ПАМЯТНИК РУССКОЙ НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕЕ

Князь Святослав Игоревич убивающий хазарского жидовина.
Памятник работы скульптора В.М. Клыкова. 

 В магазине Стемацки, в Ашдоде, купил недавно книгу Юргена Графа. На обложке значится «Крах мирового порядка. Эта книга запрещена в Европе и США». Понятно, почему запрещена. Книга написана ревизионистом и откровенным нацистом, отрицающим Холокост. В родной Швейцарии он был приговорен к заключению (15 месяцев) и большому штрафу. Отбыв срок, Граф подался в Белоруссию, а оттуда  в Москву.   В России этот «историк» обосновался с комфортом: печатается в профашистском издательстве «Алгоритм» и работает переводчиком. В Израиле его «коричневые» труды, надо думать, продаются по недосмотру или как дорожное пособие тем евреям, кто решил вернуться на просторы северной державы.

 Пример Графа далеко не единичен. Неонацисты со всего мира чувствуют себя в России, как дома. В этот стране процветает юдофобская, погромная пропаганда, фашистских организаций, газет, журналов, электронных СМИ множество. Видимо, сам климат, сформированный веками кровавой борьбы с «ересью жидовствующих», способствует концентрации горючей смеси со свастикой на оболочке.

 Вернемся к архитектурной группе, к агитации наглядной. Ваятель Клыков, ныне покойный, был активным проповедником «русской национальной идеи», возникшей в России 180 лет назад по воле министра народного просвещения С.С. Уварова. Министр в юности считался либералом, но чины и звания ценил больше, чем идеи, а потому и обозначил свою платформу в записке Николаю 1 : «С теплою верою в истинно русские хранительные начала Православия, Самодержавия и Народности, составляющие последний якорь нашего спасения". Народ, в основном непросвещенный, идею воспринял, так как звучала она вкратце вполне лозунгово: «Православие, самодержавие, народность». Такая вертикаль: наверху Бог, пониже царь, еще ниже народ. Проще говоря – человек. Идея прокипела, отстоялась, выпала в осадок совсем уж простой, над которым и думать совсем не надо: «Бей жидов! Спасай Россию!»

Это понятно: у еврея свой Бог, царю он, по слухам, подчиняться не желает, и упрямо держится за свою, персональную народность. Тем не менее, здесь главное, вопреки гордыне иудейской, слово «БЕЙ!». Пока бьешь, убиваешь, грабишь, насилуешь, захватываешь чужие земли – ты в полном порядке. В конце концов неважно, кого бить: еврея, татарина, поляка, финна, литовца, грузина, чеченца…. Бей – и ты на коне, как князь Святослав в мечтах и творениях означенного Клыкова и его команды последователей и единомышленников.

Валерий Хатюшин - лауреат премии имени Сергея Есенина пишет о событиях 11 сентября 2001 года так: «С каким животным, иудейским страхом с экранов тараторили они. Америка, поставленная раком - единственная радость в наши дни. И не хочу жалеть я этих янки, В них нет к другим сочувствиям ни в ком. И сам готов я, даже не по пьянке, Направить самолет на Белый дом."

Бей американцев, значит. Все равно кого: детей, женщин, стариков. Был бы гражданин США – остальное неважно. Нагоним на иудеев страх терактом поэта Хатюшина. Нацизм? Бесспорно. Причем застарелый, впитанный с молоком матери.

 В этом слове «бей» вся трагедия русского народа, не сумевшего при всех царях, большевиках и демократах построить приличную жизнь на бескрайних просторах северной державы. Устал повторять очевидное: ненависть и агрессия, месть - не способны созидать. Без любви к ближним и дальним, без эффективного, творческого созидания ни один народ мира выжить, остаться на плаву, не в состоянии. Национальная идея, без которой прекрасно живут другие народы, строящие свою жизнь не на пустой болтовне, а на деле, здесь не помощник.

 Тем не менее, недоброй памяти граф Уваров был не так глуп. Он подбросил крепостным рабам и русскому мещанству подлейшую идею, оправдывающую тоталитарную власть, нищету и бесправие. Империя продержалась на этом бреде почти век, бесконечно воюя и захватывая сопредельные земли. Она развивалась вширь, вместо того, чтобы совершенствоваться, развиваясь вглубь, год от года улучшая качество жизни своих подданных. Большевики слегка подправили лозунг, забравшись на место Бога и царя, но народ, как и прежде, остался внизу. В итоге крепостной крестьянин при Николае 1 ничем не отличался от крепостного колхозника при Сталине.  Жизнь низшего звена в вертикале была заморожена на долгие годы и, наконец, превратилась в болото, так называемого, застоя. М. Горбачев разжал пальцы на горле подвластного народа, Б. Ельцин и вовсе убрал хомут и удила. Живите, как знаете. Обогащайтесь, стройте новую, демократическую Россию, попробуйте подняться над «Богом и царем». Вот тут и началось. На подъем «крылья» нужны, строить народ давно разучили, а разрушать сил уже не было (легкая разминка в Чечне и сопредельных территориях не в счет). Новая национальная идея не привилась, да и не могла привиться. Трудовое воспитание – не пустой звук. Народ, измученный столетиями рабского, унизительного, непроизводительного труда, не смог в одночасье преобразиться, забыть о старых навыках и взяться за дело.

 Вот здесь и начался возврат к уваровской,  «национальной идее». Кто виноват? Кто загнал в очередной тупик народ-богоносец? Почему в рабстве ничего не получилось, почему и от свободы хоть в петлю? Ужас осознания беспомощности и грозных перспектив заставил вспомнить о  старых аллюзиях, тем более, что и прежде они были, как минимум, на слуху. В ход пошел привычный лозунг: «Бог, православие и народность». С Богом как-то не заладилось, от самодержавия отвыкли, на квасном патриотизме далеко не уедешь. Тут и извечный «осадок» пригодился: «Бей жидов!». Однако, сил для битья осталось немного. Да и сами евреи как-то «усохли», попрятались по чужим углам. Тут и пошла от погромного бессилия гульба на уровне слов, пропаганды юдофобии. Старый лозунг спасения России, само собой, душу очистил. Сомнения, муки прочь. Это он во всем виноват – губитель рода людского, враг человечества, «малый» народец.

 Еще и выяснилось, что имперские потуги были не так уж и бессмысленны. Огромная страна подарила своему населению несметные богатства. Они и раньше были: «Все, чем для прихоти обильной торгует Лондон щепетильный и по Балтическим волнам за лес и сало возит нам». С салом получилась накладка, но к лесу прибавились нефть и газ. Жить можно, опять особо не утруждаясь, но душа-то народная просит высокого романтизма, а не купеческого кайфа. Ей, душе, величие подавай. Ей этот самый «жидовин» всегда нужен, чтобы под коня его, да мечом лежащего. На роль «жидовина», по причине мелкости, можно выбрать и «гнилой Запад» и «мирового полицейского» - США. Есть сильный враг – значит и ты силен и могуч, так как не меч ныне в руке «Святослава», а ракета с ядерной начинкой. Тем и живет нынешняя России, забыв напрочь, что национальная идея любого народа - культурный запас, накопленный его гением (а в таланте народу русскому не откажешь). Слушаться надо не интригана и царедворца, а Пушкина Александра, которого, кстати, Уваров травил со злобой предателя (прежде дружили), Льва Толстого и Антона Чехова…. Впрочем, и здесь все не так просто. Есть у русских людей учителя ненависти поталантливей, значимей графа Уварова, вроде усопших юдофобов - теоретиков Федора Достоевского, Александра Солженицына и ныне живущих писателей «в авторитете»: Василия Белова или Валентина Распутина. А тут еще и  нынешнее православие в России, традиционно настоянное на ненависти к «христопродавцам». Есть, в общем, выбор, кого слушаться, за кем идти. И, судя по телерейтингам, выбор этот сделан не в пользу добрых пастырей-либералов, а пользу красно-коричневой, имперской, национальной идеи. Идеи, способной окончательно погубить Российскую Федерацию. Нет, все-таки судьбы народов не на земле расписаны, а в небесах.

М.ШЕВЧЕНКО "УТЕШИЛ" ИЗРАИЛЬ "семь строк"

«М. ШЕВЧЕНКО –... удары по Святой земле – это неприемлемая вещь для верующих людей. И для государства, во главе угла которых стоят как бы религиозные ценности, как в Иране. А вот Израиль угрожал бомбить Иран, а Израиль бомбил Ирак, бомбил Сирию постоянно. Поэтому что там? Мне кажется, что иранское спокойное мирное поступательное развитие является фактором стабильности и мира. В частности, отсутствие возможной войны с тем же самым Израилем. Потому что, конечно, все домыслы о том, что Иран применит ядерное оружие против Израиля – это, конечно, из разряда абсолютной фантастики, потому что Святая земля – она для иранцев, для шиитов является тоже Святой Землёй, поверьте». Эхо Москвы 20 июня.

  

 Вот не могу понять: полный дебил этот русский лжец и черносотенец или притворяется. Ядерную бомбу, выходит, нельзя сбросить на Иерусалим, а обычной взрывчаткой террора калечить Святой город можно? Но забудем о Еврейском государстве. Шииты Ирана так ненавидят суннитов других стран, что во имя победы своей веры не постесняются пустить в ход любое оружие. Это московскому Максимке только кажется, что главная цель аятолл – уничтожение Израиля. Нет, евреи всегда были необходимы для отвлекающего маневра. Власть над миром ислама – вот цель фанатиков. Вот зачем им нужен ядерный меч. Мракобесы, дикари готовят новую кровавую бойню, как минимум, на Ближнем Востоке. Впрочем, для такого, как Шевченко, любая война не страшна, только бы в результате погибли ненавистные ему потомки Иакова.

СПЕШУ ПОДЕЛИТЬСЯ 21 июня

 

Предательство или глас народа?

