что, может, я по природе своей бунтарь».
Однако есть и четвертая среда в этом романе — экзотичная разве что для тех, кто живет за ее пределами. Именно там герой обретает то, что сам смог назвать нормальным, естественным для себя существованием. «Впервые в жизни почувствовав, каково это — скрывать свою религиозную принадлежность, чтобы не лишиться жизни, я осознал, что больше всего мне хочется оказаться в единственной стране на свете, созданной для евреев. <…> В Нью‑Йорке было легко не думать о своих корнях; но в Манаме, откуда рукой подать до Саудовской Аравии и Ирана, я почувствовал необходимость защищать и оберегать их».
Да, это Израиль. Примечательно, что Эзра ничуть его не идеализирует: «Улицы здесь были такими же грязными, как в Нью‑Йорке». «Тель‑Авив <…> возможно, немного вульгарный. Напрочь лишенный изысканности». Он видит Страну вполне ясно — можно даже сказать, обыгрывая профессию героя, фотографически отчетливо, — но он ей рад. И она ему рада — она принимает его.
«Тель‑Авив принял меня в объятия без стыда и гнева. Меня обнимали грязные многоцветные улицы, старые дома, стоящие бок о бок со строящимися небоскребами; меня обнимали пары, разгуливающие в шлепанцах среди зимы, с породистыми собаками на поводке; меня обнимал запах чеснока из фалафельных и яркие фруктовые коктейли, которые в этот жаркий рабочий день прямо на ходу пили прохожие. Поражало при этом царящее вокруг спокойствие».
Нет, это не религиозная история, она не о том, как неверующий в силу подросткового негативизма мальчик, повзрослев и поумнев, стал верующим. Тут глубже: история нахождения героем того, чему он наконец чувствует себя соответствующим.
И это упомянутый не то чтобы синтез, а истинный путь после нескольких ложных и чужих.
«У меня сразу возникло ощущение, что Израиль — мой второй дом, о котором я слишком долго не знал».
Кстати, с потерянным Карми он встречается именно там и получает шанс многое исправить.
В самолете, следующем в Тель‑Авив, Эзра вроде бы еще собирается искать новую работу в Нью‑Йорке. Может быть, за пределами повествования он передумает?..
Где он сейчас?
Книгу Симоне Сомеха «Широкий угол» можно приобрести на сайте издательства «Книжники» в Израиле и других странах
Израильская музыкальная культура — плавильный котел, в котором перемешивались традиции тех стран, откуда приезжали евреи.
Почему репатрианты из Марокко пели свои песни на арабском языке? Чем отличается музыка восточных стран от музыкальной культуры Запада? Как в Израиле 1950‑х годов стигматизировали культуру мизрахи и благодаря чему она вскоре стала мейнстримом?
Мы продолжаем знакомить читателей «Лехаима» с фрагментами подкаста «Кумкум. Плейлист» о десяти песнях, которые сформировали Израиль, созданного культурным центром «Бейт Ави Хай» в Иерусалиме. Напоминаем, что структура подкаста проста: каждый его выпуск строится вокруг песни, записанной в то или иное десятилетие истории страны.
При разговоре о песенной культуре 1950‑х годов наша история делает неожиданный поворот.
Израильская музыкальная культура, как мы уже знаем, с самого начала представляла собой неоднородное пространство — если хотите, плавильный котел, в котором перемешивались традиции тех стран, откуда еврейские поселенцы приезжали в Палестину.
После образования государства в 1948 году алия, разумеется, только усилилась. Более того, если раньше, во времена британского мандата, еврейская репатриация была сопряжена с массой бюрократических сложностей и не всегда могла проводиться легально, то теперь она оказалась узаконена. В страну хлынули новые люди: за десять с небольшим лет население увеличилось c 800 тыс. до двух с лишним миллионов. Музыки тоже становилось больше. Кроме того, это была порой довольно непривычная для европейского слуха музыка. Наконец, и это самое интересное, в ней потихоньку начинали звучать разные мнения.
Для эпизода о 1950‑х я мог бы выбрать любую из замечательных песен в стиле «Ширей Эрец‑Исраэль», вновь обратиться к творчеству Хаима Хефера, или Натана Альтермана, или еще кого‑то из уже знакомых нам поэтов и композиторов — и, таким образом, остаться в пространстве израильского музыкального мейнстрима середины XX века.
