НЕДОСТАТОК БЫТИЯ
В минуты
прочного чувства одиночества, внезапно осознаваемого, как истинное состояние
души в безмолвии Иерусалима, я вспоминал, как детскому моему взгляду
открывалась картинка из книги "Вселенная и человечество" в отцовской
библиотеке. На картинке преклонил колени
человек, странник, который дополз до
края небесной сферы, пробил ее головой, и потрясенно озирает занебесье с его
колесами, кругами планет, – всю эту материю, подобную рядну, где ряды напоминают
вздыбившуюся шерсть на ткацком станке Вселенной.
Но
потрясала наша земная сторона со средневековым спокойствием звезд,
закатывающимся детским солнцем над уютно свернувшимся в складках холмов и
зелени полей городком.
Человек-странник
всю жизнь шел, полз, чтобы, наконец, добраться до этой сферы, а жители городка
обитают рядом и не знают, да их и не интересует, что тут, буквально за стеной
их дома, – огромный мир Вселенной. Их не то, что не тянет, их пугает заглянуть
за предел, прорвать сферу, прервать филистерский сон золотого прозябания. Вот
они, два полюса отцовского восклицания «Ce la vie» – «Такова
жизнь» – так удивительно сошедшиеся на околице затерянного в земных складках
городка.
Все годы я отряхивался от этого видения, как
от не дающего покоя сна, спасаясь мыслью, что только в поэзии, слове, метафоре
можно пройти над бездной.
Обычно это
накатывало на меня после бесконечных изматывающих душу споров о самоиндификации
человека, как "еврея".
Сколько
казуистики тратится на поиски "национальной сущности" – особенно в
русской и немецкой массе.
В русской
традиции сразу приходят на ум Толстой и Достоевский, которые, по сути, выросли
на Священном Писании. Что ж, продолжим знаменитую в свое время кампанию,
развязанную советской властью по "раскрытию псевдонимов", в поисках
скрываемого "еврейства".
В свое
время иудейскому мальчику дали при рождении имя – Шимон. Он вырос и стал
апостолом Петром. Другому мальчику дали имя Шауль, а он стал апостолом Павлом.
Так оно – европейская цивилизация не в силах откреститься от еврейского генома.
Антисемитизм
это подушная удушающая реакция на собственные опостылевшие корни.
Кого-то, в
достаточной массе, преследуют, как Мандельштама, лежащие, "как руины,
рыжие Пятикнижия с оборванными переплетами". И даже пригвожденный им, как
самый страшный деспот в мировой истории, "кремлевский горец" с таким
сюсюкающим прозвищем – Сосо (опять же, от еврейского имени имени – Иосиф), не
мог до конца отмыться от того, что прилипло к его узкому лбу в духовной
семинарии.
Увлекающийся
футуризмом в юности Борис Пастернак, казалось бы, легче коллеги Осипа
Мандельштама переносил свое "еврейство", но это лишь казалось. Роман
"Доктор Живаго", тайком прочитываемый нами в одну ночь в годы
всеобщей перлюстрации, усиленного сыска и мышиного фиска, и воспринимаемый, как
свет в окошке в атмосфере всеобщего "криводушья", по выражению
Нобелевского лауреата, отказавшегося от премии по известным всем и каждому
обстоятельствам, в последующие десятилетия значительно потускнел. И что
осталось в сухом, но все еще пылающем остатке? Выпятилась и бесконечно
обсуждается мучительная неприязнь автора к своему неотстающему еврейству. Ведь
даже гению полагалось заполнять в анкете пятый пункт.
Да что
говорить: чем мешало провозвестнику будущего мира всеобщего счастья, безоглядно
выстилающему благими намерениями дорогу в ад, Карлу (при рождении – Мордехаю) –
не папе Карло, с бессмысленным упорством строгающему мир деревянных человечков,
востривших нос во все дела, а скорее бородатому злодею, подобно Карле
Черномору, – его еврейство.
От своих
корней откреститься невозможно. Сколько их не
выкорчевывай, слишком они глубоки и неуничтожимы. Тут даже не идет речь
о последующих побегах этих корней – христианстве, исламе, фрейдистском
комплексе "ненависти к отцу", и множестве иных комплексов.
