КРЫША рассказ о былом

 Здесь, в кибуце, в пустыне Арава, на границе с Иорданией, вспоминаю свой дом. Там, далеко на Севере, в русской деревне Мележи.

Мы приехали в кибуц ночью, в чарующей тишине пустыни, под чистыми звездами.

Привык совсем к другим звездам, другому небу, на иной планете, оставленной, как будто, навсегда…. Навсегда ли?

Утро. Нехитрый домишко. Внутри все, как положено, полный набор удобств, за окном птицы поют в зеленом оазисе. Всего лишь 25 лет назад здесь был один песок и камни.

Как далеко отсюда я родился, а сейчас сижу за столом в кибуце Яхель и пишу эти строчки. Значит, не навсегда покинул тот мир, невозможно это.

И невозможно это «навсегда». Да и зачем? Что прожито, то прожито. И все связано воедино через мозг, душу, сердце.

Чеканов Федор Алексеевич, по кличке Чекан, жителей Мележей — Б-гом забытого места на 101-м километре от Москвы. Чекан со мной сегодня, в этот ночной час, в пустыне Арава. Он возник неожиданно. По дороге в кибуц проскочили мы место под названием: «101 километр». Я знаю, что это место не черта оседлости для сомнительного элемента. Знаю о воинском подразделении генерала Шарона под этим именем…. И все же.

Прямое отношение имеет Чекан к великому нашему празднику свободы — Пейсах. Он — раб, с проколотым ухом, был одним из тех, кто проложил для меня дорогу в эту пустыню, в оазис этот, к этому столу в домике, под жарким февральским солнцем.

Чекан жену свою пырнул некогда отверткой, за измену. Нанес ей увечье, почти смертельное. Был осужден на восемь лет лагерей строгого режима. Срок отбыл полностью, проскочив все амнистии. С дружком по заключению приехал в Мележи. Ближе к Москве, его родине, нельзя было. И присох к этому месту. Стал жить там, куда привезли.

Руками умел делать все. Никакой работы не боялся, на любое дело шел смело, как в атаку. Многого от жизни не просил: кирпич «чернушки» в день, картохи, клубней несколько, и водки бутыль. Вот и все, что было нужно Чекану для счастья. Пишу «было», так как не знаю: жив он или помер. Даруй ему Всевышний долгий срок жизни, не самого большого греха был человек.

Да, чуть не забыл: еще для полного счастья нужен был Чекану душевный разговор «про жизнь». Это, думаю или хочу думать, было главным. Собутыльников без «разговора» Чекан не признавал. Не было этой «закуски», один пил, сам с собой рассуждая о разном, уходил от компании, «придурков» не признавал решительно.

Вот образец такой беседы, случайно мной подслушанной:

— Что, Чекан, помирать скоро. Старый ты стал, а тем годом еще жилистый был, шустрый по женскому делу. Почему так выходит? Почему человек стареет и зачем? За что наказание такое, приговор смертный? Не успел человек родиться, а ему уже давалы с кивалами срок отмерили…. Вот тоска-то. Ну, наливай, Чекан, чего ждешь?

Поздний вечер, почти ночь, под теми, крупными звездами. На веранде стараюсь не шевелиться, подо мной ржавая сетка скрипучей железной кровати. Делаю вид, что сплю, а Чекан неподалеку, за шатучим столом, под березой, меня, надо думать, подманивает. Но меня пить не тянет. Хочется Чекана слушать. Я и слушаю.

Наговаривал на себя Федор Алексеевич. Он и в свои немалые годы молодому парню фору мог дать. Жизни в Чекане было лет на двести, потому, наверно, и пил он без меры, чтобы не зажиться особо и не умереть с тоски.

Вот только с зубами у Чекана плохо было. Он и говорил, что водяру жалует, потому что ее жевать не надо. А еще руки не любил мыть перед едой. «С микробой — оно мясистее» — утверждал Чекан.

Поводы он любил, как положено. Без повода не признавал возлияний.

Помню, заманил меня как-то на деревенское кладбище, неподалеку от загаженной и полуразрушенной церкви.

