«Оказаться в изгнании, не выезжая за границу»
Материал любезно предоставлен Tablet
«Мне следовало бы поблагодарить Муссолини. Он заставил меня осознать, что я еврейка». Так, одной язвительной фразой, Эльза Моранте, автор романа «La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет», подытожила свой опыт во время войны — а она осталась жива и в фашистской Италии (1922–1943), и в период оккупации Рима нацистами (1943–1944). То же говорила Наталия Гинзбург: «Моя еврейская идентичность cтала для меня чрезвычайно важной, как только евреев начали преследовать. С той минуты я ощутила себя еврейкой».
Разумеется, если за открытие своей принадлежности к иудаизму вам следует благодарить Муссолини, это уже проблема. За поколение до Муссолини итальянские евреи частично или полностью променяли еврейскую идентичность на, казалось бы, надежное место в современном, либерально‑демократическом государстве. Сделка оказалась крайне неудачной.
После Второй мировой войны целая когорта писателей — Сильвано Ариэти, Джорджо Бассани, Наталия Гинзбург, Карло Леви и Эльза Моранте — писали о тяжких испытаниях, выпавших на их долю из‑за еврейства, начиная с 1922 года, когда Муссолини захватил власть, по 1945‑й, когда и фашизм, и нацисты потерпели поражение. Уровень еврейской идентичности у этих писателей и их персонажей крайне разнился — от нулевого до всепоглощающего. И все же еврейство было таким обстоятельством, от которого не убежишь.
В 30–40‑х годах ХХ века тяжесть гонений на евреев часто измерялась тем, сколько усилий уходило у них на сопротивление нееврейским определениям «еврейства» — усилий, которые могли быть в лучшем случае унизительными, а в худшем — смертельно опасными. И вот урок, который преподают все эти писатели: самоощущение еврея или еврейки по преимуществу могло зависеть от того, как к нему/ней относились неевреи, по большей части католики. В таком мире евреев наполовину — родившихся в смешанных браках, как Эльза Моранте и Наталия Гинзбург, — числили «евреями», пусть даже они и были крещены. Напротив, Леви представлял себя человеком, у которого от еврейской идентичности одна лишь фамилия; однако в 1935 году его сослали, а в 1943–1944‑м он был вынужден, как и прочие евреи, скрываться от нацистских палачей — затаиться в однокомнатной квартирке во Флоренции. Бассани вполне ощущал себя евреем, но его персонажи либо состоят в браке с католиками (или католичками), либо пытаются, терзаясь, пробиться в мир неевреев. Из всех этих писателей и их персонажей только Парнас, главный герой книги Ариети, был глубоко предан иудаизму. И эта преданность, хоть и не предотвратила его гибели от рук нацистов, была ему утешением.
Какими бы запутанными и болезненными ни были в любом западном обществе попытки преодолеть разобщенность евреев и христиан, фашистская Италия превратила экзистенциальное затруднение, характерное для евреев, в проблему повседневного выживания. Фашизм Муссолини не стремился убивать евреев. Тем не менее Муссолини поставил себе цель — изгнать как можно больше евреев из Италии (вначале там их было лишь 46 тыс.), а оставшихся как можно более сурово отделить от общества.
Ради этого фашистское правительство разработало политику «confino di polizia» — «внутреннего изгнания», ссылки. Евреев и других предполагаемых врагов государства отправляли в изгнание на итальянской же территории. В 1926–1943 годах 15 тыс. итальянцев — евреев и неевреев — сослали в деревушки на юге Италии или острова у ее побережья в Средиземном море. Такая ссылка означала жизнь без семьи, друзей и книг и — столь же неизбежно — жизнь, где самое необходимое — пища, вода и кров — доступны, но далеко не всегда.