Корни эти
экзистенциальны, проще говоря, идут от самой сущности Сотворения существа с
челом века – человека. Однажды открывшись, они уже не могут исчезнуть, сколько
их не отрицай, не отбирай, не унижай, не уничтожай, не заваливай землей –
пробьются. Тут не обойтись без мессианской эсхатологии.
Мессианская
эсхатология не просто изобретение евреев, а их судьба. Евреи ведь народ Книги,
а всякий текст подспудно связан, прочен и зависим от "теологического
контекста". Стоит подумать над тем, не будет ли разрушена любая речь при
попытке сделать ее независимой от "теологического контекста".
Сообразность и прочность мира людей держится на этой основе, во всех ипостасях
скрепленная Высшим присутствием. Снять эти скрепы, и все разваливается в
кровавый хаос "конца дней".
Эсхатология
напрягает Историю, заставляя ее балансировать над пропастью вечно ожидаемого
Апокалипсиса, и тем самым взывая к ценностям жизни, как правды и
справедливости, что, по сути, и есть – ожидание Мессии.
Эсхатология
– это Бытие, выходящее за пределы Истории. Эсхатология
предполагает личность, способную
отвечать за свою жизнь, говорить от своего имени, а не повторять анонимные
слова, диктуемые ей Историей.
Эсхатология
– предупреждение – против провала в хаос, предупреждение Богом еврея, избранного Им на участь Иова.
В годы моей
юности легко и заранее прочитывалась ситуация: евреи- полукровки (прозываемые
окружающими аборигенами – "полужидками") отрабатывали русский хлеб. И
как ни пытались откреститься от своей въедливой нации, слишком слабо было им
стать ловчее таких же "прокаженных", чаще всего "полных"
евреев, тысячелетиями пытающихся отказаться от матери, а то и отца, вплоть до
затирания их имен на надгробьях и замены их титульными фамилиями их жен из
среды аборигенов. Писателям было легче: им разрешалось прикрываться
псевдонимами еще до кампании по "раскрытию псевдонимов".
Драматургам
это даже высочайше рекомендовалось для карьеры. Так Котляр стал Алёшиным,
Лифшиц – Володиным, Маршак – Шатровым, Гибельман – Рощиным, Гоберман –
Алексиным.
В годы
перестройки, по телевидению, на всю страну передавали творческий вечер Шатрова.
Развернув записку из зала, он ее сразу (сказывалась оказавшаяся впоследствии
ложной атмосфера еще незнакомой свободы и искренности первых шагов гласности и
перестройки) прочел вслух. Не помню, как
она точно звучала, но смысл был таков: почему вы Шатров, когда вы – Маршак
(кстати, фамилия древнееврейская – уважаемого рава, подобно Рамбаму или
Рамбану). Шатров начал стыдить безмолвствующую аудиторию, но это выглядело
жалко, и более было похоже на оправдание. Стыд, неловкость висели топором в
воздухе, все, сидящие в зале и даже в отдалении, у экранов, ощущали, и,
главное, понимали, что их словно окунули в нечто дурно пахнущее.
"Народ
безмолвствовал", но это не было безмолвие угрозы или затыкание ртов, а,
скорее, зажимание носа, когда внезапно обнажаются затхлые задворки десятилетий
прошедшей и, увы, не ушедшей жизни.
На лекции о
прогрессивном параличе в медицинском институте один из отцов советской
психиатрии М.О.Гуревич демонстрировал больную с этим тяжелым заболеванием,
сопровождающимся слабоумием. Она не могла назвать ни своего имени, ни числа, ни
времени года. Но на вопрос, кто ее привез в больницу, она неожиданно, с
осознанной злобностью, ответила: "Жиды".
Профессор
обернулся к аудитории и заметил:
"Вот
видите, как мало нужно ума, чтобы быть антисемитом".
Но - чума
на голову, в которой мало ума и слишком много власти. Такие особи периодически
возникают в истории. Они обладают несгибаемой самоуверенностью, что могут
поставить последнюю точку в этом деле. Один из таких, по имени Адольф Алоизыч,
был совсем близок к решению, да и тот надорвался.
