Застенчив и самонадеян,
всегда с людьми, везде один,
меж русских был я иудеем,
а меж евреев — славянин.
В начале 1960-х безвестный машинист электровоза Игорь Губерман совершил трудовой подвиг: в тридцатиградусный мороз заклинило тормозную колодку — и он лег на рельс и целый час устранял неполадки, применяя при этом ненормативную лексику. Прошло несколько лет, и Губерман стал использовать ее в своих четверостишиях, которые называл «дадзыбао». В 1978 году книжка «Еврейские дадзыбао» нелегально вышла в Израиле. Вскоре после этого Губермана арестовали, судили по сфабрикованному обвинению в скупке краденого и посадили на пять лет. Четверостишия к тому времени были переименованы в «гарики» и, возбуждая смех, ходили по необъятной советской стране и за ее пределами. В колонии Губерман написал автобиографический роман «Прогулки вокруг барака», который тайно вынес хирург тюремной санчасти. Оказавшись на свободе, Губерман какое-то время скитался по Советскому Союзу, увлеченно писал, а в 1988 году репатриировался с семьей в Израиль. Многие думали — навсегда. Но они ошиблись: Губерман — частый гость в России. И все потому, что здесь у него миллионы почитателей.
Брать интервью у Игоря Губермана неприлично — в его книгах есть ответы абсолютно на все вопросы. Кто читал — знает. Кто не читал — прочтет и поймет, что его беседы с журналистами — не что иное, как игра в поддавки, которую он обожает с младых ногтей. Губерман смеется над вопросами лукаво, но беззлобно. Читаешь его стихи и прозу и отчетливо понимаешь, что серьезным он бывает только наедине с бумагой, и только в стихах — впрочем, и в прозе тоже — оттого смеется. Чуткое ухо всегда угадает в его стихах отзвуки карнавального мироощущения. «Гарики» Губермана обладают уникальной особенностью: при их прочтении возникает чувство, что автор — не только твой единомышленник, но и первейший друг, с которым знаком уже тысячу лет. Старым друзьям не задают вопросов. Вот поэтому-то на интервью с Губерманом я шел в мучительном смятении: ну не было у меня вопросов! О чем я откровенно сообщил, переступив порог дома его любимой тещи Лидии Борисовны Лебединской, где была назначена встреча.
— Что так? — удивленно подняв бровь, спросил Губерман.
И когда в ответ я залопотал, что есть, дескать, категория творческих личностей, которых надо не расспрашивать, а читать, смотреть, слушать и все такое прочее, Губерман — хотя с порога клятвенно заверил, что ненормативной лексики употреблять не будет, вежливо спросил:
— А на хера вы приехали?
Но потом сказал примирительно:
— Боюсь, что вы правы. Расскажу замечательную байку. Пришла как-то брать интервью симпатичная девка — я предложил ей коньяк и кофе. И она сказала: «Игорь Миронович, не выгоняйте меня сразу, скажите, чем вы занимаетесь?» Я говорю: «А зачем вы пришли?» — «Извините, я в газете всего третий день. Мне сказали: возьми интервью у Губермана». Я ей начал рассказывать, что я — гинеколог-виртуоз, и женщины за это меня обожают. Но хватило меня на четыре минуты — потом ее стало жалко…
Вот так началась моя беседа с Игорем Губерманом.
Мы поговорили. Но когда я прослушал запись, то погрузился в уныние: при разговоре, поддавшись обаянию Губермана, забыл о прочитанном, но беспристрастная запись напомнила, что все ответы и байки есть в книжках и поэтому брать интервью у Губермана — неприлично.
И тогда я воспользовался его предложением («Ну, так отвечайте на свои вопросы моими стишками»): прибег к книгам Губермана, надеясь, что «швы» заметит лишь тот, кто хоть что-нибудь прочел.
Итак…
Между хокку и Шекспиром
— Игорь Миронович, ваши стихи сравнивают то с хокку и танкой, то с народной частушкой. В них можно увидеть и созвучие с Шекспиром. Но сами вы их упорно называете «стишками». Почему?
— Потому что они маленькие. Стишки. Болеутоляющие капли.
— И что интересно: среди опубликованных нет слабых.
— Это потому, что все «слабые» я утопил в помойном ведре. И, поверьте, еще вопрос — чего больше: опубликованного или утопленного?
