Из всех фильмов по моим сценариям считаю лучшей картину Ефима Грибова: "Мы едем в Америку". Получился настоящий шедевр. Никак не за счет моих писаний, а большого таланта режиссера. Судьба фильма оказалась трагической. 1993 год. Продюсера проекта убивают, права на картину исчезают. Режиссер уезжает в США, я - в Израиль. Так дело и ограничилось тремя шумными премьерами: в Доме кино Питера и Москвы.  И вот обнаружил я в Интернете небольшую, но замечательную заметку постановщика трюков в этом фильме, особо ценную тем, что написана она русским человеком.

Не бейте евреев, они хорошие

Николай Ник Ващилин

 Ещё не свершилась революция 1991 года, но в воздухе пахло нищетой российского народа. Ещё  про Чубаса с Березовским никто не знал в принципе, а народ уже взалкал. Хотелось своей лавочки, кооператива и, вообще, независимости. Никто не понимал, что независимости не бывает. Бывает разная зависимость и от разных. В это смутное время два добрых еврея  Ефим Грибов и Аркадий Красильщиков  вынули на свет труды Шолома Алейхема и написали сценарий «Мы едем в Америку». Не знаю,  кому это было нужно? Вроде бы все уже уехали. Может быть хотели всплакнуть о своей нелёгкой судьбе, может хотели напомнить, что они могут сделать с Россией за унижения чертой оседлости. Бог их знает. Но ребята написали сценарий, собрали еврейских артистов Семёна Стругачёва, Диму, таки собрали немного еврейских денег у сына художника – постановщика Беллы Маневич и начали снимать кино про еврейскую жизнь.
       Вы, конечно, будете смеяться, но постановщиком трюков они  пригласили именно меня. Рядом ходит живой и голодный еврей Дима Шулькин под руку с Александром Самуиловичем Массарским, обегает с утра все киногруппы с предложением своих услуг полукровка Корытин, а они приглашают меня. И предлагают очень приличные деньги. Потом я вспомнил как за тридцать лет борьбы за место под киношным ДиГом меня приглашали Григорий Козинцев, Геннадий Полока, Алексей Баталов, Владимир Мотыль, Владимир Наумов, Сергей Бондарчук, Игорь Масленников, Георгий Юнгвальд-Хилькевич, Андрон Кончаловский,  Владимир Воробьёв, Наталья Трощенко, Семён Аранович, Виктор Бутурлин, Никита Михалков, Владимир Бортко, Алексей Герман, Марвин Чёмски, Франко Неро, Марчелло Мастроянни…И я никому из них не давал взятку и даже не обивал пороги их кабинетов на киностудиях. Может я не так уж плох? Может рано я решил бросить это ремесло – терпеть происки конкурентов, а потом  рисковать своей жизнью. Нет, решил и точка. Мне уже сорок четыре года. Спасибо, что живой. Займусь чем - нибудь поспокойней. Я  проректор всесоюзного института, в конце концов. Напишу книгу воспоминаний.
       Съёмки начались в Виннице. Там нужно было снимать пролёты над кладбищем и в доме умершего отца этого еврейского семейства, которое решило бежать из России в Америку. Масштаб моих решений пугал режиссёра. Для какого-то кадра пролёта над старым еврейским кладбищем куклы актёра я вызвал телескопический кран, которых на всё страну было два. Но мой друг Лёня Наумов успокаивал Ефима Грибова и просил  ко мне прислушаться. Этот плохого не посоветует. Фима пытался снять красиво и сэкономить деньги. Ну, как все евреи.
       Однажды мы бежали по улицам Винницы всем еврейским кагалом, опаздывали на съёмку. Дорогу перегородил наш кран, водитель которого решил подхалтурить и поднять на колокольню православного храма новенький колокол пудов на десять. Завидев нас, батюшка взмолился о помощи. Евреи набычились. Я припомнил , как мама с папой, православные люди, ничем не брезгуя, освобождали их родственников в Освенциме и мы дружно полезли на колокольню.
       Когда мы снимали ограбление поезда, в Петергофе стояла прекрасная осенняя погода. Потом Ефим Грибов придумал для Димы сложную сцену с молитвой, которую десятилетний мальчик должен был читать на крыше идущего вагона поезда. Образ, конечно, красивый, но для Димы очень опасный. После подготовки люка в крыше вагона удалось Диму застраховать и снять эту сцену. Финальную сцену ограбления евреев при переходе через границу мы снимали холодным туманным утром на полянах Александрии под Петергофом. Грибов предложил мне сыграть самому роль главаря шайки, грабящего бедных евреев с большим ножиком. Долго мы  с Ефимом Грибовым,Мишей Майзелем и Семёном Стругачёвым придумывали сцену их кровожадного мною ограбления и, как не крутили, она вышла очень жалобной и стыдливой. Уж очень я люблю евреев. Они хорошие.