Вспоминаю
слова Юлиана Тувима о родословной еврейского народа – не по крови, текущей в
жилах, а по крови, текущей из жил. "Если еврея уколоть, у него тоже пойдет
кровь", – продолжает Юлиан Тувим. Такой эксперимент всегда
пользовался успехом. Это кажется
невероятным, но кровь евреев всегда была разрешена к пролитию.
Вам цитируют, хотя, как ни странно, без
кавычек, "левых" открывающих давно известную, ставшую уже
тривиальной, будь она даже повторена "левыми", к которым с излишним
подобострастием прислушивается Запад, мысль о том, что "еврейского вопроса
нет и не было. Доказано, что в строго научном смысле слова еврейской расы не
существует... В резолюции ООН совершенно справедливо сионизм приравнивается к
расизму... "
Более того,
и в этом особая постмодернистская софистика.– "... Во-первых, евреев не
существует. Мандельштам – русский поэт лютеранского вероисповедания, а Лосев –
русский поэт неустановленного вероисповедания. Договариваются до того, что
антисемитизм – чувство общечеловеческое. Отказывать еврею в праве на него – вот
это есть скрытая форма антисемитизма..."
Тут,
ненароком, обидишься, если тебя не назвали "жидом", и таким образом
нарушили твое освященное веками право быть
"презренным евреем", торжественно и брезгливо растоптанным в
прах этими словами Пушкина, потомка эфиопов.
Одним из
камней в основании главной книги иудейской Каббалы «Зоар» является закон
переселения душ. Душа, не изжившая свои грехи при жизни, мечется от одного края
Ада до другого его края, подобно камню из пращи Давида, сразившему великана
Голиафа, пока не освободится от грехов, чтобы вселиться в новое живое существо.
По мне,
существует еще и закон философского и словесного освоения мира. По этому закону
одна и та же неприкаянная душа еще при жизни вселяется в разных людей, изживая
себя в каждом из них по линии его судьбы, где, согласно Стендалю, господствует
его величество Случай.
На земле
Обетованной, становится понятным, как этническая сторона знаковой системы
смыкается с лингвистикой и историей культуры.
На земле
Обетованной, я ощутил, что слово не только пригвождает собой присутствие вещи
или события, ибо это «со» к слову «Бытие», говорит о бытии, переживаемом вместе
с другими, Слово не только обозначает, но и хранит присутствие вещи или
события.
Лишь теперь
я понял, чего мне там, в прошлой жизни, не хватало.
Я бы назвал
это "недостатком Бытия".
Оказывается,
это не выдумка. Недостаток этот обнаруживается, быть может, всего на миг, но
присутствие этого недостатка уже обозначено.
Обратного
хода нет.
Недостаток этот восполняется структурной
поэтикой. Поэтическое слово не обычно. Оно захватывает некое пространство,
размытое, осыпающееся, но своей незавершенностью дающее глубокофокусный взгляд
на понятие целостности.
Особенно
это ощутимо в библейских текстах. Там это обещание целостности и есть та
невероятная сила, которая дает этому тексту энергию, пробивающуюся через три
тысячелетия.
Гениальная
находка – пауза. Она-то и породила слово.
Словесный
пучок слов может дать эффект лазерного луча, усыпить зрение читателя или
разрушить катаракту его видения, которая образовалась годами накапливающейся
слепоты от нежелания видеть истину, боязни ее видеть, готовности изменить
истине, ссылаясь на слепоту, как на «истину жизни». Только слова становятся
подобными укротителю. Они приручают бесконечность вещей и предметов к
существованию в мире.
Но сам
язык, само течение букв и фраз остается ревниво скрытым, словно прячет свое
возникновение и происхождение, как тайну за семью замками.
В «Зоаре»
есть гениальная притча, как Бог должен решить, на какой букве ему построить
мир. Весь алфавит выстраивается к Нему в очередь, и каждая буква рвется
доказать свое преимущество.