— А как родились «гарики»?
— Их я начал писать в начале шестидесятых. А в году, кажется, 67-м — да, точно, как раз была Шестидневная война — я приехал в Питер, чтобы работать в музее Бехтерева — книжку о нем писал. Архивные материалы мне давали на дом. А жил я у Саши Городницкого, работал там же, в задней комнате. И меня очень раздражало, что в переднюю комнату его приятель приводил дам. И однажды я положил на кровать лист ватмана с таким стишком:
Поваливши на лежанку,
здесь еврей имел славянку.
Днем подобные славянки
для арабов строят танки.
А потом мы с Сашей начали переписываться четверостишиями, и как-то это само собой превратилось в жанр…
— Многие «гарики» построены на парадоксах — перед нами философский жанр, которому трудно и определение-то подобрать.
— Приятно слушать. Но позвольте, я возражу замечательной историей. В начале 2000-х я был в Донецке. После одного из выступлений человек, пригласивший меня, говорит: «Игорь, у нас есть выдающиеся филологи, они хотят с вами встретиться и поговорить». Я согласился. Выступил там один мужик и сказал: «Я ваших стихов читал очень мало, но мнение свое имею. Вы — публицист, стихи ваши завтра умрут, если не умерли сегодня». Я говорю: «Позвольте, я их писал, когда было опасно. Меня читали в самиздате». Он отвечает: «Тогда читали еще 246 поэтов». Судя по категоричности суждений при неполноте знаний, это был явный филолог, наверняка кандидат наук. В общем, разговор был вялый, смутный и пустой. Потом они прислали мне свой журнал «Дикое поле», из которого выяснилось (цитирую): Губерман — человек пустой, лишенный глубины и высоты, способный только к горизонтальному и пошлому изложению, а, значит, никакого интереса собой не представляет. И непонятно, зачем люди слушают его. Впрочем, они объяснили этот феномен общим падением эстетического вкуса и снижением художественных запросов. А вы говорите — философский жанр…
Попытка перемены темы
— Тогда поговорим о быте. Вы следите за тем, что происходит в России?
— Немножко.
— Знаете, например, о том, что развернулась коммунальная реформа?
— В смысле ухода за домами?
— Да. Обещают, что у каждого в квартире будет всегда тепло, вода, сантехники станут вежливыми. Одним словом, живи и радуйся.
— Для меня удобство жизни — в общем комфорте. Согласен терпеть даже перебои с теплом и с электричеством. Но ощущение комфорта должно быть всегда. А в это понятие непременно входит и то, как человек себя чувствует на вокзале, насколько чист общественный туалет, вежливы ли продавцы и прочие отпускатели товара. И будет ли человеку комфортно, окажись он в положении слабого, незащищенного. Например, в больнице. В этом смысле в России — чудовищно. Мой близкий товарищ слег с инсультом. Я навещал его. То, что я увидел в больнице, — потрясает! Издевательство над человеком. Парадокс в том, что там хорошие врачи. И всегда в России были хорошие врачи. Более того, сейчас еще и лекарства появились. Но в палате шесть или семь кроватей — больной, сидя, коленями упирается в соседа! А степень нечистоты! А запах! Вы себе не можете представить, какой там чудовищный запах. Сестры разносят лекарства, но чаще всего ставят их где-то в коридоре и путают фамилии. А ведь от лекарств зависит жизнь. Обшарпанность. Холод. Человек попадает туда слабым — вокруг должно быть тепло и уютно. И чтобы ухаживали по-людски. Я не преувеличиваю. Ад дантовский.
И это в Москве. Легко себе представить, что в других местах. Может, эта мысль покажется ересью в православной России, но мне кажется, что лучше бы миллионы, которые пошли на восстановление храма Христа Спасителя, ушли в медицину. В Москве ежедневно десятки презентаций. Десятую часть стоимости каждой презентации отдайте больницам… Поэтому, думаю, разговоры о нынешней гуманности и повороте к людям лживы. Увы, сегодня Россия — место, где за человечество стыдно и больно.
— Вам по-прежнему больно за Россию?