Но, чтобы было интереснее, предлагаю припасть к иному источнику. Подозреваю, услышанное вами может оказаться слегка неожиданным.
Знакомьтесь. Йосеф Амар, или Джо Амар (на обложках своих записей он предпочитал западный вариант имени). Год рождения — 1930‑й, место рождения — город Сеттат, Марокко. В стране исхода Амар был известным музыкантом с несколькими релизами за плечами, но в 1956‑м стал одним из почти 150 тыс. марокканских евреев, совершивших алию в первое десятилетие существования Израиля. Здесь он устроился на работу учителем, но не забывал и о музыке: в 1959‑м сочинил песню «Лишкат авода», о которой пойдет речь.
Джо Амар был далек от рафинированного мира «Ширей Эрец‑Исраэль», он прошел принципиально иные музыкальные университеты.
Вырос он, с одной стороны, на так называемых пиютах — старинных синагогальных гимнах, а с другой — на арабской и андалусийской музыке. Все это самостоятельные традиции, никак или почти никак не связанные с пространством европейской классики. И инструментарий «Лишкат авода» прозрачно на это указывает: скрипка, перкуссия и канун — арабский струнный инструмент типа цитры — вместо рафинированного фортепиано. Примечательна и ладогармоническая организация: мелодия и гармония здесь принадлежат не минору или мажору, а одному из старинных ближневосточных ладов, или макамов. Благодаря этому мы безошибочно и с ходу опознаем эту музыку как экзотическую, восточную. Более того, в вокальных и инструментальных партиях обильно используются четвертьтоновые интервалы, не существующие в западной традиции, где мельчайший «шаг» между звуками равен полутону.
Но самое интересное здесь, несомненно, текст. Больше половины куплетов «Лишкат авода» спето на арабском языке: очевидно, целевой аудиторией Джо Амара мыслились прежде всего такие же, как он, новые репатрианты из Марокко.
«Я вспоминаю слова тех, кто разделил нас с родителями, — начинает певец, — мы прислушались к ним, приехали сюда и не обрели того, на что рассчитывали».
Речь идет, очевидно, об эмиссарах «Сохнута» — агентства, занимавшегося привлечением евреев в Израиль. Поскольку в тот момент страна нуждалась прежде всего в рабочих руках, совершить алию обычно призывали молодых, трудоспособных людей — старшее поколение предполагалось привезти когда‑нибудь потом, после того как Израиль по‑настоящему встанет на ноги.
Можно себе представить, в каких выражениях сохнутовцы 1950‑х описывали жизнь в Земле обетованной. А потом посмотреть, например, фильм «Салах Шабати» с Хаимом Тополем и юным Ариком Айнштейном, чтобы увидеть, на что на самом деле она была похожа, как выглядели блочные дома‑времянки, так называемые мааборот, куда селили репатриантов, и почему даже они казались лакшери‑жильем по сравнению с лагерями, куда эти люди попадали сразу после приезда в страну.
Собственно, об этом далее и поет Джо Амар:
«Я плыл по морю семь дней, приплыл в Хайфу и вздохнул спокойно — но меня сразу же перевезли в Бейт‑Лид и начали командовать: налево, направо… Мама, посмотри, что со мной стало: я живу в палатке, целый день только ем, пью и брожу вокруг».
После чего музыкант внезапно переходит на иврит для описания дальнейших злоключений:
«А потом я пришел в бюро по трудоустройству (именно так переводится название песни, “Лишкат авода”. — Л. Г.). У меня спросили: “Ты откуда?” Я ответил: “Из Марокко”. Мне сказали: “Убирайся”».
Но и на этом история не заканчивается: находчивый герой через некоторое время возвращается в «Лишкат авода» — и в этот раз на вопрос о своем происхождении отвечает: «Из Польши». Клерк расплывается в улыбке и с нарочитой, даже заискивающей вежливостью говорит ему: «Тиканес бевакаша» («Входите, пожа‑а‑а‑алуйста»). Последнее слово Джо Амар, изображая чинушу с биржи труда, произносит в очень запоминающейся манере.