Cледует ли считать Чемберлена негодяем и изменником?
Как-то попалась мне на глаза статья под названием «Мюнхенцы и Гитлеры», написанная  израильтянином Михаилом Неменовым и перепечатанная из еженедельника «Секрет» (velelens.livejournal.com.). Очень интересная статья, настоятельно рекомендую. И, видимо, ей не скоро предстоит утратить свою актуальность.
Вкратце суть ее такова: М. Неменов считает, что существует особая порода национальных лидеров, именуемых им «мюнхенцами» – в память об архитекторах позорного сговора, достигнутого Великобританией и Францией с гитлеровской Германией в 1938 году в Мюнхене и отдавшего ему на растерзание Чехословакию. Автор статьи выражает мнение, что «мюнхенцы» по сути своей предатели, хуже того – мерзавцы, предающие «без всякой необходимости и себе во вред».
«Придя к руководству своей невезучей страной, – пишет М. Неменов, – мюнхенец совершает предательство за предательством, во вред родине… Ничто не вынуждает мюнхенца к предательству. Его страна сильна, богата и обильна… Ее враги слабы… Однако мюнхенец начинает шаг за шагом загонять свою страну в тупик… Мюнхенец совершенно искренне уверен, что делает все правильно, и не понимает, какие могут быть к нему претензии».
В подкрепление своего тезиса автор подробно излагает историю восхождения Гитлера к вершинам власти и вопиюще бездарной политики западных лидеров, во многом содействовавших успехам нацистского фюрера, и проводит параллели между ними и современными политиками, по его мысли, подпадающими под определение «мюнхенцев». Все эти неоспоримые факты хорошо известны, и я не вижу необходимости повторять их. Однако я не могу согласиться с основной мыслью автора, убежденного в том, что «мюнхенец предает в соответствии с глубинными свойствами своей натуры… Он предает бессмысленно… совершенно без заранее обдуманных намерений…».
Так ли? Предательство – неотъемлемый атрибут истории человечества на всем ее протяжении. Но это не инстинкт, не продукт слепого подчинения властному приказу нашей натуры, которому мы при всем желании не в состоянии противиться. Предательство – не более чем тактический прием, добровольный сознательный выбор, который во все века и у всех народов неизменно диктовался вполне определенными мотивами: идейными соображениями, корыстью, жаждой мести и т.п.
Хрестоматийный предатель в американской истории – Бенедикт Арнольд. Выдающийся деятель американской революции, блестящий полководец, одержавший ряд исторических побед в первые годы Войны за независимость, он пал жертвой интриг со стороны своих коллег, убедивших Континентальный конгресс отказать генералу Арнольду в повышении. Более того, против Арнольда, потратившего почти все свое состояние на дело революции, был выдвинут навет в лихоимстве. Следствие полностью очистило его от обвинений, но Арнольд затаил обиду за такую вопиющую несправедливость и в 1779 году перешел на сторону англичан. Словом, человека подсидели, подвергли незаслуженным гонениям, он смертельно обиделся и преисполнился желания отомстить. Классический случай предательства на почве мести.
Другой, не менее хрестоматийный пример: супруги Розенберг. Этих никто не обижал, но они были всецело во власти коммунистической идеологии, истинной родиной для них была не Америка, а Советский Союз. Впрочем, они считали себя патриотами Америки, но не той страны ужасов капитализма, где им не повезло родиться по воле злой судьбы, а другой, идеальной Америки, которая станет явью, когда в ней восторжествует коммунистическая революция, и жизнь сразу станет прекрасной – как в СССР. Розенберги, вероятно, смертельно обиделись бы, если бы им предложили денежное вознаграждение за их услуги. Подобно практически всем остальным коммунистическим шпионам той поры, они были фанатиками идеи, которой они бескорыстно служили и ради которой не пожалели ни себя, ни друг друга, ни своих детей. Классический случай предательства на идейной почве.
Третий пример – целая плеяда американцев, в последние десятилетия «холодной войны» шпионивших на Советский Союз.  Тут идейностью и не пахло, всех этих уокеров, олдричей и хансенов одолевала элементарная пошлая алчность, в которой не было ни грана идеологии. Они очень нуждались в деньгах, а поскольку единственным продажным товаром, которым они располагали, была государственная тайна, ею они и торговали. Примечательно, что ни один из них не был завербован – все до одного сами предлагали свои услуги советской разведке, в ряде случаев настойчиво преодолевая недоверие потенциальных клиентов. Классический случай предательства на почве корысти.
Но можно ли приписать какие-либо из перечисленных мотивов «мюнхенцам»? Может быть, Невил Чемберлен нуждался в деньгах и содрал с Гитлера взятку за попустительство его агрессивным планам? Неужто у Даладье были какие-то счеты с Чехословакией, и он решил наказать эту страну, предав ее в руки нацистской Германии? Уж не был ли Шимон Перес тайным агентом Ясира Арафата, предавшим Израиль во имя торжества палестинского дела? Ничего исключить, конечно, нельзя, однако как-то не очень верится. Но если не идеология, не корысть и не мстительность, то что побуждало этих людей на поступки, в которых М. Неменов усматривает предательство? Нет ли у их «предательства» каких-то иных пружин?
Обратимся к истории, точнее, к итогам Первой мировой войны для Англии и Франции (поскольку речь идет о конкретных «мюнхенцах»), которые с моей точки зрения имеют самое непосредственное отношение к теме данной статьи.
Накануне войны Великобритания была центром величайшей в истории империи, где «никогда не заходило солнце», где проживала четверть населения земного шара. Война вызвала взрыв националистических настроений в колониальном мир и породила движения за независимость, положив начало закату Британской империи.
Великобритания была также крупнейшим кредитором мира, экспедитором и страховым агентом всей планеты. В ходе разорительной войны она полностью истощила свои кредиты и превратилась в крупную должницу Америки. В результате финансовый центр мира переместился из Лондона в Нью-Йорк.
Британский рабочий класс, вдохновленный 100-процентной занятостью в военные годы, заметно усилился, произошел резкий сдвиг в распределении доходов в пользу низших классов. Положение аристократии, чьи позиции до войны были незыблемы, пошатнулось. В политическом плане это нашло отражение в быстром росте влияния Лейбористской партии, бросившей вызов гегемонии тори.
Но, вероятно, самое главное – это то, что Великобритания понесла огромные, невосполнимые людские потери. Согласно монографии The Longman Companion to the First World War (Colin Nicholson, Longman 2001, p. 248), британская армия потеряла убитыми и ранеными 44% своего состава. О масштабах кропопролития красноречиво свидетельствует хотя бы следующий пример, приводимый Уинстоном Черчиллем в своей книге The World Crisis: в первый день наступления на Сомме, начавшегося 1 июля 1916 года, в одной из дивизий, брошенных в атаку, за два часа было выведено из строя 5247 из 8500 рядовых и 218 из 300 офицеров. А всего в тот день было убито, ранено или попало в плен 58 000 британских воинов.
Первая мировая война начисто разрушила традиционное представление о войне как о благородном занятии благородных людей. Место рыцарского поля брани заняла бессмысленная бойня, траншеи сплошными кровоточащими рубцами перерезали Европу от Северного моря до Адриатики, в долгие перерывы между вспышками боевых действий солдаты месяцами гнили в окопах, кормя собой вшей, а когда давался приказ к наступлению, их толпами гнали на пулеметы и колючую проволоку. Счет потерям шел на миллионы. Горы трупов устилали землю ради того, чтобы генералы могли передвинуть флажки на карте на километр-другой, при том, что спустя несколько дней противник переходил в контрнаступление и отбивал утраченную территорию.
Дух британской нации был фатально подорван, ее имперской самоуверенности был нанесен сокрушительный удар, страна, считавшая себя центром мира, утратила веру в себя. Особую роль в этом сыграли колоссальные потери, понесенные цветом нации, носительницей  ее рыцарского духа – аристократической молодежью, составлявшей костяк младшего офицерства.
На психологическую усталость от войны накладывалась тяжелая экономическая реальность. Всеобщий пессимизм и подавленность усугублялись томительным предчувствием краха империи, что всегда крайне болезненно отзывается на психике население метрополии (достаточно послушать зубовный скрежет и вопли отчаяния по поводу утраты коммунистической империи, сотрясающие русские «патриотические» сайты).
Великобритания вынесла из «великой» войны категорическую решимость ни в коем случае никогда больше не воевать; в стране возобладал нерассуждающий, едва ли не инстинктивный пацифизм.  Показателен в этом отношении диспут, состоявший 9 февраля 1933 года в Дискуссионном клубе «Оксфордского союза» по резолюции: «Настоящая ассоциация ни при каких обстоятельствах не станет воевать за короля и отечество». Оксфордские студенты поддержали резолюцию 275 голосами против 153. Не следует думать, что они, как водится среди студентов, не устояли перед искушением эпатировать общественное мнение. Цвет британской элиты лишь отражал настроения народа, который был полон решимости не воевать ни в коем случае, закрыть глаза не реальность, ни на что не обращать внимания – хватит с нас войн!
Лишь ничтожная горстка британских политиков ясно видела надвигавшуюся коричневую опасность и предупреждала о неотвратимости войны с нацистской Германией. Но их голос был гласом вопиющего в пустыне, их лидер Уинстон Черчилль был отщепенцем и мишенью для насмешек. Над ним потешались газеты, над ним издевались в парламенте, за ним прочно закрепилась репутация «поджигателя войны». 1930-е годы, вплоть до начала Второй мировой войны, Черчилль провел в полной изоляции, он сам называл это время «годами блуждания в пустыне».
А вот соглашение, заключенное Чемберленом с Гитлером в Мюнхене, было восторженно встречено у него на родине. «Я привез вам мир» – эта фраза Чемберлена, вызвавшая всеобщее ликование среди его соотечественников, отвечала чаяниям нации. Да даже если бы Чемберлен и был настроен воинственно, воевать ему было бы нечем – парламент при массовом одобрении избирателей категорически отказывался отпускать ассигнования на перевооружение. К тому же денег катастрофически не хватало. Маститый шотландский историк Ниал Фергюсон отмечает, что в течение межвоенного периода 44% британского бюджета уходило на выплату процентов по государственной задолженности.  Где уж тут перевооружаться!
Существует даже точка зрения, что Чемберлен все прекрасно понимал и ясно видел, что его страна не только не хочет воевать, но абсолютно к войне не готова. В силу этого он был вынужден пойти на Мюнхенский сговор исключительно ради того, чтобы получить позарез необходимую передышку, которая дала возможность Великобритании с грехом пополам подготовиться к войне. Во всяком случае, проводя политику умиротворения Гитлера, Чемберлен вольно или невольно выражал чаяния подавляющего большинства своего народа. Следует отметить, кстати, что, по свидетельству Грэма Стюарта в его книге «Хороня Цезаря», Черчилль до последних дней жизни Чемберлена с большим уважением относился к своему предшественнику на посту премьер-министра и не сказал о нем ни единого худого слова.
Еще более сильный удар по национальной психике война нанесла Франции, буквально выкосив целое поколение ее граждан. В предыдущие полстолетия страна переживала демографический спад и к началу Первой мировой войны заметно отставала по численности населения от Великобритании и Германии. Вследствие этого людские потери оказались для Франции еще чувствительнее, чем для других участников войны. А потери эти были просто ужасны: французская армия потеряла три четверти своего состава. Не забудем также, что военные действия на западном фронте в основном велись на территории Франции, и понесенный ею материальный ущерб просто не поддается учету.
Во Франции, где обстановка осложнялась чехардой в правительстве, антивоенные настроения были не столь выражены, как по ту сторону Ламанша, но французы тоже не желали трезво смотреть на вещи. Отражая настроения народа, французское командование вложило гигантские средства в строительство, как ей казалось, неприступной оборонительной «линии Мажино». Идея была в том, чтобы в случае нападения немцев принять сугубо оборонительную тактику и вынудить противника истощать свои силы, бесплодно штурмуя самую мощную в мире систему укреплений.
В стране с развитой системой классического образования никто не вспомнил мудрые слова спартанского законодателя Ликурга, отказавшегося обвести Спарту стеной. Ликург, объявивший, что лучшей гарантией безопасности государства является доблесть его граждан, понимал, что стены лишь подрывают боевой дух защитников государства и порождают у них пораженческие настроения. Но измученная войной Франция не хотела этого понимать.
О наступательной стратегии не могло быть и речи, главное – любой ценой беречь живую силу, до предела снизить потери и с Божьей помощью отсидеться от войны за стеной пограничных укреплений.  Французские генералы проявили поразительную слепоту, не удосужившись ознакомиться с трудами немецких генштабистов, им и в голову не приходило, что немцы не обязательно полезут взламывать «линию Мажино», а могут ее просто обойти и вторгнуться во Францию через Бельгию, как они это сделали в Первую мировую войну.
И опять-таки страна была глуха к немногим трезвым голосам, предупреждавшим именно о такой возможности. Немецкие генералы старательно штудировали труды видного французского теоретика танковой войны Шарля де Голля, а в его собственной стране от де Голля отмахивались, как от назойливой мухи. Вопреки очевидности французское общество видело только то, что хотело видеть, закрывая глаза на реальность. Любой ценой избежать войны, и, если для того, чтобы отвратить нападение немецкого зверя, нужно бросить ему в пасть Чехословакию – что ж, Франция готова пожертвовать этой «далекой страной, о которой мы ничего не знаем» (как отозвался о Чехословакии Чемберлен). Подписывая соглашение с Гитлером в Мюнхене, Даладье тоже выполнял наказ своего народа.

Теперь о Шимоне Пересе. Я с недоумением следил за развитием событий, которые увенчались подписанием соглашений Осло и триумфальным возвращением Ясира Арафата на Западный берег. О чем думал главный архитектор этого процесса Перес, спрашивал я себя, зачем ему понадобилось реанимировать дискредитированное, полузабытое, тихо разлагавшееся в тунисском изгнании палестинское движение, которое арабские петробогачи к тому же посадили на голодный паек после того, как Арафат имел глупость поддержать агрессию Саддама Хусейна против Кувейта?
Это было тем более странно, что инициатором этого самоубийственного акта выступил не наивный и невежественный американский президент, которому сам Бог велел ничего не смыслить в ближневосточной ситуации, не продажный европеец, заискивающий перед поставщиками нефти и всегда готовый отдать Израиль на заклание, а ветеран израильской политики, который, казалось бы, должен был разбираться в ситуации и не хуже других понимать, что из себя представляет Арафат и его движение.
И тем не менее Перес и его единомышленники с огромным энтузиазмом взялись за дело, старательно лелея ростки новых конфликтов своей страны с палестинцами.  Они твердо верили, что, если уступить палестинцам и выполнить их требования, то ближневосточный конфликт сам по себе чудесным образом урегулируется, главное условие арабов – самоубийство Израиля – будет снято с повестки дня, мечи перекуются на орала, палестинский лев возляжет рядом с израильским ягненком, и наступит всеобщий мир и счастье.
При всей очевидной нелепости их затеи Пересу со товарищи удалось провести ее в жизнь. Каким образом? Просто потому, что они отнюдь не были горсткой отщепенцев, их идея получила широкую поддержку. В Кнессете состоялось бурное обсуждение инициативы Переса, депутаты от левых партий поддерживали ее, правые были против. После двухдневных прений 23 сентября 1993 года на голосование была поставлена резолюция о доверии правительству. Резолюция прошла 61 голосом против 50 при 8 воздержавшихся. Израильское общество в лице своих выборных представителей небольшим, но все же большинством подписало акт национального суицида – иначе назвать договор в Осло просто невозможно.
Каким психологическим вывертом объяснить такую слепоту? Ладно, Бог с ним, с Пересом, все-таки он пожизненный социалист, его уши специально сконструированы под прогрессивную лапшу. Но Ицхак Рабин? Как мог этот маститый генерал, славившийся именно трезвостью суждений и реалистическим подходом к проблемам действительности, поддержать идею, идиотизм которой был очевиден любому наблюдателю, мало-мальски разбиравшемуся в ситуации. А что сказать о большинстве израильтян – сторонников Осло? Уж им-то, вроде бы, не нужно было рассказывать, какие цели преследуют палестинцы. И тем не менее они предпочли закрыть глаза на реальность.
Почему? Разгадку следует искать в человеческой психике. Люди, доведенные до крайней черты, изнуренные непосильной психологической нагрузкой, готовы на любой, самый иррациональный поступок в отчаянной надежде на чудесное избавление. А вдруг?!.. Общество охватывает массовая истерия, в которой все разумные доводы заглушаются воплями безумной надежды. Так и израильское общество, измотанное десятилетиями непрерывных войн, жившее в непрерывном ожидании, что в любой момент грянет беда, уговорило себя, что чудо возможно, – вопреки очевидности, презрев опыт и заглушив в себе голос инстинкта самосохранения. Перес и его компания отнюдь не были белыми воронами, за ними стояло большинство израильтян.
(Аналогичный механизм прослеживается, между прочим, и в избрании Барака Обамы президентом Соединенных Штатов Америки. Левая пропаганда десятки лет неустанно внушала американцам чувство вины перед их чернокожими согражданами, и довела общество до такой степени истерического самобичевания, что люди были готовы на все, только бы искупить свой «великий грех». И когда им предложили выбрать в президенты Обаму, большинство избирателей с энтузиазмом проголосовало за этого человека, невзирая на его темную биографию и радикальное окружение, невзирая на полное отсутствие у него опыта и знаний, невзирая даже на то, что он не особенно скрывал своего намерения переделать страну на социалистический лад («Достоянием надо делиться»). Все что угодно – лишь бы избавиться от гнетущего чувства вины, от этого позорного клейма. И избрали – себе на горе.)
Резюмируя:  «мюнхенцы», которых заклеймил М. Неменов, безусловно заслуживают осуждения за слепоту и трусость. Но при этом нужно отдавать себе отчет в том, что их действия не следует квалифицировать как предательство, они не были продиктованы злобой или врожденной подлостью. Эти люди искренне считали себя патриотами, самоотверженными тружениками на ниве общественного служения. И у них были все основания так полагать! Это черчилли плыли против течения, а истинными выразителями народных чаяний были чемберлены. И если история их осудила, они могут в свое оправдание сказать, что в меру своих сил служили обществу, выполняя его волю.

НЕТАНИЯГУ НЕ ХОЧЕТ ЛГАТЬ "семь строк"

«Премьер-министр Израиля Биньямин Нетаниягу заявил, выступая на закрытии Президентской конференции в Иерусалиме, что основным вопросом ближневосточного конфликта остается готовность арабских стран признать еврейское государство. По его словам, без этого невозможен мир». Из СМИ

  

 Какой смешной и наивный в Израиле премьер-министр. С тем же успехом он бы мог увязать наступление мира с исчезновением юдофобии и прочих психических расстройств, характерных для потомков Адам и Евы. Для арабского мира признание Израиля, как Еврейского государства, равносильно отказу от национальной идеи, от самих себя. Мало того, за арабскими странами стоит мощный Интернационал юдофобов. Ненависть стран ислама к народу Торы не гласно и гласно поддерживается антисемитизмом социалистов Европы, США, стран Латинской Америки. Скажут, а как же Иордания и Египет? Во-первых, грош цена этому миру, а во-вторых, нельзя путать подлинный мир с отказом от вооруженной агрессии сегодня и сейчас. Тем не менее, мне понравилось откровение Нетанияну. По крайней мере, он не собирается лгать самому себе и своему народу, как это делали и делают «левые» политики в Израиле.

ДВОЕ СБОКУ повесть для кино

 История на тему вечную: о том, как мужчина и женщина, после многих безуспешных попыток находят друг друга, как положено, но в обстоятельствах чрезвычайных, и о человеке, который понял не только то, как мир создан, но и то, как его легко разрушить.

 1988 год.

 Велосипедная гонка. Шоссе. Трое велосипедистов во главе пелотона.

 Затем они же на пьедестале почета. Пафос голоса диктора:

«Победил Григорий Ненашев – «Труд». Второе место – Федор Гридин «Торпедо». Бронза – Зернов Павел – «Труд»!»

 Ненашев затаскает на свою ступень Гридина и Зернова. Обнимаются они крепко и счастливо, улыбаются в камеру.

2010 год.

 Пустой, узкий и тихий переулок в центре города. Неспешно движется по переулку велосипедист. Фамилия – Ненашев, имя, отчество – Григорий Борисович.

 И вдруг пространство вокруг велосипедиста заполняется маршевым ором, а следом и плотной, энергично шагающей толпой. Впереди толпы человек с мегафоном.

 «МЫ НЕ РАБЫ! РАБЫ НЕ МЫ!» - гремит техника.

 Над головами шагающих, грубо намалеванные лозунги: черным по белому:

 ПЕГОВА К ОТВЕТУ!

 ПЕГОВ – ВОР!

 ДОЛОЙ ПЕГОВА!

 Толпа неумолимо наступает на велосипедиста. Ненашев вынужден спешиться и прижаться к стене дома.

 Толпа щадит Григория Борисовича, обдает лишь жарким дыханием, минует. Ненашев рискует обратиться с вопросом к замыкающему маршевую колонну молодцу.

 - Слышь, друг, кто такой Пегов?

 Молодец смотрит на велосипедиста так, будто тот признается в полном незнании имени и профессии  А. С. Пушкина.

 - К ответу Пегова! – бешено кричит он вместо ответа.

