ТОРГОВЛЯ В ИЗРАИЛЕ

  СТАРЬЕВЩИК. 
Арабы кричат на идише : « Альте захен! Альте захен!». Им нужны старые вещи по закону сообщающихся сосудов. Ненужное богатство должно  перетекать в резервуары вечной нищеты. 

 Видел, как сгорбленный старик тащил в Газу разбитый унитаз, а другой, рядом с ним, волок на спине мешок тряпья. Черная дыра территорий поглощает нашу материю, ставшую ненужной. /

 Скупщики старых вещей должны уметь  громко, мелодично кричать и торговаться. У моего знакомого прекрасный голос. Он молод, зовут его Зура. Первый раз встречаю такое имя. Мы дружим, потому что однажды позвал этого парня к себе, под крышу и предложил вполне исправную электрическую печь. Зура дал за нее 10 шекелей. Я просил 100. Он начал торговаться и сделал это так красиво, учтиво и настойчиво, что отдал я ему ту печь даром. За улыбку отдал и талант. 

 Как ни странно, понимали мы друг друга неплохо. Наш иврит был примерно на одном уровне. Я почему-то решил, что этот араб сможет как-то раскрыть для меня тот мир, который существует рядом с нами во многом, как  «тера инкогнито». 

 Заманил белозубого старьевщика к себе еще один раз. Напоил кофе, угостил печеньем. Парень вальяжно устроился в мягком кресле. 

-          Зура, - спросил я. – Вот ты только тем и живешь, что рядом с твоим домом есть богатый Израиль. Почему вы, арабы, хотите нас уничтожить, выгнать отсюда. Чем тогда будут жить многие, и ты в том числе.

-          Вашего богатства хватит надолго, - сказал Зура. – Все с собой не заберете. Останутся дома, дороги, обработанная земля. Да много чего останется. 

-          А ты думаешь, что это хорошо брать чужое. 

-          Очень плохо. Это нельзя делать, - убежденно сказал Зура и перестал улыбаться. – Но то, что сделали евреи, принадлежит нам, потому что вы сделали это на нашей земле. Мой дед рассказывал, что у него был большой дом в Ашкелоне. Потом туда пришли израильские солдаты, и ему пришлось уйти в Газу. Все, что построено в Ашкелоне на том месте, где жил мой дед, по праву мне принадлежит. Ну, если я не доживу, то моим детям. 

-          Скажи, Зура, - спросил я. – Что принадлежит мне. Вот я приехал в Израиль из Москвы, а родился в Ленинграде. Один мой дед арендовал сторожку в лесу. Это было в Латвии. Другой владел крупорушкой в Белоруссии. Ты думаешь, что мне принадлежит земля в Белоруссии, Литве или России? 

-          Конечно, - сказал Зура. – Ты должен вернуться туда и взять свое. Ты должен бороться за свою собственность там. 

-          Как? – спросил я. – Устроить антифаду, взрывать автобусы и подкладывать бомбы в детские сады? /

-          Это твои проблемы, - сказал Зура. – Каждый человек должен жить там, где он родился. /

-          Стоп, - обрадовался я. – Ты родился не в Ашкелоне, а в Газе. Вот и живи там. /

 Рано  обрадовался. /

-          В Иерусалиме я родился, - сказал Зура. – И буду там жить. /

Он поднялся, давая понять, что скучный этот разговор окончен. Ровно через минуту под моими окнами вновь раздался пронзительный крик: « Альте захен!» По привычке выглянул снова в окно, и старьевщик вовсе не показался мне, на этот раз, симпатичным парнем. /

 Подумал, что мой мир он видит, как временное явление. Он сам тоже, временно приспособившись, занимается унизительной и мелочной работой. Я же временно даю ему эту работу. Но скоро все встанет на свои места. Наступит день, в этом Зура убежден, и я, если выживу, отправлюсь отвоевывать земли Москвы или Латвии, а он поселится в моем доме, и станет пользовать новыми, а не старыми вещами, до тех пор, пока и эти вещи не превратятся в старье. Дороги изуродуют ямы и трещины, прохудится крыша на обветшалых домах, и зарастут сорняками, превратятся в болота, пашни. И тогда заживет Зура своей привычной, спокойной и ленивой жизнью человека, которому, если честно, не нужны новые вещи точно также   как и старые. Он заживет счастливой жизнью человека без вещей. /

 А то, что будет со мной, его не волнует. И почему Зару должно волновать это. Я – чужой человек, пришедший из чужого мира. Как пришел, так и уйду. Помните, как герой Бабеля переживал, что судьба расселила евреев среди русских, а не в Швейцарии. Этот человек не знал, и не мог знать, с каким народом нам придется жить в будущем. Впрочем, и насчет покоя среди швейцарцев он сильно ошибался. /

  ПРОДАВЕЦ КОВРОВ.
  За дверью что-то учтиво прошуршало. Пришлось дверь открыть. На пороге стоял широкоплечий, небольшого роста человек, с незначительной бороденкой и в кипе. На плече он держал ковер. /

-          Спасибо, - сказал я. – Нам ковер не нужен. /

Гость меня не слышал. Он молился, прикрыв глаза и чуть покачиваясь. Отмолившись, шагнул за порог, прикоснувшись к мезузе, и поцеловав освященные пальцы. /

 В холле нашей квартиры он сразу стал зрячим. Он все увидел, оценил шансы на успех торговли, и мои финансовые возможности. /

-          Ты приехал в Израиль, - сказал он на плохом русском языке. – Зачем ты приехал в Израиль? /

-          Нам ковер не нужен, - повторил я. /

Он меня не слышал, не хотел слышать. /

-          Ты приехал, чтобы жить, как человек, - сказал он, стоя посреди холла, и покачивая головой. – Ты приехал на Святую землю. К могилам твоих предков. И хочешь жить здесь, как жалкий нищий? Без ковра? Ты знаешь, что такое ковер? /

-          Знаю, - сказал я. – И он нам не нужен. /

-          Я тебе сейчас покажу, что такое ковер, - сказал он и ловким движением развернул свой тяжелый свиток. – Идет зима. Ты хочешь, чтобы твои дети ступали по холодному камню. Ты хочешь, чтобы твои дети сидели на этой страшной плитке голым задом? /

-          Мои дети взрослые, - сказал я. – И ходят в штанах. /

-          Но у тебя будут внуки, - и он решительно устроился на своем ковре. – И ты будешь смотреть на них без слез, когда несчастные дети простудят  все свои внутренности. /

-          Вот родятся, - сказал я. – И мы ковер купим. /

-          Купим! – закричал он, резво поднявшись на ноги. – Кто говорит о деньгах, когда видит перед собой будущих внуков. Это не ковер – это подарок. /

-          Спасибо, - сказал я. – Подарки мы любим. /

-          Это подарок, - повторил он. – Совсем подарок. Всего семьсот шекелей. /

-          До свидания, - сказал я. – Ничем не могу вам помочь. /

-          Ты себе ничем не можешь помочь, - загрустил гость. – Ты посмотри на эту вещь. Это не вещь. Это зеленая поляна, покрытая мягкой и нежной травой. Ты погляди на эти вечные цветы. Их цвет никогда не померкнет. Без ковра нет тепла и света в доме еврея. Ты – еврей? – спросил он, нахмурившись. /

-          Еврей, - сказал я. – Но ковер нам не нужен. /

-          Даже за шестьсот шекелей? – ужаснулся он. /

-          Даже за шестьсот. /

-          И за пятьсот. /

Я кивнул. /

-          Хорошо, назови свою цену за это чудо у меня под ногами. /

-          Сто, - сказал я, в полной убежденности, что этот шумный человек оставит меня в покое. /