Ко времени, когда людей стали подвергать confino, евреи Италии основательно ассимилировались. Евреи занимали высокие посты в правительстве, бизнесе, вооруженных силах и университетах. Считали себя никак не меньше итальянцами, чем все остальные. Однако уютная жизнь евреев в итальянском обществе стояла костью в горле у Муссолини. В фашистской литературе евреев изображали захватчиками, разносящими заразу, скрывающимися у всех на виду в католических семействах и итальянских институтах.
Фашистская пропаганда уподобляла евреев паразиту, исстари медленно разрастающемуся в организме благодушного итальянца. То, что евреи считали своим вкладом в созидание Италии, фашисты считали присвоением национального наследия исподтишка. Confino, расовые законы 1938 года, которые объявили евреев неарийцами и лишили их гражданских прав, — такую политику избрали, чтобы исправить положение дел.
Неудивительно, что спровоцированный фашистской политикой внешний стресс, принуждавший быть евреем и итальянцем сразу, евреи переносили в свой внутренний мир: ведь они мечтали о буржуазной, пусть и не христианской жизни, даже когда путь к этой мечте перекрыли. Конфликт в публичной сфере между фашистским антисемитизмом и самоотождествлением еврейской общины с Италией превратился для многих евреев в личный внутренний конфликт.
Проявления этого расколотого итальянско‑еврейского «я» видны и у уже перечисленных писателей, и у их персонажей. Для этих писателей опыт полуевреев‑полукатоликов, хоть и важный для некоторых евреев в буквальном смысле, стал в более широком смысле опытом жизни всех евреев при фашистском режиме в Италии. Все евреи поневоле оказались — что весьма неудобно — между двух стульев, между итальянским и еврейским мирами, невзирая на то, соблюдающие они или ассимилированные. Вдобавок все пять писателей увидели их бедственное положение сквозь призму изгнания, а изгнание, описанное каждым из этих писателей, точно отражает его или ее расколотое еврейско‑итальянское «я». Они силились запечатлеть, как запутанно соотносились желание евреев устроить так, чтобы их еврейство было скрыто от глаз, и желание правительства убрать евреев с глаз долой.
Наталию Гинзбург вместе с мужем Леоне и их тремя детьми обязали отбыть в ссылку в деревушку Пиццоли в Абруцци, регионе к востоку от Рима. Леоне, иммигрант из Одессы, подлежал confino как еврей‑иностранец. Наталия поехала с ним. Зима в Абруцци была долгой и холодной. Их родные, книги и товарищи остались вдали, и ссыльные, не находя других занятий, долго гуляли по снегу. Местные крестьяне считали, что на пике зимы вести маленьких детей на прогулку — полное безумие, и выговаривали Наталии: «Чем грешны эти бедняжки?» Ответить на этот вопрос можно было разве лишь так, как мать Наталии, католичка, ответила в детстве на исповеди в пансионе. Исповедоваться приходилось так часто, что она выдумала несусветный грех — просто чтобы ублаготворить священника. «Я украла снег!» — сказала она, и шутка сошла ей с рук. «Ах, как хорошо было в пансионе! Как весело!»
Оглядываясь на годы ссылки, Наталия нежданно‑негаданно испытала нечто похожее. Когда их сослали, Леоне и Наталия были энергичными и пылкими антифашистами. Леоне был преподавателем, а Наталия, урожденная Леви, — младшим ребенком в семье громогласных, заядлых спорщиков, не скрывавших своих антифашистских убеждений (их своеобычные характеры она запечатлела в романе «Семейные беседы»). «Грехом» Наталии был антифашизм, а карой за этот грех — ссылка в Италию, весьма далекую от прогрессивной Италии крупных городов, где она выросла. Наталию сослали в ту Италию, где нищета была повсеместной, в ту Италию, где, если твой образ жизни не зависел от земледельческих сезонов, тебе было нечего или почти нечего делать.
