Отпуск по семейным обстоятельствам
Лет двадцать назад я прочел статью, в которой доказывалось, что Древней Греции не существовало, а «копиист» Рим как раз и был подлинником всяких античных чудес. Подобной сенсационной литературы всегда было в избытке. Утверждалось, что татаро-монгольское иго – миф, что инквизиция никогда не разжигала костры, и Холокоста никакого не было, а евреи Европы сами вымерли по причине эпидемии тифа. Подобное не похоже на форму покаяния и следствие мук совести. Все эти попытки доказывают только одно: готовится новое рабство, новое иго, новые костры и новый геноцид...Тысяча лет пройдет, и какой-нибудь писака сочинит «научный труд», в котором легко докажет, что никогда не существовало нацизма в Германии и большевизма в России, Гитлер был всего лишь известным литератором и архитектором, а под кличкой Сталин скрывался медицинский феномен, долгожитель, человек проживший 182 года – Лазарь Моисеевич Каганович.На самом деле все было на белом свете, а потому и герой данного рассказа существовал. Свидетелей тому предостаточно. Вот и я постарался записать эту историю на манер свидетельского показания, так же просто, как она была рассказана мне.
Рисунок
Алексея КОЦИЕВСКОГО
Вениамин Хейфец считался хирургом от Б-га, а Соколовский стал врачом случайно. В январе 1953 года «случайный врач» написал донос, в котором сообщал компетентным органам, что его коллега неправильным лечением умертвил генерала Кубасова, а также способствовал преждевременной кончине еще ряда ответственных работников областного и районного масштаба. Донос попал к сыну главного врача больницы, старшему лейтенанту Комитета госбезопасности Агапову, и сын, в нарушение всех правил, сообщил отцу краткое содержание доноса. Чекист сделал это потому, что доктор Хейфец спас ему жизнь, когда младший Агапов вернулся тяжелораненым с фронта,
Главный врач сразу же вызвал Хейфеца в свой кабинет.
– Что там было с Кубасовым? – спросил он.
– Он умер, – ответил хирург.
– Я помню это. Причина?
– Острая коронарная недостаточность. Мы сделали все, что могли, Федор Николаевич… А почему вдруг?
– Пойдешь в отпуск, – вместо ответа распорядился главный врач.
– Зимой? – удивился Хейфец.
– Да, и немедленно. С завтрашнего дня.
– Но у меня больные, плановые операции...
– Завтра утром ты должен уехать из города, – сказал Агапов, – и как можно дальше.
Хейфец был из породы трудоголиков, в политике разбирался слабо, но и он что-то слышал о процессе «убийц в белых халатах». Доктор сел за стол главного и написал заявление с просьбой о предоставлении отпуска по семейным обстоятельствам. Агапов сразу заявление подписал и сказал, что позвонит и распорядится о выдаче отпускных денег. У двери Хейфец замешкался, затем повернулся к начальству и поблагодарил Агапова. Главный врач промолчал, сделав вид, что ничего не услышал.
Утром Хейфец уехал, взяв с собой шестилетнего сына Антона. Мать ребенка умерла родами, и доктор воспитывал мальчика сам, но с деятельной помощью соседки Алевтины Георгиевны, доброй одинокой женщины средних лет.
Соседка пробовала воспротивиться такому шагу, потому что сын Хейфеца страдал ангинами, и зимнее путешествие ребенку могло повредить, но отец сказал, что они едут на юг, там тепло, и мальчик, как раз напротив, поправит свое здоровье.
На самом деле он взял билет на поезд, идущий в западном направлении. Через сутки отец и сын прибыли в городок, на родину доктора Хейфеца, где он родился и жил до самого поступления в медицинский институт,
Городок этот был оккупирован фашистами на третий день войны, вся родня доктора погибла, о чем и сообщил ему сосед, друг детства, Тимофей Фомич Шамайло, письменно, летом 1945 года. Сам Шамайло воевал в партизанах до осени 43-го, потом вместе с Красной Армией дошел до Праги, вскоре был демобилизован, вернулся домой и стал работать на местном сахарном заводе.
Отец и сын постояли у дома Хейфеца, где теперь жили совсем другие люди, а потом перешли заснеженную улицу, освещенную единственным фонарем на углу, и постучали в калитку высокого забора дома напротив. Сразу же хрипло и зло подал голос цепной пес, но смолк послушно, остановленный резким приказом. Звякнул засов – и сам Шамайло открыл гостям калитку. По раннему времени он еще не успел уйти на работу.
– Кто такие? – спросил хозяин, щурясь.
– Это я, Тимош, – ответил Хейфец, – Веня.
Шамайло отшатнулся, как от призрака, потом, всхлипнув, прижал щуплого доктора к своей атлетической груди.