БОЛЬШОЙ БОРДЕЛЬ семь строк

«Скандал вокруг выступления артистов Николая Цискаридзе и Анастасии Волочковой в прямом эфире федерального канала набирает обороты. Пресс-секретарь Большого театра, "беспредел" в котором обсуждали в ток-шоу "Железные леди", честно призналась, что пока не может прокомментировать заявление Волочковой, будто бы ГАБТ предоставляет эскорт-услуги, принуждая балерин к сексу с богатыми мужчинами». Из СМИ

 Ну, ей Богу, - страна чудес  нынешняя России, но в то же время – традиция!  Во времена Берия – люди власти, члены КПСС, пользовали бедных балерин, сегодня беспартийные – люди денег. Ну, так они, наверно, и потратились на генеральную реконструкцию Большого. Имеют, так сказать, право. Как все-таки легко изменить оболочку, и как мучительно меняется суть, если меняется вообще.

ЖИДОВОЧКА рассказ

  

 Салон самолета. Ночь. Лету до аэропорта в Лоде часа три. Говорит она на чудовищном сленге, характерном для пограничной полосы между Россией и Украиной. Но голос ее шепчущий мягок и мелодичен, а потому не вызывает раздражения.

-          Дядю, ты спишь?

-          Нет.

-          Дядю, а там чего – одни жиды?

-          Евреи.

-          Так без разницы.

-          Есть разница.

-          А якая?

-          Скоро узнаешь.

Пауза.

-          Дядю, ты спишь?

-          Сплю.

-          Тоды сюда слухай.

-          Ну, «слухаю».

-          Я ж сирота, дядю. Детдомовская. Папка и мамка в автокатастрофе сгинули. Я малая была зовсим… Посля у бабки жила отцовой. Злая была бабка. Ее паралич стукнул, а меня в детдом…. У нас заведующая – Шутова Катя Ивановна, слышал?

-          Нет.

-          Ну!.. Всем нам мать родная, нежная такая… Это че, стих?

-          Похоже.

-          Ну, я даю. Надо бы ей отписать в рифму. Она теперя на пенсии, и детдома нет. Разогнали нас – кого по родичам, а кого в интернат при училище. Меня на фрезерное дело определили – ученичкой. В детдоме лучше было: кормили, та простыни давали, а етом интернате прям на матраце и спишь, а Гусева на фанерке спала. Говорит, что для спинного хребта, но врет, потому что   хребет – не хребет, а матрацев боле не было… Дядю, да ты спишь?

-          Нет.

-          Ты не думай. Я теперя знаю, кто такая. А раньше-то долго не знала. Зеркало увидела в первый раз в классе пятом. Ну, чтоб с понятием в его смотреть. Смотрю, вроде рожа у меня не как у всех. Все белявые, а я – одна чернота, и волос стружкой. В детдоме был у нас один китаеза, а так все похожие, как родня… Ладно, меня никто сбочь не ставил. Я боевая, сам видишь… Тут пока…

-          Чего замолчала?

-          Надсмехаться будешь?

-          Не буду.

-          Ты человек-то хороший?

-          Вот этого не знаю.

-          Ладно, расскажу… Як засмиешься – отсяду.

-          Договорились.