— Пошли, — сказал. — Помянем мое семейство.

Дождь мелкий накрапывал. В высокой траве сырость по колено. Остановился Чекан у одной фанерной звезды. Мне в граненый стакашек налил. Сам приготовился хлебнуть из горла. Сказал так, протянув руку с бутылкой:

— Мама, дорогая моя, вечная тебе память от сына твоего — Чекана — Чеканова. Спи спокойно. Жди сынка твоего непутевого в гости с гостинцем, не сомневайся. При жизни не видела ты от него гостинцев-то.

— Чекан, — сказал я. — Ты чего? Здесь мужик похоронен. Вон — читай. Фамилия — Козлов Иван, жил 64 года, умер в 70-м году.

— Ну, так за козла и выпьем, — ни мало не смутившись, парировал Чекан и глотнул положенное, запрокинув голову и дернув выдающимся, плохо выбритым, кадыком.

Закусили мы хлебом из кулька и луком зеленым…. Дальше двинулись, под тем, нудным дождичком.

— Папа мой тут, — остановился Чекан на этот раз у старой могилы под крестом. — Вечная папе память. Погиб он от немецкой пули, на фронте войны с Гитлером. Светлый был человек, ласковый…. Отец! Кровинушка моя…

Смолчал на этот раз. И так ясно, что в могиле совсем другой человек лежит: еще до войны почивший. Смолчал еще и потому, что знал о полном сиротстве Чекана, от рождения. Не знал он своих папу-маму никогда.

Он об этом своем сиротстве сказал как-то замечательно.

— Что плакать-то, — сказал Чекан. — Вся наша Россия — сирота.

В общем, деликатнейшей и доб­рейшей души был человек — Чекан. И все-то он давно пропил, кроме разума и совести. Бывало, рано-ра­но утром явится с тайной мечтой опохмелиться. Сядет на означенную скамейку под березой и ждет терпеливо, но с мукой, как-то неестественно выпрямившись. Я уж по одному виду Чекана, без просьб, знал, что душа его горит адским пламенем, и спешил, как правило, на помощь.

Чекан мне дом большой ставил в компании с другими стариками из Мележей. Тогда, на старте строительства, он на бревна мои глянул, и определил:

— По двое на срез потянем сруб твой, в восемь рук.

Но особо мне запомнилось, как старики крыли шифером крышу. С утра по стакану — и за дело.

Г-споди! Воля твоя! Да я бы и без стакана на той крыше не удержался. До сих пор не пойму, как мои старики хмельные за полдня управились с пудовыми листами.

Прозрачную, в обрешетке, крышу вмиг покрыли они чернью рубероида. Потом взялись за шифер.

Я на подачу был поставлен. Просовывал лист в веревочный захват, в двойную петлю, а старики наверх по полозьям лист тянули, по свежеошкуренным сосновым стволам, по естественной, за весь день не засохшей, смазке.

Крышу я задумал хитрую, хотел устроить на третьем этаже светелку. Старики не спорили: «Хозяин — барин. Его дело дурить, наше — работу ладить».

Две лестницы уцепили они «зубом» за конек крыши. С этих лестниц и клали шифер внахлест на черную смоль толя — рубероида, и приколачивали его к обрешетке специальными, длинными гвоздями с широкой шляпкой — «зонтиком».

Сейчас, посреди пустыни Арава, сижу, глупый человек, и о том жалею, что не хватило тогда терпения: найти дефицит — черепицу. А так хотелось крышу над срубом устроить кирпичного цвета, веселую, цветную, а не тускло-серую. Шифер — тоскливый материал, хоть и надежный для русского, тяжелого климата.

Помню, как с Чеканом мечтал о черепице. Он ее никогда в руках не держал, а сказал так, крупный, угреватый нос оттерев мозолью на указательном пальце:

— Сделаем, чего хошь. Сладим твой дворец. Сообразим. Ты только достань.

