Сергей Собянин перестраивает и перепланировывает Москву. Москва спустя сто лет будет выглядеть так, как спланирует ее Собянин.
В XIX в. при императоре Наполеоне III мэр Парижа барон Осман перестроил Париж. Он снес кучу тогдашних парижских фавелл и заменил их нынешней системой бульваров. (Злые языки говорили, что это было сделано для быстрой переброски войск ввиду тогдашнего пристрастия парижан к революциям.) И сейчас Париж — это Париж Жоржа Эжена Османа. Точно так же
Москва XXI в. будет Москвой Сергея Собянина. Мы будем ходить по собянинским бульварам, ездить в собянинском метро и жить в собянинках, а не хрущевках.
Эта деятельность Собянина по реструктуризации общественного и частного пространства Москвы рождает дикое неприятие.
Каждую неделю я езжу по городу на такси (спасибо Собянину) и каждого таксиста я спрашиваю: «Как вам мэр?» Больше половины начинают нести его со страшной силой: «не проехать», «весь центр разрыли».
«Простите, но у вас в квартире во время ремонта тоже бардак», — удивляюсь я. «Ну, это другое дело».
Я долго думала, почему такая ненависть. Мой добрый друг и главный редактор сайта Carnegie.ru Александр Баунов в своей нашумевшей год назад статье предложил объяснение: креативный класс ненавидит Собянина за то, что он превращает Москву в европейский город, в то время как право на такую метаморфозу имеет только сам креативный класс после победы над кровавым режимом.
Но мне кажется, что объяснение еще проще. В общем и целом оно сводится к абсолютной неспособности большинства россиян к долгосрочному планированию и тотальной атрофии того самого чувства «общественной пользы», которое нам вбивали в совке в головы молотком. Нам отрезали это чувство пользы и приставили костыль. После кончины СССР костыль отобрали, а отрезанное обратно не выросло.
Среднестатистический россиянин относится к общественному пространству, как колхозник к колхозу: общественное — значит, ничье.
Значит, можно разворовать и загадить. Колхоз существует для того, чтобы воровать у него удобрения для собственного огорода, а трактор — чтобы ездить на нем за водкой.
Именно так в конце правления относился к городу мэр Лужков. Каждый метр общественного пространства при нем существовал для того, чтобы выстроить под ним еще один подземный торговый центр, обрушивающий всю городскую логистику и создающий в центре гигантские пробки.
Я помню, как менялась моя родная Малая Бронная: любая будка во дворе приватизировалась и на ее месте вырастал восьмиэтажный элитный комплекс без подземных парковок. В мгновение ока улица вместо трех-пятиэтажной застройки получила семи-восьмиэтажную.
«Мерсы» и «лексусы» обитателей комплексов стояли тут же, на улице; нагрузка на все существующие сети — транспортную, электрическую, канализационную — только возрастала, и все убытки несли мы с вами, а вся прибыль поступала в карман строителя.
Получение любой справки в ЖЭКе оборачивалось многочасовым унижением, зато возле метро в нарушение всех мыслимых норм возникали торговые фавеллы в три этажа, не платившие никогда ничего никому, кроме взяток префектам.
Москва, которая и так-то никогда не была европейской столицей (таковой был Санкт-Петербург), стремительно превращалась во что-то вроде Каира или Бомбея — загаженную, застроенную мегадеревню третьего мира.
Городская среда стала зримым, физическим выражением эпохи раннего российского капитализма: в том смысле, что город, как связное целое, перестал существовать. Общественное пространство представляло собой убогую загаженную среду, от которой надо оградиться тонированным стеклом автомобиля.
Каждый, кто передвигался по этому общественному пространству пешком, был лох и лузер: он прыгал через лужи, огибал припаркованных монстров и быстрыми перебежками нырял в метро.
Когда при Собянине московские власти пригласили знаменитого Яна Гейла, создателя пешеходного Копенгагена, то оказалось, что москвичи передвигаются пешком меньше, чем жители любой западной столицы. Причем особо на улице отсутствовали дети и старики.
Даже метро в городе при Лужкове перестали строить: зато Батурина стала миллиардершей, что не мешало мэру быть популистом и рассказывать, как он расправится с олигархами, грабящими страну.
И это было нормально в нашей стране.
Это москвичей не оскорбляло.
Москва, которая вдруг впервые стала единым градостроительным целым. Бульвары, превратившиеся в сады, Тверская, которая снова стала улицей, а не шоссе, Новый Арбат, который засажен зеленью, а не заставлен машинами, Малая Бронная, которая снова стала вдруг рассчитана не на бандита в «лексусе», который паркует его поперек тротуара, а на деда со внучкой, которые по тротуару гуляют, — все это вдруг до невозможности стало оскорблять москвичей.