– Мой сын, – сказал хирург, высвободившись, – Антоном зовут. Я в отпуск, Тимош… Вот решил родные места навестить. Поживу у тебя, не возражаешь?
Шамайло не возражал. Был он человеком хоть и крупным, но негромким, а семью имел и вовсе тихую – жену Татьяну и дочку пяти лет.
Он ушел на работу, оставив гостей заботам жены, и Хейфец, завтракая яичницей, расспросил у Татьяны, кто теперь живет в его родительском доме.
Оказалось, что поселились там многодетные бедные люди. Отец семейства – инвалид, потерявший ногу в войне с японцами, а раньше все они жили в соседней деревушке, сожженной немцами дотла за связь с партизанами.
Дети понравились друг другу. Девочка показала Антону своих тряпичных кукол, а мальчик сказал, что может нарисовать ее портрет, Чистой бумаги в доме не оказалось, но нашелся карандаш, и Антон нарисовал дочь Шамайло на обложке брошюры – руководства по складированию сахарной свеклы. Рисунок он сделал удачный, все потом радовались этому рисунку и говорили, что сын Хейфеца обязательно станет знаменитым художником и, возможно, получит Сталинскую премию за свое искусство.
После завтрака Хейфец взял детей и отправился на прогулку по родному городку. Он узнавал дома и улицы, водокачку, торговый ряд на центральной площади, но людей совсем не узнавал, потому что до войны в местечке этом жили, в основном, евреи, а теперь ему встретилось по пути всего одно еврейское лицо, да и то совершенно незнакомое.
Хейфец с детьми направился к школе, а потом вдруг подумал, что совсем необязательно афишировать свое присутствие в городке, и ограничился пустыми рядами базара и синагогой неподалеку. От синагоги мало что осталось – одна кирпичная стена с окном без стекол, но во дворе, по странной случайности, сохранился навес с железной раковиной и ржавым краном, Здесь до 32-го года отец Хейфеца резал кур. Он был резником и один в городке имел на это право. Потом синагогу закрыли, но старший Хейфец продолжал обслуживать население вплоть до начала войны.
Дети покорно шли рядом с Хейфецем, и ему было тепло от детских ладоней в рукавицах.
Так начался зимний отпуск. Гость с нетерпением ждал возвращения Шамайло, чтобы узнать подробности гибели своей семьи. Он обрадовался, что Тимофей пришел поздно, дети к тому времени крепко заснули. Доктор выложил на стол городскую водку и колбасу, хозяйка отварила картошку и подала ее, дымящуюся, на большом блюде. Блюдо, украшенное поблекшими цветами, гость узнал, а хозяин и не стал отпираться.
– Как их... это... повел немец на Фрунзе, мамка твоя забежала, блюдо это сует и говорит: «Бери, Тимофей, на память о нас и за все хорошее».
Шамайло рассказал, что евреев всех собрали на улице Фрунзе и держали там изолированно почти год, до весны 42-го. Людей из гетто использовали на лесозаготовках, но кормили очень плохо, и многие умерли еще до акции, потом всех отвели в старый карьер и там расстреляли ночью из пулемета. В живых к тому времени осталось не больше пяти сотен, но сосед знал, что мать Вениамина и его младшая сестра не умерли с голоду, а лежат в карьере. Потом он рассказал о себе, как в тяжелые зимние месяцы собирал харчи для партизан, как немцы узнали об этом. Отца и мать Тимофея убили сразу, а его забрали в полицию, там били и требовали, чтобы он указал местонахождение партизанской базы, но Шамайло ничего не выдал врагам, а потом ему удалось бежать...
– Там, в карьере, есть что-нибудь? – спросил Хейфец.
– Ничего, – ответил хозяин, – вот только... березу я посадил на откосе, уже после войны.
– Завтра сходим, – попросил Хейфец.
– Завтра никак. В воскресенье, – сказал Шамайло.
Но в этот день случилось непредвиденное: Антону стало холодно, и он залез в будку злобного цепного пса. Мальчик не боялся собак. Он вообще ничего не боялся, потому что родился смелым, и у него совсем не было опыта страха.
Антон сидел в конуре, прижавшись к всклокоченной, вонючей шерсти животного, и пес постепенно перестал рычать и даже лизнул мальчика в щеку. Сын Хейфеца заснул в конуре и, когда к хозяину зашли чужие люди с какой-то просьбой, пес не стал выбираться на свет, лаять и греметь цепью. Он не решился потревожить мальчика.
– Спортили мне собаку, – сказал тогда Шамайло.
Он взял охотничье ружье, заменил цепь поводком и направился прочь со двора.
– Что ты хочешь делать? – спросил обеспокоенный Хейфец.
– Пошли, узнаешь, – буркнул хозяин.
Они долго брели через поле, к лесу. Место было открытое, ветер уносил снег, и по твердому насту им было нетрудно идти.