Зачем певец именно здесь перешел с арабского на иврит? Очевидно, эта часть песни предназначалась не только кругу его товарищей по алие, но и другим слушателям, в том числе госслужащим разного ранга, отвечающим за прием репатриантов, их распределение и трудоустройство. Джо Амар вполне прозрачно высказывает свое недовольство тем, как устроены эти процессы. Несмотря на вполне бодрый, местами почти танцевальный характер, можно сказать, что «Лишкат авода» — одна из первых песен протеста в истории израильской музыки.
А главный повод для протеста — даже не бардак в сфере абсорбции и не ложные обещания работников «Сохнута», зазывавших евреев со всего мира в новообразованное национальное государство. Все это можно списать на издержки роста. Что действительно волнует артиста — и побуждает его перейти на иврит, дабы быть понятым максимальным числом слушателей, — так это то, что сегодня назвали бы институциональным расизмом. В песне описан его крайний, радикальный пример: когда восточное, марокканское происхождение соискателя работы провоцирует чиновников на грубость, а рафинированный европейский бэкграунд — например, польский — заставляет их лебезить.
И кажется, Джо Амар ничего или почти ничего здесь не выдумал. За десять лет до сочинения песни «Лишкат авода» журналист газеты «А‑Аарец» Арье Гельблюм притворился новым репатриантом, пожил в распределительных лагерях и по итогам этого опыта выпустил серию статей, где изложил свои впечатления от людей, приезжающих в страну. Вот что он писал о восточных евреях из Азии и Северной Африки:
«Это очень примитивные люди. Их уровень образования граничит с полным невежеством, и хуже того, они совершенно не способны впитать что‑либо духовное. В целом, они лишь немногим лучше народов, среди которых жили раньше. Так или иначе, они, очевидно, уступают израильтянам западного происхождения, к которым мы привыкли. Непреложный факт заключается в том, что они плохо адаптируются к жизни в Израиле, они хронически ленивы и терпеть не могут работать».
Сегодня этот текст звучит просто возмутительно. Но в конце 1940‑х он был на голубом глазу опубликован в одной из старейших и респектабельных газет страны. И это проливает свет на внутренние противоречия, существовавшие в Израиле буквально с момента образования государства, и на то, что в любом сообществе неизбежно выделяется более привилегированная и, наоборот, дискриминируемая страта. Еврейское сообщество не исключение.
Музыкальная культура восточных евреев получила наименование «мизрахи», от ивритского «мизрах» («восток»). Песня «Лишкат авода», как и прочее творчество Джо Амара, сегодня считается одним из самых ранних, прототипических образцов подобной восточной музыки. Я еще не раз вернусь к этой теме и расскажу, как эти звуки сначала были стигматизированы, а затем превратились в израильский мейнстрим.
На сайте подкаста «Кумкум. Плейлист» кроме оригинала композиции в исполнении Джо Амара можно услышать и ее кавер‑версии в исполнении героев мизрахи‑музыки следующих поколений — Зоара Аргова и Эяля Голана.
Что за человек был Яаков? Этот жгучий вопрос встает перед нами в каждом эпизоде его жизни.
Когда мы впервые слышим о его нраве, Яакова характеризуют словами «иш там»: человек простой, тихий, откровенный, прямодушный. Но кем‑кем, а таковым Яаков не выглядит.
Мы видим, как он отбирает у Эсава первородство, отдав взамен миску похлебки. Видим, как он, переряженный в чужую одежду, воспользовавшись слепотой отца, отбирает себе благословение, предназначенное Эсаву.
Эти эпизоды вселяют беспокойство. Мы можем истолковать их с точки зрения мидраша.
Мидраш изображает Яакова безупречно хорошим, а Эсава — неисправимо дурным. Таким образом, мидраш подвергает библейский текст «перепрочтению», чтобы он не шел вразрез со строжайшими нормами нравственной жизни. В пользу такого подхода говорит многое.
Но возможен и иной подход: мы могли бы заявить, что в этих случаях цель оправдывает средства. В случае с первородством Яаков, возможно, решил испытать Эсава: проверить, действительно ли брат дорожит своим первородством. Поскольку Эсав охотно его уступил, Яаков, возможно, был прав, заключив: первородство должно перейти к человеку, который его ценит.
В случае с благословением Яаков послушался своей матери, а ей было ниспослано Б‑жие пророчество: «старший будет служить младшему».
