Великая вдова
45 лет назад ушла из жизни Надежда Мандельштам.
Великой вдовой называла Надежду Яковлевну ее подруга Анна Ахматова - и устно, и письменно. Ей было суждено пройти со своим мужем, поэтом Осипом Мандельштамом, огонь, воду и медные трубы советской жизни; выстоять и устоять после его гибели зимой 1938 г. во Владивостокском пересыльном пункте на краю империи; десятилетиями скитаться по провинциальным городам и весям первой страны победившего социализма и, несмотря ни на что, сберечь память о великом поэте, вычеркнутом в 1930-е гг. из истории литературы, - его наследие: стихи, прозу, статьи, переводы, литературоведческие исследования. В ожидании обыска, который мог случиться в любое время, перепрятывая сохраненное на листках, запоминая многое наизусть. Тем самым исполнив его просьбу, прозвучавшую в стихотворении, написанном в 1931 г.: "Сохрани мою речь навсегда...".
"Я без тебя не могу и не хочу..."
На переломе 1910-1920-х гг. киевляне, интересовавшиеся искусством, собирались в литературно-артистическом клубе "Х.Л.А.М." (художники, литераторы, артисты, музыканты), который располагался в подвале на углу Крещатика и улицы Николаевской, 5. Клуб открылся в феврале 1919 г., название придумали футуристы Хлебников и Нарбут. "В это время в Киев съехалось много поэтов и писателей из Петербурга и Москвы, - писал поэт и критик Юрий Терапиано, - в надежде подкормиться в продовольственно более благополучном Киеве. Кому-то из бывших деятелей Киевского литературно-артистического общества пришла в голову мысль устроить в зале бывшей гостиницы "Континенталь" эстраду со столиками, для выступлений".
На фронтоне остроумные устроители написали: "Войдя сюда, сними шляпу, может быть здесь сидит Маяковский". Маяковский не Маяковский, но в "Х. Л. А. М." часто заглядывали приезжавшие в Киев Эренбург, Шкловский, Евреинов и другие представители тогдашней богемы. Однажды появился Мандельштам. В тот вечер там была и Надежда Хазина. Свидетель их встречи, литературный критик Александр Дейч, вспоминал: "Неожиданно вошел О[сип] Манд[ельштам] и сразу направился к нам (Дейч с друзьями отмечал день рождения. - Г. Е.). Я по близорукости сначала не узнал его, но он представился: "Осип Мандельштам приветствует прекрасных киевлянок (поклон в сторону Нади Х[азиной]), прекрасных киевлян (общий поклон). Оживленная беседа... Попросили его почитать стихи - охотно согласился. Читал с закрытыми глазами, плыл по ритмам... Открывая глаза, смотрел только на Надю Х.".
Надежда Яковлевна вспоминала: "В первый же вечер он появился в "Хламе", и мы легко и бездумно сошлись. Своей датой мы считали первое мая девятнадцатого года, хотя потом нам пришлось жить в разлуке полтора года. В тот период мы и не чувствовали себя связанными, но уже тогда в нас обоих проявились два свойства, сохранившиеся на всю жизнь: легкость и осознание обреченности".
2 мая они купили два обручальных кольца.
31 августа в Киев вошли "белые". После ухода "красных" в городе начались погромы, многие жители считали, что евреи сплошь чекисты: "Нам пришлось видеть из... окна, выходившего на городскую Думу, - писала Н. Я., - как разъяренная толпа после прихода "белых" ловила рыжих женщин и буквально разрывала их на части с криком, что это чекистка Роза... Вой стоял по всем улицам. На улицах валялись трупы. Это было озверение гражданской войны... Мандельштаму нужно было уехать из Киева, где его никто не знал, а он всегда привлекал к себе злобное внимание толпы и начальников любых цветов. Я обещала приехать в Крым с Эренбургами, но не решилась - за порогом дома лилась кровь".
5 декабря он пришлет ей из Феодосии письмо: "Молю Бога, чтобы ты услышала, что я скажу: детка моя, я без тебя не могу и не хочу, ты вся моя радость, ты родная моя, это для меня просто как Божий день. Ты мне сделалась до того родной, что всё время я говорю с тобой, зову тебя, жалуюсь тебе... Я радуюсь и Бога благодарю за то, что он дал мне тебя. Мне с тобой ничего не будет страшно, ничего не тяжело... Надюша, мы будем вместе, чего бы это ни стоило, я найду тебя и для тебя буду жить, потому что ты даешь мне жизнь, сама того не зная, - голубка моя - "бессмертной нежностью своей"... Да хранит тебя Бог!..".
Он нашел. Вернулся в Киев и забрал ее с собой весной 1921 г. A 9 марта 1922 г. они али мужем и женой.