Не достал, не хватило знакомств складских и упорства. Вот стоит теперь далеко от меня тот сруб из могучих бревен: семь на шесть — под обычной крышей. Стоит. О хозяине своем скучает, хоть и живет своей простой жизнью, открывая двери перед тем, кто не лил фундамент, не клал бревна, не приколачивал обрешетку и не завершал дело тяжелыми листами шифера.

Мне так хочется думать, что скучает обо мне тот дом. Скучает вместе с садом: яблонями (так и не успел их толком привить), вишнями байховыми, кустами черной смородины (восемьдесят их было, не вру!), малиной у заднего забора, и прочим, мной посаженным, богатством.

Я тогда за Россию цеплялся всеми своими когтями. Бумагу портил буквами, кинопленку изображением, детей плодил, два дома построил на земле, не дерево посадил, а целую рощу, и все зря. Зря старался.

Но тогда, когда крыли мои старики крышу, я этого еще не знал точно, только догадывался в глубине души. Ни о чем таком не думал в тот момент. Думал: хватит нам шифера или нет?

Хватило. Потом сели, как положено, под березу, обмывать. Те, трое старичков: Иван, Колян и Валерыч — скоро отрубились и легли на травку, под большую яблоню, а мы с Чеканом остались вдвоем. Вот тогда и состоялся у нас тот разговор о Пейсахе.

— Скажи, — сказал Чекан. — Открой мне вашу тайну. Как на духу только, договорились? Вот почему вы, евреи, всегда в порядке. Утюжат вас под лист, а вы как на стреме. Все у вас путем, по — людски. А у нас, русских, что не делай, как не делай — все не впрок, все не туда. Как жили при царе Горохе, так и живем. На поверку, я тебе крышу крою, а не ты мне. Ты — хозяин, а я — работник. Почему так?

Тут я ему начал заливать почему-то о Моше — Моисее, об исходе из рабства, о том, что народ мы, евреи, навеки свободный, а потому и жить стараемся, при любых обстоятельствах, не как рабы, не в рабстве и мраке.

— Вывел, — сказал я тогда с пафосом, — нас Моисей — пророк, человек Божий. На светлую дорогу.

Слушал, слушал Чекан мою хмельную болтовню, а потом сказал так, нахмурившись:

— Это куда тебя твой Моисей вывел: в деревню Мележи, на 101-й километр, к старику — зеку — алкашу Чекану — самогон пить?

Потом он встал, чуть качнувшись, растормошил своих товарищей и увел их, ворчащих с похмелья, назад, в деревню, к старухам своим и новым несуетным делам.

А я тогда вмиг протрезвел от горькой правоты Чекана. Понял вдруг до конца, что заблудился и принял желаемое за действительное. Понял, что тропы исхода не заметил, проворонил, прошляпил за суетой, что прошли они мимо меня, мимо этого дома и моего сада.

Ушли мои предки толпой под палящим солнцем, а я остался, чуть ли не в одиночестве, на чужбине, и вот пью вонючий самогон на чужой земле, с чужими людьми, под чужим небом.

Так опечалился всем этим. До слез. Даже радоваться перестал новой крыше, под листами шифера в тринадцать волн. И понял я тогда, что крыша над моим домом вовсе не очередная точка в моей судьбе, а всего лишь запятая.

Ну, построил и построил. Вставай — и иди дальше. А Чекан, что Чекан? Может и махнет тебе на прощание рукой, а, может, и не заметит твоего исчезновения.

За окном оазис в пустыне Арава. Пишу этот рассказ близко от каменистых троп, по которым уводил Моше рабов к свободе, совсем недалеко от места, где построили свободные люди Скинию Завета, и вспоминаю деревню Мележи, свой дом и свой сад. Вспоминаю без жадности и тоски, спокойно, потому что главное для человека быть там, где он должен быть, и понимать, что все, на его длинном пути, всего лишь невольные отметины, вехи.

Я смотрю на близкую гряду гор, и кажется мне, что совсем недавно, вот за тем хребтом, скрылись те, беглые рабы фараона, бредущие к свободе, и я без особого труда смогу их догнать. Стоит только подняться из-за стола, отбросить все эти суетные листы бумаги, и шагнуть налегке к закату, вслед за ними.