-          Наличными или чек? - деловито спросил он, устраиваясь за столом. /

Деваться было некуда. Пришлось чек выписать. Он нежно поцеловал бумажку и даже, как будто, прошептал над ней слова благодарственной молитвы. Потом, раскланявшись, он ушел, премного довольный своей торговой операцией. /

 Честно говоря, я был убежден, что ковер этот расползется на молекулы через месяц. Но вот уже прошло четыре года, а он все лежит, как новенький, на полу нашей квартиры. Смотрю я на этот ковер, и каждый раз думаю, что за 100 шекелей продал нам тот человек в кипе не только свой товар, но и себя в придачу. Свое явление, свой голос, свои молитвы. … Короче, себя самого вместе с ковром. /

 Он сам, небось, давно забыл и меня и тот ковер, проданный за 100 шекелей. У него, наверняка, таких проданных ковров было множество, и квартир, похожих на нашу, тоже не пересчитать. Это у нас всего один ковер на полу в холле терпеливо ждет моих внуков. /

 ПРОДАВЕЦ ВОЗДУХА. 
Звонок решительный и смелый. Открываю дверь. За дверью радостная улыбка симпатичной и молодой женщины. Такую улыбку нельзя оставить за порогом. /

-          Мы проводим экологический опрос, - выставив перед собой папку с бумагами, говорит гостья. – Разрешите. /

-          Прошу. Садитесь. Хотите водички? Сладкой? Простой? 

-          Минеральной, если можно. /

-          Пожалуйста. /

-          Я никогда не пью воду из крана, - осушив с удовольствием стакан, говорит женщина. – Разрешите представиться, меня зовут Иннесой. Фамилия – Кучер. Иннеса Кучер. /

 Называю свое имя, ломая голову над тем, что же хочет продать мне эта симпатичная Иннеса. Она, тем временем, переходит к делу, раскрыв на круглых коленках свою папку. /

-          Вас устраивает экология Израиля? /

-          В общем и целом – да. Есть, правда, существенные недостатки. Грязные реки, свалки мусора. Да и на улицах, во дворах, далеко не всегда должная чистота. А так – жить можно. /

-          Вы – оптимист. Видимо, не заметили рядом с вашим домом промышленную зону? /

-          Заметил, но она нас не очень тревожит. /

-          А машины? Ваши окна выходят на оживленную улицу. Движение здесь адское. /

-          Это мешает, конечно. Но что делать. Мы квартиру снимаем, и устраивались по цене. /

-          Давайте поговорим о том, что бесценно.

Вот тут я напрягся, но, как оказалось, преждевременно./

-          Как вы относитесь к свежему воздуху? – продолжила гостья. /

-          Фанатично, - сказал я. – Мне ничего в жизни не нужно, кроме свежего воздуха. /

-          Отлично, - одобрила она. –  Замечательно, что вы это понимаете. Все болезни, все микробы и бациллы мы ловим из грязного, отвратительного воздуха наших городов. /

-          Что правда, то правда, - согласился я, мучаясь в догадках, спросил осторожно. – Вы мне чем-то хотите помочь. /

-          Я хочу вас спасти, - улыбнулась гостья. – И вас, и ваших родных, и даже гостей вашего дома. Я хочу вам подарить удивительный климат в доме. /

-          Мазган мне не нужен, - обрадовался я. – Вот переберусь в свою квартиру, тогда поставлю. Пока что вентиляторов хватает. /

-          Я не торгую кондиционерами, - обиделась гостья. – Это дешевка и глупость. Знаете, как я называю воздух от мазгана? Воздухом морга – вот как. Эти дурацкие установки давно устарели. Они не чистят окружающую среду, не фильтруют и оздоровляют воздух. Они способны дать нам комфорт, но не могут избавить от болезней. Это пустая трата денег. Вы знаете, что такое озон? /

-          Слышал. /

-          Вы хотите жить, вдыхая постоянно чистый и здоровый воздух леса?/

-          Спрашиваете. /

-          Вы будете так жить! /

Жестом фокусника моя симпатичная гостья достала из сумочки свой «оренж», нажала кнопки. /

-          Витек, - строго произнесла она. – Образец! /

 Ровно через минуту явился, лениво кивнув, мрачный Витек с внушительной коробкой. Из коробки он достал прибор, похожий на отопительный элемент. И остановился рядом с ним, скрестив руки на груди. /

-          Разрешите включить? – спросила Иннеса Кучер. /

-          Разрешаю, - кивнул я. /

Витя включил прибор в сеть. Он симпатично зажужжал, сразу же направив на меня струю охлажденного воздуха. /

-          Спасибо, - сказал я. – Вентиляторы у нас есть. /

-          О, Боже! – воскликнула Иннеса. – Что вы говорите!? Это озонатор – последнее изобретение научной мысли Запада. Сегодня почти все семьи американских миллиардеров дышат особым, озонированным воздухом. Этот прибор выпускается в Канаде. Скоро он завоюет мир. Он продлит жизнь человечества на много лет. Он спасет нас от многих болезней. /

-          К сожалению, - сказал я. – К великому сожалению, мы не сидите в доме миллиардера. /

-          И вы пожалеете на свое здоровье 4 тысячи шекелей? /

-          Пожалею, - сказал я. /

-          Витек, что мы можем сделать для этого симпатичного господина? /

-          Три восемьсот на год. Первый чек – шестьсот. Прибор доставлен. Гарантия в коробке, - брезгливо глядя мимо меня, отрапортовал мрачный Витек. /

-          Условия фантастические, - воскликнула Иннеса. /

-          Нет, - сказал я, обидевшись на тон этого Вити. – Мне не нужен ваш озонатор. /

-          Вы подвергаете свое здоровье смертельному риску! – вздохнула Иннеса. /

-          Я сделал это, родившись, - сказал я. – Теперь уже поздно жаловаться. /

Была сделана робкая попытка торговли, но ничем она не кончилась. Так и живу я без озонатора, завидуя американским миллиардерам, и вдыхая обычный городской воздух. Живу, мечтая о скромном домике в лесу, где – нибудь в горах Галилеи, куда никто не додумается тащить какие-то дурацкие приборы, спасающие меня и мою семью от преждевременной смерти от удушья и злых миазмов в нашей отравленной атмосфере. /

 Если честно, я обиделся не на грубого продавца прибора, а на сам прибор.  Технический гений человека обеспечил наше движение по земле, взял на себя наши личные контакты на расстоянии, информацией пропитал весь мир, компьютеры делают за нас работу нашего мозга. А скоро и дышать мы не сможем без технического обеспечения какой-нибудь  «Дженерал моторс». Грустно это. 

                                                                 1999 г.

Я - УБИЙЦА рассказ

В те годы я часто маскировал рассказы под газетную продукцию. Мне почему-то казалось, что таким образом интерес читателей будет обеспечен. Эта история - типичный пример такой работы.

 Казалось бы, ко всему привык. А тут глубокий, интеллигентный, спокойный голос, а слова совсем уж неожиданные и дикие.

-         Я убила человека. Хочу об этом рассказать.

Пауза. Отзываюсь не сразу.

-         Вам лучше бы в полицию. Причем здесь газета?

-         Вот прочту, что вы обо мне напишите, тогда и решу, куда идти дальше.

-         Нам нужно встретиться? – спросил я.