«Воруют!», «Верните нам наш троллейбус!», «Почему я теперь не могу бросить свой «форд» посреди улицы, как я это делал последние двадцать лет», и, любимое, — «опять весь центр перекопали!».
Разговаривая с таксистами, я с удивлением поняла, что самой главной,
самой тривиальной причиной неприятия является вот это сиюминутное неудобство. Вчера тут был проезд, а сегодня — забор. И все. И человеку совершенно пофигу, что послезавтра забора не будет, а станет лучше.
Потому что когда станет лучше, россиянин даже не вспомнит, что было по-другому. Окажется, что так было всегда. Собянин? Причем тут Собянин? Оно само выросло.
«Строит — значит, ворует»
Первая содержательная претензия к Собянину такая: он повсюду строит, кладет плитку, убирает под землю кабели, сажает деревья. Все знают, что в России раз строят — значит, воруют. «Живут, — утверждает мой добрый друг Пархоменко, — растаскивая московский бюджет и организуя на этом совершенно безумном уровне и реновацию, и ремонт, и все остальное, на что мы так возмущаемся обычно».
Кипучая деятельность мэра в такой логике становится наглядным доказательством воровства.
ОК. Объясняю.
Вся грандиозная строительная деятельность этого и прошлого лета — все эти перерытые бульвары, переложенная плитка, дорогие деревья — идет из трат на ЖКХ. Траты на ЖКХ в Москве со времени Лужкова почти не меняются. Тогда тратили 17% от бюджета, теперь тратят — 15%.
Вы спросите, откуда ж взялись деньги? Очень просто. Раньше все эти деньги — около 42 млрд руб. в год — уходили на субсидии десяткам коммунальных контор. Половину за ЖКХ платили жильцы, а другую половину субсидировал город. При этом тарифы росли в год на 15—20%. Сейчас они в год растут на цифру инфляции.
В переводе:
все, что вы видите вокруг себя построенного, посаженного, отделанного, — все это в буквальном смысле слова раньше спускалось в канализацию.
И у меня вопрос: почему те, кто кричит «караул!», «воруют!» — когда на эти деньги что-то строят, молчали, когда эти деньги спускались в сортир?
Неужели только потому, что Собянина — в отличие от Лужкова — ругать безопасно?
Мне, знаете, как-то не жалко: раскаленного, парящего летом асфальта, торговых трущоб, засыпанных мусором, и пешеходов, шныряющих тропками мимо железных коней.
Ночь длинных ковшей
В ночь на 9 февраля 2016 года московская мэрия снесла 104 незаконно построенных торговых павильона. Через семь месяцев, 29 августа, снесли еще 107.
Оба происшествия окрестили «ночью длинных ковшей». Оба вызвали дикое негодование общественности. Либеральный вердикт был такой: «Собянин сносит частную собственность. Сегодня он сносит ларек, а завтра отберет завод или квартиру».
Тут надо сказать, что утверждение, что городские власти в развитых странах не сносят частной собственности, потому что она священна и неприкосновенна, — мягко говоря, неверно. А если точнее — является результатом вопиющего российского невежества и полного забвения за время социализма, как на самом деле в городе частная собственность согласуется с общественной пользой.
Город — это целое, которое больше суммы своих частей. Поэтому частную собственность для общественной пользы сносят везде. В Великобритании. В Китае. Барон Осман снес три четверти Парижа. В США ее тоже сносят. Просто, как гласит пятая поправка, эта собственность не может быть изъята «без справедливой компенсации».
Все, что сносилось в Москве, были чудовищные торговые фавеллы, построенные с нарушением всех мыслимых строительных норм и архитектурных планов. Именно они превращали Москву в столицу третьего мира. И как они строились при Лужкове, мы тоже все прекрасно знаем: сначала у метро стояла тележка с мороженым, потом на месте этой тележки вставал ларек, потом за ночь ларек чудесным образом увеличивался на этаж, а через три года там, глядишь, — трехэтажный торговый барак, у которого все схвачено, свои менты, свой прокурор, префекту отстегивают — и, конечно, все черным налом.
Частная собственность? Правда?!
Нет, ребята, это не частная собственность. Это градостроительное преступление. И если бы в любом из этих бараков начался пожар, и он сгорел бы к чертовой матери, как «Хромая лошадь», публика первая же орала бы — «куда смотрели власти?».
Теперь вы спросите: а как же компенсация? Все-таки эти здания были в частной собственности, многие из них были много раз перепроданы. Да, это уродство портит город. Оно должно быть снесено для public use. Но как же насчет just compensation?
Ответ в том, что compensation имела место. Согласно постановлению правительства Москвы от 8 декабря 2015 года каждый владелец такой псевдособственности после отказа от права на нее получал компенсацию из расчета 40 тыс. руб. за 1 кв. м.