Но частица
«со» есть и в слове «со-держание». Наша жизнь «держится» на языке, как на
проволоке держится канатоходец, выражая своим бесстрашием наше тайное и главное
желание балансировать в собственной жизни, испытывая ее остроту на грани
падения и вознесения. И держимся мы единым усилием. Таково оно – «со-держание»
всеми нами отрезка отмеренной нам жизни – и ее содержание.
И что такое
– монолог? Это не терпящий возражения
диалог, ибо, утверждая в нем или сомневаясь, ты натыкаешься на возражение,
иронию, подвох, собственное неверие. И за всем этим кто-то стоит. Дай бог,
чтобы это был Бог. Ведь вокруг нас вертятся десятки людей. Друзья и мимолетно
знакомые. Враги и двуличные. Неутомимые
доносчики. Скучные и неожиданные сутяги. Обаятельные и невыносимые негодяи.
Самоуверенные глупцы, с потрясающей знатока наглостью рассуждающие на любые религиозные,
философские, литературные темы, до того, что знаток онемевает. Вот, и длится
безмолвный диалог с сонмом, по сути, теней, окружающих писателя и философа. Но
это и есть литература и философия. Когда же в редкие минуты озарения этот
диалог достигает присутствия Бога, ощущается мгновенный, как озноб, поцелуй
Ангела смерти. И это подобно молнии, которая дает чувство, что жизнь прожита
недаром, даже если и это, по сути, иллюзия.
При помощи
диалога личность соединяется с вечностью. Пример: Платон, Достоевский, Паскаль,
царь Давид. Его «Псалмы» рождены его прелюбодеянием. Это отчаянная исповедь,
полная раскаяния и в то же время радости жизни, опять же данной Им – диалог с
Ним. И настолько велик и неисчерпаем этот диалог, что стал откровением любого
человеческого существа во все времена и на всех языках. Жажда жизни прорывается
сквозь мольбу о прощении, но глубина раскаяния не вызывает сомнения в своей
искренности. А то, что это царь, – у евреев не воспринимается, как нечто
особенное. Это какой-то не такой царь. Он царь, что ли, в необыкновенном
человеческом понимании, с первого момента, когда юношей-пастухом приходит к
братьям в военный лагерь и как бы ненароком, но уверенно убивает Голиафа.
Если видеть
язык как завершенный в себе феномен, то – мертвый, безмолвный – он оживает в
говорении. Такое событие произошло с древнееврейским языком, ожившим заново.
Именно он возродился в отличие от двух других великих языков древности –
греческого и латыни, замененных новогреческим и итальянским. На примере иврита
особенно видно, как язык заново порождает нацию, ее каждодневное бытие, вещи и
события. И все, скрытое в книгах на этом языке, растасканное переводами на
языки всех наций мира, внезапно вернулось к своему первоначальному истоку.
Древнееврейский язык – иврит – показал свой великий нрав одного из изначальных
языков человечества, несущих тысячелетия в своих словах-сотах.
Это трудно
осознать. Да и не нужно. Феномен «малого народа», давшего великий язык, подобен
феномену большого взрыва из малой точки.
Величие
языка еще и в его отъединении, в создании зазора, в умении стать
самостоятельным феноменом. Да, так он теряет свою «почвенность» и тут же
воруется всеми, оттесняющими его самого.
Многие из
лингвистов чувствовали это в своей жизни, когда кто-то выдавал их мысли за
свои. В такие минуты остается только онеметь или заикаться от удивления.
Но эти воры
быстро вянут, ибо неоригинальны, вторичны и, главное, не могут продолжить
мысль.
Язык же,
как и оригинальное творчество – судьбоносен. Можно им манипулировать какое-то
время, но все это облупливается, как бездарная штукатурка, под которой
обнаруживается истинная колонна или арка.
Истинное в
языке и творчестве в сущности своей архитектурно. Всякая фальшивая надстройка
обрушивается.
Архетип –
коллективное бессознательное – это знак.
Исход –
глобальный знак иудейского этноса.
И на
собственной индивидуальной судьбе я ощутил великое знаковое событие – Исход
евреев из России в двадцатом веке.
Когда
человек меняет место жизни, все остраняется, по выражению Виктора Шкловского.