-         Зачем? Меня плохо слышно?

 Она рассказывала о своем преступлении минут сорок, не меньше. Я не стал включать диктофон. Передаю рассказ Инны Т. по памяти.

 «Обычно я отдыхаю так: слушаю классическую музыку в наушниках. Магнитофон у меня отличный «Сони», еще в России купила. Нет, «отдыхаю» – слово не точное, слабое. Я  с п а с а ю с ь, когда включаю диктофон. Знаете, возраст, одиночество, перемена страны, круга друзей, а, главное деятельности… Я тогда слушала Шумана, 2 сонату, а она спала в своей комнате.

 Это я так думала, что она спит. На самом деле старуха меня звала. Она меня, наверно, громко звала, изо всех сил, но я слышала только музыку. Роза кричала, потому что потянулась за лекарством неловко, и смахнула свои таблетки и флакончики на пол.

 Была пауза между сонатой Шумана и «Испанской рапсодией» Листа. В паузе я услышала грохот, сдернула наушники и бросилась в комнату к старухе. Она лежала на полу и смотрела на меня так, как только могла смотреть.

-         Дай! – прохрипела она.

Я знала, что ей нужно дать нитроглицерин российской выделки. Она израильские лекарства не признавала. Она ничего израильского не признавала и говорила, что ее даже воздух здешний убивает.

 Ей было 87 лет, ноги давно не ходили, а голову она имела ясную, но какую-то страшную голову. Я ни разу не слышала от старухи Розы ничего, кроме жалоб. Она  ненавидела все и всех, весь мир проклинала. И какими злыми, страшными словами.

 Старуху радовала возможная  война с Ираком.

-         Всех здесь нужно потравить газом, - говорила она. – Евреев, арабов, русских – всех, всех! Газом смертным, как в Москве, в этом Театральном центре. Всех убить, чтобы не мучились в этой проклятой жизни.

 Два года я слушала Розу. Убирала ее тесную нору, готовила, мыла старуху в ванной. Родные не хотели отправлять ее в дом для престарелых, но и жить с ней не хотели. Дочь заходила два раза в день, да и я по службе отдавала часы – вот и весь ее круг общения.

 Со временем  узнала, почему родные  оставляют ее дома. У старухи были деньги, и, судя по всему, немалые, но она сказала, что все накопленное отпишет государству, как только переступит порог этого гадюшника, так она называла дом для престарелых.

 Я теперь думаю, что ее, в случае переселения, пугала неизбежность контактов с людьми.  Никогда в жизни не встречала более одинокого человека. Причем человека, делающего все, чтобы оставаться в одиночестве.

 Я не знаю, была ли Роза такой всегда. Может быть, ей с возрастом показалось, что так проще прощаться с жизнью, уходить из мира. Ей было проще сначала возненавидеть и похоронить этот мир, и только потом примириться с мыслью о своем уходе.

 - Всем нужны только мои деньги, - часто повторяла старуха. - Моя дочь – грязная шлюха. Зять – подонок. Внуки – хамское отродье.

 Правда, когда приходила эта «грязная шлюха» - дочь, старуха помалкивала. Это дочь разговаривала с ней грубо и громко. Даже слишком громко и слишком грубо. Однажды позволила себе сделать замечание дочери старухи. И знаете, что я услышала?

 «Чтоб она сдохла скорей, старая ведьма!» Это о матери.

 Для меня мама была всем в жизни. Я думала, что  переживу ее ненадолго, такой сильной была боль от утраты…. А тут… Мне иногда кажется, что и взрослеть я стала только после пятидесяти лет, когда потеряла маму и перебралась в Израиль, а прежде жила под каким-то прозрачным куполом, хранящим меня от самого знания жизни.

 И род моих занятий этому способствовал. Я закончила Консерваторию в Москве по классу рояля, но еще в юности переиграла руку и пришлось стать музыкальным критиком. Но я никогда об этом не жалела. Поверьте, я была очень известным критиком. В 27 лет защитила кандидатскую диссертацию по оперному творчеству Чайковского, а в сорок – докторскую. Пятнадцать лет преподавала в «консе», я – профессор, печатала статьи и книги. Знаете, в это трудно поверить, особенно теперь, но одна моя книга о симфоническом оркестре была напечатана тиражом в сто тысяч экземпляров.

 Никогда даже представить себе не могла, что когда-нибудь буду зарабатывать на хлеб насущный трудом дворника и прислуги. Но что делать? Мы живем в такой, небольшой стране. Ну, нет необходимости у Израиля в таком количестве музыкальных критиков. Есть необходимость в другом.

 Я была замужем, но недолго, всего два месяца, но этих месяцев хватило, чтобы забеременеть. Моему сыну уже 28 лет. Он пожил некоторое время в Израиле, потом нашел по интернету девушку в Канаде, улетел к ней, чтобы познакомиться, и вот уже три года никак не может вернуться домой, но и не женится почему-то.

 Он работает на какой-то мебельной фабрике. Получает немного, пишет, что когда-нибудь разбогатеет, и мне тогда не придется на старости лет мыть полы.

 Только не подумайте, что своим рассказом я хочу вас как-то разжалобить  или оправдать себя. Скорее всего, я хочу объяснить себе самой свой поступок, понять, почему так произошло? Если это, конечно, возможно – объяснить такое.

 Знаете, мне всегда было жалко прихлопнуть даже комара или муху, а тут смогла убить человека. Пусть дурного, даже скверного человека, но человека.

 Я ведь не сразу приобрела наушники. Первое время я слушала музыку просто так. Тихо включала, на кухне. Но слух у Розы был отменный.

-         Выключи! – орала она, не жалея свое больное сердце. – Заткни чертово занудство!

Это она о ноктюрнах Шопена так! И все время грозила, что напишет  жалобу, и меня выгонят с работы. Я испугалась, купила на последние деньги наушники, да и слушать музыку стала только тогда, когда Роза засыпала.

 Так мой мир распался на две части: в одной была возможность нормы, покоя и счастья: царство музыки. В другой – тяжесть душевная, мрак и старуха Роза.

-         Дай! – только и повторяла она тогда, лежа на ковре в какой-то, странной неестественной позе.

Ковер этот был единственной, нормальной вещью в доме старухи. Веселый был ковер, настоящий, с чудным, веселым и ярким узором.

 Мебель старуха привезла из России. Я как-то подумала, что подобную мебель могли сделать только гробовщики: такой она была тяжелой и мрачной.

 Но старуха лежала, скорчившись, на веселом ковре. Нормальный человек должен был стонать и говорить тихо. Она же почти кричала со злобой: «Дай!»

 Я знала, что требует Роза нитроглицерин. Лекарство были рассыпаны по полу. Я искала тот чертов флакончик. Я искала его, но не могла найти. Я вдруг подумала, что нитроглицерин мог упасть за тумбочку, но почему-то не стала  искать именно там. Я не могла себя заставить сделать это, хотя была уверенно, что спасительное лекарство не могло быть нигде, кроме этого места.…

 Потом я совсем перестала искать. Со мной произошла странная вещь. Я вдруг решила, что старуха бормочет не на русском языке, а на иврите, и это «дай» можно перевести, как «отстань, оставь меня в покое».

 Старуха все тише говорила свое «дай», потом замолчала. Мне было страшно повернуться к ней, но я заставила себя сделать это. Роза смотрела на меня неподвижным взглядом, полным ненависти. Она умерла….

