В беседе с корреспондентом Jewish.ru самый известный и загадочный художник современности Яков Новогродер рассказал, как бежал в СССР из оккупированной фашистами Польши, и объяснил, почему советское искусство однотипно, а научить рисовать никого нельзя.
В молодости он был похож на эльфа. Самого обычного эльфа из старой доброй английской сказки про фей. К сожалению, я понял это слишком поздно, спустя несколько часов после интервью, когда просматривал подаренные им офорты и на обложке увидел его давнюю фотографию. Трудно найти в Израиле человека, который хоть раз в жизни не видел картин Новогродера. Репродукции его картин украшают коридоры многих больниц, поликлиник и госучреждений, а в офисах солидных частных корпораций можно встретить и чудесные оригиналы его работ. Возможно, какой-то психолог рекомендовал вешать в больницах его картины: пастельные тона новогродеровских полотен, идиллические пейзажи и таинственные сюжеты успокаивают посетителей, настраивая их на добрый лад.
Увидев однажды любую из картин Якова Новогродера, вы уже вряд ли сможете ее забыть. И самое главное – где бы вы его работы потом ни встретили, вы будете мгновенно опознавать их автора, поскольку почерк этого выдающегося мастера нельзя спутать ни с кем. На его картинах предстает затерянный и ирреальный, но в то же время удивительно реальный мир. От этого мира веет какой-то сокровенной тайной, ведомой только автору.
Чтобы проникнуть в этот мир и понять его создателя, я пришел к Якову Новогродеру с просьбой об интервью и сразу же натолкнулся на жесткий отказ. Наш разговор так бы и не состоялся, не вмешайся жена художника, Пнина, уговорившая его на интервью. Но мастер оказался довольно колючим и не очень склонным к откровенности человеком.
– Что ты хочешь поиметь с этого интервью? Для чего ты вообще явился?! – спросил меня Яков Новогродер. – Я в рекламе не нуждаюсь и никогда не нуждался. С 60-х годов мои картины продавались во всех израильских галереях и раскупались, как горячие пирожки. Мои работы есть во многих музеях мира. Так что особого смысла говорить с тобой у меня нет. Я не нуждался в рекламе в прошлом, в начале моей карьеры, и тем более не нуждаюсь в ней сейчас, когда она, по сути дела, закончена.
Мне хотелось узнать о вас побольше и рассказать об этом читателям. Можно найти множество ваших картин, но почти нет никаких сведений о вашей биографии. Пишут только, что вы родились в Польше в 1939 году, а сейчас живете в Петах-Тикве. Вот и вся информация. Слишком мало для «классика израильского и мирового романтического сюрреализма», как вас представляют.– Это неправда!
Что именно?– То, что я родился в 1939 году. Так написано в некоторых справочниках, но это – неправда. Я родился в 1936-м. Просто в то время в Польше еврейские родители записывали мальчиков лишь через несколько лет после их рождения, чтобы отсрочить их призыв в польскую армию. Мои родители не были исключением.
В каком городе вы родились?– В одном из местечек Южной Польши. Впрочем, это уже совершенно не важно – той Польши все равно уже нет. В 1939 году началась война, и родители вместе со мной бежали в Россию. Там мы оказались на границе Кировской области и Марийской АССР. В этом месте прошли мое детство и юность. В школе я учился на русском языке, но с тех пор прошло столько времени, что говорить на нем я не рискну. Дома, разумеется, говорили на идише. В 1956 году мы вернулись в Польшу, но не в городок, где жили прежде, а в Нижнюю Силезию. В 1957 году наша семья перебралась в Израиль, и я почти сразу же отправился служить в армию, в дивизию «Голани».
Когда вы начали рисовать?– Еще в детстве.
Кто открыл у вас талант художника?– Да никто ничего не открывал! Я просто все время рисовал: в школе, в армии – везде. Причем ни мои родители, ни я сам долго не относились к этому как к чему-то серьезному.
Где и когда вы в результате учились живописи?– А я ей нигде и никогда не учился. Я – самоучка.
Вы хотите сказать, что у вас за плечами нет никакой художественной школы, что вам никто не ставил руку? Зная ваши картины, в это сложно поверить. Наверняка же были художники, чье творчество на вас повлияло?– Запомните: никто никогда на меня не влиял. Я знаю, что в России придавали огромное значение школе. И почти все художники, прибывшие из СССР, гордятся, что они учились живописи в том или ином художественном институте и овладели «канонами искусства». Но в этом и заключается их слабость! Почти все они оказались под влиянием того или иного большого мастера и подражали ему. Это так видно по их картинам: если вы поставите рядом несколько картин различных художников – выходцев из СССР, то не сможете сказать, кому из них принадлежит то или иное полотно.
У израильских художников все наоборот. Да, у них зачастую нет школы, но именно поэтому у каждого свой неповторимый стиль: в каждой их картине есть душа и характер, и вы никогда не спутаете работу одного израильского художника с работой другого. Любая из них отражает неповторимую индивидуальность автора.
Я вообще убежден, что рисовать никого научить нельзя. Тот, кто говорит иное – лжет! Можно, конечно, любому человеку попробовать привить какие-то первичные навыки рисования, но в итоге он все равно упрется в потолок, за который ему никогда не вылезти, если у него нет этого дара от рождения. Точно так же в любой другой сфере: можно научить человека играть на пианино для себя и семьи, но это не значит, что он будет выступать в концертных залах. И к искусству это в любом случае не будет иметь никакого отношения.