Наталия перезнакомилась со всеми семьями в городке и в то же время укрылась, как в норке, в своей семье, ища тепла и защиты. Где бы она ни находилась — у себя дома или у кого‑нибудь из соседей, на кухне всегда пылал огонь. Для нее, дочери еврея и католички, вынужденной временно раствориться в безвестности среди итальянских крестьян, считавших ее своей, ссылка стала передышкой, пусть и недолгой, от мук расколотого «я». Когда фашистский режим пал, Леоне отправился в Рим. Наталия предпочла остаться в Пиццоли, но затем Италию оккупировали нацисты, и Наталия отправилась к мужу; влезла в немецкий грузовик и умолила водителя подвезти ее вместе с детьми. Ее уберегло не только нахальство, но и то, что она уподобилась простым крестьянам: немцы не распознали в ней еврейку. Но спустя несколько месяцев нацисты убили Леоне. В 1944 году, оглядываясь на прошлое, она описывала жизнь в Пиццоли как передышку, дарованную Б‑гом. Наталия писала о годах в Абруцци: «Это была лучшая пора моей жизни, и только теперь — теперь, когда она закончилась для меня безвозвратно, — я это понимаю».
Остаток войны Наталия пережила, скрываясь в Риме. Однако — как будто чтобы подчеркнуть затяжную мучительность расколотого «я» — в 1950 году она приняла католичество, чтобы заключить брак со вторым мужем. В то же время свои произведения она по‑прежнему подписывала фамилией Гинзбург.
Карло Леви в тесном сотрудничестве с Леоне Гинзбургом основал антифашистское движение «Giustizia e Libertà» («Справедливость и свобода»). Брат Наталии Марио, участник этого движения, в марте 1934 года попался при ввозе в Италию антифашистской литературы, но сбежал в Швейцарию, переплыв реку Треза. После этого Карло Леви арестовали и в 1935 году сослали в деревню Альяно (в его книге она наречена «Гальяно») в горном итальянском регионе Лукания.
Альяно был таким захолустьем, что среди местных ходило присловье «Христос остановился в Эболи». Эболи, деревушка неподалеку, в восприятии крестьян из Альяно находилась в совершенно другой вселенной. Несомненно, она была такой же бедной, но им представлялось, что у Эболи есть хотя бы один плюс — принадлежность к миру людей:
«Мы не христиане, — говорят они. — Христос остановился в Эболи». «Христианин» на их языке означает «человек», а эта поговорка, которую столько раз повторяли при мне, в их устах не более чем безнадежное выражение униженности. Мы не христиане, не люди, нас не считают людьми, мы — животные .
Они имели в виду, что Христос, спаситель мира, сделал одно исключение — не дошел до их селения. Его вездесущность не распространилась на Альяно: дело в том, что Христос, простирая милосердие свое над всем человечеством, позабыл про их селение, остановился в нескольких милях, в Эболи, и тем лишил их права считаться людьми. Пытаясь выразить всю громадность своей потери, жители селения, приютившего Карло, не подразумевали, что они — нелюди или бесчеловечны. Леви понял это иначе: они действительно жили в мире некоей иной этики, где «зло не в душе людей, а в скорби земной, навсегда запечатленной в вещах».
Это соображение, хоть автор и приписал его крестьянам из Альяно, больше соответствовало морали того мира, где Леви оказался, когда в 1936‑м его амнистировали (и разрешили вернуться из ссылки). Фашистско‑нацистский мир был намного страшнее и аморальнее Альяно, где Леви приняли как своего, где им восхищались, где его уважали. Когда жителям Альяно надоедало сокрушаться о том, что их трудно назвать людьми, они обращались к Леви «cristiano » — что означало человека вообще, а не еврея или католика конкретно, и Леви, как и Наталия в Абруцци, получил передышку: ведь прежде его презирали как еврея‑левака. Спустя годы он припомнил эту передышку и написал мемуары от лица «cristiano». На страницах книги «Христос остановился в Эболи» не существует ни религии, ни национальности. Перестав быть евреем, Леви смог найти общий язык с соотечественниками‑итальянцами, а те в свою очередь чувствовали себя далекими от христианства, хоть и употребляли термин «cristiani». Они были просто людьми. Его воспоминания о том, как он жил в бытность «cristianо», читаешь чуть ли не как рассказ о сновидении, в котором неважно, что ты еврей.