И все же текст продолжает будить беспокойство. Ицхак говорит Эсаву: «Приходил твой брат и хитростью отобрал [предназначенное] тебе благословение». Эсав говорит: «Не потому ли и назвали его именем Яаков [тот, кто силой или хитростью занимает место другого ]? Ведь он дважды обошел меня: [сперва] отнял мое первородство, а теперь — мое благословение!» Таких обвинений не бросали ни одному из библейских героев.
Причем на этом история не заканчивается. В нашей недельной главе уже Яаков становится жертвой обмана. После брачной ночи он обнаруживает, что заключил брак не с Рахелью, в которую влюблен, а с Леей. Он жалуется Лавану: «Что это ты сделал со мною? Разве не за Рахель я служил у тебя? Зачем ты обманул меня?» (Берешит, 29:25).
Лаван отвечает: «В наших краях не принято выдавать младшую [замуж] раньше, чем старшую» (Берешит, 29:26).
Трудно удержаться от мысли, что это скрупулезно отмеренное воздаяние по принципу «как аукнется, так и откликнется». Яаков, младший сын, притворился старшим — Эсавом. А теперь старшую дочь — Лею — замаскировали под младшую — Рахель. Здесь действует фундаментальный принцип библейской морали: как ты поступаешь с другими, так поступят и с тобой.
Но тенета обмана возникают вновь. После того как Рахель рожает Йосефа, Яаков решает вернуться домой. Он достаточно долго прожил у Лавана. Тот уговаривает его остаться и предлагает, чтобы Яаков сам назначил плату за свой труд.
И тут Яаков поступает очень неординарно. Он заявляет Лавану, что не хочет получать плату. Пусть Лаван отделит от своего стада всех крапчатых и пятнистых ягнят и всех пятнистых и крапчатых коз . Отныне Яаков будет забирать себе в качестве платы всех крапчатых и пятнистых ягнят и козлят, которые появятся на свет.
То, что Лаван согласился на это предложение, свидетельствует о его алчности и невежестве одновременно. Лаван счел, что Яаков будет трудиться на него почти даром. Ведь он не требует платы! А у животных с однотонным окрасом, как представляется, вряд ли будет пятнистый приплод.
Яаков, однако, знает, что делает. Когда ему вверяют стада, он совершает замысловатую процедуру: частично обдирает кору с прутьев тополя, миндаля и платана , а прутья кладет в воду, которую пьет скот. В результате у овец и коз рождаются крапчатые и пятнистые детеныши.
Каким образом это происходит? Вопрос этот занимал не только комментаторов (в большинстве своем они считают описанное чудом, посредством которого Б‑г заботился о процветании Яакова), но и ученых. Некоторые предполагают, что Яаков должен был разбираться в генетике. Баран и овца с однотонным окрасом могут давать пятнистый приплод. Яаков, несомненно, подметил это, пока годами пас стада Лавана.
Другие предположили, что рацион матери может оказать генетическое влияние на плод, то есть вызвать экспрессию определенного гена, которая при ином рационе не происходит. Возможно, вода, «настоянная» на очищенных прутьях тополя, миндаля и платана, у овец, которые ее пили, повлияла на экспрессию так называемого гена агути, предопределяющего окрас шерсти у овец и мышей.
В чем бы ни была подоплека, метод дал впечатляющие результаты. Яаков разбогател: «Этот человек стал очень богат: у него было много скота, и рабыни, и рабы, и верблюды, и ослы» (Берешит, 30:43).
Как и следовало ожидать, Лаван и его сыновья сочли, что их «околпачили». Почуяв недовольство, Яаков (после того, как посовещался со своими женами, а ранее услышал от самого Б‑га совет уйти от Лавана) отправляется в путь, покуда Лаван отлучается стричь свой скот. В конце концов Лаван узнает, что Яаков ушел без спросу, бросается в погоню и спустя семь дней догоняет его в горах Гильада.
Сцена напряженная: текст пестрит обвинениями и контробвинениями. И Лаван, и Яаков считают, что их «околпачили». И Лаван, и Яаков считают себя законными владельцами всех стад. Оба считают себя пострадавшими: Лаван полагает, что Яаков его обманул, а Яаков полагает, что был обманут Лаваном. Конечный результат таков: Яакову приходится бежать, спасаясь от Лавана, совсем как раньше он был вынужден бежать, спасаясь от Эсава. Причем в обоих случаях он страшился за свою жизнь.