На этом изменении, как на разломе, обнажается мир и действующие в нем лица,
возникают новые связи, соединения, слог и стиль, то есть все то, что
переводится с латыни одним словом – «текстум» – текст.
Открывается
истина, что текст, называемый романом, есть открытая словесная система. И она втягивает
в себя все потоки – жизни, памяти, всего прожитого, прочитанного, усваиваемого
через цитату, образ, иронию, трагедию и даже запах.
Вспомним
Пруста.
Только в
этом контексте начинаешь понимать феномен структурной поэтики таких
структурированных знаковых текстов, как Тора, Пророки и Летописи, возникших
тысячелетия назад и покоривших весь мир. Даже по тиражу их не может догнать
никакой иной текст. Речь идет о Библии. Тогда, во второй половине семидесятых,
я говорил в своем докладе о структурной поэтике, что философский или
художественный текст – нечто большее, чем составляющие его части, как, положим,
кристалл – нечто больше чем его первооснова – углерод. И преподаватели
израильского университета, будучи в курсе последних новшеств мировой культуры, воспринимали
это, как нечто элементарное, тривиальное, само собой разумеющееся. И это, –
перешептывались они, - выдается, как последнее достижение мысли за «железным
занавесом»?
На самом же
деле, объяснил я, под этим поверхностным уровнем квазикультуры в страшные дни
сталинского террора, а затем – в тухлой брежневской империи формировались яркие
гуманитарные идеи и выдающиеся интеллекты уровня Бахтина и Лотмана, которые,
вырвавшись в свободный мир, потрясли его.
Сейчас мы
раскачиваемся на краю потока Истории, прорвавшего плотину. Смешались воды,
хлынули идеи с Запада и из собственного
исторического прошлого здесь, на
Востоке. Но, в общем и целом, ничего уже нельзя изменить: научный и
идеологический кризис захлестывает сегодня весь мир.
И все же
единое духовное поле с периодическими провалами в пропасть звериного разгула
масс, выносит эти провалы на своем хребте, возвращая дух на потерянные им
высоты.
И еще одна
тема, которую следует вынести из прошедшего века и расследовать в назидание
следующим поколениям.
Тема эта
- «Биология и власть».
Предстоит
еще изучить шизофрению, лобовые
инсульты, старческое слабоумие вождей, уровень мышления ефрейтора-недоучки
Гитлера и сына сапожника-пьяницы Сталина, взлетевших на волне массового
психоза. А они ведь, эти посредственности, возомнили себя создателями «человека
будущего».
Прибавить к
этому наследственные признаки – психозы
Ленина, приведшие его к прогрессивному параличу, психозы впадавшего в экстаз
Гитлера, короткую сухую ручку и сросшиеся пальцы на ноге – Сталина. И все это –
при оказавшейся в их руках неограниченной власти. Над темой паранойи вождей,
передающейся массе и направляющей нацию, над феноменом безумия власти я
размышлял еще в ранние семидесятые годы. Над этими размышлениями эпиграфом
витал анекдот: чем отличается шизофреник от неврастеника? Шизофреник знает, что
дважды два – пять и он спокоен, он верит в светлое будущее. А неврастеник
знает, что дважды два четыре, что светлое будущее – блеф, но это его страшно
нервирует.
Всякое
творчество есть покушение на прерогативы Бога. И если ты еще жив, и в полном
сознании, и можешь достаточно быстро извлекать из памяти, как занозу, имена
людей и название мест. Узнаешь себя и все вокруг тотчас после пробуждения даже
в самом пустынном бесполом месте, лишенном вообще предметов, лишь по силуэту
холма, очертанию дальнего дерева или повороту дороги, значит, Бог к тебе
по-особому милостив. И пусть над этим смеются образованные дураки, столько на
твоем веку и в твоем веке наломавшие дров, приведшие к истреблению миллионов
людей, умрут они с отчаянной пустотой в глазах, в конечный миг силящихся
увидеть Бога. Но увидят они лишь печальный укоризненный взгляд вечно торчащего перед ними Вечного Жида.