 Дом с грубо заколоченными окнами на опушке леса. Большое озеро, обрамленное  ожерельем из берез.

К хозяйственным пристройкам  у дома из леса выходит лошадь с ветхой веревкой на шее. Выглядит коняга скверно: впалые, грязные бока, всклокоченная грива. К веревке привязан тускло позвякивающий бычий колокольчик.  Поднимает лошадь голову и смотрит на  дом так, будто ждет кого-то. Стоит  некоторое время, потом медленно уходит к лесу.

 

 Под потолком, кругами, носится черноусый молодец. Точнее, кукла этого молодца, отлично исполненная кукла. За куклой, следом, скользит старый портрет усатого молодца в рамке.

 Куклу ведет, почти бегом, Ненашев, ведет, озвучивая знакомым лозунгом: «Пегова долой!» - кричит он.

 Торопится за Григорием Борисовичем с фотографией пожилая дама – его тетка родная – Софья Андреевна.

 - Гриня, кто такой Пегов? – спрашивает она на бегу.

 - Пегов – это все! – отзывается племянник.

 Носится эта парочка вокруг большого круглого стола, заваленного разноцветными лоскутами, обрезками паралона, пуговицами, деревянными планками и проволокой. Кукол в комнате множество. На полках шкафа куклы, на подоконнике, на стульях, даже на полу.

 Тонкогубая дама – зовут ее Мариной и супруг дамы – улыбчивый господин по фамилии Гридин – наблюдают за этим представлением сидя на старинных стульях с высокой спинкой.

 Марина брезгливо наблюдает за происходящим, Гридин с растерянной улыбкой. 

 Все, нет сил у Софьи Андреевны, падает она в кресло. Ненашев делает еще один круг и останавливается рядом с теткой.

 Марина демонстративно, редкими хлопками, аплодирует. Гридин охотно поддерживает жену, но искренне.

 - Какой был мужчина! - отдышавшись, Софья Андреевна нежно поглаживает фотографию. – Звали Семеном, фамилию не помню, но какой был мужчина!

 - Пусть носит фамилию Пегов? – предлагает Ненашев.

 - Может быть, может быть, - не спорит тетка. – Какая разница.

 - Этот цирк кончится когда-нибудь! –  Марины поднимается во весь свой немалый рост, голос ее  звонок и гневен.

 - Гриня, у нас все-таки гости, - говорит тетка, – а мы шалим.

 -Полчаса сидим здесь, как идиоты, - продолжает Марина, резко поворачивается к Гридину. – Скажи ему что-нибудь.

 А Гридину нравится царство кукол.

 - Это кто? – спрашивает он, приподняв со стола рыжеволосое чудо рукоделия.

 - Моя свекровь от первого брака, - берет у него куклу Софья Андреевна. – Любой звали, Любовью. Такое славное имя…. Но грымза была, светлой памяти, исключительная.

 - Ничтожество! – это Марина произносит сквозь зубы, просверлив мужа гневным взглядом.

 Отдохнув, тетка Ненашева поднимается  во весь свой немалый рост.

 - Первейшая заповедь не «плодитесь и размножайтесь», а «по образу  и подобию» - произносит Софья Андреевна, подняв руку. – По образу и подобию Творца всего сущего. Каждый человек обязан быть творцом! Хотя бы с маленькой буквы. Гриня, я права?

 - Как всегда, - кивает Ненашев. – Но скажи, Софа, что нам делать с гостями?

 - Вот именно, - пристально смотрит на гостей тетка. - Им, похоже, что-то нужно…. Пусть говорят.

 Марина решительно возвращает всю компанию на грешную землю, предъявив Ненашеву квиток почтового перевода.

 - Что это?

 - Алименты, - не сразу определяет Ненашев. – Мой отцовский долг.

 - Это твой долг!? Эти жалкие гроши! Зачем ты вернулся? Кому ты здесь нужен?

- Я нуже себе и миру, - печален Ненашев. – Я узнал, как этот мир утроен и как его можно разрушить... Быстро, одним росчерком пера.

- Шут! – реагирует гостья.

 - Кошмар! Это ужасно, - покачивает головой Софья Андреевна. – Терпеть не могу семейных сцен… Без меня, без меня, категорически, - уходит тетка, но у двери оборачивается. – Гриня, ты справишься?

 - Справлюсь, иди, - отпускает Софью Андреевну Ненашев.

 - Ты доктор наук, известный физик, - продолжает Марина. – И хочешь сказать, что живешь на эти гроши?!

 Ненашев с Мариной разговаривать, похоже, не желает. Двумя пальцами он берет Гридина за яркий галстук.

 - Скажи, Федя, что твоей жене от меня нужно? Я ей все оставил: квартиру, машину, дачу, гараж, даже свои предпоследние брюки – и уехал в последних. И заметь, я не из России удрал, а от нее - любимой.

   - Ты поступил благородно, - жмет руку Ненашева Гридин, левой рукой поднимает очередную куклу. – Слышь, а это кто - такой симпатяга?

 - Понятия не имею. Кто-то из теткиного альбома.

   - Ты предатель! – наступает на мужа Марина. – Родился предателем и предателем помрешь! - теперь уже Ненашеву. – Мне от вашего сиятельства ничего не нужно, но у тебя растет сын, твой сын. И все ему!

 - Растет, да, - подтверждает  Гридин. – Ножка уже сорок третьего размера. Ты бы вернулся, Гриша, чего тебе там, плохо было? Норфолк все- таки. Звучит!

 - Два года терплю это издевательство! – все еще потрясает бумажкой Марина. – Два года терплю!

            - Федя, мне тебя жалко, - вздыхает Ненашев, все еще не обращая внимания на бывшую жену. – Мне тебя до слез жалко, Федя.

 - Сам плачу, - вздыхает Гридин и с надрывом: – Как увижу себя в зеркале, так и плачу.

 - Шуты, клоуны! – цедит сквозь зубы Марина - и мужу. – У меня в жизни глупее мужика, чем ты, Ненашев, не было. Твой потолок два колеса и педали. Пошли отсюда!

 - А чайку попить, - упирается Гридин.

 - Обойдешься!

 Григорий Борисович остается в комнате один, слышит он голос тетки из прихожей.

 - Заходите, милости просим, всегда рады!

 В ответ гневный голос Марины, затем громкий стук входной двери.

 - Ты не опаздаеь? – спрашивает, появившись в комнате, тетка.

 - Лекция, сам говорил.

 Ненашев отрицательно мотает головой. Занят он тем, что внимательно рассматривает куклу в лохматом парике.

 - Софа, - говорит Ненашев. – Это Эйнштейн!

 - Ты с ума сошел, - забирает у него куклу тетка. – Это твой дедушка. Мы чужих не лепим, только родню.

 - Нет, Софа, это Альберт Эйнштейн, вылитый, копия. Знаешь, что он изобрел?

 - Обижаешь старушку: теорию относительности.

 - Не только… «Есть две бесконечные вещи, - сказал как-то Эйнштейн. – Вселенная и глупость, хотя насчет вселенной я не уверен». Я бы только глупость заменил пошлостью.

 - Принято, - вздыхает Софья Андреевна. – Но мы с тобой все-таки верим в разум и  светлое будущее…. Твой дедушка тоже верил, только его за это …. Все, не будем о грустном.

 Последний аккорд любви плотской. Она – красавица – Евгенией зовут. Он тоже красавец. Имя несущественно. Появился – исчезнет. Евгения не просто красавица, но еще и умница. Бывает и такое. Пристально смотрит она на любовника, как-то нехорошо смотрит, а потому он невежлив:

- Что уставилась?

- Господи! – скажет Евгения. – Дай мне одного мужчину, чтобы забыть всех других мужиков.

 - И меня? – спросит красавец, все еще обнимая Евгению.

 - Тебя в первую очередь, - ответит красавица, освобождаясь.

 - Ну и дура, - справедливо обидится красавец.

- Иди, иди, - поторопит его Евгения.

 Мобильник поет канарейкой. Красавица жмет на кнопку.

 - Ты где, Лукина?

 - В пробке, где еще?

 - Врешь!

- Никак нет. Вся наша жизнь – пробка.

 - Ладно, не философствуй. Как явишься, сразу ко мне.

 - Буду, - не спорит Евгения и дает отбой.

Ненашев у доски, исписанной формулами. Одну из них он не решается продолжить, так и стоит спиной к аудитории, заполненной студентами.

Пауза затягивается. Молодые люди заявляют о себе шарканьем, приглушенными голосами, даже мобильник поае голос, но сразу же его глушат.

Ненашев поворачивается к студентам. Один из них встает с вопросом:

- Григорий Борисыч! Извините, я не понял, почему тензор кривизны  выражается через сужение тензора кривизны?

- И не надо понимать, - помолчав, отзывается Ненашев. – Умножая знания, умножаешь скорбь... Это верно, - и Ненашев, не прощаясь, покидает аудиторию.

 Кабинет ректора универсиет слишком уж огромен. В остальном, все обычно.

Ректор рассматривает бумагу, поданную ему Ненашевым.

-  Нашел время? – проглядывает текст директор. – Три месяца. Накануне экзаменов.

- Я должен уехать, - Ненашев не смотрит на ректора.

- Я так на тебя рассчитывал, - еще раз перечитывает заявление ректор. Что случилось, Гриша?

- Долго рассказывать.

- Рассказывай. У меня время есть.

- А у меня нет, - ставит точку Ненашев.

 .

 В большой газете много сотрудников. Прямо ряды сотрудников, все трудятся у компьютеров с таким видом, будто они не журналисты, а гребцы на галерах. Гремят клавиатуры под сильными пальцами "работников пера".

 За капитана галеры – главный редактор. Вот он быстро идет по проходу: зорок, но без бича. Поспевает за редактором Лукина Евгения, спрашивает на ходу:

 - Да кто он такой, этот Ненашев?

 - Не ори, - испуганно оглянувшись, требует редактор, распахивая дверь в свой кабинет, больше похожий на аквариум, защищенный планками жалюзи.

 В кабинете тишина, но главный страхуется, опуская дополнительную защиту на стеклянных стенах. Только затем садится.

 - Это бомба! Экшен! Сенсация! Завтра об этом будут знать все, - вполголоса сообщает он нашей красавице. – Сегодня не знает никто. Ты понимаешь, о чем я?

 - Нет.

 Тут в дверь кабинета проникает лохматая голова.

 - Юрий Николаевич!

 - Закрой дверь! – орет начальство и голова исчезает. Главный редактор подходит к Евгении, сообщает совсем уж тихо, -  Утром было решено, что этот Ненашев получит премию в миллионн фунтов стерлингов. Так решил фонд Эдварда Бейли. Информация прямо из Лондона.

 Лукина на начальство смотрит с некоторым подозрением.

 - Почти два миллиона баксов, - итожит главный. – Все поняла?

 - Можешь не дергаться? – просит Евгения. – Цифра хорошая, но кто такой этот Ненашев?

 - Доктор физических наук, - поднимает со стола бумагу начальство. – Гений. Доказал гипотезу какого-то Келли. Что-то, связанное с земным тяготением. Летать скоро все будем без мотора, как птички….Еще два года назад доказал опытно. И два года доказательства проверяли. Вот телефон и адрес его конторы. Завтра утром интервью с этим Ненашевым должно быть в номере…. Фотографа дать?

 - Я сама, - забирая у главного визитку с  данными, говорит Лукина.     

 У Лукиной свое место среди "гребцов на галере". Перед ней экран монитора. На экране данные о Григории Борисовиче Ненашеве, даже фотография его в наличии. Стоит Ненашев в аудитории, окруженный группой студентов.

 За спиной Евгении  коллега любопытная, зовут Ларисой.

 - Кто это, Женька, жених?

 - У тебя одни женихи на уме…. Нет, ученый один…. Странный тип, между прочим, десять лет работал в Англии, потом вернулся.

 - Чокнутый?

 -  Похоже на то…. Был мастером спорта,  шоссейник, чемпион Москвы.

 - Бегал?

 - Велосипед.

 - Семья?

 - Разведен, - Лукина рыщет в поисковой системе.

 - Вроде не старый.

 - Тридцать шесть лет.

 - Гений?

 - Гении все умерли

 - Когда? – пугается Лариса.

 - Еще в 18-ом веке.

 - Ну и пусть. Наука всегда в цене… Ты, Женька, учти.

 - Учту, - выключает компьютер красавица. 

 Ненашев при деле, собирает свои бумаги в потертый портфель, но зовут его к телефону, криком зовут.

 - Григорий Борисович, вас!

- Кто?

- Откуда я знаю. Голос женский.

Соседний кабинет. Ненашев прижимает трубку к уху.

 - Да, Григорий Борисович…. Кто, кто вы? … Нет, я не даю интервью, - трубка брошена на рычаг.

 Телефон вновь трезвонит, но Ненашев и не думает продолжать разговор.

 - Ты когда мобилу заведешь? -  спрашивает Ненашева очкастая дама при телефоне.

 - Никогда, - отзывается Григорий Борисович.

 - Денег жалко?

 - Себя.

 Машина у красивой женщины  должна быть красивой, но, увы: автомобиль журналистки больше похож на полудохлую клячу. Сидит в такой машине Евгения Лукина и наблюдает за подъездом института. Рядом, на сидении, фотоаппарат. Им-то журналистка и щелкает Ненашева. Затем смотрит в зеркальце и  наносит на свое прекрасное лицо несколько необходимых, косметических штрихов.

  Григорий Борисович выводит из подъезда велосипед, спускается по степеням…

 Тут-то и подстерегает его  журналистка.

 - В конюшне прячете? – спрашивает Лукина, кивнув на велосипед. – Боитесь - сопрут?

Молчит Ненашев. Будто и нет рядом с ним Лукиной.

   - На велосипеде от инфаркта? - отмечает Евгения. – Боремся за чистоту окружающей среды?

 Непробиваем Григорий Борисович.

 - Поговорим о науке, - предлагает  Евгения. – Это как, насчет земного тяготения? Будем птицами летать?

Молчит Ненашев, оказываясь в седле своего "скакуна".

- Ладно, простите за глупость. Знаю, летать умеют только влюбленные. И то во сне.

Ненашев, по-прежнему, не замечает Лукину.

 - Слушайте, это просто невежливо. К вам женщина обращается.

Григорий Борисович не собирается быть вежливым. Знай себе – крутит педали.

- Хорошо, поиграем в молчанку, - согласна Лукина. – Я буду спрашивать, а вы кивать или мотать головой. Договорились?

Не похоже, что Ненашев собирается выполнять требуемые движения.

- Послушайте, - кричит Евгения. – Это моя работа. Задание редакции… Всего десять минут.

 Молча крутит педали Ненашев своего дорожного велосипеда, но вдруг тормозит.

 - Кто такой Пегов? – спрашивает Ненашев.

- Понятия не имею.

- Жаль, - продолжает крутить педали Ненашев и резко сворачивает под арку дома, куда путь машинам перекрыт бетонной тумбой.

 Снова железное царство:  мастерская по ремонту велосипедов, паутина спиц и цепей – бизнес Гридина.

 Велосипед Григория Борисовича на стенде, Гридин, не без удовольствия, педали крутит.

 - Отличный аппарат, - говорит он Ненашеву. – «Аполлон» - фирма.

 - Насос готов? – спрашивает Григорий Борисович.

 - Еще вчера… Слушай, зачем он ему?

 - Просил сделать, сам чертеж прислал…

 - Хитрая помпа качает сто кубиков за десять секунд. Все по проекту. Ну, а с твоей машиной что?

 - Втулку замени, если есть на алюминиевую?

 - Это можно, - спешивается Гридин.