Собственно, судьба Леви — полная противоположность откровению Эльзы Моранте. Леви в ответ на притеснения со стороны Муссолини не открыл в себе иудаизм, а, напротив, выкорчевал его, пусть и ненадолго. В 1943 году, спустя без малого десять лет, взявшись записывать воспоминания, Леви не смог уйти от своего расколотого «я». Воспоминаниям о своей жизни в бытность «cristianо» он предавался, живя в местах, где было важно, еврей ты или нет. Леви писал «Христос остановился в Эболи» на флорентийском чердаке, находясь в смертельной опасности: нацисты вели охоту на евреев во всех городах Северной Италии.
Эльза Моранте в 1943 году бежала из Рима и поселилась со своим мужем Альберто Моравиа в городке Сант‑Агата. В изгнание их отправили не власти: они с Альберто залегли на дно, когда в Италии рухнул фашистский режим и нацисты поспешили оккупировать Рим. Так же поступило большинство римских евреев, из‑за чего общину облетела шутка: « — А где же статуя Моисея работы Микеланджело? — Он уже несколько дней как переехал к друзьям».
Эльза была дочерью еврейки и католика. Ее воспитали как католичку, и в 1941 году она обвенчалась с Альберто в иезуитской церкви в Риме. Отец Альберто был евреем, а мать католичкой. Разумеется, то, что Эльза и Альберто венчались по христианскому обряду, мало что значило для Муссолини и ровно ничего — для Гитлера. Их происхождение определяло супругов как евреев, и, осознав это, они укрылись в деревушке, где их приняли на тот же лад, как Карло Леви в Альяно:
Наконец нас приютила одна крестьянская семья. Для них все мы — хоть евреи, хоть неевреи — были «cristiani».
После войны Моранте снова стала писать романы. Она не писала о своей добровольной ссылке в Сант‑Агате, но осознание своего еврейства, пробудившееся в ней тогда, явно присутствует в ее произведениях.
В 1957 году она написала «Остров Артура» — кстати, этот роман недавно вышел в новом английском переводе. Это история Артура, подростка, выросшего на острове Прочида в Неаполитанском заливе, в полной изоляции от хода истории. Действие книги занимает несколько лет накануне вступления Италии во Вторую мировую войну, но Артур пребывает в полном неведении об ужасах, которые поджидают его, когда он все‑таки покинет остров. Над его деревней возвышается тюрьма и, хотя в сюжете она играет роль, читателю так и не сообщают впрямую, кто там заточен. И все же познания читателя в истории — те самые познания, которых у Артура нет, — наводят на мысль, что хотя бы часть заключенных — «внутренние изгнанники».
Что касается евреев, то их нет ни для Артура, ни в этой книге. И все же «Остров Артура» можно читать как пролог к следующему роману Моранте «La Storia. История» — горькому повествованию о судьбе римских евреев. Главные герои — мать и ребенок. Мать Ида, как и сама Моранте, — еврейка по матери, а отец у нее католик. Узеппе, сын Иды, раз у него мать — еврейка, — еврей. А его отцом был нацист, изнасиловавший Иду. Ида все это знает. Но в романе никто так и не узнает, что мать и сын — евреи, да и они сами непосредственно не страдают из‑за того, что они евреи, хотя и живут в антисемитском мире. Место действия всего романа — Рим, где главные герои обитают, стараясь не привлекать к себе внимания: Ида прячется от крупных событий вокруг, Узеппе о них даже не догадывается.