 Мне зачем-то понадобилось большое зеркало из холла. Я решила, что должна снять это зеркало, чтобы убедиться в смерти старухи. Я сняла тяжелое зеркало с большим трудом. Потом как-то пристроила его поверхность к губам старухи…. До сих пор не понимаю, зачем я это сделала?

 Скорая помощь прибыла минут через двадцать. Я успела повесить зеркало на место, вернуть мертвую старуху в кровать, закрыть ее страшные глаза, прибраться…. Я так и не нашла флакон с нитроглицерином. Впрочем, и за тумбочку заглядывать не стала. Мне было страшно заглянуть туда.

 Скорая диагностировала смерть от сердечного приступа. У старухи и раньше был обширный инфаркт. Все нормально. Никто и не подумал вызывать полицию.

 «Русский» врач меня пожалел. Он знал, что в нашем городке трудно с работой. Он дал мне адрес магазина, где работала его знакомая. Там иногда требовался человек в помощь продавщице.

-         Работа, конечно, временная, - сказал врач. – Но все-таки работа.

Добрый оказался человек. Я его поблагодарила, потом рассказала о пропаже нитроглицерина.

-         Ерунда! – отмахнулся он. – Здесь случай, как мне кажется, очевидный. Господь Бог мог бы помочь, но кроме него – никто и ничто.

Он так и сказал, и утешил меня на некоторое время. Я тогда была в шоке, и такое утешение могло подействовать.

 Но потом, уже дома, я подумала, что дело не в смерти чужой, в конце концов, женщины, а во мне самой. Я тогда не знала, что любая помощь старухе бесполезна, и она обречена на смерть.

 С моей подшефной все было ясно, но не со мной. Это я не нашла ее спасительное лекарство. Я не хотела его найти. Я осознанно не сделала этого. Значит, - это я убила старуху, потому что желала ее смерти, как свободы и спасения от ужаса часов жизни рядом с ней.

 Пусть это не я убила старуху- Розу, но я убила свою совесть, свое будущее, свой покой. Я теперь никогда не смогу отделаться от мысли, что я – убийца.

 На кладбище не смогли собрать десять человек для молитвы. Там были какие-то случайные старики. Они согласились постоять за деньги. Один из стариков говорил по- русски. Плохо совсем, но говорил.

 Я его спросила, как себя чувствует этот бизнес на кладбище?

-         Нормально, - сказал старик. – Одиноких людей на свете гораздо больше, чем кажется.

 Я тогда подумала, что и на мои похороны немногие соберутся, даже сын не успеет прилететь из Канады. Впрочем, так мне и надо, потому что я, «добрая» душа и тонкий знаток музыки, доктор наук, – оказалась обыкновенной убийцей.

 И знаете, что еще меня мучает? Каждый день об этом думаю. Старуха-Роза ненавидела весь мир, и всех подозревала в злодействе. Значит, она была права, если даже такая женщина, как я, не захотела отойти на один шаг и поискать лекарство для человека, который был жив».

 Я ждал продолжения рассказа, но  Инна молчала. Тогда я спросил:

-         Тот, нитроглицерин, Вы так и не нашли его?

-         Нашла, - еле слышно ответила женщина. – Как только уехала скорая,  сразу обнаружила флакон там, где он и должен был быть, за тумбочкой.

                                                               2001 г.   

О ВИТАЛИИ СОЛОМИНЕ

   В Израиле случались моменты, когда, казалось. обрывались последние нити, связывающие меня с Россией и своим делом в этой жизни. Таким обрывом был смерть Виталия Соломина 11 лет назад. Об этом я и писал тогда.

 Он был тихим, интеллигентным и очень талантливым актером. Мы работали вместе на двух фильмах. В одном «Рогоносец» - Соломин зрим, в другом - «Интервью с Гитлером» он только слышен.

 Он мог достичь гораздо большего, но терпеть не мог советский официоз, не любил сниматься в коньюктурных фильмах, да и не умел работать локтями.

 Нужно признаться, что далеко не все известные актеры российского кино соглашались сниматься в «еврейских фильмах» и у режиссера – еврея.

 12 лет назад в России снималось  400 фильмов в год. Деньги прокручивались бешеные. Любые, «кассовые» актеры могли капризничать, выбирать работу по себе и так далее. В тот год юдофобия входила в моду, никто и не думал скрывать свое неприязненное отношение к евреям.

 Мне же так хотелось не только снять достойный фильм, но и работать с добрыми, порядочными людьми. В ходе подбора актеров столкнулся с презрительным, откровенно антисемитским отношением двух актеров к предложенной работе.  Вот почему сразу сказал Виталию Соломину, что собираюсь снимать фильм еврейский и по духу и по букве.

 Виталий Мефодьевич только плечами пожал. Хотел было отмолчаться, потом сказал все-таки: « Я в национальных особенностях ничего не понимаю. Сценарий хороший. Мне нравится. Кого вы хотите взять на женские роли?»

 Я сказал, что его неверной женой станет Галя Яцкина, а ненужной любовницей – Елена Соловей.

-         Интересно, - улыбнулся Соломин. – С Яцкиной мы играли молодую и настоящую любовь в одном из первых наших фильмов «Женщины». А теперь, выходит, будем играть вражду и развод…. Да, идет время.

      Фильм мы снимали летом, в Одессе. И в самом деле, удалось собрать на картине добрых, хороших людей. Даже после съемок нам не хотелось расставаться. Собирались в беседке, увитой виноградом, в саду нашего шофера – Валентины, замечательной женщины, водителе такси и мастере спорта по мотогонкам.

 Вино пили в меру. Закусывали, боюсь, слишком активно, и говорили, говорили, говорили…. В России назревали кардинальные перемены. Все застыло в предчувствии этих перемен. Помню, поразило меня тогда одно замечание Соломина. Кто-то сказал, что времена наступили замечательные, искусство на подъеме, фильмов снимается множество.

 Виталий вдруг подал голос, а молчун он был первостатейный:

-         Яблони, как раз, перед смертью дают бешеный урожай. Это каждый садовод знает. Только деревья эти надеются, что плоды упадут на живую землю, а не на мертвый асфальт, как в нашем случае.

 Я потому запомнил слова Соломина, что афористичность речи совсем не была ему свойственна. Он любил наблюдать, размышлять, делать дело. Помню из суетного только реакцию Виталия Мефодьевича на вступление его брата в должность министра культуры РСФСР. Презрительная, разраженная была реакция. Братья, судя по всему, были не похожи друг на друга не только внешне. 

 Виталий Соломин был профессионалом высочайшей пробы.

 Помню, чуть ли не в первый день съемок, на пляже, во время сцены самоубийства, он сильно поранил ногу о камень. Потекла кровь и потекла обильно. Помощник режиссера засуетилась, предлагая прервать съемку.

-         Погоди! – остановил ее Соломин. – Пусть кровь. К месту. Работаем.

Он позволил залепить рану только тогда, когда последний дубль был снят.

В какой-то момент мне совсем разонравился свой собственный сценарий. Показалось, что не хватает в нем воздуха, пауз, спокойного дыхания.

 Попросил Соломина и Соловей, сидя в машине, делать все, что угодно: травить анекдоты, пить шампанское, смеяться, плакать. И надо сказать, что эти замечательные актеры сыграли свою лучшую сцену в фильме. «Заводилой» здесь был Соломин. Он так обрадовался возможности «хулиганить», импровизировать, что из большой сцены, снятой неподвижной камерой и с  одной точки, потом, в ходе монтажа, не было вырезано ни миллиметра.