Мы снова задаемся прежним вопросом. Что за человек был Яаков? Казалось бы, его никак нельзя назвать «иш там» («прямодушным человеком»). Кстати, разве так должен вести себя человек, которого религия объявляет образцом для подражания? Разве он должен совершать поступки, за которые отец, а затем брат, а затем и тесть обвиняют его в обмане? Какую, собственно, историю рассказывает нам Тора, описывая жизнь Яакова?
Чтобы доискаться ответа, можно присмотреться к особому персонажу (часто это заяц, а в афроамериканской традиции — Братец Кролик) в сказках угнетенных народов. Американский литературный критик Генри Луис Гейтс утверждал: такие фигуры — «творческая реакция общества рабов на нежелание угнетателей считать их людьми, созданными по образу Б‑га».
У таких персонажей «тщедушное телосложение, но внешность обманчива — ум у них могучий». С помощью своего интеллекта они умудряются обхитрить недругов, которые сильнее их физически, и таким образом мало‑помалу расшатывают и рушат иерархию господства, которая благоприятствует богачам и силачам. Эти персонажи олицетворяют кратковременную свободу тех, кто несвободен, протест против хаотичных несправедливостей мира.
На мой взгляд, именно это символизирует собой Яаков на раннем этапе своей жизни. Он приходит в мир в качестве младшего из близнецов. Его брат — краснощекий волосатый здоровяк, умелый охотник, человек полей. А Яаков — человек тихий, прирожденный ученый. Яакову приходится осмыслить тот факт, что отец любит брата больше, чем его. Затем Яаков оказывается в зависимости от Лавана — жадного эксплуататора и обманщика, который извлекает выгоду из уязвимого положения своего работника. Яаков — как чуть не все мы рано или поздно — обнаруживает, что жизнь несправедлива.
Но вот что демонстрирует Яаков, пуская в ход свою недюжинную смекалку: сила сильного может оказаться и слабым его местом! Так происходит, когда изнуренный Эсав возвращается с охоты и, поддавшись капризу, соглашается обменять свое первородство на похлебку. Так происходит, когда слепой Ицхак намеревается благословить сына, который принесет ему яство из дичи. Так происходит, когда Лаван слышит предложение, сулящее ему, что Яаков будет работать на него бесплатно. У всякой сильной стороны есть своя ахиллесова пята, свое слабое место, и слабые люди могут воспользоваться им, чтобы одержать победу над сильными.
Яаков олицетворяет собой нежелание слабых мириться с иерархией, созданной сильными. Поступки Яакова — своего рода бунтарство, отстаивание человеческого достоинства слабых (перед Эсавом), тех, кого любят относительно меньше, чем других (перед Ицхаком), и беженцев (в доме Лавана). В этом смысле Яаков — один из элементов картины, которая демонстрирует, что значило быть евреем в историческом плане.
Но Яаков, каким мы видим его в этих главах, — не та фигура, которой нас призывают подражать. Почему же? Причины очевидны. Яаков берет верх в противоборстве с Эсавом и Лаваном, но дорогой ценой: в конце концов ему приходится бежать, опасаясь за свою жизнь. Сметливый ум если и помогает решить проблему, то лишь временно.
И лишь позднее, после борьбы с ангелом, Яаков получает новое имя — то есть новую личность: он становится Израилем, «ибо ты противоборствовал Б‑гу и людям и одолел» . Став Израилем, он не боится противоборствовать людям лицом к лицу. Ему больше не нужно побеждать их хитростью, ловкими, но в итоге тщетными уловками. Его дети в конце концов станут тем народом, чье достоинство зиждется на их нерушимом завете с Б‑гом.
Тем не менее в одной из замечательных особенностей еврейской истории мы можем найти нечто общее с ранними годами Яакова. Без малого две тысячи лет на евреев смотрели свысока, считая их изгоями. Но они внутренне бунтовали против такого образа — совсем как Яаков отказался принять иерархии власти и отеческой любви, обрекавшие его вечно оставаться на вторых ролях. Евреи, как и Яаков, делали ставку не на физическую силу или материальное богатство, а на силу ума.
В конце концов Яаков должен стать Израилем. Ибо в глазах человечества и Б‑га почетное место занимает не сметливый ловкач, выходящий победителем, а герой, обладающий нравственным мужеством.