«La Storia. История» подразделяется на девять частей. Введением к каждой части, охватывающей примерно один год — с 1940 по 1948‑й — служит краткая хроника событий всемирной истории за тот же год. Далее в каждой части рассказывается история Иды и Узеппе, но в каждой части между «Историей» и «Романом» пролегает пропасть. Ида и Узеппе, совсем как Артур, изгнаны из истории:
К тому же осенью и зимой 1946 года наша Ида жила окруженная неким магнитным полем, которое не позволяло ей и думать о том, что происходит на планете Земля. О событиях того года — политической борьбе, смене правительств — она почти ничего не знала .
Однако в жизнь Иды и Узеппе, как и в жизнь самой Моранте, бесцеремонно вторгается история, необратимо изменив их. 18 октября 1943 года Ида видит, как жена еврейского торговца лихорадочно бегает по улицам Рима в поисках мужа и детей. Ида, с двухлетним Узеппе на руках, следует за ней. Душераздирающие звуки: причитания, плач, молитвы, бормотание и даже крики роженицы — приводят всех троих на железнодорожную станцию, где Ида внезапно натыкается на товарные вагоны, битком набитые евреями: их отправляют в Аушвиц. Узеппе смотрит как загипнотизированный:
В безграничном ужасе, засевшем в его глазах, какая‑то доля принадлежала страху, или, скорее, ошеломленному удивлению; но это было удивление, которое не требовало никаких объяснений.
«Пойдем отсюда, Узеппе! Скорее пойдем отсюда!»
Они убегают. Но ни Иде, ни Узеппе никуда не деться от того, что они увидели. Сны Узеппе переполнены смутными образами насилия, а в голове Иды мельтешат неузнанные воспоминания о стихах, которые читали наизусть в ее детстве. Читатель стихи узнает — это строки Песни песней. Тем не менее Узеппе и Ида изо всех сил постарались закрыть глаза на то, что увидели. Словом, история вторгается в жизнь, а затем ее вытесняют в подсознание. Жизнь продолжается до тех пор, пока не обрывается: потому что для Моранте жизнь в изгнании из истории, «я», до такой степени расколотое, недолговечны.
В истории Иды и Узеппе можно увидеть отклик на «Христос остановился в Эболи» Леви. Даже скрываясь от нацистов, Леви создает мир, позабытый историей, деревню, где евреи и христиане неотличимы друг от друга. Моранте яростно не приемлет такую картину мира. Хотя Моранте тоже скрывалась в маленьком городке, ее персонажи остаются в Риме и сталкиваются со страшными фактами, которых ей и Леви не пришлось видеть. За это столкновение люди платят жизнью, и Моранте хочет, чтобы ее читатели ощутили всю жестокость происходящего. Она предпочла написать не о своем пребывании в изгнании, а о судьбе, от которой спаслась.
В 1939 году Джорджо Бассани удалось окончить Болонский университет благодаря тому, что по Расовым законам уже зачисленным еврейским студентам в порядке исключения дозволялось завершить высшее образование. Он преподавал в новой школе, созданной для учеников‑евреев в его родном городе Феррара, пока в мае 1943 года его не арестовали за антифашистскую деятельность. В июле 1943 года он вышел на свободу и, как и другие, стал скрываться во Флоренции, а затем в Риме, чтобы уцелеть при нацистской оккупации. Его «Роман о Ферраре» — сборник рассказов и новелл — проясняет, каково приходилось ассимилированным евреям в этом городе до, во время и после Второй мировой войны.
Только одна из всех персонажей Бассани побывала в ссылке. Когда же в 1939 году рассказчик встречается с ней (рассказ «Последние годы Клелии Тротти»), она снова в Ферраре — заточена в доме своей сестры и зятя: такой режим называли «принудительное пребывание по месту жительства». Вопрос без ответа — вопрос о том, еврей ты или итальянец, или, точнее, «насколько я должен стать евреем прежде, чем перестану быть итальянцем?» — был для Бассани самым мучительным.