 На стене, за стендом, прикноплены к стене несколько потрепанных фотографий. На одной - финиш велосипедной гонки, рядом пьедестал почета.

 Гридин тычет пальцем в одну из фотографий.

 - Помнишь, гонялись в Минводах? Пашка Зернов был первый, ты – второй, я - третий…. Слушай, ты это говорил...насчет конца света. Шутил так?

- С этим, Вася, не шутят.

- Понял. Еще один вопрос...  Гриш, скажи  по старой дружбе, чего ты вернулся?

 - Скучать стал… по велосипеду.

 - Там чего, великов мало?

 - Хватает, дороги не те.

 - Да ну тебя, - отмахивается мастер. – Никогда серьезно не скажешь.

 - Куда серьезней, - насос устраивает Ненашев на багажнике. Гридин помогает ему.

 - Ты на Марину не обижайся, - говорит в работе Гридин. – Она не жадная. Только ей всего всегда мало. Такой характер.

 - Я уж давно ни на кого не обижаюсь, - признается Ненашев. – Только на себя.

-  Это правильно, - подумав, кивает Гридин.

       

 Редакция. Евгения «на весле», у своего рабочего места, что-то сочиняет, стучит по клавишам. Творческий процесс прерывает главный редактор. Текст на мониторе ему не нравится.

 - Лукина, где материал?

 - Готовлю.

 Главный просматривает текст на мониторе.

 - Не то. Где интервью с этим… Ненашевым?

 - Больной твой Ненашев на всю голову. Псих и хам.

- Все гении психи.

- Мимо, все мимо, отстань!

 - Лукина, я тебя не узнаю.… Достань мне этого психа. Он нужен газете – кровь из носу.

 Евгения демонстративно молчит, продолжая стучать по клавишам.

 - Ты же красавица, Женька, - подсаживается к ней главный. – Умница и красавица…. Ты же мертвого мужика из гроба поднимешь.

 Евгения бросает работу. На вертушке поворачивается к главному.

 - Дарвин Чарльз увидел в зоопарке макак и сделал вывод, что приматы тупое, заносчивое и жестокое животное. Вот тогда он и решил, что человек произошел от обезьяны.

 - Не любишь ты людей, Лукина, - расстроен главный.

 - Не люблю.,..  Не видит он меня, понимаешь? Не видит в упор и не слышит. Может он голубой?

  - Был, кажется, женат, - растерянно вспоминает главный.

 - Вот и разочаровался, пожизненно...  Обрыдло все! – почти кричит она. – Ты, твоя газета, твой гений! Надоело, можешь понять?

 - Что это с тобой? – опешив, спрашивает начальство.

 - Ничего, - приходит в себя Евгения. – Проехали…. Еще чуть…. И выпаду в осадок, - уходит.

 На выходе в коридор сталкивается Лукина со своей соседкой, смотрит ей вслед, говорит главному:

 - Вон Лариске поручи.

 Головой решительно трясет редактор. Нет, не подходит Лариса: не та стать, не та хватка.

 Комната, заселенная куклами. Сборами в дорогу занят Ненашев. На столе объемистый рюкзак, туда он и складывает банки с тушенкой, колбасу копченую, пачки с сухим супчиком и прочую снедь.

 Тетка трудится над очередной куклой.

 - Надолго, Гриш?

 - Как получится.

 - Тоскливо будет без тебя.

 - Я знаю, - склоняется над старушкой Ненашев, целует ее в пробор.

 - На велике поедешь? – спрашивает Софья Андреевна.

 - На нем – родимом.

 - Затопчут тебя эти носороги.

 - Проскочим…. Слушай, дай мне "Эйнштейна" в дорогу, а то и поговорить будет не с кем.

 - Бери.

 - Софа, я тебя люблю.

 - И я тебя, Гришаня….Присядем на дорожку?

 Сели.

 - Ну, теперь говори, - просит тетка.

 - Что говорить?

 - Сам знаешь. Обещал каждый день повторять, как молитву… Ну!

 - Хорошо, - усмехается Ненашев, равнодушно проговаривая: - Нельзя человеку жить одному.

 - Нет, ты с выражением скажи.

 - Да не умею я.

 - Хотя бы громко.

 - Нельзя человеку жить одному! – отчаянно, во весь голос, кричит Ненашев.

«Носороги» - стада машин – казалось, вот-вот и в самом деле затопчут велосипедиста, но Ненашев ловок, изворотлив, просачивается он без особых проблем сквозь глухую пробку. Тоскуют водилы за рулем, а он движется вперед. Объемный рюкзак позади, на багажнике, к рюкзаку приторочен Эйнштейн.

 Красный глаз светофора на пути. Рядом с Григорием Борисовичем «Мерседес» тормозит, стекло опускается.

 - Мужик, это кто у тебя? Эйнштейн?

 - Дедушка мой.

 - Брось трепаться, - из машины рука тянется с пачкой денег.- Продай курчавого.

 - Нет, дорогой, родню не продают.

 На зеленый  «Мерседес» рвет с места, только зря не поднимает его пассажир стекло окна.

Пролетает мимо «Мерседеса» черной тенью мотоциклист, но скорость не мешает ему зашвырнуть  в роскошный автомобиль некий предмет.

 Секунды через три взрыв превращает авто покупателя «Эйнштейна» в груду металла.

 Взрывной волной тревожит и Ненашева, не защищен он железом автомобиля. Хорошо хоть падает Григорий Борисович на тротуар без особых последствий, но он не о себе беспокоится, а об «Эйнштейне».

 - Ну, ты как, нормально? – интересуется Ненашев, приняв сидячее положение. – А если бы я тебя продал? - поднимается Ненашев. – То-то…. Не горюй, что делать, большой город: много людей, много машин, много шума.

 Много, много шума, прав Ненашев. Тут  и милиция, и зеваки, и пробка на километр, и машины припаркованные вопят хором.

 Дорожные планы: один за другим. В каждом  наш велосипедист.

 Вот еще полно «носорогов» на трассе. Но шум идет по угасающей. 

 Вот уже поменьше автомобилей…

 Вот совсем немного, да и дорога загородная в две полосы….

 Трек в Крылатском. Гремит музыка, если этот грохот и вой можно назвать музыкой. Носятся по кругу велосипедистки. Тренировка. Трибуны пусты, если не считать одинокую фигуру Евгении. Достает она из сумки фляжку, делает глоток…

 Марина за тренера, скорость фиксирует секундомером, что-то отмечает в блокноте. Велосипедистки с круга съезжают. Евгения спускается к Марине, останавливается рядом с ней. Тренер принюхивается и с гримасой:

 - Кто пил, кто? – кричит на велосипедисток Марина.

 - Это я, - успокаивает Марину Евгения, отправляя в рот пластину жвачки.

 - Какая гадость, - успокаивается Марина. – Ну, так что вам нужно? Он нищий неудачник. Таким родился, таким помрет. Ничего не способен довести до конца…. Но смертельно опасен. Учтите, смертельно опасен!

- Интересно чем?

- Каждым словом, каждым жестом, каждым шагом.

- Роковой мужчина?.... Послушайте, это же смешно, - улыбается Лукина.

- Смешно? Он сумасшедший! Он, видите ли, узнал, как мир создан и как его уничтожить... Одной формулой!

- Это интересно, - говорит Лукина.

Отвлекается Марина, поворачивается к велосипедисткам:

 – Подъем, девочки! Десять  кругов форте!

 Оглушительно гремит все та же музыка.

Природа вокруг замечательная. Тишина. Привал. Ненашев устраивается на травке под деревом. Велосипед с грузом помпы на багажнике отдыхает, прислонившись к стволу.

 Получается «завтрак на траве». Горячий кофе из термоса, бутерброды. Эйнштейн приглашен к трапезе. Здесь и очередной разговор с ним.

  - Ты не думал, что хватит… Что лишнее это твое Е = MC2… Если свиток легко развернуть, то и свернуть его можно… Ты не думал об этом?.. А о петле ты не думал?… Нет, конечно, ты очень любил жизнь.

 Молчит «Эйнштейн».

 Вздохнув, собирает Ненашев манатки в рюкзак….

 Вот он снова крутит педали, увозит куда-то насос, «Эйнштейна» и себя самого.

Софья Андреевна дверь открывает. На пороге стоит Евгения.

 - Я могу видеть Ненашева, Григория Борисовича.

 Тетка осматривает красавицу всю: с ног до головы. Осмотром  довольна, но все-таки спрашивает подозрительно:

 - А вы кто?

 - Журналист газеты «Твое слово»…. Я бы хотела взять интервью…

 - Документ, пожалуйста?

 Усмехнувшись, Лукина протягивает хозяйке удостоверение. Та внимательно его изучает, отдает Евгении.

 - Извините, - говорит хозяйка. – Время такое, никому нельзя верить на слово…. А потом – человека не видно, кто есть таков… Раньше человека было видно сразу….Кто дворник, а кто учитель, а нынче не разберешь…. Я думаю, потому что дворники стали на одно лицо, а учителя .… Итак, вам нужен мой племянник, но его нет, он уехал.

  - На велосипеде?

 - На нем, родимом… А вы, правда, из газеты? – спрашивает Софья Андреевна.

 - К сожалению?

- Это почему?

- Ненавижу газеты.

- Прискорбно, - вздыхает Софья Андреевна. – Нужно любить тех, с кем живешь и дело, которым занимаешься.

- Я постараюсь, - не спорит Евгения. – Так куда он уехал?

 - Вы можете пройти, - вздохнув, говорит тетка Ненашева. – Стоя на пороге ни о чем никогда не договоришься.

Куклы в квартире тетки. Софья Андреевна рада очередному посетителю ее «музея», экскурсию проводит, демонстрируя куклу в  форме офицера.

 - Юрочка, мой второй муж. Ушел в отставку в чине подполковника, замечательного мужества был человек….  А как он пел: « Ночь коротка, спят облака…» Молод был душой Юрочка, а потому нашел себе молодую,  меня же бросил…. Молодость греет, дает силы, а старость печальна. Как вы думаете?

 - Наверно, - не спорит Евгения. Она безошибочно обнаруживает куклу Ненашева на велосипеде. – Это он?

 - Он, Гриша, правда, похож?

 - Очень…. И велосипед.

 - Вам это кажется странным, да? Но дело в том, что родители Гриши, моя родная и любимая сестра Анна и ее супруг - первоклассный инженер, Петр Давыдыч Ненашев - погибли в автокатастрофе, когда Гриня был юн и горяч. И он поклялся, что никогда не сядет за руль автомобиля…. Велосипед - другое дело. Он в юности даже в гонках участвовал, чемпионом был…. Разряд там какой-то  или мастер спорта, не помню…. А у вас, правда, к моему племяннику чисто газетный интерес?

 - Правда.

 - И раньше не были знакомы?

 - Нет.

 - А жаль, - искренне вздыхает Софья Андреевна. – Вы, Евгения,  замужем?

 - Нет.

 - Это хорошо, то есть не совсем хорошо… Вы мне чем-то сразу понравились, странно, что такая умница и красавица одна… Впрочем, эти качества и есть путь к одиночеству…. Как и талант…. Гриша талантлив, нет, он гениален. Вот и мается.

- Интересно где?

- Как это «где»?

- Ну, где он изволит маяться  сейчас по причине гениальности?

- Не сказал… Не говорит, никогда не говорит, - торопливо отвечает Софья Андреевна.

 - И мобильника у него нет?

 - Нет…. Он вообще совершенно не современный…. Он говорит, что карманная связь, как цепь к ошейнику. Кто захотел, тот и дернул…. Ну, будем чай пить?

 - Можно, - вздыхает Евгения.

 - Я сейчас!

 Красавица одна остается в комнате и тут только замечает, воркующий в темном углу небольшой телевизор. Какая-то кружевная тряпица свешивается, закрывая половину экрана. Знакомая фамилия звучит. Евгения быстро подходит к телевизору, сдергивает тряпицу.

 На экране фотография Ненашева, затем диктор: «Сегодня стало известно, что всемирно известный  фонд Эдварда Бейли присуждает премию в  миллион фунтов стерлингов российскому ученому….

 Хлопает дверь и Евгения опускает тряпку на место.

 -   Скоро я умру, – входит с чайником Софья Андреевна. – Нет, не спорьте, не спорьте…. Вы знаете, Женя, что такое жизнь?

- Понятия не имею, - Лукиной не до философий.

- Жизнь, дорогая моя, это только вынужденная привычка от которой рано или поздно приходится отвыкать

 Но Евгения и не собирается спорить с хозяйкой и тетка Ненашева продолжает:

 - В этом нет ничего страшного. Нужно освобождать место, На чем мир держится: на двуедином постулате: рождение и смерть. Вот я освобожу очередь, а квартира у нас с Гриней большая, просторная. Как он будет жить в ней один?.... Садитесь.  Вы, Женечка, позвольте вас так называть, москвичка?

 - Да, родилась в столице, - принимает чашку с чаем Лукина.

 - А годов-то вам сколько?

 - Тридцать.

 - Пора обрести семью…. Нельзя человеку жить одному…. Я была замужем четыре раза…. Это, скажу вам, так интересно, даже увлекательно: разные мужчины, разные характеры, разные темпераменты….

 - Чаще одно и то же, - вполголоса бормочет Евгения.

 - Что, что вы сказали?

 - Чаще одно и то же, - повторяет Евгения.

 - Вам просто не везет. Это бывает, но вдруг… Как озарение! И перед тобой личность, индивидуальность, гений…

 -  Бог-отец, Бог – сын и дух святой, -  сердится Евгения.- Так, где эти трое прячутся от простых смертных?

 - Вам Гриня и в самом деле очень нужен? – пристально смотрит на Лукину хозяйка.

 - Очень, честное слово!

 - Минуту! – поднимается Софья Андреевна, выходит из комнаты.

 Журналистка бросается к телевизору, тряпка сдернута, но на экране совсем не нужный ей мультик.

 - Вот, - говорит хозяйка, вернувшись с конвертом в руках, – Он домишко купил в какой-то глуши. Писал мне оттуда в прошлом году…. Тут обратный адрес. Я, помню, ответила, но он мое письмо не получил. Представляете, в этом населенном пункте нет почты.

  Ненашев, ничего нее знающий о своем богатстве, педали крутит. Тягун в гору. Устает он, спешивается, поднимает руку, голосуя.

 Первый же грузовик останавливается.

 - Тебе куда?

 - До мотеля подбросишь?

 - Садись.

 Григорий Борисович забрасывает велосипед в кузов, а сам садится рядом с шофером, но не один, а с «Эйнштейном». Едут.

 - Куришь? – спрашивает шофер – мужик сильно жизнью потраченный.

 - Бросил.

 - А он? – кивает шофер на куклу.

 - Только сигары по праздникам.

 Смеется шофер. Видать в этой жизни только веселостью и спасается.

 - Песни хоть поешь?

 - Это можно.

 - Ну, пой, а то засну, десятый час за баранкой.

 - Ты бы радио завел.

 - Нет, - покачивает головой шофер. – Радио баюкает, живой голос будит….  Ну, обещал?

 Поет Ненашев, прокашлявшись. Дурь какую-то поет, вроде: «Наша Таня громко плачет, уронила в речку мячик».

 - «Тише, Танечка, не плачь, не утонет в речке мяч» - громовым голосом подхватывает шофер.

 Автор хотел бы видеть свою героиню не просто красивой, но очень сильной женщиной. Как теперь говорят? Крутой.

 Вот она бросается в погоню за ученым миллионером, выжимая из хилого движка своей машины максимум возможностей, но, как это обычно бывает, нетерпеливого наказывает небеса.