 Помню, в какой-то момент обнаглел и стал показывать Соломину, как ему нужно играть роль. Он покорно меня выслушал. Потом сделал все по-своему, и сказал спокойно, когда мы оказались один на один: « Аркадий, не нужно тебе показывать, не получается. Ты лучше на словах». Он так это ательных актеров, занятых в нем.

 Через пять лет случился совсем уж еврейский фильм «Интервью с Гитлером». С деньгами в 1995 году стало заметно хуже. Соломин согласился озвучивать эту полнометражную, документальный картину за копейки. Согласился, несмотря на чудовищную занятость. На этот раз в тексте сценария он не изменил ни строчки.

 Время наступило бесцензурное, но даже в такое время некоторые пассажи текста казались мне слишком рискованными. Соломин дрался за каждое слово, будто это он, а не я, написал текст к фильму.

 Мы не были друзьями. Мы не старались узнать друг о друге больше необходимого. Мало того, не думаю, что наши фильмы стали заметной вехой в творческой биографии Соломина. Но мы работали вместе и работа эта обоим, уверен в этом, доставила подлинное удовольствие 

 Мне не верится, что нет уже на свете Виталия Соломина. Я закрываю глаза и явственно вижу его в той виноградной беседке – улыбающегося, с граненым стаканом красного вина. Господи, он пил так мало и совсем не курил. И вот смерть, и я не был на похоронах этого замечательного человека…. Я так далеко от той беседки, от того давнего фильма. Мне казалось, что я далеко. Но вот умер Виталий Соломин – и я увидел, услышал его так, будто Одесса, ажиотаж съемок, странная игра в кинематограф – все это было совсем недавно, все рядом и никуда не исчезало.  сказал, что я и не подумал обидится, и больше ни разу не рискнул показывать таким актерам, как Соломин, Соловей, Виторган, как им нужно играть.

 Соломин исподволь, осторожно, без фанаберия на всем протяжении съемок учил меня искусству режиссуры.

 Он очень любил театр. Помню, часто рассказывал о фантастических планах на сцене Малого. Ему так нравилось, что мы снимаем фильм в «театральной манере». Потом, о готовой картине, он сказал и написал много хороших слов. Это был его фильм по тишине звучания, по какой-то отчужденности от реалий бытия, по углубленности во внутренний мир человека.      

 Фильм «Рогоносец» до сих пор не сходит с телевизионных экранов. И я отношу это в первую очередь к заслугам замечательных актеров: Виталия Соломина и Елены Соловей.                 

ВИТЕБСК. ЕВРЕЙСКИЙ РЕНЕССАНС.

 Голодные, смертные, несчастные годы в России (1917 –1922). И такой выброс творческой энергии. Что это – спасение человечности в эпоху звериного безумия? Попытки гения спасти то, что, казалось, уже спасти невозможно. Следствие внезапной и полной физической, творческой свободы? Не знаю, но не было в истории культуры Российской империи более богатого, фантастического по своей насыщенности революционными событиями, времени.

 Но почему именно Витебск стал именно тем вулканом, из которого и последовал в эти годы мощный выброс лавы творческой энергии. Почему небо этого города оказалось таким благосклонным к деятелям разных искусств высочайшего класса?

 Возможно, разгадка этого феномена в истории города.

 Своего рода центром, губернским городом, Витебск был на протяжении 130 лет, с 1796 года по 1924. Это существенно для русской, дореволюционной провинции.

 Губернии положены губернаторы. Вот здесь Витебск отличен от других российских городов в превосходной степени.

 С 1808 по 1813 год Витебской губернией командовал П. И. Сумароков – племянник знаменитого драматурга А.П. Сумарокова. Губернатор и сам был изрядным писакой. После себя он оставил множество произведений беллетристических и пьес.

  Знаменитый автор исторических романов Иван Лажечников занимал пост вице-губернатора губернии в середине девятнадцатого века.

 После февральской революции городским головой Витебска стал талантливый литератор П.Н. Медведев.

 Все это верно, но есть еще одна особенность этого города, пограничного с чертой оседлости. С незапамятных времен он был городом  е в р е й с к и м, а, значит, верным культу знания и творчества.

 О Витебске писали Бунин, Куприн, Шкловский, Эйзенштейн, Паустовский…. Сам И.Е. Репин назвал этот город «русским Толедо», приравняв его к родине великого Эль-Греко.

 Много замечательных имен связано с Витебском, но мы привыкли ставить этот город рядом  с именем Марка Шагала. Но и Шагал всего лишь наиболее, яркая «раскрученная» фигура в удивительном наборе блестящих имен, прославивших этот захолустный город в годы «еврейского ренессанса».

 Расскажу всего лишь о некоторых из них.

 Иегуда ПЕН, сын Мовши. (С годами этот талантливейший художник стал Юрием Моисеевичем Пеном ). Сыну Мовши ( уроженцу г. Зарасай в Литве) удалось в возрасте 26 лет поступить в Императорскую академию художеств в Петербурге. В 1885 году Пэн получил звание художника, поселился в Витебске, создал Школу живописи этого города и был ее патриархом вплоть до насильственной смерти в 1937 году. В НКВД решили не тратить время на старика. Его прикончили дома, при аресте, но потом искусно замели следы этого преступления.

 Иегуда Пен ( видел его портрет молодого Шагала в Минском национальном, художественном музее) почитался художником блестящим и человеком удивительным. Живописец абсолютно светский по духу, он был дисциплинированным членом религиозной общины, исправно посещал синагогу, неукоснительно соблюдал еврейские обычаи. Он жил внутри большого, еврейского мира Витебска. И на его картинах существует этот мир по сей день.

 Пэн писал портреты шадхенов, шамесов, магидов, раввинов, портных, художников. Почти вся эта исключительная по силе живопись находится в основном фонде и в запасниках Витебского музея живописи. Все его «жанры» и портреты, если верить иллюстрациям, пропитаны радостью и мудрым духом хасидизма.

 Пэна власти убили тайно в 1937 году, но, тем самым, пощадили его наследие.

 В нашем, лучшем по живописи, музее Иерусалима постоянно устраиваются выставки китайских штукарей, скандинавских ваятелей, русских авангардистов. И я подумал, как странно, что до сих пор не увидел Израиль произведения своего, родного по духу, художника, патриарха нашей культуры, сохранившего для нас образ богатейшего еврейского мира Черты, уничтоженного нацизмом.

 Чудовищная ошибка, фатальный и, боюсь, невосполнимый идеологический просчет молодого еврейского государства был в его равнодушии к идишитским корням нашей культуры. Сионисты – социалисты все сделали, чтобы разрушить старый мир культуры евреев Европы, но, в итоге, как это обычно происходит, новая, светская, израильская культура оказалась безжизненной, слабосильной, лишенной корней.

 Причина здесь, на мой взгляд, проста. Без учителей, нет учеников, как без корней нет всходов. А иных корней у нашего народа, кроме Торы и культуры галута, просто не было. Любым революциям, революции сионистской в том числе, свойственно на этот счет заблуждаться, вытеснять идеологией момента вечную культуру народа.

 Но вернемся в город «еврейского ренессанса». Пэн был учителем многих художников Витебской школы живописи, высшего учебного заведения. В замечательной книге Александры Шатских « Витебск. Жизнь искусства» Москва 2001 г. (большую часть материалов для своих заметок я взял из этой книги) приведен список учеников этой школы. Начинается он Абарбанелем Янкелем Шлемовичем, а заканчивается  Юдиным Львом Александровичем. Евреи, евреи, евреи – 85% списочного состава.