Саратов - Киев
Она родилась 30 октября 1899 г. в Саратове в семье присяжного поверенного, сына кантониста Хаим-Арона (Якова Аркадьевича) Хазина, человека просвещенного и образованного, и врача Ревекки (Веры) Рахлиной. В 1902 г. семья с берегов Волги перебралась на берега Днепра - по сравнению с тихим провинциальным Саратовом один из самых крупных городов империи Киев был Вавилоном, в нем жили русские, украинцы, евреи, поляки, в нем процветала не только промышленность, но и культура.
Толковый и умный Хазин сумел хорошо обустроиться и прилично зарабатывать на новом месте, став присяжным поверенным округа Киевской судебной палаты.
Он был человеком мягкого нрава, детей (а их было четверо) в особой строгости не держал, у него, вспоминала дочь, "не было повелительных интонаций". Надежда была худа собой, с широким лбом и пепельными волосами, с детства отличалась непокорностью: всегда, если что-то не нравилось, проявляла характер. Поступила в частную женскую гимназию Аделаиды Жекулиной, гимназию особенную - в каком-то смысле основательница была революционером, обучение шло по программе мужских средних учебных заведений. Особых способностей ребенок известного в городе юриста не проявлял, из всех предметов хорошо знал историю, что не помешало ей после окончания гимназии поступить на юрфак Университета Святого Владимира в Киеве. Но увлечение юриспруденцией быстро прошло - Надежда вспомнила про свое увлечение в детстве живописью, учебу бросила и записалась в мастерскую известной художницы-авангардистки Александры Экстер, которую она открыла вместе с художником Исааком Рабиновичем. Она исповедовала кубофутуризм и супрематизм, занималась графикой, дизайном, была художником театра. Мастерская стала центром притяжения киевской молодежи, увлекавшейся авангардистскими течениями в искусстве от литературы до живописи, в ней учились Александр Тышлер, Ниссон Шифрин и Павел Челищев, ставшие затем известными художниками.
Не чуя страны...
Из 80 отпущенных ей лет 19 она прожила с Мандельштамом. И жизнь эта была не из легких: Мандельштам выламывался из советской литературы, понимая, что выбрал гибельный путь. Надежда Яковлевна вспоминала, что, выбирая "род смерти, О. М. использовал замечательное свойство наших руководителей: их безмерное, почти суеверное уважение к поэзии: "Чего ты жалуешься, - говорил он, - поэзию уважают только у нас - за нее убивают. Ведь больше нигде за поэзию не убивают"..."
В ноябре 1933 г. он написал стихотворение "Мы живем, под собою не чуя страны" (Борис Пастернак назвал это самоубийством):
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ -
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него - то малина
И широкая грудь осетина.
Дал прочитать полутора десяткам литературно знакомым. Один из них донес в органы. Мандельштама взяли в ночь с 16 на 17 мая 1934 г., ордер на арест был подписан самим Ягодой. 26 мая суд вынес приговор - три года ссылки, куда он выехал вместе с Надеждой.
Сначала был город Чердынь, затем Воронеж. В мае 1937-го ему разрешили вернуться. В марте 1938-го секретарь Союза писателей СССР Владимир Ставский, во времена Гражданской войны служивший в ЧК, написал донос на поэта (в письме наркому внутренних дел Н. И. Ежову), предлагая "решить вопрос о Мандельштаме", назвал его стихи "похабными и клеветническими".
В ночь с 1 на 2 мая вопрос решили: "клеветник" был арестован во второй раз. 20 июля поэта Осипа Мандельштама обвинили по ст. 58-10 УК РСФСР ("антисоветская агитация"). 2 августа Особое совещание при НКВД СССР приговорило его к пяти годам заключения в исправительно-трудовом лагере.
Ее жизнь переломилась на "до" и "после", после началась другая жизнь - без Мандельштама, с памятью о тех счастливых 19 годах, которые они были вместе, всегда рядом.
27 лет она провела в скитаниях по Советскому Союзу - Калинин, Ташкент, куда в 1942-м помогла перебраться Ахматова, на всю жизнь оставшаяся верной памяти Мандельштама. Затем были Ульяновск, Чита, Чебоксары, Таруса. Перебивалась с хлеба на воду, пока то в одном, то в другом городе не удавалось устроиться на работу в местные университеты преподавателем английского языка. В 1953-м Надежду задела "кампания по борьбе с космополитизмом", катившаяся по всей стране: из Ульяновского пединститута ее уволили. Пришлось переехать в Читу - влиятельный поэт и функционер Алексей Сурков договорился с местным педагогическим институтом. После смерти "кремлевского горца" дышать стало легче, и в 1956-м под руководством академика Виктора Жирмунского она защитила кандидатскую диссертацию по английской филологии в Ленинградском государственном университете.
Выйдя на пенсию, переселилась в Тарусу, где начала писать свои воспоминания. Жизнь была скудная, денег не хватало, и несколько лет она преподавала во Пскове в местном государственном педагогическом институте на факультете иностранных языков.