— Чудовищно! Мне за Россию непрерывно больно и стыдно. Например, когда освобождали заложников — блистательное освобождение. Но как стыдно, что каждый четвертый погиб из-за идиотизма во взаимоотношениях каких-то систем…
— Где-то я читал, что вы до сих пор не реабилитированы.
— Так и есть. Я брезглив, и что же, буду подавать просьбу о реабилитации? Да никогда в жизни! Кстати, расскажу замечательную байку. Как-то на одной, допустим, презентации моя замечательная теща показала на невысокого седого человека лет пятидесяти и сказала, что от него когда-то зависела моя судьба. Я подошел к нему и сказал: «Эдик, мне только что сказали, что от вас зависела моя судьба». Я уже догадался, с кем говорю, но мне были интересны подробности. «Я расскажу вам, — приветливо откликнулся Эдик. — Только не питайте ко мне всякой обиды, у меня была такая работа». — «Да я тебя готов обнять как брата, — искренне ответил я. — Уже ведь столько лет прошло, уже мне просто интересно».
И вот что я узнал. Он работал в каком-то аналитическом отделе КГБ, и ему были представлены записи моих телефонных разговоров. А задача была поставлена простая — он назвал ее альтернативой: сажать меня в тюрьму или в психушку? «Эдик, — не удержался я, — но ведь тогда, чтоб посадить в психушку, хватало подписи двух каких-нибудь ссученных докторов, а третью подписывали по телефону, чего ж со мной были такие сложности?» Он засмеялся, и мы чокнулись бумажными стаканами с водкой. «Мы игры свои разнообразили, — сказал он наставительно, — и вы к тому же были фруктом непростым».
Записи, прослушанные им, тянулись с середины 1978 года вплоть до ареста в августе 79-го. Господи, что я тогда болтал! «Болтали вы тогда изрядно, — угадал мои мысли опытный собеседник, — только на психушку все же не тянули. Так я в рапорте и написал. А за дальнейшее не обессудьте, я тут ни при чем»…
Напоследок он сказал мне замечательные слова: «Вы тогда были очень неосторожны, и шутили всяко, и стихи свои читали. Но я с тех пор и стал вашим поклонником».
А вот еще одна история для праведного хвастовства. Как-то в Бутырской тюрьме состоялось уникальное для заведений такого рода мероприятие: выставка московских художников. Они развесили свои работы в большом зале, чтоб выставка была доступна зэкам. Накануне открытия художник Боря Жутовский спросил у начальника тюрьмы, может ли прийти на нее Игорь Губерман — сейчас он в Москве, но у него израильский паспорт. И начальник тюрьмы ответил ему незамедлительно и кратко: «Губермана я сюда пущу по любому паспорту и на любой срок!»…
— Есть такое понятие — спальный район: человек работает в центре, а живет на окраине. Что для вас спальный район: Израиль или Россия?
— Прикиньте: в Израиле я живу 10 месяцев в году. С большим удовольствием, и даже наслаждением пью с друзьями, читаю книжки, езжу, выступаю. В России бываю раз в год — по месяцу. Раз в два года езжу на месяц в Америку, Германию, иногда Австралия подворачивается, Европа. Но десять, ну, девять месяцев в году я живу в Израиле. Что же для меня дом? Мой дом, безусловно, теперь уже в Израиле, в Иерусалиме. Но в России я точно так же всюду ощущаю себя дома. У меня две родины.
Дом — это такая странная штука, где, прежде всего, ощущаешь покой. В отличие от улицы, от общественного собрания, от презентаций. Дом — место, где ты можешь быть самим собой. В доме есть чувство защищенности.
— Вы чувствуете себя защищенным в Израиле?
— В Израиле я себя чувствую более защищенным, чем в России. Потому что вся страна за меня. Даже если меня убьют — тело мое выкупят. Отдадут за него сотню пленных террористов. Как это сейчас делают с телами трех солдат. А если кого пришибут в России, то все будут проходить мимо, и никому не будет дела.
— Скажите, как относятся к России другие русские израильтяне?