И все владельцы павильонов в «ночь длинных ковшей» были об этом прекрасно осведомлены, просто плевать они хотели тогда на московские власти. У них был свой мент, свой прокурор, свой нал, бандит и префект, и они думали, что прокатит.
Не прокатило.
И знаете, что случилось после этого?
Правильно. С тех пор мэрия продолжала сносить эти фавеллы и снесла еще. И никакого шума уже не было. Люди тихо разбирали сами и получали компенсацию.
40 тыс. руб. — это, прямо скажем, невеликие деньги. Это в среднем в 10 раз ниже, чем средняя цена 1 кв. м торговой площади в Москве. Ну так ведь и сносили, скажем прямо, не «Лотта-Плазу». Все эти точки, в конце концов, работали на черном нале и двадцать раз себя окупили.
Но знаете что мне интересно? Те, первые сносы вызвали кучу протестов в прессе и взрыв самого искреннего общественного негодования. А потом, когда владельцы квазисобственности молчали и брали компенсации, то никаких протестов не было.
Я не совсем понимаю, как это так? Ведь общественное негодование защищало же не самого конкретного Жору, или Петю, или Машу, которые заплатили ментам, наняли бандитов, построили уродство? Оно же защищало сам священный и неприкосновенный принцип частной собственности? А оттого, что Жора или Петя затихли, принцип не перестал нарушаться?
Или все-таки это не совсем так? Или все-таки общественное негодование, при всей своей искренности, существовало только тогда, когда его заводили Жора или Петя? А как только они плюнули на это дело, то и общественное негодование как-то затихло?
Реновация
Самая спорная инициатива Собянина — это реновация. Мой добрый друг Сергей Пархоменко, который очень протестовал против сноса ларьков, так и сказал: «Вот! Говорили вам, что за ларьками будут отбирать квартиры? Вот и отбирают!»
Могу сказать честно, что мое отношение к реновации прошло три этапа. Первый: ну, опять подняли шум на пустом месте, как с ларьками. Второй этап наступил, когда я прочла закон о реновации и пришла в ужас.
И третий наступил, когда я удивлением поняла, что Собянин в этой истории руководствовался исключительно градостроительной логикой и что реновация не только не озолотит московских девелоперов, но, ровно наоборот, грозит уничтожить в Москве частного застройщика (что, разумеется, плохо).
Проект реновации — это фирменный собянинский стиль. Это попытка решить жилищный вопрос административными методами вместо жильца и девелопера, основанная на глубочайшем и, увы, заслуженном недоверии к личным качествам обоих.
Прежде всего, скажу: идеальней всего было бы, чтобы реновации вообще не было. У людей есть квартиры в пятиэтажках, и эти квартиры ветшают. Это правда. Через десять—двадцать лет стоимость этих квартир будет стремиться к нулю. Ну и что? Эти квартиры находятся в частной собственности. Собственность предполагает ответственность. Если квартира обветшала — надо купить новую. Если на новую нет денег — это твои проблемы.
К сожалению, это рассуждение теоретическое. А практическое обстоятельство заключается в том, что у нас, если у москвича квартира пришла в негодность, город обязан ему ее предоставить. У нас собственность на квартиры стала капиталистическая, а право на жилье осталось социалистическое. Отсюда — программа расселения 1700 пятиэтажек, которая началась еще при Лужкове.
Шла эта программа так себе. Девелоперы были частные, норовили извлечь как можно больше выгоды, люди упирались, кричали, что их переселяют в другой район, а шишки все падали на мэра.
Собянин мог бы продолжать эту программу. Что это значило бы с градостроительной точки зрения?
Очень просто. Представим себе квартал из десяти пятиэтажек. Каждая пятиэтажка разного качества и закончена в разные годы и, стало быть, выйдет из строя в разное время. Одна — в 2022-м, другая — в 2025-м, третья в 2035-м и т.д. Теоретически их можно сносить по одной, а жителей куда-то переселять. Практически при этом происходит две вещи. Во-первых, жителей нельзя переселить в этот же район, потому что в нем нет свободного места.
А во-вторых, и это самое главное, — осуществить комплексное планирование (по Гейлу) нового района невозможно. Можно только что-то лепить ad hoc на месте очередной снесенной пятиэтажки.
Закон о реновации — это закон, который позволит снести весь квартал и на его месте построить другой квартал, распланировав все с самого начала.
Теперь, естественно, вопрос: а почему нельзя было сначала объявить конкурс, выбрать проект и построить вот этот самый опытный образцовый квартал? Почему дома, которые выбирали, будут они участвовать в программе или нет, выбирали кота в мешке? Ведь до сих пор никто не знает, сколько будет этажей и какая будет плотность застройки, в том числе и сама мэрия.