А потом была Москва. Прописку удалось восстановить с помощью Анны Ахматовой, семьи Шкловских, секретаря Ильи Эренбурга, литературоведа Натальи Столяровой и Фриды Вигдоровой (о ней см. "ЕП", 2025, № 3). Ей разрешили купить однокомнатную кооперативную квартиру на первом этаже самого обычного блочного дома в Черемушках. Денег на первый взнос - 1000 руб., большие по тем временам деньги - у нее не было, помог Константин Симонов. Варвара Шкловская-Корди вспоминала: "Первая жена Симонова Евгения Ласкина (работала завотделом поэзии в журнале "Москва". - Г. Е.) попросила его одолжить Наденьке деньги, потому что собранного нами "шапкой по кругу" никак не хватало на первый взнос. Евгения Самойловна принесла деньги, потом Надечка добросовестно вернула, как только получила гонорар за книгу Мандельштама "Разговор о Данте" (изд. "Искусство", 1967. -Г. Е.). Симонов пытался отказаться, но она сказала: "Не дождется"".
"Я прошу Будущее..."
"Пора подумать, - не раз говорила я Мандельштаму, - кому это всё достанется..." Он отвечал: "Люди сохранят... Кто сохранит, тому и достанется". - "А если не сохранят?" - "Если не сохранят, значит, это никому не нужно и ничего не стоит"... Для него стихи и архив не были ценностью, которую можно завещать, а скорее весточкой, брошенной в бутылке в океан: кто поднимет ее на берегу, тому она и принадлежит... Этому отношению к своему архиву способствовала наша эпоха, когда легче было погибнуть за стихи, чем получить за них гонорар... Но я случайно спаслась - мы ведь всегда думали, что погибнем вместе, - и овладела чисто советским искусством хранения опальных рукописей. Это не простое дело - в те дни люди, одержимые безумным страхом письменных столов, уничтожали всё подряд...
Сейчас я стою перед новой задачей. Старое поколение хранителей умирает, и мои дни подходят к концу... Все подлинники по-прежнему лежат на хранении в чужих руках. Мандельштам верил в государственные архивы, но я - нет... Вот почему я обращаюсь к Будущему... и прошу это Будущее... исполнить мою волю. Я имею право на волеизъявление, потому что вся моя жизнь ушла на хранение горсточки стихов и прозы погибшего поэта... Я уцелела и сохранила остатки архива наперекор и вопреки советской литературе, государству и обществу, по вульгарному недосмотру с их стороны. Есть замечательный закон: убийца всегда недооценивает силы своей жертвы, для него растоптанный и убиваемый - это "горсточка лагерной пыли", дрожащая тень Бабьего Яра... Кто поверит, что они могут воскреснуть и заговорить?...
Я... прошу Будущее исполнить мою последнюю и единственную просьбу... пока издаются книги и есть читатели этих стихов, закрепить права на это наследство за теми людьми, которых я назову в специальном документе... я прошу эту комиссию защищать это наследство от государства... Я прожила жизнь в эпоху, когда от каждого из нас требовали, чтобы всё, что мы делали, приносило "пользу государству". Я прошу членов этой комиссии никогда не забывать, что в нас, в людях, - самодовлеющая ценность, что не мы призваны служить государству, а государство - нам и что поэзия обращена к людям, к их живым душам и никакого отношения к государству не имеет, кроме тех случаев, когда поэт... сам обращается к государству, как иногда случается во время вражеских нашествий... Свобода мысли, свобода искусства, свобода слова - это священные понятия, непререкаемые, как понятия добра и зла, как свобода веры и исповедания. Если поэт живет как все, думает, страдает, веселится, разговаривает с людьми и чувствует, что его судьба неотделима от судьбы всех людей, - кто посмеет требовать, чтобы его стихи приносили "пользу государству"?..
Вот почему я прошу членов комиссии, то есть тех, кому я оставлю наследство Мандельштама, сделать всё, чтобы сохранить память о погибшем... А если мое наследство принесет какие-нибудь деньги, пусть комиссия сама решает, что с ними делать - пустить ли их по ветру, подарить ли людям... Только не устраивать на них никаких литературных фондов или касс, а стараться спустить эти деньги попроще и почеловечнее в память человека, который так любил жизнь и которому не дали ее дожить. Лишь бы ничего не досталось государству и его казенной литературе. И я еще прошу не забывать, что убитый всегда сильнее убийцы, а простой человек выше того, кто хочет подчинить его себе. Такова моя воля, и я надеюсь, что Будущее, к которому я обращаюсь, уважит ее хотя бы за то, что я отдала жизнь на хранение труда и памяти погибшего"".
