Смерть Шолом-АлейхемаСтранствия Шолом-Алейхема оборвались в субботу, 13 мая 1916 года. Полустанком, на котором он умер, был многоквартирный дом № 968 по Келли-стрит в Бронксе, временем смерти – разгар первой мировой войны.В мрачное, горькое время ушел этот еврей, так болевший за судьбу своего народа. Та часть Европы, где жили люди, родным языком для которых был идиш, стала полем боя для России и Германии. В России еще царствовал Николай II – на что могли надеяться евреи, если бы победила Россия? В Германии зарождался современный антисемитизм. Величайший еврейский историк нашего времени не раз указывал на это. В «Истории евреев Польши и России», опубликованной три десятилетия назад, он прямо говорил, что эта угроза обозначилась еще до начала первой мировой войны. На что в таком случае могли надеяться евреи, если бы победила Германия? Ничего удивительного, что Шолом-Алейхем в своих «Сказках тысячи и одной ночи» – летописи страданий евреев в первую мировую войну – писал: «Это еврейская война, какая же еще: ведь ее цель – уничтожение евреев». Дух времени и бегство евреев из Европы, в котором и он участвовал, сделали свое дело: его организм, десятилетиями боровшийся с туберкулезом и диабетом, перестал сопротивляться болезням; смерть сына он воспринял как грозное предвестие своего ухода.Он не предвидел, что евреев ждали еще более страшные потрясения: погромы в Польше, массовая (пострашнее погромов) резня на Украине при Петлюре. А в не очень отдаленном будущем, за передышкой, ненадолго наступившей в Польше и России, последовало гитлеровское нападение, закончившееся полным уничтожением идишского мира, вернее того, что от него осталось. Но Шолом-Алейхем уже столько повидал на своем веку, что дольше смотреть был не в силах – и закрыл глаза.И вот он, опустошенный, отгоревший, лежал в своей тесной квартирке в Бронксе. Трое бородатых евреев из Переяслава, городка, где он родился, совершили погребальные обряды, обмыли его, одели в саван, обернули талисом. И тридцать шесть часов кряду, две ночи и один день, пока прощающиеся нескончаемой вереницей тянулись по окрестным улицам, чтобы в последний раз посмотреть на усталое, умное, лукавое лицо, черты которого расправила смерть, у его одра стояли в карауле идишские писатели. Прощающиеся входили на цыпочках, на миг останавливались, смотрели при свете свечей на его восковое лицо и уходили. Пятнадцать тысяч человек в последний раз увидели Шолом-Алейхема во плоти, десяткам тысяч, пришедшим с утра в понедельник, не удалось проститься с ним. Сто пятьдесят тысяч толпились по обочинам улиц в тех местах, где останавливался погребальный кортеж: у синагоги Охев Цедек[1], на углу 116-й улицы и 5-й авеню, у Еврейского общинного центра на углу 2-й авеню и 21-й улицы, у Общества помощи еврейским иммигрантам и здания Образовательного союза на Ист-Бродвее.В каком-то смысле можно сказать, что странствия Шолом-Алейхема не оборвались, а подошли к концу. Для тех, кто верит, что темп своей работы человек, сам того не осознавая, определяет количеством отпущенных ему лет, жизнь Шолом-Алейхема может послужить еще одним подтверждением этой гипотезы. В 1908 году, на сорок девятом году жизни, его впервые поразила болезнь. Но тот же год ознаменовался невероятного размаха празднованием – весь мир отмечал четверть века писательской деятельности Шолом-Алейхема. За всё время рассеяния евреи, по-видимому, не отмечали так ни один юбилей. В сотнях городов России, Польши, Англии, Северной и Южной Америки, Южной Африки, везде, где читали на идише, – в Касриловках черты оседлости, Касриловках на Гудзоне, Касриловках пампасов, Касриловках Трансвааля, – собирались люди, читали Шолом-Алейхема, и касриловцы диаспоры смеялись и с Шолом-Алейхемом, и над собой, плакали и с ним, и над собой. К тому времени он уже прочно утвердился в сердце своего народа и утвердился навеки. За последние восемь лет жизни он написал много замечательных вещей; перед смертью приступил к большому роману, у него были грандиозные планы. Его новые книги могли бы в очередной раз порадовать его читателей, но к его славе они не могли бы ничего добавить.