Пусть не художники, но ведь у вас наверняка есть любимые писатели и поэты, которые на вас повлияли?– Нет, никакие книги на меня не повлияли. Это однозначно. В некоторых моих работах можно усмотреть нечто шолом-алейхемовское, этакую тоску по еврейскому местечку, но ни к самому Шолом-Алейхему, ни к его конкретным произведениям это не имеет никакого отношения.
Как вы сами опишете особенности своего стиля?– Мне трудно ответить на такой вопрос. Технике, как я уже сказал, я учился сам – наощупь. А вот что касается темы, то, знаете ли, меня всегда привлекал мир забытых и заброшенных вещей и та особая аура, которая вокруг них существует и невольно пробуждает ностальгию по прошлому. Поначалу я работал в сюрреалистическом ключе, но затем перешел скорее к фантастическому реализму.
К фэнтези?– Называйте это как хотите! Алек Эпштейн, который, не спросив меня, выпустил по собственной инициативе неплохой альбом моих картин с большой вступительной статьей, назвал это «ностальгическим сюрреализмом».
Когда вы начали продавать свои картины?– Мои родители многажды мне говорили, что живописью заработать на жизнь невозможно и мне нужна реальная профессия, которая будет давать моей семье кусок хлеба. Поэтому я выучился на мастера по ремонту механических пишущих машинок, но затем их полностью вытеснили электрические машинки, и я остался без работы. И вот тогда я попробовал предложить свои картины на продажу в различные галереи. И вдруг оказалось, что они пользуются спросом. Я стал одним из немногих израильских художников, который мог зарабатывать своим искусством на жизнь. И неплохо зарабатывать. Без всякого, повторю, знания о пропорции, композиции и всём прочем.
У каждого пейзажа, который предстает на ваших картинах, есть реальный прототип?– Нет, в реальности этих мест не существует. Я никогда не писал с натуры. Мне это никогда не было интересно. Все, что я рисую, существует только в моей голове.
А вот этот сказочный дом? Из какой он сказки?– Да ни из какой, я же сказал! Просто мне захотелось нарисовать такой дом – вот и все.
Существует некое послание, которое вы хотите передать своими картинами миру?– Послание? Я всю жизнь много работал, а потому у меня не было времени задаваться таким вопросом. Я просто писал очередную картину, чтобы вызвать светлую печаль по уже ушедшему и побудить о чем-то помечтать – вот и все. Знаете, мне довелось в свое время поработать театральным художником. Я любил театр, мне нравился антураж сваленных в кучу старых декораций, и я положил его в основу нескольких своих картин. Все они тоже нарисованы «из головы». И рамы для всех своих работ я тоже делал обычно сам в своей мастерской. Так вот, после работы над картиной я чувствовал себя крайне изможденным, и вот работа над рамой меня словно освобождала и излечивала от этой усталости.
Вы продолжаете работать и сегодня?– Уже далеко не так, как раньше. Да и для кого работать?! Мир изменился: еще совсем недавно многие израильтяне интересовались искусством, покупали картины, и галереи процветали, а несколько лет назад всё вдруг как отрубило, и галереи стали закрываться одна за другой. Люди начали покупать и вешать на стены постеры, постеры, постеры! Живопись вдруг стала никому не нужна.
Вас приглашали преподавать в художественную академию или какую-нибудь школу живописи?
– О, сколько раз его приглашали! – вмешивается в разговор жена художника, Пнина. – И в какие места! Но он ведь у меня упрямый – на все предложения отвечал категорическим отказом.
– Потому что, повторю, я убежден: нельзя никого научить живописи! – с нажимом снова подключается Яков Новогродер. – Можно научить истории искусства, показать, как смешивают краски, но научить рисовать никого нельзя. Так чему бы я стал учить?!
На прощание Пнина мне сказала: «Я сама всю жизнь думаю о тайне очарования его картин. Они действительно мгновенно раскупались и висят у многих израильтян в гостиных и спальнях. Как-то я спросила у одного известного любителя живописи, что побудило его повесить картину Якова в спальне? “Когда я вижу этот выписанный в мягких пастельных тонах старый обветшалый дом у реки, на меня почему-то нисходит особый покой. Я понимаю, что этот дом давно оставлен хозяевами и у него все в прошлом. Но есть чувство, что скоро вернутся наследники, и дом снова заживет новой счастливой жизнью. И к грусти о прошлом вдруг примешивается ощущение, что на самом деле все еще можно вернуть и всё в итоге будет хорошо. И с этим ощущением мне потом очень хорошо спится”, – ответил он», – завершила свой рассказ Пнина.
Вот такой вышел у нас разговор. Вроде бы обо всем поговорили, но осталось ощущение недосказанности. Яков Новогродер остался таким же загадочным, как его картины. И лишь дома, просматривая подаренные мне офорты, я увидел его картину «У фонтана Мечты», где на огромных каменных плитах сидят обнаженные фигуры, а в стороне похожий на него парень в длинных шортах играет на гитаре, и наконец сообразил, что разговаривал с бывшим хиппи, чья молодость пришлась на 60-е годы. Об этом, наверное, и надо было с ним говорить – о времени, которое уже не вернуть, и о прошлом, которое прекрасно, поскольку в нем уже не может случиться ничего плохого. Как в той Польше, которую он покинул и которой больше нет.