Великий о великой (Иосиф Бродский о Надежде Мандельштам)
Из 81 года своей жизни Надежда Мандельштам 19 лет была женой величайшего русского поэта нашего времени, Осипа Мандельштама, и 42 года - его вдовой... В интеллигентных кругах, особенно в литературных, быть вдовой великого человека - это почти профессия в России, где в 30-е и 40-е гг. государство производило писательских вдов в таких количествах, что к середине 60-х из них можно было создать профсоюз...
Десятилетиями эта женщина находилась в бегах, петляя по захолустным городишкам великой империи, устраиваясь на новом месте лишь для того, чтобы вновь сняться при первом же сигнале опасности. Статус несуществующей личности постепенно стал ее второй натурой... В годы ее наивысшего благополучия, в конце 1960-х - начале 1970-х, в ее однокомнатной квартире на окраине Москвы самым дорогостоящим предметом были часы с кукушкой на кухонной стене. Вора бы здесь постигло разочарование, как, впрочем, и тех, кто мог явиться с ордером на обыск... Есть нечто ошеломляющее в мысли о том, что она сочинила оба свои тома 60 лет от роду. В семье Мандельштамов писателем был Осип, а не она. Если она и сочиняла что-либо до этих двух томов, то это были письма друзьям или заявления в Верховный суд...
Однако не одна лишь страсть к правосудию заставила ее, 60-летнюю, в момент передышки засесть за писание этих книг. Эти книги появились на свет, потому что в жизни Надежды Мандельштам повторилось то, что уже произошло однажды в истории русской литературы. Я имею в виду возникновение великой русской прозы второй половины XIX века... И как человек, и как писатель она была следствием, порождением двух поэтов, с которыми ее жизнь была связана неразрывно: Мандельштама и Ахматовой... ее книги являются не столько мемуарами и комментариями к биографиям двух великих поэтов, и как ни превосходны они в этом качестве, эти книги растолковали сознание русского народа. По крайней мере той его части, которой удавалось раздобыть экземпляр.
Нечего удивляться в таком случае, что это растолкование оборачивается осуждением режима. Эти два тома Н. Я. Мандельштам действительно могут быть приравнены к Судному дню на земле для ее века и для литературы ее века, тем более ужасном, что именно этот век провозгласил строительство на земле рая.
В последний раз я видел ее 30 мая 1972 г. в кухне московской квартиры. Было под вечер; она сидела и курила в глубокой тени, отбрасываемой на стену буфетом. Тень была так глубока, что можно было различить в ней только тление сигареты и два светящихся глаза. Остальное - крошечное усохшее тело под шалью, руки, овал пепельного лица, седые пепельные волосы - всё было поглощено тьмой. Она выглядела, как остаток большого огня, как тлеющий уголек, который обожжет, если дотронешься.
Не только вдова
Свои "Воспоминания" она закончила писать в конце 1960-х. Они вышли в 1970 г. в Нью-Йорке, в издательстве Чехова. В 1972-м в Париже, в YMCA-PRESS, увидела свет "Вторая книга", и там же в 1978 г. - "Книга третья". В них она рассказала о своей жизни с Осипом Мандельштамом и o его гибели, страшных расстрельных сталинских годах ("Мне на плечи кидается век волкодав..." - из стихотворения О. М. 1931 г. "За гремучую доблесть грядущих веков..."), проанатомировав тоталитарную суть советского государства и вынеся свой беспощадный приговор эпохе. И из великой вдовы превратилась в великого писателя, автора мемуаров, которые по силе своей я могу сравнить только с мемуарами Герцена "Былое и думы".
- S. Отдельные сборники Мандельштама выходили на Западе после его гибели. В 1967 г. в Вашингтоне (Международное литературное содружество) увидело свет собрание сочинений в 3-х томах.
В Советском Союзе первый сборник стихов Мандельштама должен был выйти в "оттепель", в 1956 г. Вышел через 17 лет в Большой серии "Библиотеки поэта" с предисловием Александра Дымшица, "официального литературоведа, работающего одновременно и политическим флюгером", как назвала его историк литературы Виктория Швейцер (в предисловии об аресте 1934 г. "официальный литературовед" писал: "Трудно сложились для поэта и житейские обстоятельства. После кратковременного пребывания в Чердыни-на-Каме он поселился в Воронеже", а об аресте 1938-го и о гибели в лагере: "В 1937 г. оборвался творческий путь Мандельштама. Поэт умер в начале 1938 г.". Книга легла на прилавки валютной "Березки" - до магазинов не дошла, на "черном рынке" ее предлагали за 100 руб. при номинале 1,50 руб. (как говорится, почувствуйте разницу).
В перестройку, когда была отменена цензура и то, что прежде было нельзя, стало можно, отдельные сборники и собрания сочинений Осипа Мандельштама в 2-х, 3-х и 4-х томах увидели свет в разных российских издательствах.
Источник: "Еврейская панорама"