  Из книги «Рассказы о русском Израиле»

СТРАСТИ ПО ДИНЕ РУБИНОЙ

Юдофобы похожи на псов-ищеек: только тем и занятых, что вынюхивают «еврейский след». Учуют и поднимают вой. Первой, на сей раз, отличилась журналистка «Комсомольской правды»  Ульяна Скобейда .

Скобейду возмутило, что текст «Тотального диктанта» в этом году поручено составить и читать Дине Рубиной: «У нас что, своих писателей нет? Ну, я не знаю, Людмила Петрушевская. Дина Сабитова. Татьяна Толстая. Герман Садулаев. Зачем показывать, что лучше всех русский язык знает эмигрантка с двадцатитрехлетним стажем? Уехала, и теперь нас будет учить?»

 Тут же, следом за Скобейдой, возмутился главный антисемит России Александр Проханов, и долго возмущался в программе «Особое мнение» по «Эху Москвы». Тем самым, гражданство ставится в прямую зависимость от знания русского языка. Граждане, получается, лучше его знали и знают, чем эмигранты. Кочетов знал лучше Бунина, Соболев лучше Мережковского, Бубеннов лучше Ивана Шмелева, Степан Щипачев лучше Иосифа Бродского и так далее. Нет, конечно же, дело не в гражданстве. Гнев Скобейды с компанией вызвало еврейство Рубиной, причем еврейство откровенное, честное, без примеси практикуемого ныне юродского, стыдливо-застенчивого антисемитизма. Разгневанные патриоты, конечно же, умалчивают, что этот самый «Тотальный диктант» - акция, имеющая международный характер, к ней примыкают граждане разных стран. Рубиной, возможно, поручили это дело, потому что в Израиле жила и живет  наиболее многочисленная и талантливая группа русскоязычный писателей.

 И вот я о чем подумал. Часто доказывают мужество евреев на войне сводкой имен генералов, героев СССР, офицеров, солдат. Гораздо реже поминают имена евреев по папе и маме – учителей русской словесности. Вот фюрер избавил в свое время немцев от зловредного влияния Гейне, Кафки, Фейхтвангера и пр.. Почему бы нынешним патриотам не заняться той же «очистительной» работой. Готов помочь, предоставив обширный список только поэтов и писателей первого ряда, без упоминаний филологов, литературоведов, историков русского языка и литературы. Пожалуйста, господа-товарищи, пользуйтесь. Но, если верить нашей Ульяне, дело не только в русской словесности и евреях, хотя другой представитель народа Торы тоже и очень ее тревожит: «Я, вообще, многого не понимаю. Не понимаю, почему в программе Владимира Соловьева «Поединок» меня постоянно учит жить гражданин Эстонии Михаил Веллер. Умные или неумные, слова писателя девальвируются самим фактом вручения ему в 2008 году Эстонской государственной награды – ордена «Белой звезды». В Общем, убрать незамедлительно из эфира лиц не того гражданства и предоставить место той же самой природной и посконной Скобейде, имеющей право учить жить русских людей. К моему удивлению оказалось, что и футболу никто не имеет права учить упомянутое народонаселение: «Самое сокровенное. Я не понимаю, почему за «Анжи» играют камерунец ЭтоО, конголезец Кристофер Самба и бразилец Роберто Карлос. Проснитесь, нас в России сто сорок миллионов! Неужели мы не можем найти пару десятков парней, которые смогут достойно пинать мяч по стадиону в Махачкале?!..  Стыд и позор российскому футболу. И валятся, и будут валиться бананы на игровое поле...» . Когда-то в СССР очень любили чернокожих граждан, холили их, угнетенных и обиженных, лелеяли. Нынче и с ними тоже не все о.кей. Причина, как мне кажется, в том, что в России ныне практикуется не простой, привычный антисемитизм, а юдофобия в одном флаконе с расизмом – юдофобия нацистского толка, которую и проповедует со страниц одной из центральных газет милая девушка Ульяна Скобейда.