Официальный тезис мэрии заключается в том, что так уж устроен российский законодательный процесс. Сначала — закон, потом — конкурс. Но я думаю, что тут мэрия немного лукавит. Образцовый квартал можно было, конечно, выстроить. Но это заняло бы чертову кучу времени.
А реновация — и так очень долгий проект. У меня вообще есть очень сильное подозрение, что Собянин даже в мыслях не претендует на верховную власть. Мэр, который взвалил на себя такой гигантский проект, подает сигнал: в ближайшие двадцать лет я не смогу заниматься чем-то еще.
Третий вопрос: а зачем создавать единого гигантского заказчика — Фонд реновации?
К примеру, в Мумбаи город столкнулся с похожей проблемой. Там тянутся целые кварталы трущоб. И город решает эту проблему так: жители квартала сами выбирают, кто их снесет и застроит. Объявляется конкурс, и все девелоперы, слетевшиеся на лакомое место, поют и пляшут перед жителями. Один обещает, что построит кружочком, а другой — что квадратиком. За кого проголосуют 75% — тот и строит. Остальных, кто не согласен, нагибают в принудительном порядке.
Вопрос: почему в Москве процесс выбора того, в каком доме будет жить переселяемый, доверен не владельцам квартир, а Фонду реновации?
Ответ заключается в глубоком недоверии Собянина к этим владельцам, и он, к сожалению, прав. Девелоперы в России уже в совершенстве овладели мастерством проведения «общественных слушаний» и «общих собраний жильцов». Понятно, чего опасаются в мэрии. Они пустят процесс на самотек, девелоперы наорганизуют им протоколов, проломят кому-то голову, потом начнутся недобросовестные стройки, крик, скандал, а шишки все будут падать на Собянина.
Поэтому Собянин хочет стать застройщиком сам. Он потому и не доверяет частному подрядчику, что тот повытаскивает самые лакомые куски, а все, что невкусно, оставит городу. Строить будет подрядчик, но владельцем будет не девелопер, а Фонд реновации. Себестоимость 1 кв. метра в Москве — 70 тыс. руб. Цена — 170 тыс. руб. Расселят пять этажей, выстроят десять—пятнадцать, одну квартиру отдадут, 1—2 — продадут. Тут опасность не только в том, что девелоперы договорятся с чиновником и наварят себе высокую маржу. Тут опасность и ровно противоположная: что они разорятся.
А это плохо, потому что, как замечательно отметил в одной из своих статей Григорий Ревзин, главным плюсом современного города является его строительное разнообразие. Один квартал — такой, а другой — такой. Единый госзаказчик будет стремиться к однообразию, даже если это однообразие будет достаточно высокого качества.
Еще раз. Реновация — это не хороший выбор. Это плохой выбор, но это выбор в ситуации, когда все выборы плохие, а выбирать что-то надо.
Хрущевки, в отличие от коммуналок, не расположены на «золотой миле» и сами собой не расселятся. Сами собой они просто превратятся в трущобы, что, в свою очередь, сильно ухудшит инвестиционную привлекательность города.
Основная фундаментальная проблема Москвы заключается в том, что в условиях огосударствляемой экономики у миллионов людей нет денег на новое хорошее жилье.
Исправить это обстоятельство Собянин не может. У него есть только два выбора: позволить хрущевкам превратиться в трущобы или поправить ситуацию с помощью того же самого государства…
И, конечно, может так случиться, что в долгосрочном плане лекарство будет хуже болезни. Потому что самый простой вопрос: Собянин расселит пятиэтажки, построив 10—16-этажные дома. Но главной архитектурной проблемой Москвы уже сейчас являются не пятиэтажки, а жуткие брежневские панельки в 16 этажей. Их куда расселять? В пятидесятиэтажки?
Пиар
Вот что плохо у Собянина — так это пиар. Московская мэрия редко снисходит до объяснения своей позиции простым смертным, а пиаром реновации для нее занимались боты.
Мэрия не снисходит даже до объяснения того, что Москву переделывают не «по плану Собянина». Ее переделывают по советам Яна Гейла и других ведущих мировых урбанистов.
У меня по поводу этой удивительной медвежьей пиар-неловкости есть одно стратегическое объяснение. Заключается оно в том, что Собянин не хочет нравиться народу. Он не хочет быть политиком.
Ведь далеко не вся критика Собянина исходит от оппозиции. Очень часто она исходит от разных имитационных общественных организаций. Эти организации никогда не возмущаются отсутствием выборов, но зато обещают москвичам ликвидировать платные парковки.
А может, все гораздо проще, и дело в характере Собянина. Сергей Собянин — действительно классический представитель старой аппаратной школы, которая считает, что
народ должен быть осчастливлен даже без его, народа, согласия, потому что в своем счастье народ все равно ничего не поймет.
И знаете, что самое страшное? Что я боюсь, что он знает этот народ гораздо лучше, чем мы с вами.