Подошли к концу его странствия и в ином смысле. Он испытал все превратности еврейской судьбы, изведал всё, что довелось изведать евреям на протяжении истории. Он учился и в хедере старой Касриловки, и в русской гимназии; перескочил из Средневековья в современность; был домашним учителем и казенным раввином; предпринимателем; торговал сахаром, играл на егупецкой бирже, служил страховым агентом, знал и богатство, и бедность. Покровительствовал литераторам и испытал на себе, что значит нуждаться в покровительстве и не находить его. Щедро издавал произведения авторов менее значительных и не мог найти издателей для своих книг. Его возносили, его низвергали. Его пьесы отвергали продюсеры; его изводили редакторы газет, утверждавшие: они, мол, лучше знают, что нужно читателю. А он не переставал писать. Писал – здоровый и больной, в поездах и на дрожках, на кухонных столах и на учрежденческих, заваленных гроссбухами, балансовыми отчетами и долговыми расписками столах. Писал и на смертном одре. Его движителем была энергия творчества. Богатейшее воображение, острая наблюдательность, цепкая память, неодолимая страсть к перевоплощению, которой дивились еще его товарищи в хедере, сохранились у него до конца дней. Но он не давал себе поблажки оттого, что был писателем, он оставался на высоте и как человек; и как человек прошел через все злоключения, выпавшие на долю его народа.Похоронная процессия за гробом Шолом-Алейхема у синагоги.Десятки тысяч людей, наводнивших в те дни улицы Нью-Йорка, можно назвать «плакальщиками» в полном смысле этого слова: они скорбели неподдельно, не напоказ. И не показная, а неподдельная скорбь побудила сотни профсоюзов, братств, объединений, сионистских клубов, благотворительных обществ и социалистических организаций в воскресный день 14 мая 1916 года в срочном порядке созвать своих членов и послать 15 мая своих представителей на кладбище. Неподдельная скорбь побудила все без исключения американские города, из которых можно за ночь добраться до Нью-Йорка, прислать свои делегации на его похороны. Эти люди оплакивали не только Шолом-Алейхема, но и часть своей жизни, которая уходила от них. Они пришли на репетицию своих похорон, загодя читали кадиш по своему укладу, потому что знали: в дальнейшем прочесть его будет некому. Может статься, для евреев и впрямь настанут лучшие дни, но ароматами мира, в котором жили эти люди, их детям не дышать, потомкам их не понять.Вот какие чувства они испытывали. Кто такие «они»? Люди, о которых он писал, – кто же еще? Тевье оставил тележку с молочными бидонами на углу Интервейл-авеню и пришел вместе со своей Голдой проститься с Шолом-Алейхемом. А с ними и шлемиль Менахем-Мендл. Приплелся с ними и Шолом-Бер из Теплика, уже не ногид[2], а старьевщик, а за ним ковылял хромой Берл, тот самый, который отправился с ним в Гайсин. Сын кантора Мотл, местечковый портной Эля, мясник Лейзер-Волф и старый реб Йойзефл, евреи-молитвенники и евреи-революционеры, евреи в ермолках и евреи в котелках вереницей тянулись через гостиную, где он лежал, они заполонили нижний Истсайд, они ждали его на кладбище. Они слушали, как поют «Г-сподь, преисполненный милости», – и казалось, в могилу сходит весь народ. А раз так, как же им не оплакивать его? Кто будет их голосом теперь, когда Шолом-Алейхем умер, кто будет помнить о них, если забудут его?Шолом-Алейхема похоронили на кладбище между Квинсом и Бруклином Маунт-Небо в Сайпрес-Хилз. Он завещал, чтобы его прах перевезли в любимый им Егупец и захоронили там. Захоронить его в Егупце не удалось, но оно и к лучшему. Все остальные условия его завещания выполнили. На могиле Шолом-Алейхема стоит простое надгробие, от окружающих его отличает лишь эпитафия. Он наказал: «Похороните меня среди бедняков, чтобы памятник, который поставят на моей могиле, украсил бы простые могилы вокруг меня, а их простые могилы украсили бы мой памятник».Морис СамюэльПеревод с английского Ларисы Беспаловой
Морис Самюэль (1885–1972) – романист, эссеист, критик, переводчик и блестящий оратор – был активным пропагандистом сионизма. Родился в Румынии, в Америку приехал в 1914 году. Из его книг наибольшей известностью пользовались: «Князь гетто» (о И.-Л. Переце), «Люди книги», «Мир Шолом-Алейхема».