Большинство его рассказчиков — например, рассказчик, поведавший нам историю Клелии, — еврейские юноши на пороге возмужания, на пороге дня, когда им предстоит узнать, что быть евреем — тяжелая ноша. Именно в период, когда они взрослели и жаждали войти в итальянское общество, оно захлопнуло перед ними двери. В результате персонажи Бассани отстраняются от той грани своей личности, которая прежде стремилась к ассимиляции, — фактически изгоняют ее, и это «изгнание себя из себя» психологически и хронологически происходило раньше, чем изгнание по предписанию властей.
Для Бассани изгнание началось в родной Ферраре. В его новелле «За дверью» рассказчик в гостях у другого мальчика буквально стоит за закрытой дверью и подслушивает, как его «друзья‑приятели» насмехаются над ним: уж очень странен им его обрезанный пенис. И это побуждает его с горечью принять социальное изгнание, к которому его принуждают. Ему некуда бежать из христианского мира — мира, в то же самое время его отторгающего, и он понимает, что
рождением своим пригвожден к судьбе, обрекающей на отверженность и обиды. Глупо мнить, что я когда‑нибудь смогу распахнуть дверь, за которой опять прячусь.
В новелле «Очки в золотой оправе» рассказчик, еще один юноша, подружился с немолодым холостяком — доктором Фадигати, католиком и гомосексуалистом. Фадигати преследуют как гомосексуалиста — и это своего рода замещение преследований, которым подвергают рассказчика как еврея. Друг чужд рассказчику, и в то же время в нем — из‑за гонимости — есть нечто знакомое, и точно так же расказчик видит, что его собственное, когда‑то знакомое ему «я» теперь изгнано за людские пределы. Фадигати рассуждает в связи с бродячей собакой:
— Во всех людях есть очень много от животных, но разве мы можем перед этим капитулировать? Признать, что мы — животные и всего лишь животные?
Я громко расхохотался.
— О нет, — сказал я. — Это же совсем как вопрошать: «Может ли итальянец, итальянский гражданин, признать, что он — еврей и всего лишь еврей?»
Быть не итальянцем, а всего лишь евреем — все равно что быть не человеком, а всего лишь собакой.
Здесь Бассани не соглашается с Леви. Нет, говорит Бассани, это не итальянские крестьяне из далекого горного селения Альяно — животные; еврей, отвергнутый христианским миром, — вот кто ощущает себя животным.
В финале «Очков в золотой оправе», когда вокруг евреев Феррары сжимается фашистская удавка, рассказчик смиряется со своей еврейской судьбой.
Чувство одиночества, никогда не оставлявшее меня последние два месяца, в этот миг стало… еще острее: абсолютным и окончательным. Из изгнания я не вернусь никогда. Никогда.
Для Бассани изгнание — неотъемлемое свойство еврейской жизни внутри нееврейского общества. Изгнание внутрь страны, на которое фашизм обрек евреев, придало конкретную форму их изгнанию себя из себя, которое и так уже было предварительным условием жизни в Ферраре.
Сильвано Ариэти — единственный из всех пяти писателей — не остался в Италии в годы Второй мировой войны, и его никогда не ссылали. Он окончил медицинский факультет Пизанского университета и в 1939 году иммигрировал в США. В 1975 году его книга «Интерпретация шизофрении» получила Национальную книжную премию в категории «научная литература». Спустя четыре года он написал книгу «Парнас», о подлинной истории последних дней жизни Джузеппе Пардо Рокеса , «парнаса», то есть «председателя» еврейской общины Пизы; при нацистской оккупации он не смог спрятаться от немцев, так как был тяжело болен психически. Парнас патологически боялся животных, в основном собак, и это не позволяло ему далеко отходить от дома. Ему мнилось, что окружающий мир полон опасных животных, и он стал пленником своего дома и квартала. Потому‑то во время оккупации Пизы нацистами в 1944 году, когда многие евреи покинули город, ему оставалось лишь одно — обречь себя на ссылку в стенах своего дома.