 Глохнет мотор автомобиля Евгении Лукиной. Тормозит она у обочины сравнительно пустой трассы, достает фляжку, открутив крышку, делает глоток, затем выходит из машины, поднимает капот.

 И вскоре случается то, что и должно случиться. Одна, две машины проскакивают мимо, но третья тормозит рядом.

 Из машины выходит улыбчивая, крепкая и молодая личность мужского пола, подходит к Евгении.

 - Помочь?

 Лукина, молча, отступает в сторону. Теперь личность старается понять, что произошло с машиной, а Евгения отходит к травке и садится в тенек, под деревом. Она знает по опыту, что будет дальше.

 Одним глазом личность обшаривает мотор, другой не сводит с красавицы. В конечном итоге, зов живой плоти оказывается сильней загадок железа.

 Оставляет личность автомобиль, подходит к Лукиной, опускается на травку рядом.

 - Там возни на час, не меньше. Может, передохнем, девушка?

 Лукина на это предложение никак не реагирует. Добровольный помощник     от слов переходит к делу, но сразу же попадает на болевой прием и вопит истошным голосом:

 - Ты чего, дура! Отпусти!

 Просьба исполнена. Евгения оставляет личность на травке, сама идет к машине, открывает бардачок, достает оттуда  пистолет и поднимает его, как раз, на возвращающуюся к своей машине личность.

 - Совсем, да! – пятится парень. – Чего, черепок сдуло, да?

 - Чини! – приказывает Евгения.

 - Чего чинить-то?

 - Машину, ни хрена я в этой механике не понимаю.

 Снова беззаботно сидит Евгения на травке и смотрит сверху, как личность пробует справиться с движком ее «клячи». Закуривает, используя пистолет, как зажигалку.

 

  Сумерки. Стоят в лесу  придорожные теремки – мотель. Только одно оконце конторы и светится.

 К этому оконцу и направляется Ненашев.

 Дежурный за стойкой дремлет в глубоком кресле,  спиной к журчащему экрану телевизора. В кресле рядом с ним спит крепко девица: накрашенная кричаще и одетая вызывающе.

 У двери колокольчик, на звон дежурный открывает глаза.

 - Переночевать пустите? - спрашивает Ненашев.

 - Нет проблем, - тяжело и неохотно поднимается дежурный, подсаживается к компьютеру. – Права от машины.

 - Нет у меня прав.

 Тут только дежурный начинает испытывать тень интереса к Ненашеву.

 - Как это? – спрашивает он.

 - Я на велосипеде.

 - Паспорт и деньги вперед, - реагирует на это признание дежурный.

 Девицу происходящее совершенно не интересует, сон ее крепок.

 Дежурный вносит в компьютер данные посетителя.

 Ненашев невольно обращает внимание на экран телевизора.

 Фотография Григория Борисовича на экране. Затем журналист репортер задает вопрос начальству Ненашева.

 - Откуда мне знать? – с раздражением говорит начальник. – Он взял отпуск на все лето, а куда уехал мне неизвестно.

 - Как вы думаете, профессор Ненашев знал о факте присуждения ему премии в миллион фунтов стерлингов?

 - Понятия не имею. Может быть, и знал, потому и взял отпуск.

 Дежурный прячет паспорт Ненашева в специальную ячейку, достает ключ.

 - Бэба! – окликает он девицу. – Проводи гостя.

Девица и не думает открывать глаза.

 - Бэба! Мать твою! – орет дежурный.

Девица открывает один накрашенный глаз.

- Чего орешь – то?

- Гости проводи.

Девица вздыхает, поднимаясь во весь свой немалый рост, пробуя улыбнуться, смотрит на Григория Борисовича.

 - Ты что ли гость?

 - Я.

 - Пошли.

Вспыхивает голая лампа под потолком. Комнатка в теремке убрана не без претензии на уют. Кровать широкая, шкаф, тумбочка, занавески на окне.

Ненашев опускает рюкзак, садится на кровать.

 - Хочешь, могу остаться? – предлагает Бэба.

 - Нет, спасибо, - отказывается Ненашев.

 - Дорого не берем, лес все-таки кругом, - успокаивает его девица.

 - Устал, ты уж извини, - провожает проститутку к двери Григорий Борисович.

 - Ну, как знаешь, - девица уходит.

 Ненашев закрывает дверь на ключ. И в самом деле, устал он, ложится на покрывало в одежде, смотрит на куклу, «Эйнштейн» сидит на тумбочке, прислонившись к стене.

 - Слышал, - говорит ему Григорий Борисович. – Теперь я миллионер….Тебе на это плевать, советуешь раздеться и под одеяло? Сам знаю: в одежде спать вредно…. Соображал ты здорово, - раздеваясь, говорит Ненашев, лампу гасит под потолком, – А вот на скрипке играл плохо…. Ничего, на мое ухо так вовсе слон наступил, - пробует петь. – «Наша Таня громко плачет»…. Ладно, ты сидя спать умеешь?... Ну и порядок. Спокойной ночи…. Стоп, ты случаем не знаешь, кто такой Пегов? … Первый раз слышишь? Ну ладно, спи.

 Подкатывает к мотелю Евгения Лукина, тормозит на стоянке, выбирается из машины, идет на огонек.

 Контора. Дежурный и ее данные заносит в компьютер. Снимает с гвоздика ключ. Девицу Бэбу он на этот раз не будит.

 Сам, фонариком подсвечивая, провожает гостью до свободного  теремка. Открывает дверь.

 - Можем вместе отдохнуть, - предлагает он без особого рвения.

 - Обойдешься, - ставит дежурного на место Евгения.

 - Дорого не просим, - зевает парень. – Лес все-таки.

 Лукина нервничает. Берет дежурного за шиворот, трясет беднягу.

 - Я дорого беру! Слышь, ублюдок!

 - Ладно, чего? - бормочет, освобождаясь, дежурный. – Не хочешь, не надо…. Отдыхай.

Она и отдыхает. Крепко спит, а за окном светает, солнце встает за лесом….  И не видит спящая красавица, как Ненашев седлает свой велосипед.

  Скверная дорога через лес, настолько паршивая, что Григорию Борисовичу приходится спешиться и вести велосипед за собой по кочкам и ухабам.

 Тут короткий разговор можно отметить между велосипедистом и «Эйнштейном».

 - Ну, ты как? – спросит Ненашев. – Не укачало…. Нет? Ну, молодец! Ты настоящий друг. Ни на что, никогда не жалуешься.

 Какая дорога – такая и деревенька на берегу озера. Не дома, избы, да и те давно оставлены хозяевами. Где окна заколочены, а где просто черные дыры вместо окон. Сонная тишина.

 У хлипкого причала останавливается Ненашев.

 Жизнь рождается из воды. Катер ревет, режет волны на большой скорости. Лихо разворачивается – и к причалу.

 Ненашев по доскам настила идет навстречу моряку. Он идет, не торопясь, как положено гостю, а моряк, оставив катер, бежит радушным хозяином. Он в бородке и очках – интеллигент, в общем. Узнать его можно – это Павел Зернов с фотографии в мастерской Гридина.

 - Григорий, скотина!

 - Пашка, черт!

 - Привез! – Павел сразу же начинает рассматривать помпу.

 - Обещано.

 - Гриш! – резко поворачивается к нему Зернов. – Это моя родина! Она умирает! Понимаешь ты это?!

 - Понимаю. Насос тут причем?

 - Все узнаешь.

Оказывается, один из домов деревни жив и здоров. К этому дому и ведет Зернов Григория Борисовича. Ведро с рыбой за собой тащит.

 На крыльце дома встречает их беременная жена Зернова – Светлана. Она тоже рада гостю, а Ненашев тоже рад: целует Светлану в обе щеки.

 Потом сидит беременная женщина за столом, подперев голову кулачком, смотрит ласково на Григория Борисовича, а Ненашев занят ухой.

 Обстановка избы обычна, проста. Нет никаких примет цивилизации: полное отсутствие электротоваров. Книг много, целый шкаф книг.

 - Ну, чего уставилась? – добродушно спрашивает у жены Зернов.

 - Так живой человек, наконец, все-таки, - вздыхает Светлана. – Как там, Гриша? Войны нет?

 - Не слышно, - отрезает ломоть хлеба Ненашев.

 - Как Москва, расскажи?

 - Шумит, - поднимает на женщину глаза гость. – Ее-то, как раз, слышно, даже слишком.

 - Ну и что. Увези меня, Гриша, - вздыхает женщина. – Он на мне опыт ставит, как на крысе. А я не крыса, я живой человек, даже беременный на восьмом месяце…. Я в больнице хочу рожать… Мне страшно, Гриш.

 - Что страшного? – шумит Зернов. – У тебя все в порядке, все анализы лучше не надо. Раньше женщины в поле рожали, на жатве, придет время – и рожают, и ничего! И я здесь, в этом доме и родился! И дети мои здесь вырастут!

Светлана в мужа пальцем тычет.

 - Псих ненормальный, но люблю я этого дурака. Он знает, что люблю, а потому…, - машет женщина рукой, выходит из комнаты. На пороге останавливается, говорит, не оборачиваясь:  - Пашку люблю, а рыбу его проклятую ненавижу! Я мяса хочу! – уходит.

 - Трудно ей, - помедлив, вздыхает Зернов. – Живот уже большой, это факт, а тут хозяйство… Но кто-то должен… Знаешь, какая здесь деревня была! Сотня дворов, народ зажиточный. С колхозом везло. Шесть председателей было и все умные и хитрые.

 - Мне бы в баньку, - поднимается Ненашев.

Пар, окошко запотелое. Ненашев проводит по оконцу ладонью. За стеклом – озеро.

- Хочу, чтобы сын на природе вырос нормальным человеком, - говорит голый Зернов. – Без телека, радио и компьютера…. Да ты меня понимаешь, сам такой.

 - А если дочка родится? – спрашивает тоже голый Григорий Борисович.

 - Тем более.... Нырнем?

 Вот они уже в озере, в воде, судя по восклицаниям, холоднющей. Потом сидят на ступенях баньки, укрывшись простыней, – одной на двоих.

 - Остров видишь? – тычет пальцем Зернов.

 - Ну, - кивает Ненашев.

 - Там, за тростниками, Нэсси живет.

 - Кто? – не понимает Григорий Борисович.

 - Чудовище, - бормочет Зернов. – Доисторическое.

 - Щука, - все еще не понимает Ненашев.

 - Какая щука? Чудовище! В натуре.

 - Кончай! – отмахивается Григорий Борисович.

 - Сам увидишь, - смотрит в землю Павел. – Ты надолго?

 - До осени… Утром отвезешь меня?

 - Нет проблем….  Как в институте?

 - Кипит все и пенится, - неопределенно отвечает Ненашев.

 - Только не выкипает, - усмехается Павел.

 - Понятное дело.

 На рассвете, в туман, как и было договорено, гремит катер, режет железным носом тихую озерную воду и туман утренний. Рядом с Зерновым помпа, привезенная гостем.

 На борту Зернов и Григорий Борисович.

На берегу, за тростниками, лошадь с колокольчиком. Стоит коняга, наблюдает за катером.

 Под грохот мотора разговаривать трудно, но Павел все-таки криком спрашивает друга:

 - Как народ поднять? Скажи как?

 Ненашев плечами пожимает.

 - Только чудом! – кричит Зернов. – За чудом пойдут.

 Молчит Ненашев, лишь вздыхает в ответ.

  Брызги чистой, озерной водицы попадают на «Эйнштейна». Ненашев видит это и, улыбнувшись, подмигивает кукле.

 А на берегу стоит Светлана. Как положено, смотрит вслед «мореплавателям», только что платочком не машет.

  Вздыхает тяжко, уходит, переваливаясь, к избам покинутой деревушки.

 И вот друзья метрах в двадцати от острова, за тростниками. Зернов, раздевшись, ныряет с борта, плывет куда-то, но быстро возвращается, что-то тянет за собой.

 Вскоре видит Ненашев, что тянет его друг за собой шланг, забрасывает его в катер, сам забирается на борт.

 Шланг подсоединяет к насосу. Садится, крутит педали, пальцем указывает, потом тем же пальцем крутит ручку сирены. Воет сирена, оформляя звуком рукотворное чудо Павла.

 - Смотри! – хрипит мокрый, тяжело дышащий Зернов. – Смотри туда!

 Ненашев смотрит и видит, как в тумане, за островом медленно поднимается змеиная голова страшного чудища. Дергается резина, наполняясь воздухом, вибрирует от ветра, колышется….

 - Видал! – перестает крутить педали Зернов. – Красота! Нэсси!

 - Бедный ты, Паша, бедный, - жалеет друга Ненашев.

 - Ты ни черта не понял! – говорит голый Зернов, бросив ручку сирены. – В густой туман снимаю это дело на мобильник – и в прессу. Это дело сейчас в моде: призраки разные, объекты летающие, динозавры… Журналюг соберется, всякого народа, пасти мою резину начнут, ловить в кадр, потом ученые разные, суда научные, аквалангисты… Ты понял?

 - Нет, - признается Ненашев.

 -    Гриш, ты же умный…. Земля-то у нас какая, а лес… Красоты сколько! Увидят, кто-то, может, и останется, присохнет…. Оживет моя деревенька! Аленино мое!

 Только вздыхает в ответ Ненашев, подсаживается к нему Павел, обнимает за плечи.

 - Знаю, чего думаешь… Враньем людей не поднимешь, но это ж не вранье – это сказка… Большая разница. Ты погляди, погляди.

 Смотрит Григорий Борисович на резиновое чудовище, на змею доисторическую, замутившую туман над тростниками, но снова вздыхает.

 - Ну, чего ты? – сердится Зернов. – Ты еще поплачь.

 - Люди тебе нужны, - поворачивается к другу Ненашев. – А мне бы век их не видеть. Разные у нас тобой задачи, Паша.

 Зернов и не знает, что ответить другу. Педали он крутит в другую сторону. В результате – быстро скукуживается резиновое чудовище в тумане….

 По просеке ведет Григорий велосипед. На багажнике деревянный ящик, сверху рюкзак, на рюкзаке «Эйнштейн», рядом шагает Зернов.

 - Сапоги там твои должны быть, - говорит Павел. – Пара лопат, топор, что еще нужно…. Трубу я почистил.

 - Порядок, - доволен Григорий Борисович. – Прошлым летом печка дымила, заслонку откроешь, а все равно дымит.

 - Чайник есть, пара кастрюль, - напоминает Зернов и вдруг останавливается. – Гриш, а чего случилось-то?

 - Ты о чем?

 - Ну, насчет людей.

 - Не знаю… Устал наверно… От голосов устал, от шума.

 - Это бывает, - не спорит Зернов.

 Вот и дом на опушке с хозяйственными постройками. У Ненашева свой ключ от замка двери, но прежде доска крыльца уходит под его шагом к земле, еле сохраняет Григорий Борисович равновесие.

 - Подгнило, - подав ему руку, говорит  Зернов. – Навес бы нужно.

 - В зиму все равно снегом занесет, - говорит Ненашев.

 - Это факт, - не спорит Зернов.

 Большая горница в доме. Русская печь в углу, кровать железная, стол, пара стульев, на гвоздях, вбитых в стену, хлам разный висит. На одной из стен большая, мятая иллюстрация висит с картины Дюрера «Адам и Ева». Одна нелепость в этом доме: слишком большое окно, а к печи прислонены подрамники, простые рамы, две «сложные», с резьбой. Похоже,  жил здесь когда-то художник.

 Зернов помогает Ненашеву втащить в горницу деревянный ящик и рюкзак. «Эйнштейн» сразу же занимает почетное место на подоконнике.