  Две тысячи лет правоверным иудеям запрещалось «рисовать человечков», по определению Шолом – Алейхема, а тут вдруг такая толпа еретиков, но евреи и здесь, как положено, «вывернулись». Большая часть из выпускников Школы стала знаменитыми авангардистами разного толка.

 О Марке Шагале написаны тома исследований, биографических очерков об этом великом мастере нет числа. Вот почему в этой статье я приведу лишь один красноречивый документ о витебском периоде в жизни художника.

 Разного рода интриги поставили под угрозу руководящую роль Шагала в Школе живописи. Общее собрание учащихся Народного Художественного училища постановило:

 « Заслушав доклад т.т Циперсона и Кунина о критическом положении училища, в связи с намерением М.З. Шагала покинуть училище, а вместе с тем и город Витебск и принимая во внимание: 1) что М. Шагал является не только одним из первых пионеров на пути этого великого дела; 2) что М. Шагал является единственной моральной опорой училища, без которой оно существовать не может ;3) что уход М. Шагала при подобном положении может послужить гибелью для художественного училища….

 Общее собрание выражает М. Шагалу полное и безусловное доверие и обещает поддержку во всех действиях и начинаниях….»

 В тот, 1919 год, Шагал в Витебске остался. Просьбы своих подопечных, воздух свободы творчества – все это удержало мастера в городе. Наверху, в Москве, командовал культурной жизнью республики Луначарский, «комиссаром» всероссийской живописи был Давид Штеренберг. В те годы, в России, можно было жить и дышать тем, кто жил и дышал искусством … Впрочем, продолжалось это недолго.

 О невозможности существовать без Шагала докладывал Кунин, Моисей Абрамович – блестящий художник, человек яркой, бурной судьбы. В тридцатых годах Кунин прославился на всю республику своими «психологическими опытами» на сцене. Шагал посетил Питер в 1973 году, искал Кунина ….. «Вы помните, как я вас любил, как желал вам счастья» – писал Моисею Абрамовичу Марк Захарович». Шагалу солгали, что Кунина не смогли найти, побоялись потревожить великого старика словом «смерть».

 Эль Лисицкий ( Лазарь Маркович Лисицкий) – еще одна фигура мирового класса. Работы этого художника стоят на современных аукционах баснословные деньги. 

 Лисицкий служил в Витебском Наркомпросе – всего полтора года, но этот период и стал для Лисицкого главным в его художественной жизни. Здесь  имя этого мастера стало рядом с именем Казимира Малевича. И этот великий художник русского авангарда долгое время работал в Витебске.

 Сам Эль Лисицкий считал себя художником «еврейского, национального возрождения». Он был настоящим поэтом Книги, и никогда не скрывал свою любовь к древним рукописям, священным свиткам  Торы, к культуре еврейского орнамента.

 Недавно наш столичный музей провел выставку Казимира Малевича. Насколько мне известно, связь этого мастера с Витебском, с еврейским духом Школы живописи, со своими многочисленными учениками из этой школы, верными последователями супрематизма и ниспровергателями метода Малевича – не была отмечена никак.

 Постараемся хоть как-то восполнить этот пробел. Нина Осиповна Коган – отличный художник, блестящий критик, сподвижник Малевича. Родилась она в Петербурге, в 1889 году, в семье военного врача – выкреста, действительного статского советника, генерал – майора, умерла на родине, в годы блокады. Причина смерти – голод, место захоронения неизвестно.

 Витебский период  жизни Нины Коган полон удивительных достижений. Малевич был ее кумиром, источником творческий удач, но и сам стиль этой художницы настолько ценен, что и сегодня ее работы не исчезают из музейных экспозиций.

 Давид Аронович Якерсон родился в Витебске, учился у Пэна и стал в скульптуре фигурой мощной и вполне самостоятельной. Он и живописцем был первостатейным.

  Отправляя Якерсона в Москву Марк Шагал снабдил своего ученика характеристикой, в которой было сказано, что сей ваятель был занят «беспрерывной работой» по украшению Витебска.

 Якерсон Давид Аронович стал одним из первых деятелей «фундаментальной пропаганды». Пропаганда эта, как водится, началась с работ талантливых, а продолжалась и закончилась потоком бездарных монументов. Видимо, сама практика Божественного увековечивания памяти псевдопророков и вождей была глубоко порочна.

 Роберт Рафаилович Фальк был одним из основателей «Бубнового валета». Большевистская власть никогда не признавала этого выдающегося художника, но не убила после легкомысленного возвращения из Парижа в 1937 году, и даже позволяла преподавать до последних дней  жизни.

 В годы «еврейского ренессанса» в Витебске Фальк не только часто посещал этот город, но и работал там подолгу.

 В период «измов», школ и всевозможных направлений Фальк, хоть и следовал всеобщей моде, оставался художником мощной индивидуальности, мастером живописи мирового класса.

 Высокая духовность не могла спасти Витебск гражданской войны от голода и эпидемий. Ученики Школы, подчас, погибали молодыми, так и не раскрыв полностью свой дар. Приведу лишь несколько имен: Лазарь Львович Зуперман, Иосиф Бернштейн, а каким великолепным мастером был Абрам Яковлевич Гимпельсон, умерший  в 1921 году, не дожив и до 25 лет.

 Но не одним изобразительным искусством был жив  ренессанс Витебска. Какая замечательная Еврейская театральная студия была в городе тех лет, а следом за ведущей студией еще несколько коллективов ставили свои спектакли на идиш в этом небольшом, провинциальном городе.

 Знаменитой Эстер Рохл Каминской так понравилось гастролировать в Витебске, что она приняла решение остаться в гостеприимном городе на длительный срок.

 Симфоническим оркестром Витебска тех лет руководил русский человек и блестящий музыкант Николай Андреевич Малько, но  состав его оркестра на ¾ состоял из евреев города. Приведу фамилии наиболее значительных солистов оркестра: контрабасист Левман, гобоист Брауде, тромбонист Райхман, скрипки – Вельтман и Лерман….

 Корни знаменитой пианистки Марии Вениаминовны Юдиной в Витебске.

 Фрида Давыдовна Тейтельбойм в 1889 году блестяще закончила Петербургскую консерваторию и получила звание лауреата премии Антона Рубинштейна. Эта пианистка еще одна гордость Витебска.

 В литературе, философии Витебск послереволюционных лет представлен блестящими еврейскими именами. В общем, вся атмосфера города была пропитана высокой духовностью. Планка творческих достижений была так высока, что Витебск по праву занимал место третьей художественной столицы республики, после Москвы и Петрограда.

 Пять удивительных  лет. Почему судьба оказалось такой скупой? Какие еще шедевры мог бы дать «витебский ренессанс», продлись он еще несколько лет. Но время мчалось вперед, ускоряло свой бег, уничтожая по пути все, не подлежащее уничтожению. Любые революции беспощадны.

 Многим в Израиле казалось, что именно характер культуры галута во многом был причиной Катастрофы. Многие и по сей день убеждены, что только еврей, воспитанный вне ишува, мог стать жертвой нацизма.  Будто добро и талант могут стать причиной зла и бездарности…. Впрочем, и это вполне возможно.

 Еврейский Витебск исчез. Большевизм и фашизм сделали свое дело, но это еще полбеды. Нас постарались лишить памяти о «еврейском ренессансе», не понимая, что «трава забвения» - самый страшный сорняк, растущий лишь на могиле любого народа.

ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК

 ЖУТКИЙ СОН

 Аэропорт Бен Гурион. Мы летим в Европу. Рядом с нашей стойкой идет регистрация пассажиров египетской компании «Синай». Прошла всего лишь неделя с момента успешной атаки террористов на высотки Манхеттена.

 Арабов в очереди немного. В основном, это люди среднего возраста, но есть и молодежь. Багаж этих пассажиров проверяют с необыкновенной тщательностью. Сначала просвечивают чемоданы на могучей рентгеновской установке, затем дублируют осмотр вручную.

 Арабов выпускают из отсека осмотра по одному. Они осторожно толкают свои тележки, пробиваясь через нашу тесную очередь евреев.

 Это кажется чудом: всего лишь через семь дней после ужаса в Нью-Йорке над Израилем поднимется арабский самолет с арабским экипажем и арабскими пассажирами.  

 От аэропорта до высоток Тель-Авива одна минута подлета, не больше. Мне кажется, что вся наша хлопотливая очередь думает об этом. Ловлю на лицах характерную тревогу, но вижу, что никто и не думает смотреть в сторону возможных террористов.

Пассажиров заботит другое: они стремятся как можно быстрее пройти регистрацию, чтобы попасть в магазины свободной торговли. Мыслями о «Дьюти фри» заняты головы большинства евреев в толпе перед стойкой регистрации. На том и стоим.

 Это наяву. Потом будет сон. За окном  тишина осеннего парка, в стерильном мире Восточной Европы. Сон, как всегда, неожиданный и страшный.

 Аэропорт. Две очереди рядом, но наша, еврейская невелика, а рядом стоит, дожидаясь регистрации, внушительная, тихая, но страшная толпа арабов.

 Я понимаю, почему эти пассажиры внушает ужас: в толпе одни старики – мужчины. Причем не просто старики, а старцы древние. На каждом, сморщенном лице мощная печать времени, спины согнуты, руки трясутся, у многих арабов палки и костыли. И все они без тележек, без поклажи! И каждый вместо груза держит в руке билет на авиационный рейс.

 Медленно,  неотвратимо движется очередью. Зарегистрировавшись, старцы тяжело поднимаются на ленту транспортера, предназначенного для груза. Лента эта увозит стариков-арабов к черной дыре в стене. Там они и исчезают.

 Я все понимаю. Этот самолет обречен. Старики намерены попасть в рай. В рай, надо думать, без гурий, но в место покойное, радостное, прохладное, без боли и тревог. Это придумано здорово: самолет, набрав высоту, камнем летит вниз, на еврейский город – и все эти несчастные старцы попадают в рай.

 Начинаю метаться. Говорю тем, кто стоит рядом со мной, что арабы замыслили недоброе, что этот, неизбежный террористический акт необходимо предотвратить. Соседи смотрят на меня с раздражением, недоуменно. Кто-то говорит, чтобы я не задерживал движение, потому что скоро магазины наверху закроют. Кто смеется мне в лицо и брызгает слюной.

 Протискиваюсь к стойке, кричу симпатичной девушке, что арабы-старики замыслили недоброе. Девушка, мило улыбнувшись, регистрирует мой билет.

-         Не волнуйтесь, - говорит она. – Все будет в порядке.

За мной вдруг образуется тесная толпа. Мне так трудно пробиться. Я ищу ребят из секретных служб. Они-то должны помочь непременно, предотвратить, спасти тысячи человеческих жизней.

 Первым на моем пути возникает высоченный парень в бронежилете и с автоматом. Я показываю на старцев-арабов. Я кричу, что это специальный, страшный рейс, и самолет с этими людьми нельзя отправлять в полет над нашей страной.

 Парень говорит, что он охраняет закон, а с законом все в порядке. Старики прошли контроль груза и паспортов. Мы живем в свободной, демократической стране и не имеем права мешать людям использовать свой билет, купленный на доллары, только потому, что они, эти пассажиры, достигли критического возраста.

 Тут оказалось, что говорит все это не парень, а человек в костюме, сидящий за столом в кабинете, а из окна этого кабинета я вижу, что стариков-арабов везут к черному самолету на специальной тележке для багажа. Старики стоят в ней, тесно прижавшись друг к другу.

 Скатываюсь вниз, по какой невыразимо длинной лестнице, отшвырнув охрану, прорываюсь на летное поле. Огромное поле, по которому движется всего лишь одна тележка со старцами-арабами к черному самолету.

 Бегу, задыхаясь, из последних сил, но старики уже поднимаются к люку самолета на специальном, передвижном трапе - эскалаторе.

 Черный борт самолета украшен белым  знаком смерти: черепом с костями.

  Бегу, понимая, что бег этот ни к чему привести не может.

 Вижу, как черный самолет, набрав скорость на взлетной полосе, отрывается от земли….

 Все! Мозг мой, протестуя, будит меня среди ночи. За открытым окном благостный шум дождя. Прохладные капли падают на каждый лист вяза, березы, липы. И листья эти шепотом благодарят небесную влагу. Лежу, слушаю, остывая от жуткого сна. Слушаю мир за окном.

ЭТО НЕ ДАВИД

 В поездке попалась мне на глаза вот эта, красноречивая фотография копии статуи Давида,  гениального ваятеля итальянского Возрождения Микеланджело. Стоит она, как известно, не только во Флоренции, но и копией  в знаменитом московском музее им. А.С. Пушкина.

 Увидел я эту фотографию и вспомнил одну забавную историю с приездом в столицу СССР моего дальнего родственника из провинции по имени Зуся.

 Жил этот Зуся в городе Славянске Донецкой области. Причем, в этом местечке он и родился и провел большую часть своих семидесяти лет.

 Помню Зуся говорил, что был у него в войну шанс увидеть Европу, но ранило солдата на самой границе с Польше. Ранило тяжело. Год он провалялся по госпиталям, и вышел после долгого лечения хромым и комиссованным по состоянию здоровья.

 Зуся вернулся в местечко, где погибла почти вся его семья, женился и стал жить дальше, работая сапожником в местной артели. Светского образования Зуся не получил, но был он человеком религиозным, читал Тору на иврите. Это я хорошо помню. А еще помню, как Зуся молился всегда тайком, раскачиваясь и стоя у глухой  стены кухни.

 Свою первую поездку за пределы Донецкой области Зуся предпринял после выхода на пенсию. За долгую, самоотверженную работу его наградили денежной премией. Вот старик и решил на эти деньги «увидеть мир», посетив первым дело Большую московскую хоральную синагогу, а потом мавзолей Ленина.

 Меня, как студента гуманитарного ВУЗа, прикрепили к Зусе гидом, попросили показать достопримечательности столицы.

 Зуся к тому времени сам посетил синагогу и мавзолей, а мне сказал так:

-         Тут у вас есть музей, где статуя стоит нашего еврейского царя Давида. Можешь показать?

-         Нет проблем, - весело ответил я. И отправились мы в Пушкинский музей.

Черный Давид встретил нас в центральном зале. Зуся, впрочем, никак на него не прореагировал.

-         Вот, - сказал я. – Твой царь. Смотри, любуйся.

-         Этот? – поднял голову Зуся. – Другого нет?

-         Нет, – сказал я. – Читай. Вон на табличке все отмечено.

Зуся прочел и тяжко вздохнул.

-         Пошли домой, - сказал он решительно.

-         Тут еще много всяких картин замечательных, - попробовал удержать старика.

-         Домой! – сердито повторил он.

Почти всю дорогу в метро Зуся молчал. Только на выходе из вестибюля станции Рижская буркнул:

-         Это не Давид, а Голиаф – филистимлянин.