— По-разному. Многие к России стали относиться хуже — уступили психологической самозащите — таково свойство человеческого организма: чтобы себя комфортно чувствовать, человеку нужно подтверждение, что он не зря уехал. Чтоб душа была в равновесии. И это очень мощное самовнушение. Поэтому довольно многие со злорадством ловят негативные стороны российской жизни — это, кстати, очень тесно связано с чувством внутреннего достоинства человека…
О чувстве внутренней свободы
— Мне очень интересна эта тема. Я ощущал себя свободным человеком всегда. Папа мне говорил: у тебя такие друзья, что тебя посадят раньше, чем ты это захочешь. Но когда мне хотелось что-нибудь делать — я делал. Хорошо это или плохо — не знаю. В последние годы мне кажется, что это некий — опять же я употребляю затасканное слово — не то чтобы дар, но некая физиологическая данность человека. И я знал таких людей. Но думаю, что люди умнее меня это скрывали. Приведу в пример человека невероятно талантливого — Натана Эйдельмана. Он был абсолютно свободен. Но он как-то умел свою внутреннюю свободу направлять в нужное русло: выискивал невероятные материалы, ухитрялся печататься. Он эту свободу удерживал в рамках, вел себя достойно там, где надо было сдерживаться. Я, к сожалению, не сдерживался. Словом, я думаю, что внутренняя свобода, внутреннее достоинство — это некая физиологическая данность, которой ни хвалиться, ни стыдиться не надо. Это как уродство…
Выйти замуж за еврея
— Вы выходите на подиум и говорите с залом на любую тему. Видимо, нужно мужество, чтобы выдержать очную ставку с собственным народом?
— У меня на эту тему есть стишок:
Жизни надвигающийся вечер
я приму без горечи и слез.
Даже со своим народом встречу
я почти спокойно перенес.
Это ужасно трудно — выходить на сцену, особенно когда в зале много евреев. Знаете, мы, евреи, жили в России в кругу неких мифов о евреях. Думаю, самый грандиозный миф, который придумали антисемиты и юдофобы, — то, что все евреи — умные. Мы жили в обаянии этого мифа. Еще один миф: еврей — это старший научный сотрудник, на худой конец — экономист. Но когда встречаешься со своим народом, видишь, какое чудовищное количество темнейших местечковых персонажей, идиотов, причем, с апломбом. Дерзающий идиот — это полный кошмар. Я говорю о евреях советской формации. Есть евреи марокканские, эфиопские, йеменские — это вообще что-то невероятное, разные народы.
Но самая поразительная еврейская черта — это, конечно, неприязнь к евреям. Ни один в мире народ не сочинил сам о себе такое количество анекдотов, шуток и издевательских историй. Из них, на мой взгляд, лучшая — как Моисея некогда спросили, почему он, выведя евреев из Египта, после этого сорок лет водил их по пустыне. И якобы ответил Моисей: «А с этими людьми мне было стыдно ходить по центральным улицам!»
Любое возражение, что, может быть, такие шутки сочиняют некие отъявленные юдофобы, — не проходят, ибо я лично знаю множество подобных сочинителей, и сам давно уже принадлежу к их числу, чего нисколько не стыжусь. Более того, думаю, что смелость смеяться над собой — такая ценная особенность, что надо ею гордиться, ибо есть в ней верный признак душевного здоровья нации, ее жизнеспособности.
Я никогда не получал оскорбительных записок. Забавные — были. В частности, выступая в Новосибирске — там зал на 800 человек, а народу было больше, потому что внесли приставные стулья, — получил три записки от молодых девок. Они спрашивали: как выйти замуж за еврея?
— И что вы посоветовали?
— Сказал: невозможно. Во-первых, поздно: евреев осталось мало. Во-вторых, те, что остались — не лучшие. И, наконец, сказал я, — ищите сами…
— А если уйти от национальной окраски — сложно говорить с залом?
— Я — легкомысленный человек. Мне это делать легко. И более того — интересно. Поэтому придумал игру с записками. Приходите на мое выступление и увидите. Обязуюсь отвечать на любой вопрос. Мне это ужасно интересно. К тому же я, очевидно, болтлив и общителен. В молодости мне хватало круга приятелей. А здесь мое стремление к общительности и болтливость проявляются в игре со зрителями в вопросы и ответы. Больше всего люблю начало второго отделения концерта, когда не надо талдычить стишки, смешить людей, а можно поговорить с авторами записок…
Беседовал Леонид ГОВЗМАН
Опубликовано в газете «Еврейское слово» / «Лехаим»
isrageo.com
Окончание следует