 Павел подсаживается к столу. Григорий Борисович первым делом распахивает окна.

 - Дух, - говорит он. – Пока привыкнешь.

 - Ну, я поехал, - поднимается Зернов. – Светка боится без меня, когда надолго… Она не понимает. Ребенок в чистоте должен расти, на природе, чтобы ничто душу не царапало, не мяло….  Голые люди на голой земле. Вот что нужно! Правильно я говорю?

 - Не очень-то голая, - говорит  Ненашев. – Не пустыня все-таки, да и мы с тобой одеты вроде.

 - Ладно тебе - я же фигурально.

  - Тогда другое дело, - кивает Ненашев, приступая к уборке помещения. Останавливается перед Павлом.

 - Меня, наверно, искать будут, - говорит Григорий Борисович. – Молчи, ладно? Не выдай. Как партизан на допросе молчи.

 - Милиция? – спрашивает Зернов.

 - Что милиция?

 - Искать будет.

 - Это вряд ли.

 - Бандиты?

 - Кто бы не был. Молчи – и все.

 - Договорились, мог и не предупреждать. Дня через два загляну, - говорит Зернов. – Обживайся…. Не провожай.

 - Будь, - говорит Ненашев.- Спасибо, Паша. Я твой должник.

 - Это факт, - не спорит Зернов. – Будь здоров!

 Уходит Павел. Окликает его Григорий Борисович.

 - Паш!

 - Ну? – поворачивается к нему Зернов.

 - Это ты здорово придумал с чудовищем… Красиво.

 Сияет Павел.

 - Клюнут? – спрашивает он.

 - Должны, - кивает Ненашев.

 Сидит Григорий Борисович у стола, не знает, с чего начать «обживание».

 За окном видит он уходящего к лесу Зернова, а потом в фокусе – «Эйнштейна».

 - Ну, как тебе здесь? – спрашивает у куклы Ненашев. – Интересуешься, где сортир? Во дворе, где ему еще быть, но тебе-то какая разница.

Из леса, к дому, выходит знакомая нам лошадь. Останавливается у крыльца. Ненашев выходит из дома с краюхой хлеба в руке , смотрит на конягу.

- Ты кто? – спрашивает он.

Молчит парнокопытное. Подходит Ненашев к лошади.

- Понятно, - говорит он. – Бомжуешь? – протягивает краюху несчастному животному. Лошадь без жадности, осторожно, берет хлеб губами…

Ненашев идет к озеру, следом за ним плетется гость из леса.

Стоит коняга по брюхо в воде. Ненашев снимает веревку с ее шеи, ей же, в комке, трет  спину и грязные бока покорной лошади.

Домой, вдоль берега озера, мчится катер Зернова. В просвете между деревьями виден участок лесной дороги, по дороге этой катит к деревне Евгения Лукина.

 У дома Павла сам Зернов, Светлана и журналистка. Мрачно смотрит на красавицу беременная женщина, улыбчив Зернов, но Евгения шумит с недовольным видом.

 - Мне что, все дома обыскивать! – кричит она.

 - Я ж вам говорю, не было его здесь, - улыбается Зернов. – Должен был приехать, но не приехал. Девушка, а мобильник с фото у вас есть?

 - Причем здесь мобильник?

 - Да так… У нас здесь на озере…. Вы у нас поживите. Гришка наверняка явится. Не сегодня, так завтра.

 - Да поймите вы, - подходит к Павлу красавица. – Человек получил премию за гениальное открытие, большую премию. Он, наверняка, не знает об этом.

 - Много денег? – спрашивает Светлана.

 - Миллион фунтов стерлингов.

 - А налог с фунтов какой?

 - Чего ты спрашиваешь? – сердится Павел. – Нам с тобой какое дело! – поворачивается к Лукиной. – Хотите у нас  ночуйте, а то вон сколько домов в деревне и все пустые.

 Светлана врать больше не хочет, уходит в дом, оставив мужа наедине с красавицей, но из дома, через окно, продолжает наблюдать за их разговором.

 Зернов продолжает улыбаться журналистке. Светлане эта улыбка совсем не нравится.

 - В дом идите! – говорит она, распахнув окно. – Устали с дороги?

В доме  Зерновы угощают, кормят гостью. Павел особенно внимателен и разговорчив.

 - Третьего дня засек…. Утром пошел на рыбалку – туман глухой, а над островом вдруг шевелится что-то, как змеюка, но огромадная.

 - Глухой был туман? – рассеянно спрашивает Евгения.

 - Глухой, - подсаживается совсем близко к ней Павел. – Хоть лепи из него, а она шевелится.

 Лукина подозрительно смотрит на хозяина.

 - Он у меня непьющий, - говорит Светлана. – Сухой закон у нас…

 - Совсем?

 Зернов вскакивает.

 - При чем здесь ваши законы. Хорошо, сама увидишь! – и он уходит, не прощаясь.

- Как вы здесь живете? – говорит Евгения, не без брезгливости разглядывая обстановку.

- Живем, - отзывается Елена. – Второй год уже…. Вы не подумайте, Павел – руки золотые и голова. Он изобретатель. Десять патентов у него…. Квартира у нас была в Ясенево, хорошая квартира, а потом он вдруг и говорит: «Не могу я так больше. Не могу и не хочу…. Хочешь со мной, едем. Не хочешь – оставайся. Это его деревня. Он здесь родился.

 - В прошлом году приезжал Ненашев? - спрашивает Евгения.

 - Был, да… Они старые друзья с мужем. Чемпионами по велоспорту, в одной команде гонялись …  А вы красивая…. Трудно быть красивой?

 Лукина неопределенно пожимает плечами.

-  Замужем?

 - Была, года два…. Надолго теперь хватит.

 - А детки?

 - Нет, нет детей, - поднимается Евгения.

 - Свободно, значит, живете.

 – Свободно…Ладно, переночую я у вас, можно?

 - Переночевать? – даже с каким-то испугом смотрит на журналистку хозяйка.

 - Ну, ваш муж сказал, что Ненашев… Я заплачу…. Сколько?

 Елена не сразу отзывается. Подходит к окну, затем резко поворачивается к гостье.

 - Вернется в город, Гриша, если узнает, что премия ему, деньги такие бешеные?

 - Куда денется. Бабки - самый сильный магнит. Где они, туда мужика и несет, а вместе с ним и нас – баб.

 - А вам-то Гриша зачем?

 -  Служилый я человек, - с раздражением отзывается Евгения. – Работа такая, задание редакции.

 - Он здесь, - помедлив, говорит Елена.

 - Кто? – не сразу понимает Евгения.

 - Гришка, Ненашев.

 - Здесь, в деревне? – вплотную приближается к ней Лукина.

 - Нет, на выселках…. Километров десять, если по берегу…. Только Паша вас не повезет. Он вас держать будет, пока чудо своего не покажет.

 - Ты это серьезно?

 - Что?

 - Ну, про чудо?

 Молчит Елена

 - На машине доберусь? – спрашивает Евгения.

 - Можно, там есть дорога вдоль берега, по лесу, только плохая очень…. До темна, может, и поспеете.

 Опушка леса. Трава высокая. Большую ее часть выкосил Ненашев, сметал в стог. Стоит неподалеку лошадь, следит за нужной и понятной работой человека.

Ненашев смотрит на небо. Не нравится оно ему. Граблями переваливает скошенное Григорий Борисович на брезентовое полотнище, тащит к сараю. Следом плетется коняга.

-Помогла бы, - говорит ей Ненашев.

Лошадь и рада бы помочь, да не знает как.

 Двор, Евгения в машине. Елена показывает ей направление, куда ехать….

Летние ливни появляются неожиданно, как призраки. Дождь вконец размывает грунтовую дорогу, а тут еще и сумерки…

 Лукина продвигается вперед каким-то чудом, но, в конце концов, застревает в глинистой луже. Дергается, переключает скорости, пытаясь выбраться, но безуспешно.

 Все глубже увязает машина в размокшем грунте.

 Наконец, выключает журналистка мотор. Пробует связаться с кем-то по сотовой связи, но безуспешно. Сидит в отупении полном, не знает, что делать.

 Обувь на красавице совсем негодная для таких путешествий, но она выбирается из машины, достает из багажника сумку.

 Сидит Евгения на заднем сидении, закутавшись в плед. Прихлебывает из фляжки, морщится.

 За мокрыми от дождя окнами машины  темень непроглядная.

 Отбрасывает Лукина плед, снова садится за руль, включает дальний свет и изо всех сил жмет на клаксон.

 Ревет машина в глухом, ночном лесу, как загнанный в ловушку зверь.

 Долго зовет Евгения на помощь, но и это ей надоедает….. Будто спит она, уронив голову на баранку.

 В плаще с капюшоном, под дождем, сапоги резиновые, подходит к машине Ненашев. Открывает дверцу, садится рядом с Евгенией. Сидит молча.

 Смотрит на Григория Борисовича журналистка, пристально смотрит.

 - Гений явился, собственной персоной, - сонно бормочет Евгения. – Живой гений.

 Ненашев, похоже, узнает настырную корреспондентку, покидает машину, уходит прочь…

 Тут Лукина снова включает свет и жмет на клаксон, потом выскакивает из машины, кричит:

 - Скотиной нужно быть, сволочью, чтобы так, так!

 Ненашев никак на ее вопли не реагирует, уходит все дальше. Евгения бросает свою коварную клячу, утопая в грязи, бредет за Григорием Борисовичем.

 - Вернись к машине, - поворачивается к ней Ненашев. – Сиди и жди.

Потом он рубит топором ельник, лапник укладывает под колеса.

 - Заводи! – приказывает Евгении Ненашев.

 Затем он изо всех сил выталкивает машину журналистки из топи. Не сразу это получается у Ненашева, но, в конце концов, автомобиль Лукиной оказывается на твердом грунте. Здесь она тормозит.

 Ненашев сидит на поваленном дереве, дышит тяжело, приходит в себя. Встает, подобрав топор, идет мимо машины.

 - Она собирается умереть, – говорит  Евгения.

 - Кто? – останавливается Григорий Борисович.

 - Ваша тетушка. Она говорит, что вы один останетесь в большой квартире, а это плохо.

 Уходит Ненашев к дому, не желает он продолжать разговор.

Дома снимает Григорий Борисович мокрый плащ, вешает его на гвоздь у печи, сам присаживается к столу, смотрит на «Эйнштейна». Кукла выглядит странно в свете керосиновой лампы.

 - Гость у нас, - говорит Ненашев. – Репортеришко, шелупонь газетная, папарацци…Сейчас ее убить или утром?.... Что, что ты сказал?   Не надо убивать? Ну да, ты у нас миротворец великий…. А что с ней тогда делать?... Ты, говорят, большой был любитель женского пола…. Так что?... Нет, это слишком.

Евгения, похоже, тоже не знает, что ей делать с собой. Сидит она в машине, достает фляжку, делает глоток для храбрости, выходит из машины. Решительно направляется к дому.

 Дверь не заперта, и она входит без стука.

 - Устала, спать хочу, - озирается Лукина.

 - Здесь одна кровать.

 - Меня она устроит.

 - А меня нет, - поднимается Григорий Борисович, снимает с гвоздя неопределенного вида хламиду, бросает Лукиной. – В машине переспите, спокойно ночи.

 - Спасибо за гостеприимство, - Евгения стоит с хламидой на руках, уходить не торопится.

 - Что еще? – спрашивает Ненашев.

 - Я есть хочу.

 - Голодать полезно. Фигуру нужно беречь.

 - Хамить полезно! Грубить полезно! – срывается Евгения. – Спасибо за гостеприимство.

 - Пожалуйста, - Ненашев встает и сам распахивает перед Лукиной дверь.

На рассвете, как и положено, по расписанию, Григорий Борисович отправляется на рыбалку, проходит мимо машины Евгении, невольно обращает внимание на то, что машина пуста, и задняя  дверца распахнута настежь.

 Через лес, по мокрой тропе, топает Ненашев к озеру.

 Давно "намоленное", насиженное место на берегу. Здесь рыбак готов забросить две свои удочки, но не делает он этого по простой причине: у берега купальщица плещется.

 Смотрит на Лукину Ненашев тупо, без всякого выражения смотрит, но смотрит все-таки.

 Красавица, тем временем, готова выйти на берег.

 - Ну, гений, так и будем стоять? – спрашивает она.

 Молчит Ненашев.

 - Отвернитесь! Боже, какой идиот!

Григорий Борисович покорно отворачивается. Слышит за спиной легкие шаги, шелест одежды.

 - Вам премию выдали, - говорит Евгения. – Два лимона фунтов. За какой-то электромобиль… Можете отвернуться.

 Ненашев отворачивается, но лицом к озеру, начинает спокойно разбирать снасти, оснастив крючки, забрасывает сначала одну удочку, потом другую.

 - Вы что, совсем тут, - подходит к нему одетая красавица. – Деньги вам, миллион фунтов?

 - К полудню дорога подсохнет, - говорит Ненашев. – И ты можешь ехать.

 - И это все?!

 - Все, - говорит Ненашев. – Тихо, рыба крика не любит.

- Потому что сама молчит, да?

- Вот именно.

 - А я люблю крик, люблю! – даже не кричит, а вопит Евгения. - Еду к нему, черти куда, на ночь глядя, обрадовать хочу, а он «это все»! – потом она добавляет еле слышно: - Хоть завтраком накормите.

 - Там, в доме все найдешь, - удобно устроившись на хлипком раскладном стуле, внимательно следит за поплавками Ненашев.

 На столе в доме Ненашева остатки трапезы, фляжка валяется пустая, колпачок откручен, сама Евгения крепко спит на кровати Григория Борисовича, но не одна, рядом с ней почивает «Эйнштейн».

 Ненашев, появившись, не будит красавицу, куклу вот только у нее забирает и устраивает «Эйнштейна» на привычном месте.

 Огородом занят Ненашев. Землю вскапывает, мельчит комья тяпкой, затем граблями наводит блеск на грядку. Сразу видно, нравится ему эта работа.

 Евгения издалека щелкает фотоаппаратом, подходит ближе, делает еще один снимок.

 - Что сажать будем? – спрашивает она.

 - Выспалась? – вместо ответа спрашивает Ненашев.

 - Вполне.

 - Ну и в дорогу, - напутствует красавицу Ненашев. – Я тебя не держу.

 Евгения никак на это предложение не реагирует. Грабли берет, помогает Ненашеву.

 - Картошку поздно сажать, - говорит красавица. – Лучок можно, морковку, редиску, что там еще?

 Григорий Борисович забирает у нее грабли.

 - Кто меня выдал? Софа?

 - Не скажу. Пытать будете?

 - Зачем, я и так знаю… Светка. Ревнива, подозрительна, а тут красотка в гости явилась.

 - Заметили, значит?

 - Что заметил?

 - Ну, внешний облик.  Нравлюсь я вам, Григорий Борисович?

 Ненашев молча на журналистку смотрит.

 - Пять минут на сборы!

 - Хорошо, - неожиданно соглашается Евгения. – Материал готов…. Я увидела гениального ученого с лопатой, на огороде и первая сообщила, что он отныне прославился на весь мир и стал миллионером. Сенсации! Мировая знаменитость никак не отреагировала на это сообщение и продолжала сажать семена неведомого овощного продукта…. Кого там, кажется, императора Деоклитиана,  пришли звать на царство, а он ответил, что зря явились к нему гонцы. Если бы они увидели, какую он вырастил капусту, то сразу бы оставили его в покое…. Как вам начало?

 - Плохо, - пристально смотрит на Евгению Ненашев.

 - Ничего, у меня и фото имеется, а потом у других будет еще хуже.