-         Почему? – удивился я.

-         Потому! – Зуся даже остановился. – Давид не был таким большим, а потом еврейский царь не мог быть необрезанным.

 Мне это замечание показалось тогда смешным.

-         Дурак! – отметил мой смех Зуся, и решительно двинулся дальше, будто не желал больше двигаться по столице в моем сопровождении.

 Тогда я подумал о правде жизни и правде искусства, о самоценности великой статуи, о том, что не имеет значения ее название, о случайности, необязательности названия этого.

 Теперь я думаю о  еврейском одиночестве, о неспособности мира понять подлинную суть  народа Книги, о том, что настоящий Давид был небольшого роста и обрезан в срок. О том, что в этой малости и обрезании,  и правда жизни и правда искусства. Но такая статуя немыслима в том музее, который мы посетили вместе со стариком- сапожником из городка Славянска, в музее Гогена и Ван Гога, Моне и Мане, но не еврейского царя Давида.  

ВЕС ЗОЛОТА

 Рядом с нами в самолете странная парочка: он и она в золоте. Зубы золотые, часы, кольца, перстни, цепочки и цепи. Одним драгоценным металлом дело не ограничилось. Пассажиры эти даже закрасили свою седину золотой краской. Пара сияла солнечно, и была она вполне любящей. Он нежно называл ее Золотцем, а она его – Золотком.

-         Золотко, - говорила дама. – Тебе чай или кофе?

-         Золотце, – говорил он. – Какой может быть чай с утра.

В самолете вели они себя нервно. Сразу было видно, что летают нечасто. Да и время для полета мы все, пассажиры этого рейса, выбрали не совсем спокойное. Тут и стюардесса стала демонстрировать разные приемы спасения в случае катастрофы. На показе спасательного жилета остановилась она особенно подробно.

-         Кто-то может и спасется, – шепнула «золотая» дама своему спутнику, - а багаж-то потонет.

-         Что делать, - ответил Золотко, - жизнь дороже.

-         Зря мы взяли с собой твою новую кожаную куртку, - помолчав, сказала Золотце. – Зачем она тебе на курорте?

-         Прекрасно мог бы  обойтись одной плащевкой. – согласился мужчина. – Ты права.

 Тут я не выдержал и в разговор этот вмешался.

-         Вещи – ерунда, - сказал я. – Спасательный жилет – штука хлипкая. Плохо на воде держит. Говорят, что людям все приходится с себя сбрасывать, даже драгоценности на дно тянут.

-         Вы шутите? – застыв, спросила Золотце.

-         Какие могут быть шутки, - ответил я. – Один мой приятель рассказывал, что ему даже часы швейцарские, за 500 баксов, пришлось утопить.

-         Часы – это не кольца, - сказал Золотко. – Они тяжелые бывают.

Тут я не стал спорить, а только плечами пожал. И соседи мои затихли. Посмотрел я на их лица и искренне пожалел, что позволил себе так пошутить. Настоящая мука душевная отразилась на их лицах.

 Не умею читать чужие мысли, но здесь особенного дара и не требовалось, чтобы догадаться, что мучило в тот момент этих пассажиров авиалайнера.

 И Золотце и Золотко наверняка представили себя в волнах Средиземного моря. Спасательный жилет плохо держит их пухлые тела . Сил держаться на поверхности воды остается все меньше и меньше… И вот наступает чудовищный момент расставания с драгоценностями. Они судорожно стягивают с рук кольца, с шеи снимают цепи, даже от золотых коронок приходится избавляться….

 И золото медленно, неотвратимо и страшно уходит на дно. Вся жизнь уходит на дно, весь смысл жизни. А что остается?

 -    Нет! – вдруг громко произнес Золотко. – Это свинец тяжелый, а золото совсем легкое, ничего не весит.

  Спорить с ним я не стал, что правда, то правда.

ФРАУ

 В санатории этом лечатся арабы, немцы, евреи. Народ, как правило, пожилой, хворый, мирный, по причине общей беды со здоровьем.

  У процедурных кабинетов удобные, мягкие кресла. Там больные и ждут своей очереди. Ждут терпеливо, мило улыбаются друг другу, ведут неспешную, вежливую беседу.

 Пожилая дама из Германии сидит рядом с арабкой. Седая, полная дама во всем черном,  ее соседка тоже укутана в черное, лицо закрывает паранджа, все спрятано, только, по неосторожности, видна дряблая, покрытая пятнами, кожа запястья руки в зеленой перчатке.

 У немки милое, доброе лицо любящей бабушки из сказки братьев Гримм. Очень выигрышно, человечно выглядит она рядом с задрапированным, черным чучелом своей соседки.

 Дама ловит мой любопытный взгляд и отвечает на него тихой, белозубой, приветливой улыбкой.

 - Вижу, - будто говорит ее взгляд, – что нравлюсь вам, и вы, молодой человек, мне нравитесь. Верю, что предстоящее лечение нам поможет, и мы разъедимся по домам с благодарной памятью об этом месте.

 Открывается дверь в процедурные кабинеты. На пороге девушка в белоснежной, форменной пижаме. В ее руках карты больных.

-         Фрау Гитлер! – с заученной улыбкой произносит она.

 Добрая бабушка из сказки отзывается, поднявшись, и уходит на процедуры следом за девушкой.

 Фамилию черной дамы под паранджой я так и не узнал.

 ПАРК

 Талантливый, мудрый человек разбил этот сад деревьев на большом острове в излучине полноводной реки Вах в Славакии.

 В семени, саженце каждого дерева заложена его судьба. Широкую аллею образуют могучие вязы: деревья почти одинаковые по высоте и толщине. Выстроились они, как солдаты в шеренге. Никто не выскакивает, не ломает строй. Красиво, ритмично, звучно растут вязы.

 Сосны тоже не любят выскочек, но они для аллеи не годятся. Зелень колючая высоко, а гулять мимо одной коры стволов скучно. Сосны и голубые ели растут в глубине парка. Зимой они хороши своей стойкостью. Без украшения хвоей зимний парк мертв.

 С другими деревьями все не так просто. Посадили когда-то рядом одинаковые саженцы липы. Один саженец вымахал до неба, ствол нарастил в три обхвата. Другая липа стройна, скромна, невидна. Однолетки, а как отличаются друг от друга.

 Такое дерево не терпит однообразия, как, впрочем, и клены, и каштаны, и березы…

 С березами и вовсе происходит что-то непонятное. Есть в парке деревья высоченные, а есть  ни в какую не желающие набирать рост, будто в куст хочет превратиться такое дерево. Что заставляет скромнягу - березу жаться к земле – неведомо. Впрочем, весь парк полон тайн.

 Только одно ясно: это не лес дикий: ристалище невидимых поединков и скрытых трагедий. Деревья в нем и кустарники посажены человеком так, чтобы не было войны между ними, чтобы слабого не уничтожил сильный, чтобы прекрасное не заглушило случайное уродство.

 Гулял по парку этому и думал, что гармонию мира природы  человек способен создать без особых проблем, только гармония своего общества ему не по силам, секреты  подлинной красоты такого общества недоступны. Мир человеческих сообществ продолжает быть «диким лесом».

  В парке казалось, что березы, клены, вязы, липы любуются друг другом, любят друг друга. «Народы» деревьев, посаженных человеком, жили в мире и согласии. И те, кто стремился к однообразию строя, и те, кто всем своим видом бунтовал против тоскливого единообразия.