-          Ну вот… У нас на территории столбы меняли. Деревяшка-то вся сгнила. Упал даже один столб…. Иду, значит в мастерские, а он на столбе сидит с «когтями» и свистит, как птица. Так красиво свистит. Стою внизу и слухаю, не могу дальше идтить, а он посмотрел на меня и говорит весело так: «Тю, жидовочка!» Испугалась чегой-то и… улет… В субботу гостюю у директорши нашей – Кати Ивановны. Она мне и казала, что «жидовочка» – значит евреечка. Я, значит, такая и в документе, и обижаться не надо. А я и не обиделась. Я тогда совсем не понимала, что люди разные бывают. Мне сколь было рокив – чуть 15 исполнилось… Этого, с когтями, оказалось, Женечкой звали. Он меня отыскал через неделю и гуторит, что забыть не может, что я ему в сердце запала. Любовь, значит. Ему 18 рокив и по осени в армию, а мне – сам видишь. Только я его тоже забыть не могла, а все верила, что он возвернется и мне опять те слова скажет. Так и вышло… Значит, гуляем мы с Женечкой. Я до него нецелованная была зовсим, а после целованной стала. Я была на все согласная, потому что любовь без памяти, но он боле ничего не хотел, а гуторил, что из армии возвернется – в жены меня возьмет по закону, если верность сохраню свято. Он божился, что другой любви ему не надо. Одна нужна и до гроба… Так …

         Потом они пришли, прямо, значит, в интернат: двое – очкастая такая и     тощий с великим носом.

 Мы с девчонками как раз бульбы ворованной нажарили, а эти меня в коридор кличут. Гуторят, что им на меня наш замначцеха показал – Гинзбург Михал Григорич. Он за училище в ответе был. У него, значит, документы мои и метричка, где прописано, что мама моя погибшая была еврейской национальности. Значит, и я такая, и могу ехать в государство Израиль, там учиться и жить. Я с ими гуторю, а сама думаю – голодной быть, потому как девки картоху сожрут непременно всю, до корочек… Ни, гуторю, не могу никуда ихать, потому что у меня парень есть Женечка… Толчемся, значит, на лестнице, и я им усе про нас. Женечка, пытают, тоже еврей? Этого, гуторю, не знаю, без надобности было знать. Ты спроси, просят, а завтра мы возвернемся за ответом…. Тут как раз и Женечка. Толчемся, значит, на лестнице – я и все ему про то. Послухал Женечка и грустный стал зовсим. Папа, гуторит, у меня осетин, а мамка пополам Россия с Украиной, а тебе, Анночка… Ты понял, меня Анночкой звать?

-          Понял, понял.

-          А тебе, гуторит, Анночка ехать в етот Израиль надо обязательно, потому как здесь не выкарабкаться, даже с «когтями». Там, гуторит, государство сытое, и о детях забота. Он от соседей слышал и по телеку бачил.  Что бывает террор, так этого добра и у нас хватае… Женечка-то при семье у него все есть: и соседи и телек. Там, гуторит, ты будешь не сирота… И простыни, спрашиваю, дают? Непременно, гуторит, ты чего плачешь, ты не плачь… Я ж тебе никакой не помощник. Мне ж в армию, может в Чечню, а там … Что обо мне думать? Я тогда слезы утерла, за руку Женечку взяла, девулек всех выгнала… и велела ему меня… чести девичьей лишить – тогда поеду, он, значит, в армию свою, а я – в государство Израиль. Правильно?

-          Не знаю, Анночка, тебе видней.

-          Он возвернется через два года. На столбах посидит, денег на билет накопит и ко мне прилетит. Так?

-          Вполне возможно.

-          Теперь, дядю, кажи…. Женечка гуторил, что в етом Израиле на своем языке говор?

-          Верно… Ивритом язык называется.

-          А як на ем любовь?

-          Ахава.

-          Ахава, - тихо повторила Анна, будто примерила на себя это непривычное слово…

 Последние 20 минут полета она отсидела молча. Девочка – женщина с прекрасным лицом юной красавицы из песен мудрого и страстного Соломона. Внутри Анны пряталось существо, совсем непохожее на ее облик. Как-то помирятся эти двое? Как поладят друг с другом? Каким встретит эта необычная девушка своего суженого через два года?.. И встретит ли? 

                              1996 г.

Из книги "Рассказы о русском Израиле"