 - Слушай, как тебя? Евгения, что тебе от меня нужно?

 - Что? Вы богатый теперь… Гений, опять же…. Холостой….. Внешне не такой уж страшный, хоть и смертельно опасны…. Может и получится соблазнить гения, замуж выйти за миллионера….

- Для гения слишком я нормален, - будто в пространство говорит Ненашев, – зачем-то женился, наследником обзавелся, поманили за бугор – помчался…. Гении так не живут.

- А как, как живут гении? – почти кричит журналистка. – С лопатой, на огороде?

- Не знаю, может быть…. Все было нормально, пока ты не приехала.

 - Не бойся - уеду! – с ненавистью смотрит на Ненашева Евгения, резко поворачивается, уходит.

 От огорода Ненашев, продолжая работать, краем глаза видит, как выносит журналистка из дома свою сумку, садится в машину. С третьего оборота ключа заводит мотор, резко берет с места, уезжает по лесной дороге.

 Грубо сколоченный стол на улице. Чистит рыбу Ненашев. Умело он это делает, но тут эхом, издалека, сигнал клаксона. Гудит машина Евгении, зовет на помощь.

 Григорий Борисович, естественно, не торопится. Режет щуку на куски, бросает в кастрюлю, несет ее к дому.

В доме ставит на печь. Бересту к дровам подбрасывает, чиркает спичкой. Окно в комнату открыто, и все эти действия проводит Ненашев под аккомпанемент гудка.

 - Ты предатель, - говорит Ненашев «Эйнштейну». – Как ты мог в одну койку с незнакомой дамой….Что?... Не будешь больше?.... Ну, поглядим.

 Отчаянно гудит сирена, зовет на помощь, а Григорий Борисович к ухе спешит, солит варево, перчит, измельченную луковицу бросает в воду, за ней и перловку отмытую начисто.

  Вот и тишина за окном.

 На том же месте застревает Евгения. Сидит в машине, настолько злая, что и красавицей ее назвать трудно.

 Видит она Ненашева с топором в зеркальце заднего вида, но никак на это зрелище не реагирует. Григорий Борисович вокруг обходит машину, расследует происшествие, потом садится   рядом с Лукиной.

 - Надо было по краю, - говорит он. – Знала же, что здесь яма…. Как теперь? Боюсь, не вытащим.

 - Вы, почему меня на «ты» зовете, почему на «ты»! – вдруг кричит Лукина. – Кто вам право дал? Кто?! Корчит тут из себя! Император! – истерика, как это часто бывает, переходит в слезы, в совершенно честные и чистые слезы.

 - Ладно, - говорит Ненашев. – Попробуем, только не реви.

 Он пробует, снова рубит лапник, снова толкает машину с заведенным мотором, теперь уже в другую сторону. Затем они  вместе пытаются вытянуть проклятый кусок железа из топи – все тщетно.

 Потом и мотор глохнет, несмотря на все усилия, не хочет заводиться.

 - Аккумулятор сел, - говорит Евгения. – Он и раньше барахлил.

 - Даме машина, как мужику лифчик! – с досадой ставит точку в спасательной операции Ненашев.

 Потом они отдыхают, сидя рядом на поваленной бурей сосне.

 - Ненавижу все это! Аккумулятор проклятый ненавижу! Грязь ненавижу и вас ненавижу! - отдышавшись, снова, в отчаянии, кричит Лукина.

 Ненашев молча поднимается, подобрав топор, идет к дому. Следом за ним плетется Евгения.

 Уха готова. Едят они уху, молча едят. Лукина тянется к фляжке, трясет ее, убедившись, что фляжка пуста, с раздражением ее отбрасывает.

 - Слушай? – спрашивает Ненашев. – Ты знать должна обязательно – кто такой Пегов?

 - Понятия не имею, почему я должна?

 - Ну, ты же СМИ, журналисты все знают… Ладно …. Так что же мне с  тобой делать? – отложив ложку, спрашивает Ненашев больше у самого себя, чем у Евгении. – Лучше бы убить и закопать…. Опять же, никакой утечки информации

 - Убейте. Пешком не пойду…. И не в чем, кроссовки совсем разлезлись.

 - Ну, обувку найдем …. Хочешь, дам велосипед?

 - Не умею.

 - Вранье…. От деревни тебя Паша в поселок отвезет на катере, а там автобус.

 - Не повезет, - говорит Лукина.

 - Это еще почему?

 - Он мне хочет какое-то чудище показать на озере.

 - Точно, - не спорит Ненашев. – Есть такая идея.

 - И потом, как я машину брошу?

 - Боишься, угонят.

 - Боюсь.

 - Зря. Я тебе новую куплю – иномарку, с хорошим аккумулятором. Из лимона от корочки отщипнем

 - Вы добрый       .

 - Очень.

 - Ладно, давайте велосипед.

 Сумку красавицы Ненашев прикручивает к багажнику, а потом наблюдает со стороны, как неуклюже и неумело пробует незваная гостья оседлать двухколесного друга.

 Затем Григорий Борисович даже помогает Лукиной сдвинуться с места, придерживая седло. Инерции толчка хватает метров на пять, не больше.

 Первый же бугорок оказывается непреодолимым препятствием.

 Машет рукой Ненашев, уходит. Дел у него по горло, а тут…

 Бревно лежит на козлах. Распиловкой занят Григорий Борисович. Ему бы пилу двуручную, но нет напарника, так и пилит бревно одной рукой.

 Сидит Евгения, пригорюнившись, на крыльце дома.

 Ненашев выносит из сарая пилу двуручную, устанавливает ее на бревне. Смотрит на Евгению.

 Подходит красавица, берется за работу.

 - Не толкай, когда я тяну, - сердится Ненашев. – На себя тяни, на меня не толкай.

Лукина – ученик способный, больше замечаний Григорий Борисович не делает. Молча они работают….

 Затем Ненашев поленья колет на дровишки…

- От пошлости жизни мы бежим, - бормочет женщина. – А что такое пошлость? Пошлость – это сама жизнь, другой не будет.

- Пошлость – это смерть, - опускает пилу Ненашев. -  К печке двовишки отнеси.

И здесь полная покорность.

Смотрит Григорий Борисович вслед красавице.

Далеко не отходит Евгения, поворачивается.

- Другой не будет! – кричит она.

Вот  еще необходимая работа. Ручей в лесу, мосток через ручей этот пришел в полную негодность. Ремонтом переправы занят Ненашев. Лукина ему помогает, доску придерживает.

 - Прямо держи, зазор оставь! – командует Григорий Борисович, вколачивая гвоздь топором.

 Лукина меняет положение тела, но, оступившись, соскальзывает по глинистому склону к воде.

 Потом она сидит у костра босая, на шесте ее кроссовки с носками – на просушке. Ненашев заканчивает работу.

- Давайте жить во всем, друг другу потакая, - напевает Лукина. – Тем более, что жизнь короткая такая.

- От умных и певучих баб одни неприятности, - косится на Евгению Ненашев.

- Это Окуджава был умный, а не я, - отзывается Лукина. – Вот хочется дать какому-то гаду в лоб, а я эту строчку и бормочу…. И как-то проходит.

- Это я гад? – интересуется Ненашев.

Молчит Лукина.

Ненашев молча собирает инструмент, уходит.

 Евгения без суеты и спешки снимает с шеста носки и кроссовки, обувается….

 В доме Григорий Борисович сидит у стола, что-то записывает в блокнот. На стук двери оборачивается.

  -  Можно я поем? – спрашивает Евгения.

 - Ты много ешь. У меня на тебя никаких припасов не хватит.

 - Нервничаю, - отрезает ломоть хлеба Евгения. – Я всегда много ем, когда нервничаю… Коньячку бы глоток – и порядок.

 - Все – молчи! – снова требует Ненашев.

 Он что-то записывает, Евгения ест. С бутербродом в руке подходит к подоконнику, берет «Эйнштейна», сажает его на стол перед собой.

 - Я понимаю, - говорит она кукле. - Чистый воздух нужен мозгу. Кислород серое вещество чистит …  Вам, ученым, это необходимо.

 - Ты заткнешься когда-нибудь! – поднимает на красавицу глаза Ненашев.

 - Я не с вами, я с ним разговариваю, - показывает на «Эйнштейна» Евгения. – Он добрый, гостеприимный и поговорить любит, не то, что некоторые…. Он умный и я не дура, как тут заметили, – вот и беседуем.

 Ненашев впервые внимательно смотрит на журналистку, но все-таки  встает, забирает у Евгении «Эйнштейна» и относит куклу на место.

 -  Некоторые в Бога верят, а в черта – нет. Как это можно, не верить в черта, когда он всегда рядом? – спрашивает "уходящего" "Эйнштейна" Лукина. – У вас, дедушка, выпить не найдется, хоть глоточек?

   - Много пьешь? – смотрит на красавицу Ненашев.

   - Когда нервничаю.

 -  А нервничаешь ты всегда?

 - Почти, - сокрушенно покачивает головой Евгения. – Слушайте, что такое гипотеза Келли?

 - Не скажу, - бормочет Ненашев.

 - Почему?

 - Все равно не поймешь.

 - Наверно, - не спорит Евгения. – Я в лес не пойду, страшно ночью, а где я спать буду, здесь? … Можем валетом лечь…. Вы - на север, а я – на юг. Получится компас. Мы будем спать компасом, а вдруг магнитная буря - и все закрутится, завертится, - Лукина, поднявшись, даже пробует показать, как это произойдет, но сама себя останавливает. – Стоп! Что это я? Какая пошлость!

 На закате Ненашев снова рыбку ловит. Но тут катер. В катере Зернов. Причаливает неподалеку, торопится Павел к другу.

 - Где она? –  спрашивает на ходу. – Это Светка тебя выдала, я молчал, - присаживается он рядом с Григорием Борисовичем. – Журналистка…. Сам Бог послал… Гриш, завтра по утру, ровно в семь, если туман будет, выведешь ее на берег, ладно, только, чтобы сотовый взяла… Ты понял, только что б взяла!

 - Понял, - наблюдая за поплавками, кивает Ненашев.

 - Красивая она, - говорит вдруг Зернов. – Как с картинки.

 - Красивая, - не спорит Григорий Борисович.

 - Ну, я пошел, - поднимается Павел. – Запомнил – ровно в семь.

 

 С берега видит набирающий ход катер  Евгения.

 Находит она рыбака, садится рядом.

 - Странный он, - говорит она.

 - Кто?

 - Ваш друг.

 - Все люди странные, - отмечает Ненашев.

 - Вы тоже?

 Молчит Григорий Борисович. Сидит он на раскладном стульчике, а Евгения на перевернутом ведре.

 Вдруг журналистка песню заводит на английском языке. Слишком уж громко поет.

 Косится на Евгению Ненашев.

 - Ладно, молчу, - говорит красавица. – Все равно не клюет…. Ненавижу рыб: они немые и скользкие.

 Тяжко вздыхает Ненашев.

 - Да, я все ненавижу! Все мерзко, отвратительно! – поднимается Евгения. – И это ваше ведро, как смерть холодное, и ваша рыбалка, и вы сами!

 Возвращаются они домой через лес.

 - На чердаке переночуешь. Там сено есть, - говорит Ненашев. – Дам, чем укрыться, не замерзнешь. Утром разбужу, пойдем рыбу ловить.

 - Это за что честь такая?

 - За все, - коротко отзывается Ненашев.

В свете электрического фонаря устраивается красавица на чердаке. В оконце появляется голова Ненашева, потом руки с драным, ватным одеялом.

 - В рыбе холод есть, а пошлости нет? - говорит он Евгении.

 И все - голова исчезает, ответа Григорий Борисович не ждет, но красавица резко перемещается к окну, кричит спускающемуся по лесенке Ненашеву.

 - Теперь понятно!Я же говорила: мы от пошлости бежим! «В глушь, в Саратов!». Мы такие, да! «Все тонет в фарисействе», "Быть знаменитым некрасиво". Красивым быть хотите?

Молча уходит Ненашев.

 В доме разговор нужен Григория Борисовича с «Эйнштейном».

 - Осуждаешь? – спрашивает куклу Григорий Борисович. – А может у меня на сено аллергия. Тогда как? …Пастернака она читала, Окуджаву поет, ну и что? … Ладно, спокойной ночи, - тянется рука Григория Борисовича к керосиновой лампе, закручивает он фитиль….

 Ранним утром грохочет мотор катера. Зернов, крайне чем-то озабоченный, прыгает на берег, бегом ломится через лес.

  Ненашев из дома выходит навстречу Павлу.

 - Криком кричит! – сообщает ему Зернов. – Родить хочет, а не как…. На месяц раньше! Криком кричит….  Чего делать?....  Утихла вот, а я и…

 - Тебе бы в поселок, - говорит Ненашев.

 - Так далеко, не поспею… А у тебя тут эта, может она?

 «Эта», как раз, спускается сверху.

 - Едем, - говорит Евгения.

 - На месяц раньше, - сообщает и ей Зернов.

  Вдоль берега несется на полной скорости катер.

 - Раньше на месяц, - снова сообщает Лукиной и Ненашеву Павел.

 В доме у роженицы решительная энергичная Евгения и вконец растерявшийся Зернов. У Светланы будто и сил нет больше кричать, только стонет.

 - Воды горячей ведро! – командует  Лукина. – Простыни чистые… Нож острый.

 - Нож зачем? – не понимает Зернов.

 - Вас всех, гадов, кобелей, перерезать! - склоняется над роженицей Лукина. – Ну, быстро! – и тут видит она у двери Ненашева. – Уйди отсюда! - бросает ему Евгения. – Нечего тут.

 Вновь кричать начинает Светлана.

 - Давай, мамочка, давай! – подбадривает ее Лукина. – Кричи громче. Тужься.

 Крик этот заставляет Ненашева достать клок коричневатой ваты из дыры ватника. Ватой этой он и затыкает уши. Становится тихо. Тогда Григорий Борисович встает, уходит в тишине к озеру.

 На берегу останавливается, садится на борт катера, пришвартованного к мосткам.

 Смотрит на тихую, прозрачную, озерную воду Григорий Борисович, на стаю мальков в водорослях, у берега. Любуется миром тишины.

  Впрочем, тихо в доме Зернова. Сидит на крыльце Павел, и не поймешь, что за его спиной: беда или радость. На шаги поднимает он голову.

 - Девочка, - говорит Павел. – Маленькая такая, - и плачет.

 Очнувшись, вытаскивает Григорий Борисович затычки их ушей.

  - Что ты сказал?

 Отец молча слезу роняет, а из дома слышится плач младенца. В общем, сплошной плач. Кончился мир тишины.

 На плач новорожденной идет Ненашев. В комнате видит он измученную вконец, но освещенную тихой радостью, Светлану, Лукина укладывает рядом с ней запеленатого младенца.

 - Где Паша? – спрашивает у Григория Борисович Светлана.

 - Тут он – отзывается Ненашев. – Сидит и плачет.

-   Ну, и дурак, - говорит Светлана. – Позови его.

Выходит из дома Григорий Борисович.

 - Иди, - говорит он Павлу. – Зовут.

Поднимается Зернов.

 - Гриш, - говорит он. – Я уж хотел Нэсси свою качать, как договорились, а тут она… Струсил я, понимаешь? Первый раз в жизни…. Чуть не помер со страху…. Думал, что герой, а на поверку…. Увезу Светку в город, не смогу так… Связи нету, электричества нету…

- Увози, - разрешает Григорий Борисович. – Маленькой нельзя рисковать, не дай Бог что.

- Это факт, - сияет Зернов. – Завтра пусть отдохнет, а в среду…. Утречком, если будет туман, ты все-таки, как договорились, ладно… Ну, я пошел.