Когда нацистские солдаты пришли, чтобы убить его и нескольких евреев и христиан, деливших с ним кров, он увидел, что на самом деле нацисты — это и есть звери, от которых он спасался всю жизнь. После того как в гостиной Парнаса убили его друзей — и евреев, и христиан, он бросил им вызов, и в вызове его слышится отголосок псалма 21:17: «Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня».
Я вижу вокруг себя всех вас. Меня окружили не люди, а звери. Это вас я боялся всю жизнь, а теперь наконец‑то могу взглянуть вам прямо в лицо — вам, признавшим зло, тем, кто стал разносчиками зла и самим злом. В вашем обличье больше нет ничего от образа Б‑жьего. Вы стали волками.
Как уже было отмечено, персонажи Бассани носят в себе и еврейское, и итальянское «я» — разлад неустранимый в итальянском обществе при фашистском режиме. «Я» Парнаса расколото не так, а по линии, отделяющей добро от зла. Все зло, существование которого в себе Парнас когда‑то мог признать, он затем перенес на внешний мир, где оно воплотилось в образы волков и собак. Хотя это видение мира, подорвавшее волю Парнаса, дает, увы, правдивое представление о нацистской Европе, его все же породило «я», раздираемое глубоким внутренним конфликтом, психика, казавшаяся здоровой только в обезумевшем мире.
При всем при том Парнас вплоть до дня своей гибели находился в своем доме в безопасности. Однако он пребывал в духовном изнании, и, как он поведал другу, оно было мучительным. Вечером накануне дня, когда Парнаса убили, друг задал ему вопрос: «Почему Б‑г молчит?» В ответ Парнас рассказал, что для него личное изгнание означает изгнание куда‑то далеко от Б‑га.
Б‑г не немой! Каждое преступление свидетельствует, что Он сетует: «Как далеки вы от Меня!»… Но услышать Его — это должно быть нашим собственным выбором… Эпоха из пророчеств Исайи еще не наступила, и весь мир до сих пор в изгнании.
Однако именно во внутреннем изгнании, на которое Парнас обрек себя дома, он наконец‑то избавился от духовного изгнания, отдалившего его от Б‑га. В поступке своих слуг‑христиан: они отказались оставить его одного и добровольно пошли на смерть — их убили на следующий день — он слышит тот же голос, который слышал Исайя:
Почему они остаются здесь?… Я вам скажу почему. Они слушаются голоса, идущего от сердца, — голоса, побуждающего их рисковать всем. Это глас Б‑жий, и мы тоже его слышим — через них.
В то время когда Моранте, Гинзбург и Леви поневоле покинули свои дома и стали жить среди крестьян в Сант‑Агате, Пиццоли и Альяно, соседи Парнаса пришли в его дом по доброй воле, чтобы разделить его судьбу. Почувствовав себя человеком — таков был дар его слуг‑христиан — Парнас счел, что это глас Б‑жий. Этот дар был и социальным, и духовным, причем, что немаловажно, не налагал никаких условий. Ни один из друзей — ни христиане, ни евреи — не просил Парнаса отречься от иудаизма, чтобы завоевать их любовь. Ради того, чтобы он в полной мере почувствовал себя человеком, они пожертвовали своей жизнью — и дара ценнее преподнести ему не могли.
То, что Парнас почувствовал себя человеком, пусть и ненадолго — его жизнь оборвали нацисты, — это урок. Человеку необязательно быть либо евреем, либо итальянцем. Есть и третье качество, вбирающее в себя эти оба. Почувствовать себя человеком в полной мере можно, вместив и еврейское, и итальянское «я» или, кстати сказать, сколько угодно других «я», и пусть ничто не мешает им расцветать.
Оригинальная публикация: Backyard Exiles