В лесу выручила протоптанная тропинка. По ней они и выбрались к карьеру, где еще до войны рыли песок для нужд цементного завода.
– Вот здесь, – сказал Шамайло и привязал пса к стволу березы.
– Мама здесь? – тихо спросил Вениамин Хейфец.
– И Дорочка, – сказал Тимофей.
И от того, как было произнесено имя сестры, Хейфец не смог сдержаться, и заплакал, наверное, впервые со дня смерти жены и рождения сына.
Он не нашел в кармане платок и вытер глаза ладонью.
– Я твою сестру... это... любил крепко, – сказал Тимофей.
– Я не знал, – прокашлявшись, отозвался Хейфец.
Рисунок
Алексея КОЦИЕВСКОГО
– Она меня тоже любила, – сказал Тимофей, – я им в гетто харч таскал… Бульбу там, свеклу...
– Спасибо, – сказал Хейфец. Место это казалось ему страшным еще и потому, что на дне карьера лежал снег, могила была холодной, и ничто не отмечало ее, кроме памяти Шамайло, а теперь и его, Хейфеца, памяти... Он вспомнил о березе и поднял глаза. К дереву была привязана собака.
– Отвяжи ее, – попросил Хейфец.
Шамайло не ответил, он думал о своем. Он смотрел в другую сторону и сказал гостю, не поворачиваясь к нему:
– Это я их убил... всех.
– Что ты сказал? – не понял Хейфец.
– Я... это, – повторил Шамайло, повернувшись к гостю.
– Не понимаю.
– Чего там понимать... Били тогда... Молчал, знал, что долго размовлять не будут – шлепнут, но молчал, никого не выдал. Они ночью пришли в камеру пьяные и регочут, что Великая Германия мне оказала особую честь покончить жидив. Дали минуту на думу, а потом, значит, пулю за отказ – там же, в камере… Выпить дали самогону... Вот здесь пулемет стоял станковый, где березка. Фриц надо мной топтался, с пистолетом, на всякий случай. Грузовики светили фарами. У ваших уже и сил не было, чтобы бежать, а так можно было: ночь... Меня никто снизу не видел. И я никого не видел, видеть не хотел... Потом полицаи внизу достреливали шевеление всякое... Опосля они меня отпустили, но сказали, чтобы домой не шел... Я в лес подался. Вот и все...
Хейфец сел на землю, захватил снег в пригоршню и стал растирать им глаза, лоб и щеки.
– Я Дорочку убил, – сказал Шамайло, – и твою маму... Держи ружье, можешь и меня убить, – Тимофей чуть ли не силой поднял гостя на ноги и заставил взять оружие. – Стрелять умеешь?
Хейфец кивнул.
– Ну, стреляй!
Он стоял перед гостем. Меловая бледность покрыла щеки Шамайло, в глазах его уже не было жизни.
– Я не смогу, – сказал Хейфец.
– Сука! Трус! Правильно вас! Стреляй, гад! Жидовская морда! – заорал хозяин.
– Не могу, – повторил Хейфец.
– Так, я счас, – вдруг засуетился Шамайло, – вот карандашик чернильный... Мы на «Беломоре» – «Прошу в моей смерти никого не винить»... Подпись, число… Какой нынче день, Венька?
– Пусть тебя судят, – прошептал Хейфец, – ты иди в милицию.
– Дурень, – сказал хозяин, – за что? За жидов? Ты сам долго не пробегаешь, газеты читай. Я орденоносец. Меня пионеры на сбор приглашают... Свидетелей нет. И... это... только ты меня казнить право имеешь.
– Я не палач, – сказал гость, – живи с этим, если можешь.
Хейфец ушел вперед. Но вскоре услышал выстрел и повернулся на звук. Шамайло стоял у березы живой. Он выстрелил в собаку, но сделал это плохо, только ранил животное. Пес визжал от боли, и тогда хозяин выстрелил в собаку вторично.
Антон долго прощался с девочкой и приглашал ее в гости, а жена Шамайло, Татьяна, крепко поцеловала Антона на прощание.
Они успели на воскресный поезд и через день были дома.
Наутро Хейфеца арестовали, но сын Агапова сделал все, чтобы затянуть следствие. А потом умер Сталин, и люди в России перестали повсеместно мучить друг друга с таким рвением, как прежде.
Хейфеца освободили, и он сразу же приступил к работе, потому что сложных случаев в больнице накопилось много, а «случайный врач» Соколовский уволился, написав заявление об уходе по собственному желанию. Он испугался последствий своей «бдительности». Город был невелик, все в нем знали друг друга, и доносчик был убежден, что местные евреи ему отомстят: отравят или даже пристрелят, будто бы случайно, «по шороху» – на его любимой охоте за кабаном