- Иди, иди.

Уходит Зернов, но сразу же дверь вновь открывается, пропуская Евгению. У Лукиной сил не намного больше, чем у роженицы. Опускается на ступени.

 - Откуда это ты? – спрашивает Ненашев.

 Поднимает на него глаза Евгения с немым вопросом.

 - Ну, с родами?

 - Училась на акушерку, - говорит Евгения. – Сразу после школы, три года.

 - Бросила?

 - Да.

 - И зря… Ловко у тебя все получилось.

 Молчит Евгения. 

 - Павел завтра в город решил вернуться, - говорит Ненашев. - Он тебя заберет. До поселка на катере, а там автобусом или машину возьмете.

 - Хорошо, - не спорит Евгения, нет у нее сил - спорить.

Вновь катер режет тихую воду озера.

На закате отвозит Зернов Ненашева. Только мужчины на борту моторного плавсредства.

- Пойми! – кричит, все еще оправдываясь, Павел. – Когда сам за себя отвечаешь, - это одно, а когда еще кто-то…. Ну, растерялся, струсил, жизнь все-таки человеческая! Чужая жизнь! Когда двое голых на голой земле – еще ладно, а когда трое!

 Молчит Ненашев.

 - Ты как будешь, один? Может с нами?

 - Нет. Справлюсь.

 - Ты только скажи: останься. Я останусь.

 - Не скажу, - ставит точку Григорий Борисович

 Пристают они к берегу. Сгружает Павел груз в большой, картонной коробке.

 - Тебе легче, - говорит он. – Одному все-таки, живи, как хочешь.

 - Это факт, - усмехается Ненашев. – Факт, Паша, как хочу, так и живу. 

 - Ты только не думай, - говорит  Зернов. – Я вернусь, вернусь  обязательно. Вот дочка подрастет – и вернусь!

 «Эйнштейн» на подоконнике, а за окном тьма кромешная.

 Сидит  Ненашев у лампы керосиновой, что-то чертит, пишет. Откладывает карандаш Григорий Борисович.

 - Ну что? – спрашивает он куклу. – Это, брат, полбеды, когда тебе никто не нужен. Вот когда ты сам никому не нужен – это беда настоящая…. Что ты сказал?.... Ну да, помню, конечно…. Нельзя человеку жить одному.

Раннее утро. Порядок есть порядок, режим – дело святое: отправляется Ненашев на рыбалку, но тут замечает, что на ступенях лестницы, ведущей к чердаку, ватник висит: небрежно висит, одним рукавом зацепившись.

 К стеночке сруба ставит Григорий Борисович удочки, поднимается по лесенке к чердаку. Невысоко успевает подняться. Одна из ступенек подламывается, сползает Ненашев на землю, цепляясь за перекладины.

 Колено поврежденное трет.

 - Ушиблись? – появляется наверху заспанная физиономия Евгении.

 - Тебе кто разрешил вернуться?! – кричит в гневе Ненашев. – Кто позволил?

Лукина соскальзывает вниз по лесенке, ловко минуя сломанную перекладину.

Порвал Ненашев джинсы, падая, под прорехой кровавая ссадина от гвоздя.

- Надо йодом прижечь, - рассматривает рану Евгения. – А джинсы я зашью, ерунда, дел на минуту.

- Зашьет она, - все еще злится Григорий Борисович. – Мы не только по акушерству, мы еще с курсов кройки и шитья.

 - Я бы могла так жить, - вдруг говорит Евгения. – Спать на сене и каждый день принимать роды.

 Ненашев сам  не знает, как так получается, что губы Евгении оказываются у его губ и теплая со сна грудь прижимается к его, успевшему остыть, телу.

«Эйнштейн» сидит не так, как обычно, а лицом своим кукольным к окну. Не желает он смотреть, что за его спиной творится. И правильно делает. Мы тоже в детали вдаваться не будем. Детали обычны.

 Нас может интересовать только шелест голосов.

 - Как ты?

 - Пешком.

 - Ночью, через лес, а волки как же?

 - Я им сказала, что ты меня ждешь, они и пожалели…. Ты ждал?

 - Не знаю…. Наверно,… тошно было, это точно…. Сам не знаю почему.

 - Глупый ты… Ты думал - я уехала, вот почему…. А я не уехала. Я не смогла уехать.

- Как ты тогда сказала: "Только влюбленные умеют летать".

-  Это не я….Это плагиат…. Это художник Шагал придумал.

 Следом за единением тел не обойтись без родства душ. Так, как правило, происходит. Только никаких «прогулок при луне» или романтической беготни друг за другом. Все в деле, в работе.

 Вот они заняты устройством мостков на месте рыбалки. Кое-что здесь было и раньше, но подгнило, обрушилось, теперь и заняты Ненашев и Евгения ремонтом. Лукина в сапогах резиновых, Ненашев босой трудится.

    - Не спеши. Куда ты гонишь? – бормочет Григорий Борисович.

   - Я не спешу.

   - Спешишь, держи доску прямо…. Нет, мука с тобой, - оставляет работу Ненашев. – Знаешь, почему черепахи долго живут? Да потому что никуда не торопятся.

 - Я не хочу долго жить, - говорит Евгения.

 - Это еще почему? – вновь приступает к работе Григорий Борисович.

 - Не знаю…. Старухой, наверно, не хочу быть.

 - Держи крепче, - просит Ненашев.

 - Когда-нибудь изобретут лекарство от старости, - говорит Евгения. – Принял таблетку – и не одной морщины. Все и будут умирать молодыми… Но это когда еще будет….. Поцелуй меня, пока я не стала старухой.

 Ненашев просьбу исполняет. Стоят они по колено в воде и целуются.

Вот еще дело: сколачивает Ненашев пугало огородное, а Евгения пугало это обряжает.

 - В седьмом классе влюбилась, - рассказывает она. – А потом увидела, как он в носу ковыряется – и сразу разлюбила…. Потом влюбилась перед экзаменами выпускными, тоже в школе…. Так влюбилась, что на все была готова, а потом увидела, что он ногти грызет….

 - Сразу разлюбила? – спрашивает Ненашев, втыкая шест с чучелом в землю.

 - Как отрезало, - кивает Евгения. – И потом все по схеме. Сколько их было…. Ночью люблю – утром глаза бы мои его не видели. Три раза из-под венца бегом, веришь?

 - Как мы его назовем? – спрашивает Ненашев, отступив на шаг.

 - Ты меня не слышишь? – обижена Евгения.

 - Слышу. Я ногти не грызу и в носу не ковыряюсь, но дурных привычек много…. Ну, дадим ему имя?

 - Зачем? – все еще оплакивая свой «разлюбчивый» характер невесело спрашивает Евгения.

 - Всему нужно давать имя, иначе толку никакого не будет, - говорит Ненашев. – Не станет он птиц пугать, рукавами размахивать….

 - Он на Балду похож, - приглядывается к пугалу Евгения.

 - Ну, пусть будет Балдой.

 - Ты не пьющий и не курящий - говорит Евгения. – Я тебя любила ночью, а утром еще больше люблю.

Все, хватит лирики, пора приступать к ссоре, так  обычно и бывает.

На это раз Ненашев и Евгения укрепляют грядки гнилыми досками.

- Я тебя любила ночью, а утром еще больше, - вдруг повторяет Евгения.

- Понятно, вспомнила, что с миллионером спишь, - выпрямляется Ненашев и смотрит он на журналистку совсем неласково.

 Реакция неожиданна: не говоря худого слова, замахивается Лукина доской и с силой опускает ее на плечо Григория Борисовича. Хорошо еще, что доска хлипкая и сразу же превращается в «лохмотья».

 Поворачивается Евгения, уходит к дому, а Ненашев, плечо ушибленное растерев, продолжает работу по укреплению грядки.

 Евгения выходит из дома: сумка через плечо, настроена, похоже, красавица на дальнюю дорогу. Топает, не оборачиваясь.

 Она бы увидела, обернувшись, что Ненашев невозмутимо продолжает обхаживать свой нехитрый огород, но не оборачивается – гордая.

 Лесная дорога. «Кляча» Евгении, увязшая по «колени» в грязи. Лукина сидит в машине, достает из бардачка пистолет- зажигалку.

 С оружием в руке и видит ее Ненашев. Останавливается на мгновение, потом все-таки подходит к машине, открывает дверцу, садится рядом с красавицей.

 - Не испугался? – спрашивает Евгения.

 - Нет.

 - Зря. Могла бы – убила! – Лукина достает из пачки последнюю сигарету, прикуривает от зажигалки. Скомкав, выбрасывает пустую пачку, затем пробует  завести двигатель, но тщетно.

 Выругавшись сквозь зубы, покидает Лукина свою развалюху, быстро уходит, но Григорий Борисович догоняет Евгению.

 - До деревни 15 кеме, - говорит он, - а потом 30 до поселка, устанешь.

 - Мне не нужны твои деньги! – поворачивается Евгения. – И ты не нужен. Я тебя ненавижу!

 - Зря, - вздыхает Ненашев. – Напоминаю: я не пью, как некоторые, не курю, не грызу ногти и в носу не ковыряюсь.

 - Мне не нужны твои деньги! – кричит Евгения. – Мне что – на колени перед тобой! Ты можешь это понять – не нужны!

 - Правильно…. Я их и не возьму, так решил…. Зачем нам с тобой здесь, на берегу озера, в лесу, деньги?... Деньги человека  другим делают, а я не хочу быть другим…. Я себе таким нравлюсь, без вредных привычек.

 - Деньги можно в детдом отдать? – снова останавливается Евгения.

Молчит Григорий Борисович.

- Только так, чтобы не украли, - говорит Евгения. – Нужно самим все купить или построить.

Молчит Ненашев.

- Ты гордый человек, - подумав, вздыхает Евгения.- Это гордыня. А может ты просто сумасшедший.

 - Пусть так, - отпускает Лукину Ненашев. – Псих, это точно.

Теперь уже Евгения притягивает к себе Григория Борисовича.

 И снова сидит «Эйнштейн» спиной к железной кровати  с шишками. Смотрит он на  проливной дождь за мокрым стеклом.

 - Тут когда-то лесник жил, потом он стал картины писать, потому что ему надоело быть лесником, - рассказывает Ненашев. – Потом он уехал в город, чтобы всем доказывать, что он гений, но никто не хотел в это верить, тогда бывший лесник запил и  стал в пьяном виде всем доказывать, что он не простой гений, а непризнанный….

 - А потом? – спрашивает Евгения замолчавшего Ненашева.

 -  Потом он мне эту хибару продал за сто баксов…. И все, больше я его не видел.

 - Грустная история, - говорит Евгения. – Не люблю я грустные истории.

 - Хорошо, - согласен Ненашев. – Лесник уехал в Париж и там  всем доказал, что он гений. Его картины повесили в Лувре на самой главной стенке. Он разбогател, женился на актрисе из Голливуда и купил виллу в Ницце… Порядок?

 - Да, теперь все правильно, - говорит Евгения.

От статики к движению, от слов к делу: пусть и под дождем. Полная дикость, но учит Ненашев Евгению кататься на велосипеде. Весело этим взрослым людям. Пусть эта сцена станет пиком их счастливой влюбленности.

 Чуть не падает Лукина, подхватывает ее, держит в объятиях Ненашев.

 - Господи! Как хорошо!

 - Пошли сушиться, - предлагает Григорий Борисович. – Будет еще лучше.

 - Ты циник, - говорит Евгения. – Ты старый, гнусный циник.

Дверца открыта. В печи огонь пылает.

 Сидят они голые, прямо на полу, прижавшись друг к другу, перед открытой дверцей сидят, сушатся.

 - Я тебе не буду мешать…. Ты живи ради своей науки, - говорит Евгения. - А я напишу книгу, большую, толстую книгу…. И мне дадут Нобелевку, а я от нее откажусь. И мы с тобой будем жить в отказе…. Слушай, а кто такой этот Пегов?

 - Вор, - говорит Ненашев. – И долой Пегова!

 - Долой, если так, - согласна Евгения.

 Смотрит «Эйнштейн» на мокрый лес, на выглянувшее из-за туч солнце, на джип, возникший из леса.

 Тяжела размокшая дорога, ревет мотор машины, но катит она прямо к дому Ненашева, тормозит.

 - К нам гости, - говорит Евгения.

 - Они, - смотрит в окно Ненашев.

 - Надо бы одеться, - замечает Евгения.

 - Придется, - не спорит Григорий Борисович.

 Они выходят на крыльцо в ватниках на голое тело.

 Выходят навстречу гостям. Гости вылезают из джипа: бывшая жена Ненашева, ее муж – Гридин, и здоровенный подросток. Ведут себя гости деловито. Гридин достает из машины сложенный транспарант, Марина и подросток разворачивают полотнище, поднимают, придерживая за четыре конца. На транспаранте выведено:

 ГРИША! ДОРОГОЙ! ЛЮБИМ! ПОЗДРАВЛЯЕМ!!!

 - Приехали, – растерянно сообщает Евгения.

 Молчит Григорий Борисович, а Гридин, тем временем, достает ракетницу и устраивает салют.

 - А это кто с ним? – негромко спрашивает у мужа Марина.

 - Женщина, - приглядывается Гридин. – И ничего себе, одета только не по моде.

- Гришка тоже во фраке... А, какая теперь разница! – бормочет Марина, колдуя  над бутылкой с шампанским, разливает пенную жидкость по пластиковым стаканчикам.

 - Гриша! – идет она к дому. – Ты гений, Гриша! Ты – чемпион! Выпьем!

 Гридин без лишних слов крепко обнимает Ненашева, подросток ждет своей очереди.

 - Папа! – басит он. – Ты крутой, супер!

Мягко выкатывает к дому черный внедорожник, молодец в черном же открывает дверцу пухлому типу, способному обеспечить крышу. Пухлый сразу же открывает объятья навстречу Ненашеву.

 Тут и вертолет зависает над лесом. Отметив площадку на опушке, садится. Гости, Ненашев и Евгения всецело заняты пришествием воздушной техники. Гром с неба – это конец тишины и покоя.

 Из вертолета выкатывается народ молодой и веселый, вооруженный видеокамерами, фотоаппаратами, микрофонами…

 Толпой, в гомоне, двигаются журналисты к дому.

 Ненашев приходит в себя и направляется в другую, противоположную сторону - босиком, по мокрой траве. Лукина – за ним. Ускоряет шаг Григорий Борисович.

 - Гриша, родной! Ты куда! – кричит Марина.

  Евгения, догоняет Ненашева. Он берет ее за руку.

 - Бежим! – говорит Григорий Борисович.

 И они бегут через лес к берегу озера.

 - «Эйнштейна» забыли, - вспоминает на бегу Евгения.

 - Ничего, - успокаивает красавицу Ненашев. – Он выкрутится.

 Вот и берег – дальше бежать невозможно, а за спиной крики, топот, ломятся преследователи через лес.

 Сбрасывает Ненашев ватник – и в воду с разбега, плывет кролем. Не сразу, но и Евгения повторяет его маневр. Как там? Голые люди на голой земле, в воде тоже.

  К озеру, из леса, выскакивают подросток, за ним Гридин и один из журналистов с видеокамерой.

 Он сразу же начинает снимать заплыв через озеро.

 А Ненашев и Евгения уплывают все дальше от берега. Плывут они рядом: голова к голове…

В избенке Ненашева сидит у окна «Эйнштейн» и смотрит в сторону озера.

 На то, как в тумане, над островом и тростниками, под вой сирены, на глазах у изумленных журналистов, поднимается змееподобное чудище, сотворенное руками человека.