Сейчас
стало модным ругать информационый взрыв, захлестывающий человечество. Но
информация есть спасение жизни, ее способность и залог вывернуться из любой
гибельной ситуации и устоять под любым обвалом. Ведь лишь отсутствие информации
у европейских евреев о чудовищных намерениях нацистов, помноженное на неверие и
наивность души человеческой, привело к Катастрофе.
Эти мысли,
как ни странно, возникали у меня на берегу солнечно безмолвствующего
Средиземного моря , взывая к исповеди.
И я часами
просиживал у кромки вод, избывая тоску бездарно прожитых лет, боль – от
безнадежной рассудительности, неколебимой трезвости, скучной посредственности
прошлого существования. Только прекрасная пустыня моря медленно излечивала,
втягивая в себя до такой степени, что, казалось, вот, обернусь, а там никакого
города, Но надо было обладать пророческой верой Герцля, чтобы эта абсолютная
фантазия обрела корни в реальности.
Через сорок два года проживания на этой земле, не отстает
вопрос, не дающий душе пребывать в дреме. Может ли она обрести новое дыхание,
приникая к пространным и престранным фрагментам неизвестных текстов,
фрагментарность которых вызывает бурный прилив творческой энергии и острую
тоску по полному тексту?
Хотя известно, что завершенных текстов не бывает: все они
внезапно начинаются и также внезапно кончаются, и все великие книги это разомкнутые
системы, рождающиеся, как Венера из пены морской, и исчезающие в ночи.
И земля эта – такой
же незавершенный текст. Из любой ее точки, даже из самых ее скрученных и
скученных переулков, виден простор и провалы в синеву бескрайней обители Бога, и
тайно ощутимая тяга с высот словно бы очищает человеческие лица от всего
земного и углубляет взгляд, обращенный в себя. Надо лишь сорвать с глаз пленку
озлобленности, постепенно и терпеливо обрести долгое дыхание, и не принимать
все заново приобретенное как прекраснодушие или заблуждение души, памятуя, куда
завели человечество заблудшие души.
Профессор Бар-Иланского университета, блестяще читавший
курс о книге "Зоар" сказал в беседе со мной:
«Вы
говорите о понятиях западной науки – времени, скорости, материи. Но они явно
недостаточны для построения всеобъемлющей картины мира. Психические переживания
этих понятий, конечно, не исчезают. Но управлять космосом способны и другие
категории, как, например, сефирот в каббалистическом строении мира, связанные с
переживаниями иного рода. И функционируют они, по-видимому, ничуть не хуже тех,
принятых на Западе. Ученые говорят, что знаковые системы существуют независимо
от того, видел и видит их человек, или не видит. Другими словами, знаки, буквы
существовали до сотворения мира людей. Были растворены в пространстве. Это уже
сказано в Каббале, где Святой, благословенно имя Его, выбирает из построившихся
к Нему в очередь 22 букв ивритского алфавита одну, чтобы создать на ней наш
мир».
«Знаете, что удивительно, – говорю я – русские символисты – Блок, Белый, –
считали, что текст опережает реальность. Потому и была им близка еврейская
мистика».
Покидаю
берег.
Два мира, сливаясь в слуховых извилинах, несут мою голову
на плоском блюде пространства – мир города, вращающего во всю все свои
колеса, так, что слышен треск разрываемой ткани мировой жизни, и мир рыбаков на
скалах, мир парусников, погруженных в тишину, очарованных далью.
И все
лучшее в нас обращено в это очарованное самим собой пространство.
Лучшим
определением этой вытянувшейся узкой полосой вдоль моря земли, являются,
пожалуй, слова, недавно написанные Амосом Озом, благословенной памяти, как
известно, страдавшим далеко не "детской болезнью левизны":
"Если
смотреть сверху – не через объективы СNN, показывающие нас,
как кучку поселенцев и солдат, – создали мы здесь некий новый состав: видишь на
приморской низменности новый народ Средиземноморья, горячий, невротический, –
не социалистический рай, не мечту Герцля, не еврейское местечко, но нечто
необычное, своеобразное, неповторимое, стоящее крепко на собственных
ногах".
Ефрем БАУХ